Текст книги "Стрела Зенона"

Лидия Рыбакова
Стрела Зенона. Сборник стихотворений

Предисловие

Герой романа Владимира Набокова «Дар» поэт Федор Чердынцев представлял читателей своих стихов как собрание неких акционеров; после прочтения книги стихов Лидии Рыбаковой я ощутил себя держателем если не контрольного пакета акций, то уж точно – минимума, дающего мне право голоса на воображаемом собрании.

Если же продолжить набоковскую метафору, то, несомненно, стихи Лидии Рыбаковой заслуживают того, чтобы быть приобретёнными в качестве некоего культурно-нравственного капитала: стихи эти честны по сути, свободны от примесей даже тогда, когда автор «играет» словами и ритмом. Им не перестаешь верить. Лидия Рыбакова не сочиняет стихи, а знакомит нас с ними, как со своими братьями и сестрами, как с собой, в конце концов, и если она пишет, что:

 
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
 
 
Я сижу одна.
                   Я всем – чужая.
Как в лесу.
                 Как дома.
                                 Как в толпе.
 
 
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе. —
 

то это именно она сидит в кафе полупустом, а не фантом лирического героя.

Честность стихов, содержание их определяет почти всё… да не всё, постойте, нужна ведь еще и форма. С формой у автора дело обстоит великолепно: Лидия Рыбакова обладает прекрасным чувством ритма, отлично чувствует мелодию стиха, да так, что и не замечаешь двух-трех «неудачных» рифм, как не замечаешь резкого всплеска трубы в джазовой импровизации, предполагая, что так и было задумано. Прекраснейшее стихотворение «Иллюзия», которое хотелось бы оспорить мировоззренчески, но никак не получится оспорить поэтически, – оно звучит как достойный, хотя и запоздалый (и вполне женский) ответ В. Ходасевичу на его знаменитое «Перед зеркалом» («Только есть Одиночество – в раме Говорящего правду стекла»).

Ценность любой книги определяется степенью потёртости её переплёта. Не сомневаюсь, что «Стрела Зенона» постареет внешне вскоре после выхода в свет. Остаётся только пожелать Лидии Рыбаковой быть всегда, как сказал один поэт, «в мере, исполненной без остатка», и продолжить свой путь в поэзии – такой же странницей, которой есть что покидать и есть куда возвращаться.

Александр Хабаров,

поэт, член Союза писателей России,

лауреат Всероссийской литературной премии

им. Н. Заболоцкого (2000),

Первой премии русско-американского журнала

«Seagull» (2008)

Перепутье

 
Семь дорог
из-под ног
– веером.
Мне нужна
одна
– та, что глянется.
А что выберу
– то и станется,
что останется
– то утеряно.
 
 
Посижу,
погожу…
Надо ли
поспешать,
решать
нерешённое?
Что в конце пути
– дело тёмное.
Тьма бездонная
не порадует.
Оглянусь,
помолюсь
– боязно…
 
 
Не найти
пути
возвращения.
Заблудившимся
– нет прощения,
без прощения
– жить мне совестно.
 
 
На лугу,
да в стогу
– светел сон!
Для красы
– росы
зачерпну рукой.
Подождёт судьба
– на душе покой,
и течёт рекой
колокольный звон.
 

Путь-дорога

 
Начало долгого пути
лежит у самого порога.
Неосторожно наступил
– и увела тебя дорога.
 
 
Через цветник, за огород,
потом вдоль улицы знакомой,
по полю, через речку вброд,
– и вот уже не видно дома,
 
 
и только трав медвяный дух,
берёз серебряные струны,
туманов тополиный пух,
извилистых тропинок руны.
 
 
Идёшь, куда уводит путь
– через луга, леса и веси.
Укажет он, где повернуть,
с кем хлеб делить,
               о чём петь песни.
 
 
А ты вращаешь шар земной,
ступая по нему упруго,
весь белый свет
              – как дом родной
среди светил небесных круга.
 
 
На месте разучившись жить,
не измеряя расстояний,
дороги скручиваешь нить
в клубок своих воспоминаний.
 

Шаги

 
Слова – лишь шелуха,
                        не отражают сути.
Она – в движенье, взгляде.
                                 В темноте,
в молчании свободна мысль от мути
– в невысказанной наготе.
 
 
Я слушаю шаги.
                       На улицах пустынных
их торопливый дробный перестук,
их старческое шарканье в гостиных,
в аллеях тёмных робкий звук.
 
 
Я всё хочу понять,
                         но всё нельзя расчислить.
Есть в тихих звуках нечто больше слов.
Во снах, воспоминаниях и мыслях
как пульс – прибой чужих шагов.
 

Жизнь

 
Рисует время мелом на доске,
бессильно бьёмся мы в его руке:
сотрутся судьбы – знаки на песке.
 
 
Жизнь – наважденье. Глаз зелёных свет.
Луч встречных фар:
                            ночь прочертил – и нет.
Недолговечна, как весенний снег.
Как на Земле оставить мне свой след?
 
 
Так путник, что к костру присел на миг:
пришёл – юнец, ушёл – уже старик.
Из тьмы – во тьму…
                          Что этим он достиг?
 

Вечер

 
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
 
 
Я сижу одна.
                   Я всем – чужая.
Как в лесу.
                Как дома.
                             Как в толпе.
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе.
 
 
Это безнадёжно и забавно:
жизнь как вивисекция души.
День за днём
                    – не думаем о главном.
Лишь дерёмся, плачем и спешим!
 
 
Словно карусельные лошадки
мы уныло бегаем гурьбой.
Скучно, резво, в заданном порядке
и всегда кончаем – темнотой.
 
 
Бог – любовь? На это не похоже.
Бог – закон? Но кто законы чтит!
Раньше Он, наверно, был моложе.
И любил.
             Теперь Он просто спит.
 

Представление

 
Цепко руку ухватит старуха
– посулит всё как есть рассказать.
Поднимусь к небесам – или рухну,
как и где мне дорогу искать.
 
 
Не раскидывай карты, гадалка.
Мне о будущем знать – ни к чему.
Крутят прялку угрюмые Парки,
а зачем – никогда не пойму.
 
 
Я пляшу цирковой Коломбиной
по натянутой нитке-судьбе
с вечно светлой и радостной миной,
как дурацкий фонарь на столбе.
 
 
Пусть наточен кинжал у паяца
и от ужаса пусто в груди
– представленье
                    должно продолжаться,
я должна танцевать и смеяться,
что бы ни было там, впереди!
 

Гроза

 
Дождь льёт как из ведра.
               По крыше капли пляшут,
как будто черти там
колотят в барабан.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               И будет только краше
умытый новый мир,
когда сойдёт туман.
 
 
Что – непогода?
               Да, порою так бывает:
и дождь стучит в окно,
и в форточку – сквозняк.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               Дождь скверну отмывает:
кто убоится здесь
его смешных атак?
 
 
Зарницы в небесах
               – далёких молний блики,
и где-то далеко
рычит усталый гром.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               Пусть беды многолики,
но должен устоять
надёжный крепкий дом.
 
 
Ведь строили его
               не на день, а навеки!
Ведь каждый, кто здесь жил
или живёт теперь,
был не временщиком
               – и добрым человеком.
И для него всегда
открыта эта дверь.
 

Иллюзия

 
Давным-давно,
совсем ещё дитя,
я перед зеркалом,
шутя,
кружилась, прыгала
и разводила руки,
не ради дела,
а от скуки.
 
 
Вдруг сразу,
вспышкой,
мне
на ум
пришло,
что зеркало
– обычное стекло,
что за стеклом
– сама же я!
движенья
покорно
повторяю
в отраженье.
 
 
И всё не так, как видится.
Иначе:
я там живу!
Дышу,
смеюсь
и плачу,
и за стеклом
– единственный герой!
А здесь лишь копия
– и номер тут второй…
 
 
И
тутошня —
              я
                 Я
– не я!
 
 
Ил —
    лю —
        зи —
            я…
И значит,
вся моя свобода
– предрешена!
Привычный мир
– как блик на водах,
и я вольна
лишь отражать.
Мне не сбежать.
 
 
Я руку протянула,
трепеща:
в стеклянной призме
место всем вещам
– и неживым,
и полным жизни!
 
 
Весь мир – попарно
рассечён
клинком,
божественным мечом…
И только грань,
одна,
неразделима
на…
 
 
Живу.
Молчу.
Но в доме нет зеркал.
Я не хочу,
чтоб кто-то в них упал!
Довольно и того,
что я сама не знаю:
живу?
И двигаюсь?
 
 
…А может, повторяю?
 

В баре

 
Потные улыбки
в сигаретной мгле,
голубые рыбки
в розовом стекле.
Воплощённым ноликом
в плоскостях зеркал
за соседним столиком
шепчет, что устал.
Пьяная и грустная,
распустив лицо,
тянет с пальца узкое
жёлтое кольцо.
Музыка бессмысленно
бьётся в витражи.
Не заплакать искренне,
не спастись во лжи!
Реквием вызванивают
рюмки на столе.
Плачут рыбки маленькие
в розовом стекле.
 

Коппелия

 
Ты не стой у окна, не смотри на прохожих.
Это может для них обернуться тоской.
Промелькнёт этот миг, ни на что не похожий,
заберёт навсегда призрак счастья – покой.
 
 
Кто-то станет молить, пряча слёзы в подушку,
иронически бровь приподнимет другой…
Вдаль поманит мираж невозможной игрушкой
и растает, смутив их напрасной мечтой.
 
 
Нет, не стой у окна, улыбаясь прохожим,
не бери их покой, грусть давая взамен!
День за днём полетят, безотрадно похожи,
а они будут верить
                             – и ждать перемен.
 

Без тепла

 
Позабыв о весне, можно дней не считать.
И в покое наркоза, расслабленно-белом,
снов бездумных пустые страницы листать,
не стремясь никуда ни душою, ни телом.
 
 
Позабыв о весне, можно долго прожить,
тихо-тихо дыша, никому не мешая.
Ничего не хотеть, никого не любить,
ни друзей, ни врагов узнавать не желая.
 
 
А когда ты уйдёшь, словно камень на дно,
не заплачет никто – и остынет планета.
Потому что душою ты умер давно.
Позабыв о весне.
                          Не надеясь на лето.
 

Холодно

 
В пачке больше нет сигарет,
окна
        чужие
                 пусты.
Тихо ложится на землю снег,
слабый,
            как я
                    и ты.
Ночь, как дорога, тоскливо-длинна,
если
       всё время
                      ждать,
зная: никто не придёт сюда,
глупо
        в дверях
                     стоять.
Мёртвый и зябкий неоновый свет
– мутный
               сон
                    фонарей…
Снежному городу дела нет,
кто там
           просит:
                      «Cогрей!»
Дым сигаретный горчит и жжёт,
болью
          в висках
                       стучит.
В окнах бесцветных стекло – как лёд.
Сонный
           город
                    молчит.
 

Сплетницы

 
Вечор опять судили да рядили
под окнами,
нисколько не стыдясь…
Наотмашь, зло кувалды слов лупили,
меня легко затаптывая в грязь.
Всё знает он,
всё судит ядовито
скамеечных старух ареопаг.
И льётся клевета, их «аква вита»,
лаская благодарный слух зевак.
А завтра,
как всегда,
под перекрестье
прицельных злобных взглядов…
Не впервой:
блесну клыками квочкам на насесте,
и – шаг сквозь строй!
 

Сольвейг, по телефону

 
Мой друг уехал в Эквадор
и пишет мне, что там тепло.
Ему с погодой повезло
– там нет московских снежных гор.
 
 
Там пахнет морем свежий бриз,
и шумно дышит океан,
а в небесах аэроплан
кружит – должно быть, смотрит вниз.
 
 
Мой друг там счастлив в первый раз
– он ненавидел снег и лёд,
бессильно он твердил: «Пройдёт,
зима пройдёт, уйдёт от нас…»
 
 
Он счастлив – и к несчастью глух!
Застыло сердце – вот беда.
Мой дом засыплет без следа
надежд умерших белый пух.
 

Новогодний звонок в службу спасения

 
– Алё, это служба спасения?
Хочу я солнца весеннего!
Ручьёв хочу, и корабликов,
и звонко свистящих зябликов!
 
 
В стыни снежно-безжалостной
замёрзла душа, не тает.
Мне так тепла не хватает
– спасите меня, пожалуйста!
 

Ночь

 
Чертят шины по асфальту непонятные узоры,
в лабиринте улиц гулких заблудившись в темноте,
шепчут странные заклятья под мурлыканье мотора,
светофора зрак зелёный их пугает в пустоте.
 
 
В переулках ветер бьётся,
дребезжит в оконных стёклах,
как бездомная собака прижимается к домам,
и, сосульками играя, словно девочка смеётся,
озорным стеклянным звоном не даёт покоя нам.
 

Глаза

 
Погляди в глаза.
Это не слеза.
Это не гроза – и не грёзы.
Это два окна,
где душа видна,
там одна она.
                  И серьёзно
никого не ждёт,
песен не поёт,
имя той души – Холод.
Что тебе она,
если взор без дна
сквозь тебя – как злой
                   голод…
 
 
Пустота внутри.
И себе не ври,
и не говори:
                  «Двери
не открыть никак»!
Как же ты, чудак,
не поймёшь: «за так»
там не верят!
 
 
За стеклом темно.
Для чего окно,
если там ни лика, ни света?
В путах немоты
– лишь зеркальный ты,
сам себе не давший
                         ответа.
 

Под взглядом твоим…

 
В наряде шёлковом
длинном
с каймою узорной
узкой,
себе пред тобой,
невинным,
кажусь я шлюхой
французской.
 
 
С тобой – как на поле
минном,
в потопе не зная
русла,
измученным пили —
гримом,
сквозь время глядящим
пусто.
 
 
За привкус губ пряно —
винный,
за профиль сухой
этрусский
доступной стану,
бесчинной,
со взором, от страсти
тусклым.
 
 
Я буду покорной
глиной
в руках гончара
искусных.
Позволь растопить
льдину
на сердце твоём
грустном!
 

Не говори со мной

 
Не говори со мной, любимый!
Зла круговерть
в меня вошла, как в Хиросиму
входила смерть.
Мгновенный жар и свет неслышный,
гром – и конец.
Ложится наземь пепел пышный
людских сердец.
И только ветер, только тени
на рёбрах стен.
Водоворотом кружит время
без перемен.
Две стороны одной медали
– добро и зло.
Я в челноке, и мне не дали
с собой весло.
Событья, лица – мимо, мимо!
Их путь – на дно.
Не говори со мной, любимый.
Во мне – темно.
 

Без кожи

 
Я отращиваю шкуру.
К сожаленью, без успеха.
Это повод всем для смеха,
но такая, видно, дура.
 
 
Я боюсь прикосновенья:
у меня же нет защиты.
Беззащитна, неприкрыта…
Всё доступно – сердце, нервы…
 
 
Мне броню бы крепче стали
– я бы тоже посмеялась,
ничего бы не боялась,
да и тронули б едва ли!
 
 
А пока – кровавым следом
вьётся за спиной дорога.
Может, я поверю в Бога,
чтоб хоть он меня не предал!
 
 
Обвиненья так привычны!
Неизменны, постоянны!
Но… держаться надо прямо
и твердить, что всё – отлично.
 
 
Утешенья и награды
в этой жизни не ищу я.
Всё снесу и всё прощу я,
лишь бы знать, что так и надо.
 

Другу

А. Л.

 
Ломай крючок и леску обрывай,
и уходи, оставив кость в капкане
– залижешь кровь
на несмертельной ране,
продолжишь жить!
А отдаленный лай…
– пусть гавкают, остывший след тропя!
Вперёд! опять один, опять по краю,
ты путь торишь – они лишь догоняют,
щекочет ноздри запах, торопя.
 
 
Когда настигнут – молча окружив,
сомкнут ряды.
Кипя от жаркой злобы,
набросятся толпой, без дрожи чтобы
терзать того, кто так обидно жив.
Кто смеет всё, не спрашивая как,
кто счастлив не по чину, неприлично,
и, не стесняясь, говорит публично,
что думает…
– пижон, наглец, дурак!
 
 
Толчок!
            Лети!
                    И прочь от жалких стай,
чей рабский век
                  – меж миской и постелью!
Бестрепетно мечту наметив целью,
ломай крючок – и леску обрывай!
 

Танцовщица

 
Я не прима
                – я в кордебалете.
Фон и декорация живая.
Со спектакля еду не в карете
– в дребезжащем стареньком трамвае.
 
 
Быть должна прозрачной и воздушной
– не проблема со смешной зарплатой.
Комнатёнка в коммуналке душной
так пуста, что кажется палатой.
 
 
Ноют ноги, вечно зябнут руки,
и в груди комок дрожащий колет.
Я устала
             и с собой в разлуке
век тяну – как будто поневоле.
 
 
Голенастой девочкой мечтала,
твёрдо знала:
                     стану балериной!
О ролях не главных не слыхала
и не сомневалась: буду примой!
 
 
Я на сцене – «пятый лебедь справа»
или «третья девушка с цветами».
Хоть бы раз, и вовсе не для славы,
поменяться с примою местами!
 
 
Знаю: люди нервно руки стиснут,
в унисон сердца забьются чаще,
как за смыслом жизни устремившись
за душой, над сценою парящей.
 
 
Я единой плотью стану с залом
– и судьбы, и веры воплощеньем.
Нерождённым, новым, небывалым
музыки единственным решеньем!
 
 
Ждать, что это будет – нестерпимо.
Сколько можно!
                         Сзади.
                                  У кулисы…
Люди, хватит! Не смотрите мимо.
Я не фон.
              Я знаю.
                         Я – Актриса!
 

Помню

 
Помню крапчатую лошадь
на стаканчиках-копытцах.
И затоптанную площадь
в брызгах солнца, в пятнах-лицах.
И аптекаря со склянкой.
И хрустящие тартинки.
И румяную служанку
с переполненной корзинкой.
Псину старую, больную,
что не лаяла, а выла…
…Жаль, что вспомнить не могу я,
где и с кем всё это было!
 

Хрустальный мир

 
Я живу в хрустальном мире
– вы не видите его.
Я летаю по квартире,
если дома никого.
За закрытыми дверями
обо всём что есть, подряд,
со зверями и цветами
я болтаю невпопад.
И о том, что было где-то
или не было пока,
мне дают они советы,
что верны наверняка.
Для меня пылинки пляшут
в ярком солнечном луче,
ветер крылышками машет,
засыпая на плече…
Из любви или приязни,
всех вещей взаимосвязь
открывает без боязни
мне природа, не таясь.
И стесняться ей не нужно
– бездны,
               равные вполне:
вся вселенная – снаружи
и поэзия – во мне.
 

На подоконнике

 
Пересвистывались птицы.
Перемигивались звёзды.
Переглядывались окна.
Перешёптывались мы.
Перепрыгивали лужи
все прохожие снаружи:
переменчивая осень
– это краешек зимы.
В переполненном объёме,
в обжитом микрорайоне,
мы,
     в «окошечном» проёме
из-под сеточки дождя
пересматривали кадры
переулочно-гитарной
жизни, слишком ординарной
для себя её найдя.
Мы почти без передышки
целовались на окошке,
до забвенья, до одышки,
словно мартовские кошки,
словно бабочки летают,
словно лето наступает,
словно снега – не бывает,
никогда, да и нигде.
Словно жёлтые листочки
– просто радуги кусочки,
что на радость всем прохожим
кувыркаются в воде!
 

Мир

 
На небесах есть Солнце и Луна,
на море – корабли, и в море – рыбы,
материков устойчивые глыбы,
где города, леса и племена.
 
 
Во все века, в любые времена
Земля полна объектов и явлений,
и в череде волшебных превращений
предметы лишь меняют имена,
 
 
но сущность остаётся неизменной.
Она не исчезает формой бренной.
Она сильна.
 
 
Понять её нельзя. Лишь на мгновенье
суть мира мне даётся в ощущенье:
я – не одна.
 

Мой дом

 
Мой дом построен на семи ветрах.
И день, и ночь я слушаю их песни.
Ветра сметают прожитого прах,
уносят годы и приносят вести.
Мой дом построен на семи ветрах.
 
 
Здесь сквозняки гуляют по углам,
колышутся гардин цветные флаги,
листвой осенней, как ненужный хлам,
кружатся позабытые бумаги.
Здесь сквозняки гуляют по углам.
 
 
Сосредоточен в доме целый мир:
гул городов и шелест волн усталый,
стрижиный крик, бряцанье шпор и лир,
вой вьюги, грома грохот запоздалый…
Сосредоточен в доме целый мир.
 
 
Здесь настежь всё – и двери, и сердца.
Распахнуты глаза людей – и души.
Не спрятать здесь ни мыслей, ни лица.
И мир открыт для тех, кто хочет слушать.
Здесь настежь всё – и двери, и сердца…
 
 
Мой дом построен на семи ветрах…
 

Страх

 
Заплутала, закружилась,
потерялась, заблудилась.
Лес густой огромен, тих,
знает: я – «не из своих».
 
 
И неслышное движенье,
невесомое скольженье
за стволами и ветвями
– не мое воображенье,
за стволами и ветвями
– шелест, хруст и тихий треск…
Между страшными тенями
что-то есть там, кто-то есть!
Где тропа? Пути не вижу!
Тихий шорох ближе, ближе…
Кто там шаркает во тьме?
И – морозец по спине.
 
 
Заблудилась, заплутала
и дорогу потеряла…
Наша жизнь – как тёмный лес.
Кто расслабился – исчез.
 

Поиски себя

 
Всё расскажу, не таясь,
                                    по-простому, по-свойски,
что я увижу, отбросив и шоры, и путы…
Может, тогда разберусь
                                     в лабиринтах минойских,
времени не растеряв на развилках маршрута.
Гордо шагну я в холодную, страшную темень,
солнце и лето оставив пока за порогом.
Странный вопрос, словно дятел,
                                        долбится мне в темя:
хватит мне пары минут – или этого много?
Что я ищу в этом доме разрушенном, старом,
где по углам – топоток тысяч маленьких лапок,
где разобьётся душа непослушным Икаром,
но не найдётся Дедала, чтоб это оплакал?
Словно во сне, закурю сигарету печально,
пачку пустую сомну и швырну в Зазеркалье.
Зеркало звякнет – какая плохая примета
прямо с утра!
                    Но не надо, не надо об этом.
Образ размытый
                   в осколках
                                   кивает
                                             прощально…
Мне так хотелось сегодня с собой примириться
– не получилось! – в себе так легко заблудиться…
 

Кувшин

 
Жизнь – как кувшин вина.
                    Ребёнок с ним играет.
Подросток пробует
                    – и глупости болтает.
Пьёт молодость взахлёб
                    – прекрасное вино!
Смакует зрелость
                        – глядь, а видно дно.
И цедят старики,
            дрожа над каждой каплей,
 
 
но как ни жмись, а жизнь иссякла…
 

Побыстрей

 
Побыстрей хотелось мне
                           – прямиком.
Пробежала по стерне
                               босиком.
Бусинами алыми
                        – чёткий след,
а по следу – шалая
                              свора бед.
Попетляй-ка, милая,
                               русаком.
Ох, да надо было ли
                              прямиком!
 

11 октября

 
Сонные листья давно облетели
каплями жёлтой янтарной печали,
осень ушедшую ветры отпели,
голые ветви прощально качая.
Изморось, изморось!
                           Саваном зябким
улицы, лица и взгляды накрыла!
Лужи вдоль Парковой – серые тряпки,
и ощущенье, что всё это – было.
Может быть, в детстве,
                         худышка невзрачная,
здесь я глядела на небо набрякшее?
Может, девчонкой,
                          в любви неудачливой,
здесь я ждала, что придёт «настоящее»?
Я – существо по природе осеннее,
в детстве дразнили меня
                             «листопадником»…
Осень! Не мучь меня,
                             будь милосерднее,
ведь день рожденья
                             считается праздником.