Текст книги "Природа русского образа"

Природа русского образа
Лидия Сычева

Дизайнер обложки Иван Граве

© Лидия Сычева, 2024

© Иван Граве, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-4490-6706-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Об этой книге

Эта удивительная книга – об уникальных уроках поэтического мастерства известного русского поэта Валентина Сорокина, ревнителя родного языка, знатока и ценителя многовековой поэзии нашего Отечества.

Лидия Сычёва, будучи верной и внимательной ученицей поэта Сорокина, сумела воссоздать в своих очерках-беседах живые диалоги с ним о поэтическом творчестве мастеров русской школы стиха от древнейших времен до наших дней.

Беседы эти интересны и полезны как молодым поэтам, так и всем, кто влюблен в поэтический язык, в русское художественное слово.

Л. И. Скворцов, доктор филологических наук, профессор

Книга «Природа русского образа», выходившая в издательстве «Алетейя» в 2014 году, в данном издании дополнена двумя беседами.

Природа русского образа

«Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе», – писал когда-то молодой Павел Васильев. Стихи – трудная работа. А всего-то и кажется – невесомая строчка на белой бумаге… Но «останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье» способны лишь настоящие мастера – герои античности, титаны Возрождения, витязи русской поэзии – золотого, серебряного и бронзового веков. Правда, очень часто мы драгоценный мрамор путаем с гипсом подделок. С поэтом Валентином Сорокиным, автором многих стихотворных и публицистических книг, мы говорили о мастерстве. И не только…

Беда чужих

– Валентин Васильевич, у меня в руках недавно изданный томик стихов Осипа Мандельштама. В сборнике приводятся слова Георгия Адамовича: «Стихи Мандельштама – наперекор всем его суждениям об искусстве – всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песен ангела, летевшего „по небу полуночи“…» Честно говоря, лично я больше согласна с первой половиной этого высказывания. Можем ли мы вместе с вами разобрать несколько мандельштамовских стихотворений?

– Пожалуйста.

– Тогда читаю стихи, датированные 1912-м годом.

 
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
 
 
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
 

– Ну, совершенно безотчие, русскоязычные, имитационные стихи.

– А мне они кажутся просто слабыми…

– Первые строчки читайте.

– «Образ твой, мучительный и зыбкий…»

– Уже плохо – «мучительный и зыбкий». Что ж за образ-то такой? Она что, туберкулезом болеет, эта девочка? Ну ладно, пусть. Он мучается, и она далеко где-то… Пусть так. Дальше читайте.

– «Я не мог в тумане осязать…»

– Мало ему, что образ расплывчатый, зыбкий, так еще и в тумане! Ну, как бы в кислом молоке даже.

– «Господи!» – сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать…»

– А почему по ошибке? Сказал: «Господи!», – что ж тут за ошибка?! А что он: «Сталин», – хотел сказать?! То есть разорванная логика, понимаете? Набор русских междометий, восклицаний, неясностей, смятений, но они все неестественны, они как бы приткнуты друг к другу. Всё это не взахлёб сказано, а так: ходил поэт по комнате, может быть, даже щи хлебал перед этим.

– «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди…».

– Ужасно! Представляете, мокрый гусь вылетел! Это просто неряшливо сказано: «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди». Я представляю, у него грудь какая! Что это, сарай, что ли?! Это плохо очень!

– Говорят же так: вздох вылетел…

– А-а-а! Сказал бы, как жар-птица, птица, а причем тут эпитет «большая»? Если птица большая из его груди вылетела, представьте, какой он сам! А он был тщедушный, болезненный.

– «Впереди густой туман клубится…»

– Ну было уже – «в тумане»!

– Было… «И пустая клетка позади».

– Грудная клетка, что ли? Ах, птица улетела, и клетка пустая осталась… Ну это вообще, патология какая-то! Стихотворение – пародийное! «И пустая клетка позади», – птица улетела и у него грудная клетка пустая. А если это тюремная клетка позади, то ещё хуже – за что сажать-то, он ни в чем не виноват?! О стихах этих можно сказать: с миру по нитке.

– Да?

– Да. С миру по нитке.

 
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё – равно.
Вон счастие моё – на тройке
В сребристый дым унесено!..
 

Попробуй раскуй, попробуй оторви хоть одно звено! Александр Блок. И состояние как передается! И всё так должно быть сковано! Вот красивая женская ладонь, узкая, а вот мужская, пятипалая, она, может быть, грубая, но всё равно красивая, понимаете? Отними любой палец – изувечишь, красоту искалечишь! И в стихах так. А тут он набрал внешнего – серебрится имя мучительно-зыбкое, в тумане, слово Бог по ошибке сказал… Вроде бы хорошо, но потряси это стихотворение, и оно, как после огромного зноя сосёнка, которая высохла – все иголки осыпятся. Типичные стихи, написанные не самоощущением, а иллюзией ощущения. Это не его ощущения, это иллюзия. Ему всё лишь кажется!

– Вы говорите, и так волнуетесь…

– Ну как же! Я же плачу над стихами! Вот если лошадь распрячь, она идет на зелёную траву. Так и я. Я – рабочая лошадь. Творец, рабочий, ну, допустим, как скульптор. У меня всё время под руками этот мрамор дробящийся! А как же – это ведь тяжелейшая работа! «Господи!» – сказал я по ошибке…» Тогда «Товарищ Сталин», – сказал бы… Что за вольность?

И беда не в том, что я так говорю, а беда в том, что народ наш настолько околпачен, что похож на человека, который ест несолёное, и не знает, что это несолёное. Это сцена – Мандельштам играет поэта! Ему не до горя! А когда поэт не играет, а говорит, он не знает, он весь в этом, а человек падает от его горя! Поэт даже не понимает, какое у него глубокое горе, он весь в нём! Вот как ветер в море вошел, волны кипят вокруг, но ветру наплевать на то, что валы встают за ним, он творит свою трагедию! Так и поэт. А здесь всё рассчитано.

– Сборник из которого я читаю, называется «Избранное». В него вошли лучшие, по мнению составителей, стихи Осипа Мандельштама.

 
Как подарок запоздалый
Ощутима мной зима —
Я люблю её сначала
Неуверенный размах.
 
 
Хороша она испугом,
Как начало грозных дел, —
Перед всем безлесным кругом
Даже ворон оробел.
 
 
Но сильней всего непрочно —
Выпуклых голубизна —
Полукруглый лед височный
Речек, бающих без сна…
 

– Вообще, Осип Мандельштам как русскоязычный поэт отличается от своих соплеменников очень сильно. Прежде всего, он отличается искренностью. Потом, не случайно же он так пострадал – на искреннего человека всегда огонь власти накатывается быстрее, чем на кого-либо другого. Но вот это стихотворение… Есть закон: технически мы должны быть точными, как гвозди в стене, заколоченные с одного удара мастером. Иначе – грош нам цена. Или я пишу белый свободный стих, и всё равно я правлю ритмом, мелодикой стиха, иначе я его развалю, и он никому не будет нужен – это как шла бы машина и вдруг распалась на запчасти… «Зима – размах», – он потерял рифму. Он работает в классической ритмической манере. Ритмы его стихов – классика, они не нарушаемы, значит, рифмы должны соответствовать им. Я не могу надеть голубую рубашку с ярко-зелёным галстуком – это будет некрасиво! Или у меня будут черные туфли, костюм, галстук в тон и ярко-красный портфель возьму – и буду выглядеть как дурачок с погремушкой. Вот в чём дело! А имитация стихии – это имитация поэта. Прочитайте еще раз первую строфу.

– Пожалуйста:

 
Как подарок запоздалый
Ощутима мной зима —
Я люблю её сначала
Неуверенный размах.
 

– Звучит слово «зима» и у нас сразу же возникает картина – это время года может быть буйным, тихим, метельным, солнечным – в общем, это довольно спокойное, неопределенное слово. А «размах» – такое сильное слово, да еще кончается на «ах», и он «съел» эту рифму. Ту тихость, ту созерцательную интеллигентность он словом «размах» приколотил, и получилось так, что он стукнул огромной кувалдой по соломенной шляпе. Ощущения-то у него нормальные, он хотел написать, что зима только начинается, что она покажет потом свою силу, а сейчас она делает как бы разбег, взрослеет на его глазах, вот он что хотел сказать! А всё съел!

– Вторая строфа:

 
Хороша она испугом,
Как начало грозных дел, —
Перед всем безлесным кругом
Даже ворон оробел.
 

– Это ничего. Ворон. «Перед всем безлесным кругом», – видимо, поэт видит поляну, она очертилась снегом… Что-то блоковско-фетовское.

– И заключительная строфа:

 
Но сильней всего непрочно —
Выпуклых голубизна —
Полукруглый лед височный
Речек, бающих без сна…
 

– Но сильней всего непрочно – это очень плохо. «Богатырь я, богатырь – туберкулезный». Тогда уж оставь или «сильней всего», или «непрочно». Это всё равно что две кобры бросить друг на дружку – взаимоуничтожение слов. В распахнутую дверь ко мне вошел стройный горбун, – я ж не могу так сказать! Здесь – отсутствие понимания художественно-психологической несопричастности слов друг другу. Как монтажники говорят – нестыковки. Он ставит на конец стиха – слово «непрочно», и получается «но сильней всего непрочно» – путаница.

– «Выпуклых голубизна…»

– И это плохо. Дальше он объяснит, но у читателя сразу недоумение – чего «выпуклых голубизна»? Глаз? Существительное ведь далеко!

– «Полукруглый лед височный…»

– Во-первых, это очень непонятно, абстрактно, во-вторых, стихотворение написано не по наитию, а по неясным, идущим далеко-далеко, еще даже неподавшим своего голоса ощущениям. Поэт имеет на это право, но только он. А почему я должен пользоваться тем правом, которое он сам для себя не понял? Вот в чем дело! Всё ведь искренне здесь, мы видим мятущегося поэта, а картины нет! Потом, соединение «непрочно – височным». Тут много от человека деталей, а сам он нагнетает природу. Несовместимость, я бы так сказал, на языке огрубления – росы и пота. И в результате – отвращение.

Человек-то он хороший, очень порядочный и честный по-своему, стремился к русской стихии. Стихии интеллигентно управляемой, красивой и летящей. Ну, как скакун, допустим, выдрессированный.

Я знаю, как он погибал, Борис Ручьев мне рассказал. Подбежали к нему, к Ручьеву, заключенные, говорят: иди, там твой поэт умирает. Зона общая, но в помещениях они были разных. Когда Ручьев пришел, Мандельштам лежал на нарах один. Кость и кость – до того исхудавший! Он уже умирал, и просил пить. Несколько минут еще прожил. И Ручьев мне рассказывал: «Я, – говорит, – Валя, нашел пятаки и по русскому обычаю перекрестил его, глаза ему закрыл и положил на них монеты».

Ручьев человек был очень честный. Он мне говорит: «Я не могу писать, – в нем страх еще очень жил – представьте, двадцать лет отмолчал, – а ты будешь седым, расскажешь». Хорошо, говорю. Я слушал его воспоминания, переживал страшно. Ручьев тепло о нем говорил. Но поэт Мандельштам слабый…

– Давайте всё-таки еще одно стихотворение посмотрим.

 
После полуночи сердце ворует
Прямо из рук запрещенную тишь.
Тихо живет – хорошо озорует,
Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…
 

– Хорошо!

 
– Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…
Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,
Что пополуночи сердце пирует,
Взяв на прикус серебристую мышь?
 

– Ну всё испохабил! Взял мышь – и ешь, не обязательно угощать всех! Первая строфа хорошая, но «подкидыш, дрожишь» – это плохо. Многие интерсочинители —поэты, прозаики, критики – лишены русской опрятности. Я с юности это понимал. Там, где русский человек обойдет, русскоязычный литератор обязательно скажет об этой «краске»! Это, видимо, вызвано тем, что у них отношение к сковороде, к зарезанному поросёнку, к быту совершенно другое, чем у нас. Все стихи, посвященные любви, в русской поэзии настолько чисты, будто серебро вынутое из какого-то состава, который еще и серебро очищает! Вот какие стихи у нас! Даже мат: «Что ж ты смотришь так синими брызгами, или в морду хошь?» – Есенин говорит, – это у него хулиганские стихи, специально написанные разгневанным поэтом, а грязи в них нет! А прочитанные стихи лиричные, любимой посвящены, и все в грязи! Такое впечатление, что поэт неряшлив, небрит, и не успел умыться даже. Вы не согласны?

– Я согласна, я просто удивляюсь какой у вас абсолютный поэтический слух! Это невозможно приобрести, с этим надо родиться.

– Да, мне это говорили всё время, когда я начинал писать и еще не печатался даже. Первый мой учитель был Александр Яковлевич Гольдберг, еврей, который знал Мандельштама, и он мне говорил: «У Сорокина абсолютный поэтический слух, абсолютный вкус к слову!» Ну, а что, как меня опровергнешь? Это всё равно что вы меня пригласите в гости: «Я вас жду, картошки наварила», – а я приду, она сырая, недоваренная. Он же загубил стихотворение – «мышь в зубах держу»! Может быть, в пустыне Синая это и нормально смотрится – вышел «эпик», держит мышь в зубах. А у нас это не пройдет… Ещё одно стихотворение прочтите, и всё – много чести ему.

– Хорошо.

 
Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан
И толкотня в гардероб.
 
 
Бал-маскарад. Век-волкодав.
Так затверди ж назубок:
Шапку в рукав, шапкой в рукав —
И да хранит тебя Бог!
 

– Это, видимо, Новым годом навеяно, но текст разорванный, отрывочный, который он решил склеить. Стихотворение – бесстрастное, написано только бездельем и величайшим напряжением ума.

– Пожалуй, вы правы. Виктор Шкловский писал в воспоминаниях: «По дому, закинув голову, ходил Осип Мандельштам. Он пишет стихи на людях. Читает строку за строкой днями. Стихи рождаются тяжелыми. Каждая строка отдельно».

– Прав я не потому, что я прав! Вот Сергей Есин. Он говорит, допустим: «Я знаю! Я читал Иванова!» Он совершенно уверен в том, что от Москвы и аж до Пекина никто ни читал Иванова! Он говорит – он видит. Но поэт-то говорит так, что идущие за ним иногда видят даже больше, чем он говорит! Потому что он летит, как птица, которая сейчас над нами – она летит и нас видит, а за ней, может быть, тысячи человек следят! А Мандельштам не думает об этом. Толпа, очередь в гардероб. Какая очередь? Давайте будем гадать: семья большая на Новый год собралась, шляпа у них одна на всех, они её ищут, или это очередь в коридоре – все соседи хотят выйти на улицу, на новогоднюю ночь посмотреть… Что это такое, вообще?! Потом, в каждой строке – бытовщина. Кстати говоря, почти все, не прикипевшие кровью к России люди, такие. Он никак не раскинет крылья и не скажет – ах, какая необъятная моя Русь! Везде серебряная мышь им чудится, всё время у них теснота в стихах – их сжимает внутреннее чувство. И вот он говорит какими-то отрывочными фразами, как будто разломил карандаш и пуляет его в толпу.

Ну, а последнее, что я хочу сказать, Мандельштам – родной брат Пастернаку…

– Тогда я читаю вам лучшее, на мой взгляд, стихотворение Бориса Пастернака из сборника «Лирика».

– «Свеча горела…»?

– Нет, оно почему-то в эту книгу не включено… Называется стихотворение «Ночной ветер».

– Хорошо, хорошее название.

– Да, «Ночной ветер».

 
Стихли песни и пьяный галдеж.
Завтра надо вставать спозаранок.
В избах гаснут огни. Молодежь
Разошлась по домам с погулянок.
 
 
Только ветер бредет наугад
Всё по той же заросшей тропинке,
По которой с толпою ребят
Восвояси он шел с вечеринки.
 
 
Он за дверью поник головой.
Он не любит ночных катавасий.
Он бы кончить хотел мировой
В споре с ночью свои несогласья.
 
 
Перед ними – заборы садов.
Оба спорят, не могут уняться.
За разборами их неладов
По дороге деревья толпятся.
 

– Стихотворение очень искреннее, хотя могло бы быть и трагичнее. Но он не нашел смысла в середине произведения! Закончил – мне нравится очень: «За разборами их неладов По дороге деревья толпятся». Какая-то опустошенность, что-то прошло, ушло, они даже и не поняли, эти ожившие деревья… Хотя в начале рифма «спозаранок – с погулянок» – корявая. Но ладно. Дело в том, что ложку дегтя – не специально – он всё-таки в стихотворение влил. Он не нашел груза главного. И у него получилось облегчённое стихотворение. Не будь концовки, оно бы вообще было ничтожным.

Но это беда их, потому что нельзя на равных петь чужой мир. На равных с русскими поэтами. Это не получится. Даже у Пастернака – он честно старается, но – не получается!

В рассказе и то должна быть сквозная логика – как свет. Солнышко взойдет, и оно всю квартиру пронзит – хоть как ты её занавешивай. Везде логика! А уж в стихах логика должна быть абсолютной!

Куда ушла наша сила?

– Валентин Васильевич, вы говорите, что «народ наш настолько околпачен, что похож на человека, который ест несолёное, и не знает, что это несолёное». Почему же люди с абсолютным поэтическим слухом стали рождаться всё реже?

– Никто же на эту тему не говорит, что произошло с нашим народом. Его уничтожали в войнах, спаивали, стреляли, потом стали возвращаться домой инвалиды. Бабы здоровые от них рожали. И на какой-то грани народ наш стал физически ниже. Сколько молодежи у нас сейчас щуплой, хилой, из ста одного парня здорового, красивого найдешь! Качественно мы стали мельчать и это сильно сейчас заметно. Посмотрите, насколько чечены физически крепче нас! Это просто в глаза бросается. А искусство, особенно поэзия… Больной поэт ничего не создаст. Поэт здоровым должен быть, физически крепким, потому что должна быть гармония в поэте – он соединяет в себе, силу, тревожность, пронзительность. Посмотрите, Есенин, Блок… Ахматова писала: «Разбойный посвист молодого Блока!..» Есенин – его трактором не задавишь!.. Дерзость, воля, разум и красота.

Я сегодня ехал в электричке, зашли в вагон чечены. Крепкие, с русскими бабами. Цинично смотрят на них. А бабы всё равно с ними – мужиков русских нет… И запомните, чем ни сильнее, ни гуще поколение, тем больше оно дает учёных. Вот поколение перед революцией и после неё сразу дали мощных поэтов, потому что народ наш еще не успел угробиться. Ещё были года… Ответьте мне на вопрос: почему не родили нивхи, ненцы, уйгуры, нанайцы Пушкина?

– Их мало…

– Вот вы и всё сказали. А в Китае великих – целые армии.

– Понятно. Допустим, что родился поэт с абсолютным поэтическим слухом. Что-то его в жизни может сбить с толку?..

– Нет, ничего его не собьет. Только пуля. И я вам должен сказать, что КГБ это хорошо учитывало. Там не церемонились…

 
Купола Кремля золотоглавы,
Голубой, весенний ветровей,
Никогда не посрамлю я славы
Родины восторженной моей!
 

Уверенность какая! Я ведь очень молодой был, когда писал эти строки – тридцати мне не было. А стихи – гранит! Даже пусть с похвальбою.

 
Дух её, в святых победных драках
До горячей вражеской земли,
На подковах, на мечах, на траках,
Русские гвардейцы пронесли.
 

Это стихотворение когда вышло, так «Литгазета» обрушились на меня: «Шовинист! Как начинает, захлёбывается!» Ну, сила какая, это же не надо даже понимать – школьнику, например, звук р-р-р будит всё – чувства, историческую память, силу. Нет, поэзию также легко отличить, как воробья от орла. Я сразу это вижу. Мы, поэты, начинаем между собой говорить, и Юрий Кузнецов, например, он никогда со мной не спорит, берется за голову и всё.

– Тогда я вам прочитаю строфа из поэмы Юрия Кузнецова «Путь Христа».

– Давайте!

 
– Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное – и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой!
 

– «Отговорила роща золотая», – не надо бы так Есенина перепевать. Как бы на поминках… Ну, ладно, пусть. Но «я плачу и смерть отгоняю рукой» – пожалуйста, если можешь, отгоняй ногой.

– А чем же её можно отгонять?

– Да смешно это! Потом, «и слепо, и глухо, и немо» – нельзя собирать на себя самого такие определения… Допустим, мне нужно сказать плохие слова о Гитлере, или о соседе своём, которого я ненавижу. Я могу три, четыре, двадцать эпитетов в три строчки вколотить и так их расставить, что читатель будет идти по ним, как по мраморным ступеням и звенеть каблуками. А если я хочу сказать о себе положительно, а собираю самые оплеушные и мокрые лягушиные слова и хочу, чтобы они у меня имели положительный смысл – это не получится! «И слепо, и глухо, и немо» – уже плохо. А вот если бы он так сказал: «Золотая моя поэма! Ты искришься, ты вся горишь светом купольным, а я – ослеп!», – тогда трагедия какая-то была бы.

– А вот я вам прочитаю стихи одной, рано ушедшей из жизни, сибирской поэтессы, Лиры Абдуллиной.

 
…Мне неможется, мне неможется.
Что с тобою? – друзья тревожатся.
Головами качают вслед.
Что со мною? Со мною – снег.
Десять месяцев до весны.
Десять месяцев белые сны.
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
И подушка моя горяча,
И не надобно мне врача…
Есть лекарственные слова:
Что растет на земле трава,
Что на свете есть тёплый дождь,
Что на свете есть листьев дрожь.
Вы простите мне эту малость,
Эту малость – мою усталость:
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
 

– Очень искренне, очень чувственно сделано, никакой лжи нет, но надо было середину выкинуть. Слово «лекарство» сюда не надо тащить. Потом «дрожь – дождь»… Всё это болезнь периферии – они не умеют себя редактировать. Читайте сначала.

– Пожалуйста.

 
…Мне неможется, мне неможется.
Что с тобою? – друзья тревожатся.
 

– Пусть бы она сказала не два раза «неможется», а то смешно получается, а как-то разбавила строку, другим словом. Ладно, оставляем так. Дальше.

 
– Что с тобою? – друзья тревожатся.
Головами качают вслед.
Что со мною? Со мною – снег.
 

– «Со мною – снег» – плохо. Если бы она сказала, допустим, «снится снег», и то было бы лучше. Потом, на концовке рифма завершает смысл полной строфы. Рифма должна быть очень точная. «Вслед» и «снег» – неточно. Если бы «снег» стоял в середине, на месте «вслед», а «л» звук сильный, он пожирает даже звук «р», то рифма как бы припечатала строку. А здесь такая расслабленность психологическая получилась – вы бежали, допустим, поцеловать своего Ромео, раз, и не добежали… Воля её покинула. А так нормально всё. Давайте дальше.

 
– Десять месяцев до весны.
Десять месяцев белые сны.
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
 

– Великолепно! Просто великолепно! Представьте себе, если бы здесь стихотворение закончилось, и хромающей рифмы со снегом не было бы. Это было бы не стихотворение, а перстень золотой! Или зелёный лист на ладони. Читайте.

 
– И подушка моя горяча,
И не надобно мне врача…
 

– Всё, испортила стихотворение. Ну, не надо врача – вызови скорую помощь, в конце концов. Врач будет долго идти, а тут бригада приедет, сделает укол… К чему это?!

 
– Есть лекарственные слова:
Что растет на земле трава…
 

– Ну зачем всё это надо было городить?! Сама с собой не справилась! Представьте: бежит волк на охотника. Огромный, лохматый, злой волк. Охотник стреляет. Убил, а этот волк месяцев пять не ел. Тощий, и шкура вся испорчена. Так и поэтесса – сама себя перехитрила. Сейчас мы это стихотворение отредактируем, чтобы вы поняли. Читайте сначала.

 
– …Мне неможется, мне неможется.
Что с тобою? – друзья тревожатся.
Головами качают вслед.
Что со мною? Со мною – снег.
Десять месяцев до весны.
Десять месяцев белые сны.
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
 

– Изумительно! Дальше.

 
– И подушка моя горяча,
И не надобно мне врача…
 

– Выбрасываем строку про врача. «И подушка моя права, – грубо я говорю, – Что растет на земле трава». Это не лишне будет, а там мы выбросили.

 
– Что растет на земле трава,
Что на свете есть тёплый дождь,
Что на свете есть листьев дрожь.
Вы простите мне эту малость,
Эту малость – мою усталость:
Десять месяцев невпопад
Всё мерещится листопад.
 

– Прекрасные стихи! И как на месте будет «дрожь» – никто и не заметит, что это банально.

Очень важно, чтобы по теме вашего произведения рождался словарь. Вы, допустим, нарисовали березу, у вас есть световое решение, и всё вроде бы на месте. А вот есть такие слова, которые художнику ни в коем случае произносить нельзя. Особенно из области медицины, техники, железной дороги. Слово «родиться» – изумительно, слово «рожать» – уже другое, оно должно быть грубо вколочено куда-то. Допустим, «Не мешайте русским думать и рожать!», – что-то такое. Поэтесса говорит: «Есть лекарственные слова», – а ведь могла бы сказать, что есть молнии, гроза, жизнь большая – могла бы усилить стихотворение!

– А Маяковский в стихи нес новые слова и не стеснялся.

– И вот видите, он много зеленых и красных фонарей сбил, и теперь никому не нужен. Нет, он будет в литературе, его всё время будут волочить, как комбайн на ремонт через все хутора. Но я люблю его. Знаете, что погубило его? Грузия. Он рос на этой взвинченности грузинской, на этой зелени пьяной, на восклицаниях их громких, он это с детства впитал – среда же влияет. А язык у него русский, энергия постижения русская, а окружение, природа – нерусская, другая. Это же какое противоречие для него, представляете?! Поэтому стал весь выворачиваться, сразу прямиком к этим футуристам побежал, потому что в родной, казачьей стихии он не жил. А вот представляете, Маяковский родился и жил бы в Рязани, какой поэт он был бы огромный! Мамонт кричащий. Я люблю Маяковского.

Он ведь сразу заявил себя как трагический поэт, живущий на разломе двух времен, а не получилось, вышел обычный нервный ор. Потом все эти его агитки… Ну, он зарабатывал много, Брики и их окружение его просто уничтожили. Ему-то ничего этого не нужно было.

– «И кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо…»

– Вот Россия! Или «Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». В нем много есть силы… Да, я стихи сразу чувствую. Василий Федоров на одном из совещаний молодых писателей говорит собравшимся: «Пусть Валентин ведет занятие! Он лучше меня это сделает».

– А у Федорова был абсолютный слух?

– Нет. Но слух у него был хороший, он музыкальный поэт. У Федорова знаете, что отсутствовало? Но это ему не мешало, он очень крупный поэт. У него не было насмешливости – не в произведениях, а в душе. Он был верен Ильичу.

– То есть Ильич был вне критики?

– Я с ним сижу, говорю, а он мне: партия – ум, честь и совесть эпохи. А я ему: вы что, боитесь что нас КГБ подслушивает? Или у вас мания, что вас записывают?

– Ну, наверное, у Твардовского-то точно был абсолютный поэтический слух?

– Не скажите. Федоров нежней его поэт. Но у Твардовского другая нежность есть – у него много от матери, много от рассказа женщины, крестьянки пережившей. «Мать родная, столица! Москва, Москва!» Это же бабий крик! «Земля крошится, как пирог, хоть подбирай да ешь», – мать же говорит!..