Текст книги "Предчувствие"

Злоумышленники

Полдень. Зной. Истерический стук в дверь:

– Настя, Настя, открывайте, выходите!

Настя Назарова, женщина давно пенсионного возраста, спросонья не сразу понимает в чём дело: в страшном сне или в осязаемой яви. Стук не стихает. Настя, осторожно отодвинув занавеску, выглядывает в окошко: на крыльце топочет бабка Лебедева.

– Алексей, – будит Настя мужа, – вставай, бабка, курва, пришла, че ей там надо, спроси.

Супруги, заспанные, со смутной тревогой в душе, двигают засовом, открывают дверь. Бабка, в низко повязанном платке, в заношенном платье, в разных тапочках – черном и фиолетовом, сияет железными зубами. Взор её стальных глаз грозен. Бабка настроена решительно:

– Пошли, Настя, пошли!

– Мы и тут можем побалакать, – слабо сопротивляется Настя. Хозяин безмолвствует, покорно стоит за спиной.

– Пошли-пошли! – нагнетает напряжение бабка. Жесты её размашисты, решительны, на загорелой руке, рядом с запястьем, синеет старая наколка – «Муся».

Супруги под натиском Лебедевой покидают крыльцо. Алексей плотно прикрывает дверь – от мух и так спасу нет.

Бабка, между тем, тянет Назаровых за ворота, снижает голос до таинственного, свистящего шепота:

– Пошли, шось покажу!

Настя упирается:

– Вот же лавка и тенёк, садитесь тут!

Но бабку с курса не собьешь. За воротами у Назаровых растут яблоня и два сливовых деревца. К одному из них Лебедева тянет супругов. Наконец, цель достигнута. Бабка начальственно хватает Алексея за рукав и спрашивает:

– Оце шо?

– Шо? – беспомощно повторяет Назаров.

– Я спрашиваю, – бабка заговорщицки озирается, – оце шо?

– Где? – глава семьи заходит в тупик. – Дерево. Слива.

– Та не, – бабка пинает ногой в фиолетовом тапке мятый проволочный ящик из-под пивных бутылок, лежащий под сливиной, – я спрашиваю: оце шо?!

– Железяка, – всё ещё ничего не понимая, отвечает Назаров. Настя слушает разговор настороженно, переводя взгляд с одного собеседника на другого.

Бабка горестно трясет головой и даже покачивается из стороны в сторону. Потом останавливает движение тела, впивается взглядом в Назарова и строго пытает:

– А откуда у вас эта железяка?

Хозяин растерянно пожимает плечами. Жена приходит ему на помощь:

– Да мы её и не видали! За ночь, может, собаки натянули! Мы нынче и за двор не выходили, что нам тут делать!

Бабка внезапно меняет тон:

– Правда, правда твоя, Настя! Так вы ничёго не знаете?

Супруги растерянно пожимают плечами. Лебедева рассказывает, торопясь, озираясь и шепча:

– Приехала нынче утром милиция на «козле» и забрала на допрос Веньку (внука), Петьку (сына) и Саньку (мужа). Кажуть: вы сдали много цветных металлов. А откуда они у вас?! Мабуть, ворованные! И увезли, увезли их! А я шла мимо дворов, так у всех железяки валяются. А наших одних забрали. Це ж тюрьма? – спрашивает она Алексея, цепко хватая его за рукав.

– У, оштрафуют и отпустят, – с облегчением успокаивает её Назаров. – Вон, Березовского отпустили и Чубайса, а ваших и подавно.

– Ничего не будет, разберутся, – утешает Лебедеву Настя.

– Да? – бабка радуется. – А я испужалася! Побегу домой, а то куры, та утки, та гуси не кормлены, – и она быстро, как на спортивной ходьбе, перебирая руками и ногами, скрывается за палисадниками.

Настя Назарова всё знает, обо всём имеет мнение. Объясняет мужу:

– Петька, он же на кране работает, грузит электромоторы. Там он их накрал!

Муж дополняет:

– А Венька и Санька потом сидят во дворе медную проволоку с них сматывают.

Супруги, поразмышляв ещё некоторое время о том, как Лебедевы наживают себе добро, уже собираются укрыться во дворе, когда на «Жигулях» подкатывает Алевтина. Дворы их рядом. Алевтина неделю просидела в лесу, на пасеке, и теперь спешит узнать последние новости. Добродушно, снисходительно посмеивается она над бабкиными тревогами. Пчеловодка дородная, в теле, с могучими формами. Говорит, как припечатывает:

– Ото следует им! Не трэба чужого брать!

Соседи, побеседовав ещё некоторое время на темы морали, расходятся.

…Вечером бабка Лебедева снова у Назаровых. Докладывает:

– Все дома: и Венька, и Петька, и Санька. Оштрафовали и отпустили. А Нина (невестка) стала меня ругать: зачем я хожу и рассказываю про це дело. Я кажу: та чи Назаровы пойдут куда, в какое ОГПУ?! Они с двора не выходят. Она: позор який! А я кажу: дитка моя, ты ничёго не знаешь! Вон, Алевтина приехала с пасеки, а ей, Маринка, дочь, звонит: «Мамо, мы сидим в тюрьме с Виталиком, приезжай, нас забери.» «За что?» «Да железную дорогу раскручивали на металлолом.» Вон шо!

Отсмеявшись, Настя Назарова комментирует:

– Ну правильно, поезда ж теперь до нас не ходят, чего ж добру пропадать, ржаветь!

А супруг её дополняет:

– Мишка Горбачев перестройку начал, Борька Ельцин продолжил, а Маринка с Виталиком довершат – пути назад разберут.

Бабка Лебедева потрясена этими выводами:

– Оце у вас головы, оце соображения! Та вы ж академики, прохфессора! Та вас хоть завтра в верхи, в парламент, чи в правительство…

На перекрестке

– Как тяжело с мужиками, как тяжело! Мой пил и драться кидался, и характер не дай боже. Но они же, суки… Ты будешь неделю корячиться, надрываться, а мужик за полдня переворочает, и мешки будет тягать, и поливать, и жуков травить…

Я дипломатично пожимаю плечами – поддерживаю разговор. Мне некогда – купила хлеб, несу к обеду. Но баба Галя рада свежему человеку и разоряется на всю улицу. Она спешит – в руке тяпка – на бурак («за гектар дают мешок сахара») и потому рассказывает торопясь, рваными предложениями, впихивая слезы, смех, восторг в короткие минуты.

– Ты знаешь, Санька мой помер полгода назад (плачет, сморкается в подол запонки, растирает по крупному лицу слезы). А Твердохлебов Ванька от меня через три двора. Жить ему – чи-жа-ло! Полька два года назад скончалась, груди отрезали. Как мужику без бабы? (Закатывает глаза, быстро-быстро качает головой.) Он на пенсии, пьяный кажин день. Встретились, «помнишь, – говорит, – как с твоим Санькой мы часы топили?» «Не забудешь,» – говорю.

– Какие часы? – я пытаюсь войти в ситуацию.

– Часы у речку уронили, пьяные рыбу ловили, – хохочет баба Галя, колыхая могучими, с небольшие ведерка, грудями, – принесли по равраку в кармане, а часы затоптали, Санька так и не нашел. Я говорю ему: давай сходиться – не для тела, че, мы люди пожилые, мне на шестидесятый годик, а будем помогать друг другу, дворы рядом, поросяток заведем, он по пчелам понимает, ульи от Саньки остались, за ними, сатанами, смотреть надо; может, бычка возьмем – вот и миллионы. А у него Женька еще неженатый, в армию осенью.

– Сын?

– Ну да! Полька его (баба Галя снижает голос до свистящего шепота, дышит жарким луковым духом в ухо) в сорок с лишним родила, срубили парня, дажно Ванька дров не заготовил, а зима холодная была, – грелись. А ко мне Валька (дочь) приехала, так приговорила: «Мама, не колотись, газ подвели, корову сдали, зачем он тебе нужен?» А я плачу: «Доченька, можа на старости некому стакан воды подать будет, так че, в дом престарелых?» А он мужик неплохой, и мотороллер на ходу, терка у него есть электрическая, можно самим комбикорм делать.

– Да, жених завидный, – степенно поддерживаю я.

– Что ты! На 8-е Марта купил духи – двадцать тысяч! (Плачет.) И я ему блинцов напекла, и борща сколько раз носила, как оно, без горячей пищи в таких годах! А Женька – ни в какую! Запретил ему жениться, и все. Валька моя говорит: «Нехай, мам, он в армию уйдет, тогда. Он же тетку Польку не забыл, а так вы его доведете, что он со двора сбежит.» Че делать? А тут сестры Полькины привезли Ваньке с совхоза невесту, она без детей, ей лет семьдесят, старше его годов на десять. Распродала имущество, машину, пять ковров привезла, миллионы. Вишь как они ее обработали! А у меня один ковер всего, – баба Галя шумно чихает в сторону, на пыльную дорогу.

– Будьте здоровы.

– Правда. Месяц пожили и, – баба Галя заговорщически оглядывается, – не видать! Можа уехала опять на совхоз? И вот я тебя спрашиваю, молодую, совремённую, что ты мне присоветуешь в обстоятельствах? В принципе?

– Ну, – теряюсь я от столь высокого доверия, – смотрите сами. Подождать надо. Время покажет.

– Вот и я вечером прикину: и так, и так… Значит, ждать, – обреченно вздыхает баба Галя. – Ты скажешь: старая дура. Но посуди, как без мужика в деревне? Они же, курвы… Без них, зараз, никуда…

Трамвай

По Москве, по пятидесятому маршруту, движется старый трамвай. Раскрашенный снаружи рекламой, вагончик похож на цирковой. Но все же хорошо ехать в трамвае, пружинить на мягком дерматине, слушать привычный звон и поскрип тормозов, и мечтать, и думать, и улыбаться зеленой поре – молодым кленам на бульварах, скорому июньскому дождю, чьи последние капли срочно сохнут, не оставляя следа; и радостному солнцу, которому еще просторно и высоко в теплом небе. Трамвай катится ровно, степенно, управляемый привычной и опытной рукой, и люди, отлученные от суеты, невольно успевают заметить суматошное купание воробьев в придорожных лужах, лазурь, выкрасившую в голубое все окна, и рассыпанные лепестки поздноцветущей яблони за сохранившейся чугунной оградой.

Только привычное течение маршрутной жизни вдруг нарушилось. Трамвай ни с того ни с сего встал. Вагоновожатая, накинув оранжевый жилет на кокетливую блузку в рюшках, деловито спрыгнула на мостовую. Через минуту она вернулась и открыла двери. Пассажиры, помявшись и пооглядывавшись, нерешительно потянулись к выходу и вскоре столпились перед трамваем.

Проезду мешает вишневая «Ауди», неловко, бочком поставленная у тротуара. «Уж зеркало точно снесу, – разумно рассуждает вслух вагоновожатая, – плати потом».

Пассажиры озадаченно окружают вишневое великолепие. Машина широкая, низкая, с затемненными стеклами, новый кузов богато лоснится на солнце. Некоторое время люди в задумчивости молчат – изящное зеркальце и впрямь помеха трамваю.

– А где хозяин? – наконец не выдерживает одна из пассажирок, осанистая монументальная женщина с проседью в густых, чернолаковых волосах; с явно выраженными кавказскими чертами лица. Под мышкой у нее объемистая сумка с порезанным и тщательно залепленным липкой лентой боком. Рядом с женщиной переминаются две мелкие, чернявые и верткие товарки в одинаковых цветастых платках и худенький джигит в просторном, словно снятом с чужого плеча, джинсовом костюме. Кавказец лихорадочно курит, чему-то посмеиваясь, и часто сплевывает через плохие зубы.

Толпа загудела, запереговаривалась:

– Думал бы своей башкой куда ставить, поехали!

– От «новых русских» уже на дороге тесно, совсем обнаглели!

– Им что, они не спешат…

– Хозяина, хозяина надо искать, может, недалеко где, в магазин пошел.

– Ха! В магазин! Да им все на дом приносят! И днем, и ночью…

– Он в синагогу пошел, – звучно и значительно перекрыла всех все та же женщина с Кавказа, – жди теперь!

Люди смолкли, переваривая неожиданный вывод. Вагоновожатая, озабоченно качая головой и поглядывая на часы, стала записывать номер машины себе в книжечку.

– Может, милицию позвать? – робко спросила у общего уныния молоденькая, похожая на олененка девушка в коротком пятнистом платьице.

– Ага, жди, – злорадно заволновались пассажиры, – жди милицию где не надо. Тут ее сроду не было, днем с огнем не сыщешь, «скорая» быстрей явится!

– Что делать? – прилюдно пожаловалась женщина в очках, явно из учительниц, – я опаздываю…

– Ребята, – энергично поискала взглядом в толпе мужчин вагоновожатая, – может, сдвинем машину? Тут и надо на какой-то сантиметр, – с надеждой добавила она.

Мужчин было пятеро. Толпа подалась и выдавила их вперед: худого, изможденного работягу со здоровыми бугристыми руками в ношеном спортивном костюме; юношу с длинными волосами, собранными в хвостик, в майке «Нирвана»; ухмыляющегося и пятящегося назад кавказца в мешковатой джинсе и еще двух пассажиров, спокойно куривших до этого времени поодаль.

– Васька, домой хочешь – двигай машину, – вполголоса сказал один из них, – щи стынут.

– Ага, полторы тонны. Не, у меня радикулит. Знаешь, черт с ними, со щами, не помру, потерплю.

Друзья нерешительно потрогали вишневый кузов, потоптались возле машины, повздыхали, покосились на кавказца, «Нирвану» и отошли в сторону.

Между тем народное возмущение нарастало.

– Оторвать зеркало и все, – неожиданно густым басом авторитетно заявил работяга.

– Что вы, что вы, это же частная собственность! – заволновалась интеллигентка в очках.

– Нечего по улицам расставлять, житья никакого от них нет, понакрали денег, машин понакупили, так хоть бы людям не мешали, – забурлила толпа.

– Давай ломай! – властно скомандовала женщина с Кавказа, гордо поднимая голову, – он себе новую купит. А нам – ехать надо.

Работяга мощно вдохнул и мертво вцепился в зеркало загорелыми узловатыми пальцами. Он поднапрягся, жилы у него на шее налились синевой, глаза запали, резко обозначился хрящеватый нос. Зеркало не поддавалось. Мужчина сконфуженно отступил.

– Качественная вешшь, – слабо прошепелявила седенькая бабушка в старом молодежном плаще с двумя пакетами в руках, когда наступила обескураженная пауза, – вот я помню…

Утробно заскрежетали тормоза, звякнул звонок – позади встал еще один трамвай. Толпа выросла вдвое. Вагоновожатые озабоченно уткнулись в картонку с расписанием.

– Два трамвая держит, – плыл над улицей шум, – давайте раскачивать машину, наверняка сигнализация есть, прибежит как миленький!

– Бросьте, не связывайтесь с мафией…

– В стране бардак, до дома не доедешь!

– Хозяин объявился! – вдруг закричала женщина кавказской наружности, которая неведомо как все узнавала первой.

К машине, потея и спотыкаясь, протиснулся сутулый, невысокого роста мужчина лет сорока со слабой, как бы лысеющей местами бородой, с некрасивым, ассиметричным лицом – одна бровь высокой дугой выходила из-под очков, а нос был прилеплен чуть набок, словно от другого лица. В волнении кривя рот, кусая усы, он обеспокоенно обрыскал взглядом кузов, быстро наклонился к колесам, и, не находя никаких неприятностей, стал заглядывать в салон со стороны лобового стекла. Толпа, сраженная невзрачным видом объекта негодования, подавленно молчала.

– А что, собственно, случилось? – глотая от волнения буквы и в то же время пытаясь сохранить достоинство, спросил мужчина, слепо вглядываясь в народ.

– Что-что! Трамвай не может проехать, зеркало мешает, – раздраженно и грубо объяснил работяга.

– Так убрали бы зеркало! – облегченно выдохнул хозяин и вытер пот с покрасневшего лба длинным рукавом пиджака.

– Как? – в десяток голосов гаркнула толпа.

– Да вот же, – и хозяин ловко, одним движением отвернул зеркальце в сторону. Он приосанился и победительно стал у машины.

Народ, опустив глаза, стал расходиться по трамваям. «Кто ж знал», – оправдывался сам себе работяга. «Хорошего человека чуть не обидели», – шумно разорялась на задней площадке окруженная земляками женщина с Кавказа. «Следующая остановка – Театр зверей имени Дурова», – внятно предупредила вагоновожатая, соскучившаяся по своим обязанностям.

И трамвай мягко, ласково и любовно тронулся с места.

Торшер

Валентина Гревцова, учительница, после долгих мытарств, переездов, съема углов обрела, наконец, жилищный покой – получила квартиру. Двухкомнатную на троих. Дали ей, мужу, работнику районного узла связи, и сыну, Валерке. Валерка, конечно, отрезанный ломоть, поступил в университет, вернется ли в родные палестины? А муж – рукодельник. Сделал в квартире «евроремонт» – двери под мрамор выкрашены, в коридоре – фотообои, ивы над водой склоняются, в золоте, и на кухне стены под трафарет изукрашены – виноградные гроздья, сочные, вьются – от газовой плиты до холодильника.

Гревцова показала квартиру Аньке Стародубовой, новой подруге, которую поставили в школе руководить внеклассной работой. Стародубова – молодая, неоперенная, глазами хлопает, ахает: «Хорошо! Здорово! Мило!»

Обойдя покои, женщины расположились в зале у журнального столика. Рядом, чуть кривя оранжевую матерчатую голову, уныло возвышается торшер. Стародубова трогает длинную деревянную ножку и говорит с тоскою:

– Вот, Валь, у тебя и торшер есть…

У Стародубовой нет ни торшера, ни семьи, ни квартиры – комнату у бабки снимает.

Гревцову, недавно еще такую довольную, вдруг несет на откровенность:

– Да что торшер… Видимость одна. Вон мой… Третьего дня, в воскресенье, принес вот такусенькую защелочку, – Валентина показывает ничтожность предмета, сужая расстояние между большим и указательным пальцем до минимума. – Где-то ж Оно её нашло, купило. Прибил щепочку такую же манюсенькую, на щепочку стал защелочку ладить, двошит, как бык в жару, охает, молотком себе по пальцем попадает. А я с горя взяла Василия Шукшина – был праздник религиозный, а Оно же этого не понимает, его разбирает работать – и решила лечь в спальне. Взяла торшер, в голова к себе поставить. Он на меня как попер: куда берешь, вещи должны на своих местах находиться, вон читай под настольную лампу! – А, – говорю, – я с тобой двадцать лет прожила (и торшеру столько же), и все должна быть в условностях?! Как завелись, я как погнала матом, несмотря на праздник религиозный, перенесла торшер и стала читать Василия Шукшина. А он там пишет, помимо трактористов и доярок, про луну – мол, одинокая, далекая, издали золотая, и смысл такой – все равно все помрем. И так мне от него тоскливо стало… А он всё в зале боговал.

– А потом? – глаза у Стародубовой, и без того наивные, расширяются от любознательности.

– Да что потом, – Валентина, уже жалея о своей откровенности, энергично встает с кресла. – Уснули каждый в своей комнате, и всё…

Собачье счастье

У каждого свое счастье. Кому-то женщина красивая улыбнулась, ну, всё, на целый день воспоминаний. Другому – рюмка водки и семью заменит, и детей, и мать родную. А кому, наоборот, подавай дом – полную чашу, супругу дородную с ребятишками, машину во дворе, и все мало – свербит докука под сердцем.

Чем Светка Петухова знаменита, так это своей неуемностью. Светка – первопроходец. Ну, вроде как Семен Дежнев. Люди только услыхали, что есть такая профессия – брокер, никто этих брокеров и в глаза не видал, как они выглядят, какое обличье, а Светка – раз, и за брокера замуж! В восемнадцать лет. Вот какая тяга, восприимчивость к новому. И ладно, если бы Светка была фотомоделью, красавицей или из высших слоев общества. Не, обыкновенная. Поехала в область учиться на швею (и то думали: не возьмут), и – на тебе! Правда, симпатичная. За модой следила. Ну и смелая, в беседе задиристая, ловкая. Поймала, в общем, брокера.

Родня из уст в уста передавала: «Брокер! Брокер!» На свадьбу в ресторан прибыли и те, кто не собирался: денег жалко, или не ко времени. А тут – всё пересилило. Брокер – дробненький, чернявенький, смугловатый и вроде нерусский – из грузин или из евреев. Ладно, лишь бы жили хорошо. Дары богатые, свадьба шумная.

Прошел год. Светка с ним развелась. «Ревнивый, – говорит, – очень. Туда не ходи, на того не гляди». Значит, грузин все-таки.

Вышла за другого. Там же, в области. Теперь уже за простого, нашего. И профессия – шофер. Зовут Ваньком. Родила Люську. Ребенок – загляденье. Глаза – синие, румянец во всю щеку, губки нежные, кудри шелковые, густые, самовьющиеся.

Люська как пошла, дед с бабкой (а че им, по сорок лет) на внучку не нарадуются. Только и слышно: «Люся, Люся». Кукла любимая. То Люся с курочкой играет, то с кошечкой, то собаку покорную за хвост тягает – та даже не тявкнет. Золотая собака, до чего терпеливая! Месяц, другой Люська в деревне живет, Светка к ней и глаз не кажет. Ну, соседи и стали у молодой бабки, Тамарки, выпытывать:

– Че-то Светки давно не было…

– У-у-у, – довольно тянет Тамара, сама, как и внучка, краснощекая, синеглазая, туготелая, – Светку не ждите. Она на заработках. За границей.

Народ у нас, понятное дело, отсталый, забитый и завистливый. Ведро самогонки выгонит и радуется – бизнес! А потом сам же её и попьет. А тут – заработки! Заграница! Насели на Тамару: рассказывай! А та и тайны никакой из дочериной судьбы не строит:

– У Светки подруга с города, так та уже давно в Греции в барах танцует. И не подумайте чего, – обрубала Тамара всплывавшие сразу подозрения, – она хореографическое училище закончила. Так вот, подруга Светку и пригласила в Грецию. В ихних отелях за приезжими белье стирать. Шестьдесят долларов в день платят. И работа – не бей лежачего. Не руками же – все механизировано. Светка на три месяца завербовалась. Говорит, такое добро: фрукты, море, люди культурные. Ну и деньги, конечно.

– А Ванёк?

– А с Ваньком она будет разводиться. Фиктивно. Потому как на следующие три месяца с этой же фамилией не берут. А то люди наши начинают сильно к Греции привыкать.

И пошли дела – фиктивно развелась, потом фиктивно замуж вышла (за другого), снова развелась… После нескольких сроков явилась-таки к родителям. На такси ко двору подъехала, водитель подарки коробками носил, только покряхтывал. Сама упакованная, с телефоном сотовым. Вид – как с курорта. Загорелая, кожа лоснится. Люсечку целовать, обнимать. Ах, ах! Бывает же людям счастье!

А через неделю – ни Светки, ни Люсечки. Уехали в Грецию. Ваньку, чтобы разрешение на вывоз дочери дал, Светка купила «Жигули». Самой распоследней модели, с наворотами, только что с конвейера. Могла бы и иномарку, но они капризные на наш бензин, и с запчастями морока. Ванёк, конечно, поломался, поломался для приличия, мол, я – отец, но Светка, ходят слухи, его припугнула: не хочешь по-хорошему, рэкет найму. А что, с неё станется. Ну, Ванёк и смирился. И «Жигули» взял.

Светка, понятное дело, неспроста за границу с Люсечкой рвалась – она там замуж за грека вышла. Светка – блондинка, хоть и крашенная, а грек – толстый, жирный, черный, старый. Никто его, конечно, и в глаза не видал, но так рассказывают. Хотя Тамара хвалится – мол, перспективный бизнесмен. Но ей не верят: фотографию с нового зятя народу не предоставила.

Ну и бог с ней, со Светкой, – не жалко. Уж если мать с отцом рады – нам-то чего жалеть?! Экое ботало – она и грека со временем обставит, не знает он, с кем связался. Светка – полпред передовых, инициативных сил за рубежом. Знай наших, знай!

…А собака безответная, которую Люсечка за хвост тягала, чего-то сдохла. Три дня не ела, молчала. И – сдохла. Вроде бы молодая еще собака. А чего-то закручинилась. И сдохла. И, честно говоря, жалко собаку…