Текст книги "Потрясение"

Дети Авроры
(1885)

Дорогой неизвестный читатель,

Прежде чем я начну свой рассказ, необходимо сделать два важных замечания. Во-первых, если когда-нибудь вы обнаружите меня мертвой, используйте следующий текст как свидетельство о смерти: «Десятого мая, отправившись раздавать консервы беднякам, Аврора Бореалес, преуспевающая предпринимательница сорока трех лет, пропала без вести. Неделю назад ее труп обнаружили в проливе Нарроуз. Лицо было страшно изувечено, тело покрыто синяками, свидетельствующими о том, что жертва подверглась яростному нападению. Обстоятельства и причина убийства остаются неясными». Когда вы обнаружите меня, вы все поймете.

Скандальная история убийства. Вот это по мне.

И второе. Я не собираюсь писать некролог. Напротив, этим антинекрологом я хочу оживить себя. Пусть эта переписка между мной и моим кузеном, гениальным скульптором, возродит меня к жизни.

А если я исчезну, ищите появления странного предмета. То будет подарок от меня.

Теперь начну рассказ.

________

Они стали приходить ко мне из-за ноги. Живая женщина с отсоединяющимися частями – дети были в восторге. Я была их живой разборной куклой.

В первый раз ребенок подошел ко мне, когда я свернула в переулок, чтобы поправить ремешок на ноге. На улице раздался нестройный грохот копыт и колес, и, обернувшись, я увидела грязного растрепанного мальчишку, который стоял ко мне так близко, что я уж решила, что он хочет меня ограбить. У него, конечно, ничего бы не вышло, но попытка не пытка.

В переулке воняло мочой; от мальчика, впрочем, пахло не лучше. Судя по его лицу, мыться он не привык. Однако вместо того, чтобы попытаться выхватить мой кошелек, он стоял и смотрел, как я опустила платье до щиколотки, упакованной в узорчатую туфлю. Его глаза следили за мной с интересом, и мне тоже стало интересно. Под его взглядом я почти почувствовала стопу там, где ее давно не было.

– Мэм, а можете еще раз показать?

Я присмотрелась и увидела, что у него не было руки. Я покраснела; мне стало стыдно, что я приняла его за воришку. Жалкий комочек плоти выглядывал из грязного рукава его рубашки. Вместо руки с правой стороны зияла пустота.

Взглянув в его бледно-голубые глаза и на черные, как ночь, спутанные волосы, я догадалась, что он не отсюда.

– Откуда ты приехал?

– Из Ирландии, – ответил он.

– В трюме корабля? В грузовом отсеке?

– Да, мэм. – Он снова взглянул на мою ногу. – Можно посмотреть? Пожалуйста.

В знак мольбы он снял шляпу, точнее, нечто, что носил на голове вместо шляпы.

Я медленно начала поднимать подол юбки. Я умела исполнять чужие просьбы с дразнящей медлительностью. Его глаза меня пленили. Они напомнили мне моего любимого кузена Фредерика, единственного человека, чей взгляд способен был тронуть мое сердце, даже когда мы были детьми.

Стоит ли говорить, что этот взгляд значил для меня все? Все его внимание в тот момент было направлено на мою ногу; я задрала юбку над протезом и почувствовала свою отсутствующую ногу и стопу под его взглядом, а потом представила, как его отсутствующая рука и пальцы задирают мне юбку, чтобы увидеть ногу и стопу, которых не было.

Невзирая на новое трудовое законодательство, детей-рабочих тогда можно было встретить повсеместно. В любое время дня и ночи они выходили из ворот фабрик и заводов. Дети очень ценились в промышленности, и их было много. Фабриканты знали, что детям можно платить намного меньше, чем взрослым. А родители часто продавали труд своих детей на заводы и фабрики. Мои друзья-реформаторы рассказывают, что даже сейчас изменения в трудовом законодательстве, которых они добиваются, встречают яростное сопротивление со стороны родителей, промышленников и даже самих детей, живущих на собственном попечении и нуждающихся в работе и пище. Когда к фабрикантам, использующим детский труд, применили меры, отчаянные последствия не заставили себя ждать: владельцы заводов ускорили конвейеры и стали набивать в помещения вдвое больше рабочих. Дети с их маленькими ручками теперь ценились еще выше, но им часто не хватало ловкости, и стрекочущие механизмы грозили отхватить маленькие пальчики, а выйдя из строя, машина принималась калечить всех без разбора.

Какова ценность ребенка в наш век промышленного производства? Я часто думаю об этом – я, бездетная женщина с утробой столь бесплодной, что заглянув мне между ног, можно увидеть длинный пустой тоннель, ведущий прямо в мозг. Каждый день я хожу по улицам города, которые считаю своими, и вижу, что машины и произведенные ими товары ценятся бесконечно выше грязных, неухоженных, нередко покалеченных и всегда голодных детей, днем и ночью выходящих из ворот фабрик после смены. Они похожи на маленьких призраков. Их ценность как рабочих стерла их человеческую ценность. Они стали сродни товару, который сами производят, а может, ценятся даже меньше – дешевле сырья, используемого для изготовления товара. Ребенок на консервной фабрике ценится меньше консервной банки, которую штампует на конвейере.

Однажды девочка, у которой отсутствовала половина лица, заметила, что я задержала на ней взгляд; в ответ она взглянула на меня столь же пристально и объяснила, что у нее фосфорный некроз челюсти. Я не знала, что это такое. Я коснулась ладонью ее лица, а она продолжила объяснять, что, впрочем, давалось ей с трудом – из-за челюсти речь ее пострадала. Она работала на спичечной фабрике и наносила на кончики спичек желтую серу, благодаря которой спичечные головки так легко вспыхивали. У других рабочих фабрики были абсцессы ротовой полости, кто-то остался с изувеченным лицом, другие получили повреждения мозга.

– Приходи как-нибудь посмотреть на меня вечером, – сказала она. – У меня десны светятся зеленым в темноте.

Я догадалась, что она была не отсюда. Дети иммигрантов лет восьми считались идеальной рабочей силой. Они были подходящего размера и подходящей степени отчаяния. Новые лица прибывали еженедельно, текли бесконечным потоком и были бесконечно взаимозаменяемы.

В некоторых отраслях промышленности требовались совсем маленькие дети. Горнодобывающие компании брали на работу даже пятилетних: их маленькие тельца могли пролезть в узкие тоннели и щели, куда взрослые уже не помещались. Мальчиков и девочек пристегивали к угольным вагонеткам; они ползали в тоннелях на четвереньках. На текстильных фабриках женщины и дети трудились бок о бок в жуткой тесноте, как бобины разноцветных ниток в шкатулке для шитья, всегда с закрытыми дверями и окнами. Самых маленьких заставляли заползать под раскаленные агрегаты и собирать упавший материал.

Когда – и если – эти дети дорастали до зрелости, их тела были изувечены. Они были горбаты, кривоноги, с изуродованным тазом, безвозвратно потерянным зрением и слухом.

Без рук и ног.

Фабричные машины часто засасывали длинные волосы, иногда отрывая при этом куски кожи на голове.

Машины отрывали руки. Уродовали руки и лица. Такова была цена промышленной механизации Америки, благодаря которой родился миф о свободе – миллионы изувеченных женских и детских тел. Оторванные конечности падали на землю и тянулись друг к другу в этом море жестокости и пустоты, пока их не уносили сточные воды.

Двадцать юных сотрудниц гранитной фабрики – самой младшей было пять – погибли при пожаре. Они сгорели заживо. Задохнулись. Пытались выпрыгнуть из окон, но погибли. Газеты призывали к реформам: не к отказу от детского труда, а к усиленным мерам пожарной безопасности. Детям нужно создать безопасные условия труда.

Разве после этого мы сможем когда-нибудь снова обрести целостность?

Я придумала другой выход.

– Пойдем со мной, – сказала я однорукому мальчику, завороженному моим ножным протезом. Я провела его по коридорам своего скандально известного заведения мимо раздвинутых портьер в самую большую комнату в здании – комнату номер восемь, где раньше располагался театр. Сюда я привожу детей. Здесь, за стеной и прочной дверью, куда не дотянется рука похотливых городских богачей, находится комната, куда я решила приводить детей всех национальностей, возрастов и размеров и учить их, превращая из рабочих в интеллектуалов и подталкивая к экономической автономии.

В процветающем городе дети – лакомый кусочек не только для капиталистов, но и для похитителей, работорговцев и социопатов.

Если мой город захочет заполучить этих детей, ему придется прийти и отобрать их у меня.

Глаз Авроры

В тайной школе за дверью комнаты номер восемь моего отеля парты сделаны из лучшего вишневого дерева в городе. Стулья столь же изящные, с бархатными сиденьями и спинками; они словно баюкают маленькие тельца, как их никогда не баюкали в жизни. В комнате много протезов, в том числе новейших моделей; они защелкиваются с уверенным щелчком, а некоторые даже издают механический гул. Все это великолепие досталось мне от бывшего клиента после его смерти: его работа безупречна, а моя тайна хранится под семью замками.

Детей бросают сплошь и рядом. Их бьют, насилуют, похищают, заставляют заниматься непосильным трудом, а потом выбрасывают, как мусор. Однажды в субботу в 1874 году бакалейщик из Филадельфии Кристиан Росс оторвался от дел и увидел своего пятилетнего сына Уолтера; тот подошел к нему, держа на ладони какой-то предмет.

– Что там у тебя, сынок? Покажи, – ласково попросил отец.

Мальчик разжал ладонь. На маленькой розовой ладошке лежала конфетка. Отец спросил сына, где тот взял конфетку.

– Мне дал ее дядя в фургоне, – сказал мальчик. – И Чарли дал такую же. – Чарли был младшим братом Уолтера, четырех лет от роду.

Через три дня соседка мыла посуду, выглянула в окно и увидела фургон, остановившийся у тротуара напротив дома Россов. Водитель и еще один мужчина поговорили с мальчиками; затем те сели в фургон, и тот уехал.

По пути в полицейский участок до смерти перепуганный отец встретил своего сына Уолтера, которого вел за руку другой мужчина. Он обнаружил мальчика в слезах, когда тот блуждал по улицам. История, которую поведал Уолтер отцу, разбила его сердце. Дядя, с которым они познакомились за несколько дней до этого, – тот самый, что угостил их конфетками, – подъехал к ним на фургоне. С ним был еще один мужчина. Они спросили мальчиков, хотят ли те купить фейерверков для грядущего Дня независимости четвертого июля. Какой же мальчик откажется от фейерверков? Мальчики поехали с дядями. Чарли сел между ними, а Уолтер уселся на колени второму дяде. Они подъехали к табачной лавке, и один дядя дал Уолтеру двадцать пять центов, чтобы тот пошел и купил хлопушек.

Выйдя из лавки, Уолтер увидел, что фургон уехал и двое мужчин увезли его брата.

История с похищением, само собой, произвела сенсацию. Но о ней так долго говорили, потому что похищение Чарли Росса стало первым официально зарегистрированным случаем, когда злоумышленники потребовали выкуп. Тело четырехлетнего мальчика так и не нашли; два года спустя отец написал об исчезновении сына книгу. Потом о них все забыли.

Так что я совсем не верю, что кто-то ищет детей, оказавшихся под моей опекой. Собрав их вместе, я преследовала лишь одну цель – дать им шанс вести существование без насилия и страха.

Вам, наверно, интересно, кто их учит.

И тут мои методы могут показаться сомнительными.

Но я в них не сомневалась.

В комнате номер восемь дети сами учили друг друга. Каждому давали задание – найти информацию и факты по той или иной теме и поделиться с остальными. Иногда я присутствовала на занятиях, но это бывало нечасто.

Видите ли, стремление стать полноценным участником общества пробуждает в детях алчность до знаний; они жадно принимаются изучать и столь же жадно делиться изученным с другими. Я лишь следила, чтобы они были сыты, одеты и ухожены; они жили в прекрасном доме, где никто не запрещал им быть просто детьми. Здесь они были свободны. Вместо материнской ласки я дала им возможность жить полноценно, ощущая себя людьми. Я дала им книги. Карты. Информацию. Рисунки. Фотографии. Бумагу, карандаши, альбомы для рисования, краски и холсты. Всевозможные маленькие приборы и механизмы, в том числе машинку для изготовления леденцов, – с их помощью они изучали механику. Было у нас и новое изобретение мистера Эдисона – фонограф, воспроизводящий звук; и графофон мистера Белла. С их помощью дети могли записывать свои голоса. Я хотела дать им шанс изобрести их собственный мир.

В течение многих лет ряды рабочих пополнялись с помощью облав – зловещего механизма торговли людьми. По ночам бандиты, вооруженные дубинками, веревками и сетями, врывались в ночлежки и дома. Поначалу их жертвами становились лишь дети чернокожих, индейцев, азиатов и мексиканцев; те работали бесплатно, так как выплачивали долг хозяевам. Потом спрос вырос, и забирать стали всех детей, что прибывали в город безбрежным потоком из сельской местности и из-за океана. Самой распространенной схемой была отработка долга. Сами бандиты, вероятно, тоже работали за долги или были преступниками, избежавшими тюрьмы и работного дома. Но были среди них и просто злые люди.

Я не могла дать этим детям материнскую любовь, но взяла на себя обязательство раскрыть их неповторимый потенциал, показав каждому, чего он стоит. Девочка по имени Руби писала левой рукой: на правой не хватало двух пальцев. Восьмилетняя Кэмми много лет проработала сборщицей клюквы на болотах Новой Англии, и пальцы ее скрючились, как у больной артритом старухи. Мальчики, орудовавшие механическими ножами на консервной фабрике, искромсали себе руки в труху, а лица их были серыми и осунувшимися, как у стариков. Один мальчик, Хирам, складывал сардины в банки и получал пять центов за коробку; в день он успевал наполнить всего четыре коробки, но его пальцы больше не разгибались, а если разгибались, он испытывал чудовищную боль. Прежде чем поступить на консервный завод, он работал в ночную смену на прядильной фабрике; маленький, юркий, он карабкался по ткацким станкам наверх и переустанавливал бобины, и в процессе лишился части стопы. У девятилетней Мэри шрам тянулся через все лицо и заканчивался над ключицей. Однажды мужчина попытался ее изнасиловать, а она схватила нож для разделки рыбы и вскрыла ему яремную вену. Но перед смертью он успел резануть ее по лицу, навек изуродовав его. А одно неверное движение на стеклянном заводе стоило семилетнему мальчику обеих кистей.

Я давала этим детям уверенность: вы существуете. Вы – не пустое место. Вы можете сами распоряжаться своей жизнью.

Однажды в середине урока истории – а под «историей» я имею в виду объяснение того, как пути мировой торговли, миграции и иммиграции накладывались на пути и жизни коренного населения, национальные и местные торговые пути, пиратские маршруты, не говоря уж о законах, регулирующих жизнь отдельных людей, их тел и перемещений, понятие геологического времени и мифы и истории, созданные людьми, чтобы отслеживать и помнить свое место в мире, – восьмилетняя девочка по имени Руби, бывшая чистильщица устриц, сказала: подождите, я за вами не поспеваю. И тут раздался грохот, такой громкий, что парты задрожали и даже позвонки в моем позвоночнике задребезжали. Вспыхнул свет, потом раздался взрыв еще более мощный, чем предыдущий. Зазвенело оконное стекло, вздрогнул пол, и моя челюсть клацнула так сильно, что на языке повис медный вкус крови. Дети вцепились в парты. Некоторые забрались под столы.

Когда первоначальное потрясение улеглось, мы подбежали к окнам и посмотрели на воду. Прижались носами к стеклу и, должно быть, выглядели, как иммигранты, смотрящие в иллюминаторы вдоль борта корабля.

В трех домах от нас бушевал пожар.

В тот день сгорели двадцать женщин – в основном девочек моложе пятнадцати лет. Двери и окна фабрики были заперты; они не смогли выбраться.

Я сделала самый глубокий в своей жизни вдох, задержала дыхание и подумала о блузках, воротничках и корсетах; что только не лезет в голову в минуту беды.

Аврора и желание ребенка

Всем, кто спрашивает, не таясь, я отвечаю – мой род деятельности связан с телом.

Помимо отдельного маленького предприятия в комнате номер восемь я сдаю комнаты внаем. В этих комнатах не живут. Мой любимый кузен купил мне отель, но я переоборудовала его под другие цели. Мои клиенты – состоятельные мужчины и женщины, а я сдаю им комнаты под исполнение их прихотей. Взамен, помимо платы, они являются для меня неиссякаемым источником историй. Иногда я думаю о них как о героях романа или пьесы.

Порой от проделок моих клиентов трясутся стены.

Несколько лет назад ко мне зашел мужчина и представился владельцем весьма преуспевающей консервной фабрики, на которой изготавливали консервированные томаты, конфитюры, консервы из овощей, мяса и фруктов, супы. Тогда я не придала значения его маленькой империи; мне достаточно было того, что он исправно платил по счетам. Он к нам зачастил, что свидетельствовало о том, что у него богатая фантазия, и со временем я прониклась к нему уважением.

Во время войны, отнявшей мою ногу, многие из нас выжили благодаря консервированной пище, и в последующие годы я собрала небольшую коллекцию «экстренных супов», как я их называла. Не раз в своей жизни мне пригождались «экстренные супы»: я кормила ими других, помогая им выжить, а бывало, они помогали выжить мне. Но с наступлением лучших времен я всегда пополняла свои запасы. Мне было спокойнее, когда я знала, что у меня есть эти банки. Они защищали от страха и напоминали о том, что от богатства до нищеты один шаг. Когда хозяин консервного завода стал нашим клиентом, я наняла местного плотника, и тот построил для меня специальный голубой шкафчик, в котором имелись шестьдесят маленьких квадратных отсеков размером чуть больше банки супа. Я поставила шкафчик на самое почетное место в своем кабинете. Наполненный разноцветными банками с новенькими блестящими этикетками, тот неизменно вызывал любопытство моих клиентов и служил частой темой разговоров.

Владелец фабрики был добрым человеком, по крайней мере при мне. Он любил легкую порку – распространенное желание клиентов, но этого отличала завидная выносливость: он мог терпеть эти легкие шлепки несколько часов, гораздо дольше других. Он любил подолгу лелеять свое влечение; то было как томат или персик, сокрытые в жестяной банке и открывающие свой удивительный цвет и набухшую спелость лишь в тот момент, когда консервный нож взрезает серебристо-голубую металлическую крышку. Еще он любил цепляться одной рукой за мою искусственную ногу, как за спасательный круг. Эта нога покрыта тысячами его нежных поцелуев.

Как-то раз, когда он одевался после сеанса, я подошла к своему шкафчику и достала из голубого углубления банку консервированных груш. Я открыла ее консервным ножом, подняла крышку и поднесла банку к его губам. Он окунул пальцы в вязкую скользкую сладкую грушевую плоть, достал грушу и съел ее, неотрывно глядя мне в глаза, и закрыл их лишь однажды, чтобы сполна насладиться кратким самоудовлетворением.

Вы, верно, знаете, что французские изобретатели консервной банки много лет не могли изобрести подходящий консервный нож, и все это время банки открывали самым брутальным образом – молотком и зубилом, камнем или штыком. Интересно и то, что первые консервы предназначались для моряков, которых кормили отвратительной пищей – бочковым мясом и рыбой, хранившимися в рассоле. У всей пищи был вкус соли. (Океан и так соленый? Ну, вот такое вот мышление.)

Моя любимая история про консервы связана с пропавшей экспедицией капитана Джона Франклина. В 1845 году Франклин, офицер Британского королевского флота, отплыл в экспедицию на двух судах – «Террор» и «Эребус». Он намеревался пройти последний неисследованный участок Северо-западного прохода. Но корабли застряли во льдах у пролива Виктория, миссия провалилась, а все сто двадцать девять членов экипажа пропали без вести.

Три года спустя жена Франклина организовала поисковую экспедицию, ставшую первой из многих. В 1850 году у побережья острова Бичи в Канадском Арктическом архипелаге были обнаружены предметы с кораблей. Другие вещи затем нашлись у коренных жителей – инуитов; они же рассказали о своих встречах с членами экипажа.

На этом месте история обрывается, но у нее есть продолжение, которое поведала мне девочка, однажды встретившаяся мне на улице, – странная девочка, утверждавшая, что она из будущего. Она сказала, что в 1981 году группа ученых из Канады изучила тела, могилы и артефакты с «Террора» и «Эребуса» и выяснила, что экипаж, скорее всего, умер от туберкулеза, истощения и отравления свинцом, вызванного негерметичными консервами.

Вы не ослышались. Эта девочка явилась из будущего.

Когда мы впервые встретились, она все говорила и говорила, не умолкая: рассказала историю консервной банки, все об ее изобретении, производстве и дальнейшем усовершенствовании. Это от нее я узнала об изобретателе консервированной пищи. Один парижанин – кажется, его звали Гальперн или Апперн, а может, Аппер? – придумал способ хранить готовую пищу в стеклянных бутылках, закупоренных пробками и прокипяченных в воде. А потом какой-то англичанин придумал жестяные банки с запаянными крышками вместо стеклянных бутылок – такие банки стали большим подспорьем для моряков, сказала она, так как солонина ускоряла развитие цинги. В ее время, сказала девочка, – в невообразимо далеком будущем – консервы снова стали пользоваться спросом, как во времена Наполеона и морских плаваний или в период Гражданской войны. Слышали бы вы, с каким восторгом она рассказывала мне о банке консервированных томатов, которую съела в своем мире утром того самого дня!

Бедная девочка, подумала я. Но история интересная, верно?

Никогда раньше я не встречала такой девочки.

Хотя, как я уже говорила, дети всегда сами меня находили.

Когда мы впервые встретились, я несла мешок с банками супа в рабочий квартал. Тем вечером она стояла напротив моего отеля. Черные волосы свисали мокрыми прядями. Она стояла на противоположной стороне улицы в мокром платье, вытянув правую руку высоко вверх. Она сжимала что-то в ладони, но что это было – я не знала. Мы обе застыли друг напротив друга; ни одна не желала подходить первой. Мы смотрели друг другу в глаза. Наконец я произнесла: «И что?» А она опустила руку, будто не происходило ничего необычного, и подошла ко мне.

Не знаю, как объяснить, что я испытала, когда она приблизилась. Словно что-то сильно потянуло внизу живота.

Что находится внизу живота у сорокалетней бездетной женщины? Ничто, пустота? Дыра, словно каждую женщину постепенно выдалбливают, как полую статую, символизирующую наше прежнее «я», когда мы еще были объектом желаний, а не объектом сомнительной ценности?

Когда она подошла ко мне, ее брови сошлись на переносице: так смотрит ребенок, пытаясь казаться серьезным.

– У меня есть важная вещь на обмен, – произнесла она. – Подпольный обмен.

Я подавила смешок. Что за чудо чудное – подходит к незнакомым людям с таким предложением. Подпольный обмен?

– А имя у тебя есть? – спросила я. По виду ей могло быть десять лет, а могло быть и двенадцать. Волосы падали на плечи черными буйными волнами, которые, казалось, спорили друг с другом, опускаясь ниже лопаток. Выцветшее красное платье было ей коротковато и открывало колени, покрытые ссадинами и коричневые от грязи и, кажется, засохшей крови. На ней не было ни пальто, ни шляпки, ни перчаток; лишь она сама да предмет в сомкнутой ладони.

На мой вопрос она не ответила.

– Ясно, – сказала я, – тогда скажи, что ты хочешь обменять? Ты воровка? – Я скрестила руки на груди, ожидая ответа.

– Я не воровка. – Она нахмурилась. – Я курьер.

Все любопытнее и любопытнее.

– Откуда ты взялась?

– Из другого времени, – сказала она и посмотрела прямо мне в глаза. – Так я здесь и оказалась. Я путешествовала во времени.

– Значит, ты… курьер и ты умеешь путешествовать во времени.

Она кивнула.

Кажется, меня ждал интересный вечер.

– А путешественники во времени нуждаются в еде и сне, как обычные дети? Хочешь зайти в дом и обсохнуть?

Она проигнорировала мои слова.

– Это дом десять по Ревери-роуд? – спросила она.

– Да, – ответила я.

– В воде мама сказала, что я должна прийти в дом десять по Ревери-роуд. Вот я и пришла.

Что за странная маленькая девочка.

– А может, я утонула? Как бы то ни было, я здесь. – Она вытянула руку и разжала ладонь. Даже в тусклом свете уличного фонаря я увидела, что она сжимала в ладони: медальон. – В вашей Комнате редкостей есть предмет. Я хочу обменять его на это.

Мое любопытство обострилось. Откуда она знала про мою комнату?

– Хорошо, – ответила я, соображая. Я могла бы накормить ее, искупать, дать ей отдохнуть. Захочет ли она присоединиться к нашей подпольной деятельности в комнате номер восемь, решать ей. Руки-ноги у нее были на месте. Но сомнения насчет ее нормальности у меня все же имелись.

Девочка взглянула на здание моего отеля. Она, кажется, считала этажи. Потом посмотрела на реку, ее пенные волны, омывавшие фундамент. И устремила на меня такой пристальный взгляд, что я испугалась, как бы она не пробуравила во мне дырку.

– Сегодня будет облава, – произнесла она. – Чуть позже. Кто-то раскрыл ваш секрет, и все вы в большой опасности. Они заберут их. Отправят работать на фабрики. Или хуже.

– О чем ты говоришь? – Мне стало трудно дышать.

– Дети. Все ваши дети. У нас мало времени.

Страх разлился по телу, как лихорадка; мне стало и жарко, и холодно. Задергался глаз. За восемь лет на наш дом ни разу не устраивали облаву. Никто не знал, что за дверью комнаты номер восемь работает школа для сирот. Даже мой драгоценный кузен Фредерик об этом не догадывался.

– Заходи в дом, – я протянула руку, но она ее не взяла.

По пути в здание она спросила, есть ли поблизости маяки. Внезапно консервные банки перестали ее интересовать; она заинтересовалась маяками.

– Вода вокруг маяка на Тертл-Хилл замерзла, – сказала я, и мои слова оказали на нее поразительное действие: она сменила тему и заговорила сосредоточенно и увлеченно.

– Точно, маяк на Тертл-Хилл! В ваше время он стоял на оконечности Лонг-Айленда. Я об этом читала. Один из первых проектов муниципального строительства; построен еще на заре нации. Четвертый из старейших сохранившихся маяков США. – Мы поднялись по первому пролету лестницы, ведущей в Комнату редкостей. – Свет маяка виден за семнадцать морских миль. Архитектор – Эзра Л’Оммедье. Л’Оммедье означает «человекобог». Моя мама была лингвистом. Маяки освещают морякам путь.

Тут девочка оборвала свой монолог так же резко, как начала, и взглянула на меня горящими глазами.

Уж не знаю, почему меня так пленил ее взгляд. Порой желание ребенка превыше всего, а его взгляд способен заставить человека прервать свою жизнь посередине и забыть о прежних целях, развеяв их, как семена по ветру.

Я отперла дверь в Комнату редкостей. Глаза девочки скользили по комнате, и на миг мне показалось, что я могу представить, как она путешествует во времени и пространстве. Она смотрела на сотни стеклянных пузырьков красивых форм и разнообразных размеров, внутри которых находились предметы, которые кто-то когда-то счел поразительными. Она оглядывала комнату, и мне показалось, что она перестала дышать. Там были маленькие осьминоги и жуки-великаны, плавающие в формальдегиде и воде. Вдоль стен тянулись стеллажи с образцами. Все виды червей – они ее особенно заинтересовали, – перья, кости и челюсти, внутренние органы рыб и птиц, глаза, сердца и легкие разных животных, минералы, когти, крылья птиц и летучих мышей.

Но больше всего ее поразил предмет, который она искала: сине-фиолетовая пуповина – удивительный предмет, спору нет, – завивающаяся изящной спиралью в узком и длинном стеклянном сосуде.

Она раскрыла ладонь, в которой находился медальон. Не отрывая глаз от пуповины, чей узелок переливался перламутром, открыла медальон и показала, что было внутри: локон. Она приготовилась совершить обмен.

– Чей это локон? – Я стояла, как завороженная, но не макрокосмосом этой комнаты, а миниатюрным миром ее ладони и лежащего на ней предмета. Разумеется, первая мысль, что пришла мне в голову – еще до того, как логика вмешалась и я осознала абсурдность этой мысли, – что это был локон Мэри Шелли, а медальон – тот самый, что я задумала украсть и даже составила хитроумный план с этой целью. Но девочка беззастенчиво развеяла мою фантазию.

– Вашего сына, – ответила она.

Из моей груди вырвался звук, похожий на смех, но более скептический – резкий звучный выдох «ха!»

– Но уверяю тебя, у меня нет сына, – безжизненным голосом ответила я, и странная тяжесть опустилась на грудь.

– Будет, – ответила девочка, и между нами повисла тишина. – С Лилли. Вы станете целой. В другом времени.

Я понятия не имела, что все это значит, но взяла медальон и хорошенько его рассмотрела.

– Лиза, – произнесла она. – Меня зовут Лиза.

Мой отважный, мой прекрасный Фредерик!

Прежде чем твое воображение в очередной раз зайдет в тупик, ты должен прочесть книгу Мэри Шелли. Она станет ответом на твои вопросы и удовлетворит твои творческие чаяния. Ты, скульптор, рождаешь нечто; твое творение даже можно назвать монстром. Монстром не в привычном, обыденном смысле – вселяющим ужас и страх; нет, под «монстром» я имею в виду нечто грандиозное. Говорю тебе, Мэри Шелли знает о рождении, смерти, человеческой природе и ужасе творения больше любого другого писателя.

Так вот. В качестве вклада в твое великое искусство хочу заключить пари. Я закончу читать твоего нудного Дарвина, если ты прочтешь книгу, написанную «девчонкой». Только при этом условии.

Но сперва сделаю одно последнее замечание: ты должен признать, что факты и вымысел отнюдь не всегда противоречат друг другу. Реальность и факты весьма красноречиво убеждают нас в том, что ни одно эволюционное превращение и умение радикально адаптироваться не сравнится с масштабами и мощью чистого воображения.

Готова поспорить, что Мэри Шелли даст Дарвину сто очков вперед. Если примешь мое предложение, победитель – тот, чей ум окажется более прозорливым, а тело – более выносливым и чувствительным, – получит ночь в комнате по своему выбору. Ночь, что превзойдет все остальные ночи. По моему или твоему сценарию. Ее получит тот, кому удастся убедить противника, что выбранный им писатель и его идеи более пленительны. Если выиграю я, я составлю сценарий ночи, вдохновляясь своей божественной Мэри. Если ты – можешь сколько угодно вдохновляться своим занудой Дарвином (но только умоляю, не надо насекомых).

Знаю, будь ты рядом, ты наверняка сейчас бы смеялся. И мы бы пили. Я коснулась бы твоего лица, а ты – моих волос, и объединив свое воображение и твое искусство, столь близкое мне в своей простоте и впитавшее весь твой талант и интеллект, я построила бы для тебя новую комнату. Комнату Комнат. Я бы попросила тебя рисовать до глубокой ночи, а сама бы просто сидела рядом до тех пор, пока, не в силах удержаться, ты не начал бы рисовать на моем теле, и я предоставила бы тебе полную свободу, а ты перенес бы на мою кожу все свое воображение. И давил бы на перо так сильно, что оно резало бы тело.

Но я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь продолжения, очередную главу в череде бесконечных ночных историй. Хочешь понять, в каком порядке должны выстроиться твои формы, устремляясь от земли к небу и становясь очередным колоссом. (А я притворюсь, что тебе нужно все это от меня услышать. Что я нужна тебе, чтобы творить. Притворюсь, что мне нужно, чтобы ты был моей восторженной аудиторией, внимающей и восприимчивой.)

Итак, еще одна история из моих комнат: вчера я была с прекрасным Дэвидом Ченом. Мне еще не приходилось встречать страдальцев с такими чудовищными нарушениями сна. Если во сне мы умираем, то Дэвид – самый беспокойный и мятежный призрак, он как статуя, внезапно освобожденная из каменных оков и принявшаяся крушить все на своем пути. Он ходит в Веревочную комнату, но всегда должен сперва поспать, так как является ко мне в состоянии крайнего переутомления. Пока он спит, я изучаю его спину; он всегда спит на животе. У него есть одна удивительная особенность, мой дорогой: вся его спина поросла крошечными белыми перьями. Во всяком случае, так мне показалось, когда я впервые увидела его без одежды. Потом оказалось, что это не перья.

Сотни маленьких шрамов – вот что это было. Жемчужно-белые и такие крошечные, что сравнение с перьями напрашивается. Я знаю, что спрашивать его об этом нельзя, по крайней мере пока. Мне известно лишь о его проблемах со сном и о том, что в двадцать лет он работал на строительстве трансконтинентальной железной дороги. Он утверждает, что ему тридцать шесть, но у тела своя арифметика.

Тело Дэвида во сне охвачено бессознательными порывами. Порой я не могу понять, то ли он улыбается, то ли его лицо искажено гримасой; то ли он вспотел от эротического возбуждения, то ли плачет от ужаса. Эти чувства невозможно отличить друг от друга. Тело его просто отдается миру грез и перестает подчиняться каким-либо законам, перестает ощущать и контролировать движения. Во сне он словно переживает внутренний взрыв. А когда просыпается, на миг кажется, будто он только что оправился от долгой и страшной болезни. Потом он понимает, где находится, и лицо его искажает знакомая звериная маска – о, только не притворяйся, что ты не понимаешь, что я имею в виду. Все носят маски и меняют их каждый час. Потом Дэвид готовится к Веревочной комнате.

Там я ласково подвешиваю его тело на веревках и так легко касаюсь его перышком, что он плачет.

Он висит несколько часов.

Кажется, он хочет прикоснуться к чему-то давно утерянному.

Вот о чем моя сегодняшняя история.

О человеке, подвешенном на толстых веревках из паучьего шелка; о человеке, проходящем путь от страданий к нежности.

Люблю тебя до смерти,

Аврора Бореалес

Аврора, душа моя,

Твой рассказ о Дэвиде глубоко меня тронул и заставил вспомнить о его знаменитом тезке. После того, как я впервые увидел статую Давида, я стал наведываться к ней так часто, что охранники заподозрили неладное. Меня много раз предупреждали, чтобы я не трогал статую. Мой сон и аппетит нарушились на несколько недель. Меня осаждали низменные мысли: почему в моей жизни нет подобного прекрасного Давида? Почему моя одержимость его телом не может найти отклик? Влечение заводило меня в переулки и уборные, в лес на окраине города – туда, где меня не могли увидеть и где я мог ощутить грязь и сажу, пот и сперму, стекающую по белому мрамору и безупречно чистой коже, наводнившей мои мысли.

Где мой Давид?

Помнишь, как мы впервые встретились, уже повзрослев? Ты пригласила меня; заходи, сказала ты. Заходи, посмотри, как я распорядилась твоим подарком, сказала ты на пороге отеля, который я тебе купил. Это было здание из кирпича, окрашенного в черный цвет. Три этажа поднимались вверх почти из самой воды: дом стоял так близко к реке, что можно было выбросить чашку из окна и услышать всплеск. На каждом этаже было шесть комнат. Красивая лестница с балюстрадой из вишневого дерева манила входящих наверх.

Той ночью я спросил, проститутка ли ты.

В квартале не было недостатка в высококлассных дамских клубах. Самым престижным считался «Дом всех наций» Кейт Вудс, где за сдельную оплату можно было купить женщину любого происхождения. В тесных и шумных рабочих кварталах процветали бордели попроще. Индустрия плотских утех переживала бум. И мой вопрос казался мне невинным.

Но твой ответ меня поразил – а ты процедила его сквозь столь плотно сомкнутые губы, что я представил, как скрежещут твои зубы:

– Я не мадам и не проститутка и никогда не стану ни той, ни другой в этой жизни, любовь моя. Я не торгую женскими телами. Я торгую историями, и эти истории доводят тело до предела.

Наверняка ты помнишь, как я тогда на тебя посмотрел. Растерянным коровьим взглядом, сказала ты потом.

Но в ту ночь ты была терпелива к моей глупости. Наклонившись ко мне, чтобы поцеловать, ты прошептала:

– Я привлекаю совсем иной тип клиентов, Фредерик. Переступающие порог моих комнат уносят с собой не банальные любовь и похоть, а желание снова пережить более интересный и яркий опыт. Экстатический опыт. Опыт на границе миров.

Мои слуховые реснички зашевелились.

– Смерть? – спросил я и рассмеялся – так смеется образованный рафинированный идиот, не понимающий, что происходит.

– Почти, – отвечала ты. – Скорее, мениск между болью и удовольствием. – Ты так сильно ущипнула кожу на моем соске, что у меня дернулась губа. Но я не издал ни звука.

В тот момент мы снова стали детьми.

– Я поднимаю на поверхность тела и психики истории столь глубоко сокрытые, что одна лишь мысль о том, чтобы поведать их другому, вызывает дрожь. Я пробуждаю эти истории, чтобы пробудить тело. Мое орудие – нарратив, я – эпицентр нарратива и его ось. В этих комнатах я совершаю кровопускание, и истории вытекают наружу, – объяснила ты. Все это было правдой, но тогда я был слишком невежественен, не уверен в себе и нервничал, и мои попытки остроумно пошутить и притвориться, что я все понимаю, не увенчались успехом.

– Значит ли это, любовь моя, что ты – бесконечная дыра?

Ты смерила меня взглядом, способным испепелить мозг и мошонку.

– Ни в коем случае. Твои странствия лишили тебя разума? – Ты подлила мне виски. – Неужто за время нашей разлуки ты стал моим красивым, но глупым кузеном? Бестолковый арт-объект – что за ужасное сочетание. Нет, ангел мой, я говорю о системах и практиках, которыми мы, люди, пользуемся для интерпретации поведения. Законы и практики в конце концов сами становятся системой, которую описывают. Экспонат «А», – ты очертила свою фигуру и голову взмахами кистей, – объект под названием «женщина». Одним словом, я; объект настолько несносный, что имбецилы решили переписать мою судьбу.

Я встал. Ты толкнула меня, велела сесть; твое тело возвышалось надо мной.

Ты зачитала обвинение, каким-то образом превратив это в соблазнение. Ты говорила о преступниках и корпорациях и о многом другом, чего я не понимал, но продолжал смотреть на тебя, не отворачивая ни головы, ни головки. Ты закончила откровением, о котором я думаю до сих пор:

– Если уж мне суждено существовать лишь в качестве бестолковой вещи, героини скучной истории, придуманной для меня еще до моего рождения идиотами, которым необходимо поделить всех женщин на матерей и шлюх, чтобы поддерживать общественный порядок… – тут ты сильнее прижалась своим органом к моему органу, – …то я по меньшей мере требую написать ее сама.

Твоя влага обильно излилась мне на бедра.

– Я не проститутка, как я уже сказала, – повторила ты. – А теперь позволь показать тебе мои комнаты.

В тот момент я услышал ответ на свои молитвы, Аврора.

Поэтому преданность тебе превыше всего.

Твой Фредерик

(стоит ли мне ревновать к этому Дэвиду?)