Текст книги "Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим"

2

Ранним утром, как только нацистская Германия вторглась на нашу землю, на равнинах Белоруссии запыхтели немецкие поезда. Они везли оружие и солдат. Адольф Гитлер двинул свои войска на завоевание «нового жизненного пространства» в Восточной Европе. Моя страна была важной добычей, «подушкой безопасности», стратегической буферной зоной Советского Союза. Мы, белорусы, оказались жертвой конфликта, который нас не касался. Однажды побежденные, мы с каждым днем становились все больше чужими на своей родной земле.

На наших дорогах поселился страх. Люди попрятались по домам. В городах евреев заключили в гетто. Они оказались замурованы в своих кварталах и смогли из них выйти только тогда, когда эсэсовцы решали депортировать их в дальние районы.

Свистки локомотивов будили нас по ночам и не давали покоя днем. Дети по очереди дежурили, спрятавшись в лесу возле железных дорог, чтобы сосчитать, сколько единиц военной техники они перевозят. Потом возвращались к родителям и сообщали информацию, которую те потом передавали командирам партизанских отрядов.

Я помню клубы дыма и колеса паровозов, которые казались мне огромными, а потом сумасшедший, до потери дыхания, бег моих друзей, передачу данных и гордость в глазах взрослых. Мы далеко не все тогда понимали, но чувствовали себя частью огромного плана.

Мы стали партизанами. Когда же пришли немцы и сожгли нашу деревню, которая стояла у польской границы, родители увезли меня вместе с бабушкой и дедушкой в лес, что раскинулся среди просторных равнин. Там мы жили и трудились для сопротивления.

Я по большей части бежала за старшими ребятами или сидела на руках у мамы, которая неслась по тропинке вдоль железной дороги. Когда появлялся поезд, я пряталась в кустарнике и распластывалась по земле с бешено колотящимся сердцем. Потом возвращалась к группе ребят, передававших информацию.

Тогда, в начале 1943 года, собирать информацию было единственной нашей игрой, других занятий у нас не было. Этот год навсегда изменил и мою жизнь, и жизнь всех моих соотечественников. Во всей стране поселился страх. Мы не могли себе позволить ни развлечений, ни удовольствий. Мы были маленькими, но с нами обращались, как со взрослыми. И, как и взрослые, мы должны были бороться, чтобы не погибнуть.

* * *

Анна, моя мама, была молода и обладала неукротимым и мятежным характером. И Александр, мой отец, был таким же. Только он отличался большей рассудительностью, а она больше повиновалась инстинкту. Но оба они сразу поняли, с какой стороны движется зло. Фашистская идеология стала врагом, с которым надо было сражаться и не сдаваться. Оба были католиками. В отличие от других, они быстро раскусили всю мерзость нацизма. Они не пошли на компромиссы с властями, не стали пускаться на уловки. В своей правоте они не сомневались и допускали насмешки в адрес Гитлера и гитлеровской Германии и выбрали позицию противостояния, став на сторону евреев. Конечно, и в советской идеологии зачастую тоже проскальзывал антисемитизм. Об этом знали мои родные, об этом знали многие партизаны. И они предприняли попытку противостоять без компромиссов обеим сторонам. Они хотели отличаться от всех, по крайней мере, пытались отличаться, и под этим знаком проходила жизнь большей части белорусов в те нелегкие месяцы.

Мама часто отправлялась наблюдать за поездами. Пригнувшись к земле, она пробиралась сквозь кусты вдоль железной дороги, вслушиваясь в отдаленные звуки. Голоса леса были для нее словами, которые она легко понимала. Она раньше других распознавала прибытие вагонов, на них у нее было особое чутье. Информацию она записывала на маленьких листочках, которые потом заворачивала в мои светлые локоны. Для этого она меня с собой и брала. На самом деле риск нарваться на кого-нибудь из немецких солдат всегда нас поджидал. Детей обычно не обыскивали, хотя облавы происходили ежедневно на всей территории. В лесах, конечно, было безопаснее, но в эти месяцы в любой момент могло произойти все что угодно. В деревнях на равнине многие евреи и партизаны уже были схвачены, и о них ничего не было известно. Возможно, их отправили в трудовые лагеря для пленных в Польшу или в Германию. Все гетто ликвидировали за несколько дней. Их обитателей методично вытаскивали на улицу и силой уводили. В лесах вместе с нами пряталось много евреев. Я никак не могла понять, в чем их отличие от нас, и есть ли вообще это отличие. Взрослые говорили о жестокости немцев в отношении определенных групп людей, но для меня мы все были одинаковы, все были белорусы. Я за всеми наблюдала и, как и все, терпела.

Мои родители хорошо знали лесные тропы и места, где можно спрятаться. И днем, и ночью они передвигались по лесу ловко, как зайцы. Они не только собирали информацию, но и предлагали еврейским семьям присоединяться к нам. Бежав из своих деревень, эти люди бесцельно скитались по лесу, не зная, где бы надежнее спрятаться. Риск для всех был немалый. Немцы начали охоту за головами. Теперь сопротивление стало моральным долгом. Надо было выживать, бороться и помогать наиболее уязвимым.

Как и все партизаны, мы жили в землянках, в ямах, вырытых в земле, где в мирное время зимой хранили картошку. Менять землянки приходилось часто. Случалось, что немцы обнаруживали их и уничтожали. По счастью, часовые, расставленные по краям леса, вовремя сообщали о приближении немцев. Мы быстро покидали наши убежища и убегали. Мы пробовали маскировать землянки листьями, но этого было недостаточно. Если немцы их находили, то разрушали немедленно. Мы издали слышали их крики. Они злились, что не могут нас схватить. Нам пришлось уйти в более пустынные и неприветливые болотистые места. Нашим домом стала новая землянка, более сырая и менее удобная. Мои родители решили и дальше продолжать такую жизнь. Несколько месяцев мы продержались. Конечно, нормальной жизнью это назвать было трудно, но мы были, по крайней мере, свободны.

Случалось, что мы обнаруживали в лесной глухомани целые маленькие поселения партизан. Самые продвинутые умудрялись на крошечной территории организовать медпункт, школу для детей, синагогу и даже склады. Они пытались перенести в лес ту привычную жизнь, которой жили в деревнях. Многие выживали, выращивая ячмень и пшеницу. Некоторыми группами командовали партизаны из Советского Союза. Но мои родители стремились к независимости. Их девизом было «Не зависеть ни от кого и ни от чего».

Бабушка с дедушкой были уже старые, но бодрости и крепости у них еще хватало. В лес они взяли с собой Михаля, моего брата. Строго говоря, он только со временем стал моим братом. Он был старше меня, ему исполнилось тринадцать. Михаль рос без отца, и дедушка с бабушкой взяли его в семью, наняв вместе с матерью для мелких работ на своей маленькой ферме. Женщина об этом попросила, а бабушка была не против. И Михаль прижился, как свой.

Я сначала его не приняла: ревновала к своим. Бабушка тогда отвела меня в сторонку и мягко сказала: «Люда, не надо его выгонять прочь, не надо его отталкивать. Считай его старшим братом». И теперь во время наших лесных вылазок он часто шел впереди меня, подпрыгивая на ходу. Он был быстрым и ловким. Со временем я его полюбила и охотно принимала его покровительство. Он учил меня бегать рядом с ним по тропинкам, удирать от диких зверей. И от немцев. Учил, как переходить лесную речку вброд и ловить рыбу в маленьких речных заводях. Он сделал мне палку, чтобы я ходила увереннее и быстрее. По ночам он спускался со мной в землянку и накрывал меня листьями, чтобы я не замерзла. В общем, он стал моим близким и надежным другом.

Бабушка была женщиной великодушной. Она, не раздумывая, приняла Михаля в семью. Мама с папой тоже без труда приняли его, и он стал для них старшим сыном. К тому же в делах сопротивления две руки никогда не были лишними. Наше будущее лежало где-то между землянкой и неизвестностью. А настоящее, несмотря ни на что, было прекрасно. Наши белорусские леса, при всей труднодоступности, порой дарили нам свои теплые объятья. И сегодня, когда я вхожу в лес, меня окружают знакомые запахи. Мокрая листва, мох возле деревьев, полянки, освещенные солнцем, – так пахли друзья. От этого времени у меня тоже остались отрывочные воспоминания, вспышки: шныряющие на закате под ногами сони в поисках пищи, плеск первых головастиков в запрудах, зайцы, скачущие между деревьями, испуганный уж, удирающий в траве.

Именно здесь моя душа обрела свои контуры, здесь она напиталась живым соком. Лагерной тьме Биркенау не удалось целиком поглотить тот свет, которым я наполнилась здесь. Спасибо времени, проведенному в лесу, ибо именно здесь я и научилась во всем находить что-то хорошее. Природа постоянно возрождается и всегда говорит сердцу человека: «Всегда можно начать сначала, жизнь всегда открыта для всех новых начинаний». Эта уверенность никогда меня не покидала, хотя жизнь и была ох как непроста.

Я помню мамины глаза, светящиеся по ночам, как у кошки. Помню отца, выходившего покурить возле землянки. Потом он вдруг начал куда-то исчезать: его мобилизовали в русскую армию. Он вынужден был согласиться, выбора не было. Как ни стремился он держаться в стороне от армии, у него ничего не получилось. На все случаи жизни у него была поговорка: «С немцами – ни за что». И этому правилу он остался верен.

Я помню, как он распрощался с нами и ушел. В последний раз поцеловал маму. В ее глазах не было страха. Она надеялась, что все будет хорошо. Из них двоих сильной была мама, это на ней держалась семья. Завербовавшись в армию, отец утратил сильную поддержку. Но его поддерживала надежда, что они еще смогут увидеться. Они попрощались без излишнего драматизма.

А враг был близко, иногда подходил вплотную. Но в душе мы все были уверены: нас так просто не возьмешь, мы все равно победим.

Конечно, при каждой немецкой облаве мы пугались. Немцы въезжали на холмы, виляли на своих джипах по лесным дорогам, а потом спускались оттуда пешком с собаками на поводках. Псы указывали, куда идти.

Наши часовые следили за их передвижениями, сидя в кронах деревьев. Если они замечали, что немцы подходят слишком близко, то спускались вниз и показывали, в какую сторону нам бежать. И мы вынуждены были продвигаться на малообжитые территории.

С нами шли старики и дети. Поэтому уходить надо было с большим запасом времени. Уйти слишком поздно или слишком медленно для нас могло кончиться плохо: нас могли поймать. К тому же немцы были непредсказуемы. Они могли нас выследить и депортировать, могли и убить во время облавы. Щепетильностью они не отличались. В их глазах наши жизни не имели никакой ценности. Расстрелять нас или нет, у них зависело от настроения. Видно, мозги им промыли как полагается. Гитлер считал, что знание для молодежи губительно. Ему нужна была молодежь активная, с точной установкой. Если заглянуть этим парням в глаза, то такими они и были: невежественными, зато с точной установкой. Они и вправду верили, что принадлежат к высшей расе. Остальные для них ничего не значили.

Однажды утром разразилась настоящая буря, заглушив все лесные шумы. Мы выскочили из землянки, стараясь укрыться под деревьями. Уже много недель мы жили только сегодняшним днем. Не могу сказать, сколько проходящих по рельсам поездов я видела, сколько вагонов, сколько пушек и прочего оружия.

Из кустов вдруг выскочил один из наших часовых. Должно быть, он бежал что есть силы и не сразу смог заговорить. Чуть отдышавшись, он произнес: «Немцы подходят. Там огромная каша, неразбериха». Те, кто был помоложе и покрепче, быстро побежали в сторону, противоположную той, откуда появился часовой. За несколько минут мама отыскала бабушку с дедушкой и Михаля. Надо было бежать. Взять что-то с собой времени не было. Мы выбежали, в чем были, следуя за людским потоком впереди.

Мама посадила меня на плечи. Я могла бы бежать и сама, но она решила, что надо экономить мои силы. Вдруг большая ветка распорола мне лоб, и потекла кровь. Я уже знала, что в чрезвычайных обстоятельствах нельзя говорить: молчание может нас спасти. И я промолчала, зажав рану рукой, а мама тем временем неслась вперед. Вдруг по шее у нее потекло что-то теплое. Это была моя кровь. Мама на секунду остановилась, поняла, в чем дело, вытерла мне кровь первым же листком, какой нашла на земле, и побежала дальше. Я сидела у нее на плечах. К счастью, рана оказалась несерьезной.

Через несколько минут дождь прекратился, но обозначился какой-то другой шум, более мощный. Мы выскочили на просторную лужайку и оказались на берегу широкой полноводной реки. Ни справа, ни слева – ни одного пути к отходу. Надо переходить вброд, другого выхода нет. Некоторые уже вошли в воду, и течение их закрутило. В одном месте оно было очень быстрым, и несколько метров надо было проплыть с большим усилием. Мы уже собрались войти в воду, когда за нашими спинами раздался голос: «Хальт! Стой!». Мы застыли на месте. Нас обнаружили, и сопротивляться было бесполезно.

Мы медленно обернулись, машинально подняв руки над головами.

Их было человек двадцать, с ними псы на поводках. Они сплевывали на землю, видимо, наслаждаясь ужасом в наших глазах, потом подошли и приказали всем сесть на землю в кружок. Некоторые из них нас обошли, нацелили ружья на тех, кто был уже на середине реки, и выстрелили им в спину. Безжизненные тела закачались на воде, как куски дерева, и быстрое течение начало кидать их на скалы. В один миг прервались несколько жизней. Кто первым убежал, того и убили первым. Мы были пока живы, но не знали, надолго ли.

Мама держалась лучше всех. Сидя на грязной траве, она ободряюще на нас смотрела, давая понять, что надо сидеть тихо, не провоцировать немцев и слушаться их. Когда нас подняли и приказали идти к какой-то неизвестной цели, мы организованно встали и пошли. Мама была полна решимости. Она хотела жить. Она ничего не боялась. Ей удавалось даже подбадривать нас улыбкой.

До сих пор никто из нас не слышал о Витебске, куда нас повезли на поезде. Ехали мы недолго, но настолько скученно, что совсем не могли дышать. В грузовой вагон, где мы были стиснуты в темноте, воздух вообще не проникал. Несколько раз мне становилось плохо. Маме, Михалю и бабушке с дедушкой тоже.

Когда поезд остановился и нам приказали выйти, мы сошли в ужасном месте. Измученные люди оказались в городе, превращенном в тюрьму на открытом воздухе, в витебском гетто. Сотни евреев и мятежников вроде нас, только что выгруженных из вагонов, дожидались своей дальнейшей судьбы или смерти.

Резня 11 октября 1941 года тяжко нависла над всеми нами. О ней рассказывали те, кто уцелел. Река Витьба в тот день приняла в свое русло тела шестидесяти тысяч евреев, убитых немцами.

В гетто бушевали эпидемии. Люди умирали, не было еды, не было воды. Вообще ничего не было. Заболевших сразу же уничтожали. Здоровые тоже в любой момент могли подвергнуться той же участи. Немцы не знали жалости. В их глазах во всем были виноваты мы. Чем виноваты? А тем, что мы не немцы.

Маму и бабушку с дедушкой много раз куда-то уводили и допрашивали. Они мне ничего не говорили, но возвращались совершенно потрясенные. Бежать было невозможно. Всех нас, казалось, ждал один конец. Большинство арестованных были евреями. И мы были, как они. А они были, как мы. Я не родилась еврейкой, но оказалась в той же изоляции от мира, в том же уничижительном положении, что и они. Судьбе было угодно, чтобы я стала еврейкой, не будучи ею. Мне было непонятно, по какой причине сложилась такая ситуация. Но она затронула и меня, и всю мою семью.

Это может показаться странным, но самые ясные воспоминания относятся к тем дням, что последовали сразу за нашим арестом и помещением в витебское гетто. Немцы решили нас переместить. На станции Витебск нас уже дожидался поезд. Нас силой запихнули в вагоны. Ни еды, ни воды у нас не было. Вместо туалета зияла дыра в полу. И мне, как и остальным, приходилось справлять нужду в эту дыру, на глазах у всего вагона. Перед немцами мы стыда не испытывали. А вот перед нашими товарищами было стыдно.

Путешествие длилось бесконечно. Неужели нас никто не видит? Неужели никто не может остановить поезд и спасти нас? Кроме стука колес не было слышно ни звука, снаружи стояла полная тишина. Может, здесь никто не живет? Или все со страху попрятались в домах? На поезда не обращали внимания, словно их и не было. Я представляла себе, что кто-то сейчас выскочит из засады, перебьет всех немцев и освободит нас. Но этого не случилось. Никто нам не помог. Мы оставались узниками, которых везли в никуда. Мы были одиноки в мире, где наша судьба никого не интересовала.

Я не особенно страдала от голода или жажды. Больше всего мне не хватало воздуха. Все мы отчаянно задыхались. В вагоне стоял тошнотворный запах. Пока поезд медленно и неумолимо продвигался вперед, люди теряли сознание, а некоторые даже умирали. У меня пропало ощущение времени, и я уже не знала, сколько времени провела в этом вагоне. Если бы меня спросили, кто я, я вряд ли смогла бы ответить.

И наступил момент, когда я сдалась. Облокотившись на маму и на тех, кто окружал и подпирал меня, я заснула стоя. Мама находила в себе силы приласкать меня и дать понять, что она здесь, со мной. Она была полна энергии, которой не было ни у кого. В ней одной, казалось, таилась необычная сила. Думаю, что эту силу она черпала в гневе на ту несправедливость, какой подвергались мы и весь наш народ. Она, как всегда, реагировала, бросаясь в атаку, гнев, как сок жизни, разливался по ее телу и заставлял ее внутренне собраться.

Мне кажется, что я и сейчас вижу ее широко открытые глаза. Они смотрят из темноты вагона. Смотрят в пустоту, но говорят. Они говорят: «Мы еще посмотрим, как пойдет дело. Я здесь, с тобой, и я живая. И буду жить дальше. Посмотрим, что вы сможете мне сделать». Это трудно объяснить, но ее сила сразу поддержала меня и потом поддерживала много месяцев. Мне было важно знать, что она не боится. Она никогда не обнаруживала своих чувств, но я по глазам видела, что она за человек. Человек, которого невозможно ни укротить, ни подчинить.

Бабушка с дедушкой совсем выбились из сил. Они стояли примерно в метре от нас, с ними был Михаль. Проснувшись, я услышала, как они тихо стонали. Я различала их дыхание и боялась, что они не доедут, умрут. Стараясь не думать об этом, я представляла себе бабушкин дом в Белоруссии, тот самый, где мы жили до того, как ушли в леса. В большой печи всегда горел огонь, и от нее шло приятное тепло. На углях, распространяя райский запах, пеклась картошка. А снаружи ветер шевелил траву на просторном лугу. Казалось, ничто не сможет нарушить этот мир и покой. И только через несколько лет я пойму, каким бесчестьем было бы для них не принять в дом Михаля. У бабушки и дедушки было все: и покой, и здоровье, и благосостояние. И Михаль должен был стать частью этого спокойного мира. Для них это был способ отдать небесам долги, отблагодарить небо за его дары. Они так и сделали.

Поезд снова остановился. И дверь вагона вдруг распахнулась. На людей пахнуло сильным холодом. По очереди мы начали выпрыгивать из вагона. Кругом все было бело. Шел снег, дул втер. Вся природа заледенела, как наши сердца. Мы понятия не имели, куда нас привезли. И только потом узнали, что это место называется Биркенау, что это лагерь смерти и расположен он в Польше.

Военные разделили нас на две шеренги. Я огляделась по сторонам, но не увидела ни бабушки, ни дедушки. Было темно, наверное, уже наступил вечер, а то и ночь. Военные принялись светить нам в лицо мощными фарами. При этом они нас видели, а мы их разглядеть не могли. Вдали поднимался столб дыма с красноватым отсветом внутри. А может, я ошибаюсь. Мы стояли, пошатываясь, совсем без сил, и не знали, что делать дальше, как себя вести, о чем просить, о какой помощи умолять. Ни бабушки, ни дедушки с нами не было, их куда-то увели. Я не понимала зачем, ведь мы даже не попрощались. И вдруг в голове мелькнула мысль: я их больше не увижу. Не знаю, это мне показалось или было на самом деле, но помню две сгорбленные старческие фигуры, которые отдаляются от меня и уходят, взявшись за руки. Они идут навстречу своей смерти.

Михаля тоже от нас отделили. Он был мальчик здоровый, мог вполне стать рабочей силой у немцев. С ним мне тоже не дали попрощаться. Его увели вместе с другими узниками.

Лагерь был огромный. Десятки бараков стояли справа и слева от железнодорожных путей. Меня повели налево, его направо.

Все произошло очень быстро. Ко мне подошел какой-то военный с темными, аккуратно зачесанными назад волосами и долго смотрел мне в глаза. Видимо, его смутило, что глаза у меня голубые, как и положено быть глазам арийцев. Внешне я была похожа на немку. Он завернул мне веки, потом снова опустил их и улыбнулся. Пощупал мне руки, потом ноги. Мне было три года, но выглядела я старше своих лет. Я пухленькая, в теле, и сил у меня – хоть отбавляй. Как раз то, что ему нужно.

Он приказал забрать меня у мамы.

Он меня выбрал. Теперь я принадлежала ему.

Тогда я не знала, кто это. Но узнала очень быстро. Меня привели в барак, битком набитый детьми, такими же, как я. Все теснились на нарах из неструганого дерева. С нар свешивалась то рука, то нога, то выглядывали испуганные глаза. Мы все были грязные, запах стоял жуткий. Я видела глаза детей, безразличные, лишенные всякого выражения. Глаза тех, кто давно не видел света и, наверное, думал, что никогда больше не увидит. Потом, уже в бараке, мне объяснили: меня отобрал сам доктор Йозеф Менгеле. Это имя я запомнила: Менгеле. Оно было у всех на устах. И у всех вызывало ужас. С этого дня он стал частью моей жизни. Мне повезло? Отчасти да. Я стала подопытным животным для экспериментов, которые он проводил на живых детях.