Текст книги "Игра в ''дурочку''"

– Господи! – тихо воскликнула Маринка. – Это же Анатолий Козинцов! Сам Козинцов! Помнишь?

Ну кто же не знал, не помнил Анатолия Козинцова, отъявленного сердцееда пятидесятых-шестидесятых, заслуженного-перезаслуженного артиста, плейбоя советского периода, который играл только героев и непременно веселых, способных петь, плясать, боксировать, туманным взором глядеть на героинь в момент поцелуя.

При ближайшем рассмотрении нынешний Козинцов сохранил от прежнего разве что свой высокий рост. Но его морщинистое лицо казалось совсем незнакомым и становилось обидно, что оно вот такое и уже ничего не изменить…

Однако сам бывший орел успел кинуть на нас, пробегая мимо, в какой-то степени орлиный, смелый взгляд с высоты своего роста…

А далее, среди березок, мы разглядели беседку и в ней двух старых дам в шляпках. Они сидели рядышком, чуть закинув головы навстречу солнышку и что-то тихо, не спеша, шелестели друг другу… Словом, ничего не напоминало о каком-то странном здешнем пожаре, в котором задохнулась старая-старая актриса… Тихая благодать веяла и реяла вокруг, и пахло черемухой с ближних кустов. А на кирпичном выступе крыльца играла в солнечных лучах бордовая с золотом табличка: «Дом отличного содержания».

Мы переглянулись и отворили легкую стеклянную дверь. И заметили разом, что при сем присутствует и цельнометаллическая. Только на отшибе, распахнутая до самой кирпичной стены.

После солнечного света, голубых небес, в вестибюле, куда попали, показалось серо и уныло, как в нежилом помещении. Но пригляделась – справа блестит полировка барьера перед вешалками гардероба, слева сияют светлые озерца тоже полированных круглых столиков у широкого кожаного дивана приятного горчичного цвета. А на тумбочке, чуть вдали, под картиной, изображающей море и скалы в голубой полдневной дымке, тоже очень впечатляюще смотрится букет белой черемухи в пронзительно синей, кобальтовой вазе. Невольно возникло, по крайней мере, у меня, чувство некоторого малоприятного смущения ото всей этой удобной, выверенной обстановки, предназначенной другим… Да, собственно, я ведь уж точно явилась туда, куда меня не звали…

И очень как-то правильно, своевременно прозвучал чуть сбоку строгий вопрос, произнесенный женским голосом:

– А вы, гражданочки, куда, к кому?

Маринка принялась объяснять, что её, то есть нас, ждет директор Удодов Виктор Петрович…

– Ваши документы! – тетя в белом халате, в белой косынке, из-под краев которой выбились рыжие, явно крашеные кудри, протянула к нам требовательную руку с маникюром на широких ногтях коротких пальцев. Маринка положила в неё свой паспорт, а я… я порылась в сумке и ничего не обнаружила, кроме редакционного удостоверения. И в тот миг, уж не знаю почему, сообразила удостоверение не вынимать, сохранить свое инкогнито. И как же опять правильно я удержалась от саморекламы! И как же замечательно, что эта несгибаемая тетка-дежурная оказалась крепче стали и не поступилась принципами! Маринка вынуждена была идти на встречу с директором одна. Я же села в вестибюле и уставилась в широкое низкое окно, зарешеченное, как и все подобные окна, аккурат после исторического решения идти нам всем победным шагом в светлое капиталистическое будущее. Но тетке, видно, затосковалось в одиночестве среди крюков для одежды, и она произнесла, вроде, вовсе не обращаясь ко мне:

– Всякие люди бывают. Всякого от них ждать можно, чего и не ждешь вовсе.

Я почувствовала, что моментик весьма подходящий для рекогносцировки местности, что поддельно-рыжую блюстительницу распирает от желания высказать нечто заветное, и равнодушным тоном произнесла:

– Как же это так у вас… красота кругом, порядок, а пожар случился?

– А так и случился, – тихонько пробормотала враз посмирневшая женщина. – Где и случаться, как не у нас… А только если кто за правдой придет, тот эту правду ни в жизнь не найдет…

– Какую правду? О чем вы?

– Какую-какую… Правда всегда одна. Остальное – лузга, сор… Маленький человек нынче и стоит копейку. Да и всегда так было. А кто в силе, тот любой закон в свою сторону повернет…

Она умолкла, потому что мимо, от лифта прошли три старые дамы в почти одинаковых серо-бежевых плащах давно исчезнувшей моды, но, я заметила, при серьгах в дряблых мочках ушей, при кольцах-бусах.

– Хорошо, должно быть, тут живется старым людям, – сказала я. – Правда ведь?

– Охо-хошеньки, – отозвалась дежурная, – они же, бедолаги, не от хорошей жизни тут. У кого родня вся повымерла, у кого лета огромные… Вот и отдали свои квартиры, променяли на здешнее местечко, где их кормят, обмывают. От добра в приют не идут! Я вот тоже как здесь очутилась? Теснят нас, русских, в Казахстане. Москвой прельстилась, а и в Москве… всякого навалом. И тут самое первое – чего ни увидишь, про то молчи. Тогда, может, и выживешь… А так-то тут все по-культурному. По-культурному. Вон даже мне надо маникюриться и лицо в порядке держать… Тишина, покой…

– Какая же тишина? Какой покой, если сгорел человек? – настырничала я.

– Сама себя сожгла эта старуха, у нас тут всем известно, что сама себя!

Мне показалось, в её глазах мелькнула усмешка. Ключом, который держала в руке, почесала свою подкрашенную бровь. И тихо спросила:

– А вы кто? Родственники этой сгоревшей?

– Дальние, – соврала я.

– Все равно одна кровь… А тут говорили, никого у неё нет… И вышла старушка нипочем…

– Как, как?

– Нипочем. Для тех, кто в Бога не верует… Кто греха не боится, а Господь-то…

И умолкла, жестко поджав губы. Мимо нас мелькнула женщина в белом халате, с легким звоном отворила входную дверь, крикнула:

– Анатолий Евгеньевич! Вас к телефону!

Обратно она шла медленно, дав разглядеть свою стройную фигуру, яркое лицо с темными, так называемыми бархатными глазами, маленьким, изящным носиком. В ней было много от Элины Быстрицкой…

– Думаешь, сколько ей лет? – спросила гардеробщица-дежурная.

– Ну, двадцать семь…

– Прибавь ещё шестнадцать…

– Да вы что! И на Быстрицкую как похожа, на актрису.

– Ее и зовут у нас Быстрицкая. Когда какое начальство приезжает – её сейчас же на первый план.

– Кем же она тут у вас?

– Отделом кадров заведует. Тоже приезжая, не москвичка.

Крупным шагом, несколько запыхавшись, прошел внутрь вестибюля Анатолий Козинцов. Подниматься по лестнице не стал, нажал кнопку лифта.

С лестницы, по ковровой дорожке сбежала Маринка.

– Пошли! – произнесла она так, что я сразу поняла, как ей не терпится рассказать о своем разговоре с неизвестным мне Удодовым, хозяином и повелителем всей окружающей флоры и фауны.

Мы вышли из помещения на тот же яркий свет майского молодого солнца, домаршировали до калитки, открыли и закрыли её за собой. И только после этого Маринка выдохнула:

– Ничего нельзя понять! Кроме одного – директор удивился, что я такая молодая. Он, наверное, думал, что я старинная подружка Мордвиновой… ОН так и спросил: «Вам же, вроде, много лет? Или вы… не вы?!» Еще он сказал, что скорее всего Мордвинова сама себя сожгла. Пожар возник оттого, что кто-то включил всухую кипятильник и повесил на шкаф… Кипятильник раскалился… Вот и пожар. Это вполне могла сделать сама Мордвинова. Он так говорит. Все-таки хотя и ясная у неё была голова, но от минутной забывчивости никто не застрахован. Логично?

– Логично.

– О Сливкине и даче сказал, что в те дни, когда Мордвинова и Сливкин обо всем этом договаривались, его здесь, в Доме, не было. Лежал в больнице с язвой. Но Сливкин, говорит, их спонсор. Он ни в чем не нуждается, тем более в старой даче. Сам помогает.

– Выходит, никакой уголовщиной не пахнет?

Маринка ничего не успела мне ответить. Мимо прошла женская фигура. От неё осталось пять быстро, глухо сказанных слов:

– Старуху убили. Жить здесь страшно.

Мы с Маринкой переглянулись. У нас возникло одно и то же желание – догнать обронившую тяжелые слова, но она уже торопливо миновала калитку и семенила по асфальтовой дорожке к Дому. Это была давешняя гардеробщица-дежурная. Она остановилась у ларька, громко сказала в четырехугольную темную амбразуру, где еле светилось лицо девицы-продавщицы:

– Пачку «явы явской».

Взяла, что дали, сунула в карман халата и пошла к калитке Дома ветеранов…

Мы с Маринкой не стали смотреть ей вслед. Тут как раз подошел автобус…

– Ты слышала?!

– Ничего себе…

– И что же дальше?

В пустом автобусе на заднем сиденье нас качало и подбрасывало, но мы не делали попытки перейти вперед, сесть удобнее – нас качали и подбрасывали пугающие факты самой жизни. Как же так? Ясный, солнечный, майский день… все окна настежь… цветет черемуха… продают сигареты… убили знаменитую актрису… пусть ей девяносто лет, но убили… неужели это возможно, если там прекрасные диваны, букет черемухи в синей вазе… А говорят, что не убили… сама сгорела…

Маринкина информация пробивалась ко мне сквозь все эти помехи, как что-то почти уже необязательное:

– Дальше, то есть завтра в двенадцать явится нотариус, и мы с тобой – я сказала, что приду с родственницей, – войдем в квартиру Мордвиновой. Пока Удодов дал мне вот эти записи Мордвиновой, где говорится, почему она все свое имущество решила завещать мне.

Маринка протянула потрепанную тетрадку в клеточку. На васильковой обложке черным: «1986 год», и здесь же «Мое последнее желание» – крупным, округлым почерком.

… Алексей позвонил где-то в пять вечера, сообщил, что хотел бы сходить со мной на «Титаник», суперамериканскую картину, получившую немыслимое количество «Оскаров».

– Там, говорят, до того впечатляюще показана катастрофа, самый натуральный конец света! Столько эффектов! – завлекал он меня. – Всемирный потоп без малейшего права на спасение!

Откуда ему было знать, что я сама уже, как пришла домой, как стала читать васильковую тетрадь, так и сомкнулись надо мной волны забвения… Маринка ещё в автобусе-метро наспех проглядела эти исписанные плотно страницы и сказала:

– Теперь ясно, почему вдруг я пришла ей на память… теперь ясно… с этим завещанием.

Вспомнила, что Олежек там, дома, без нее, и вполне возможно, до сих пор некормленый, потому что вполне возможно, этот беспечный её муженек забыл дать ребенку супу и сам мог уйти со двора. Углядела, приметливая, каким взглядом впилась я в тетрадь, и великодушно решила:

– Бери. Читай. Может, пригодится, если когда-нибудь станешь романы писать…

И вот я сижу в своей комнатенке, забравшись с ногами на диван-кровать, по сути, съевшую все остальное полезное пространство, но такую удобную с этим узористым, темно-бордовым, поистертым туркменским ковром, который добрел до меня ещё из детства, от тех времен, когда отец шагал то по тундре, то по пескам и привозил издалека-далека разные полезные и бесполезные вещи… Сижу в растерянности и тоске и едва не реву.

Алексей там, на другом конце провода, ждет от меня ответа про «Титаник». Но я уже и впрямь реву и сквозь всхлипывания прошу, умоляю:

– Не сердись… Я сейчас такое прочла, такое…

– А что если я приду, и мы погуляем под каштанами, которые вот-вот зацветут?

– Нет. Не то настроение. Да и каштаны цветут после сирени. Я потом тебе все расскажу… А ты отдохни от меня… Кстати, спасибо за уколы. Опухоль почти спала…

На том и расстались. Я положила трубку на место. И вдруг услышала мамин голос:

– Нет, не любишь ты его.

Оказывается, она вошла в комнату, а я и не заметила.

– Почему ты так думаешь?

Они пожала худыми плечами, прикрытыми серым пушистым оренбургским платком… Тоже, между прочим, из тех, давних «папиных» лет…

Возможно, я бы с ней поспорила, если бы она не ушла на работу. Она с некоторых пор сидит в комнатушке консьержки по предложению своего благодарного ученика, выбившегося в фирмачи. Оберегает покой этих избранных жильцов. За сумму, между прочим, вдвое большую, чем зарплатишка учительницы биологии. И никакие дебилы с задних парт тебе нервы не портят, не выдирают перья из хвоста и без того плешивого ворона на деревянной подставке, не кривляются, подражая обезьянам на картинке… А богатенькие детки из золотой клетки не окидывают твою примитивную, дешевенькую одежонку презрительным взглядом властителей Вселенной со всеми её сырьевыми ресурсами…

Возможно, я бы с ней поспорила, если бы не тетрадь василькового цвета, потертая слегка до шершавости. Если бы сгоревшая актриса не увела меня далеко-далеко от текущего дня… Если бы я не рассчитывала найти в её дневнике то, а получила совсем другое. Не то, что ожидала от давней , давно угасшей звезды экрана, впрочем, заранее снисходя и прощая. Ну, конечно же, описание многих и многих её триумфов, когда в её честь зажигались все люстры в больших залах и сонм знаменитостей изливал на неё свои похвалы и восторги. И какие роскошные букеты бросали к её ногам поклонники. И какой фурор производило её появление на кинофестивалях! И с каким воодушевлением встречали их блистательную пару не только Киев, Минск, Алма-Ата, но и Вена, и Нью-Йорк, и Лондон, и Париж…

А ещё зведза экрана, доживающая свой век в богадельне, просто обязана была жаловаться на одиночество, заброшенность… Почему же нет?

Однако Тамара Мордвинова почти сразу перечеркнула мои предположения и домыслы. Эта престарелая дама оказалась как бы даже моложе меня. И пока старая дама исписывала тетрадь, солнце, не сдвигаясь, стояло в зените и каждая травинка, каждый зеленый прутик, – звенели от радости жить, быть…

«… Ну конечно, конечно, были в моей жизни большие горести. Я знаю страшное. Мой десятилетний сын погиб под бомбежкой. Я убедилась в невероятном: человек с голоду может есть другого, если тот умер прежде, резать на мелкие кусочки и жевать, жевать… Я видела… Ленинградская блокада – это, пожалуй, самая основная часть моей жизни. Я видела, как у голодных-холодных людей за кусочек черного хлеба отнимались шедевры живописи, скульптуры. Там, там, в блокадном Ленинграде, ходили спекулянты, сытые и наглые, обеспечивали свое будущее и своих детей, внуков-правнуков. Но в госпитале, где я работала медсестрой и где вечерами перед ранеными пела русские романсы, – сколько было чистых, светлых душ… И я знаю, какая это радость – вдруг увидеть на обочине пробившийся сквозь асфальт одуванчик…И я знаю, какое это счастье – помочь любимому стать тем, кем его задумал Господь. В тридцать пятом я сказала себе: „Сделаю из Георгия режиссера! Превосходного режиссера!“ И это мне удалось. Какой же это подарок судьбы – изо дня в день, и целых сорок шесть лет жит рядом с талантливейшим человеком, который мог спеть десятка два опер от и до, сыграть на аккордеоне, на баяне, затянуть с казаками их песню и присвистнуть в нужном месте звонче всех! А как он танцевал вальс! Я летала в его руках по воздуху…

Бог отнял у нас единственного сына. Возможно, таков промысел Божий. Дети ведь требуют столько забот, любви… Как их совместить с беспамятным, рыцарским служением искусству?

За все, за все благодарю я тебя, жизнь! За мои свершения и несвершения! За то, что и печаль утрат не обошла меня стороной, что я пережила со всеми вместе, со всей страной столько всего, столько всего… Что я слышала грозный рокот житейского моря, меня накрывали подчас с головой его ледяные валы… Но оттого, что мне никогда не хотелось лишь маленького приватного личного удовольствия за атласными шторами, среди плюшевых банкеточек, – я, наверное, и сумела устоять… Никакой душевной опустошенности, никакого ледяного ощущения бессмысленности прожитых лет. Бог подарил мне такую длинную, разноцветную жизнь! Я могу теперь безо всякой суеты перелистать все её страницы, заново пережить как радостные, так и горестные моменты, вспомнить себя, молодую, в огромной белой шляпе, в бальном шифоне, а следом – в кирзе, ватнике, прожженном у костра…

Ну и что же из того, что болезнь моя прогрессирует? Что я попала волею судьбы в Дом ветеранов, где столько старости в ассортименте? Я ещё могу бродить по ближайшему лесу, нюхать цветы, помнить добро…»

Отчего заплакала? Оттого, что она вдруг написала: «Никогда, никогда…»

«… Я знаю, чего не смогу уже никогда: нажать ногой на лопату и в отрытую ямку, где жирно, сочно блестит добротная земля, приладить луковицу лилии регале… Никогда, никогда не распахну обе створки высокого окна прямо в сирень на своей даче… Никогда, никогда не надену белое воздушное платье и туфли-лодочки на тонком каблуке, чтобы войти, сияя, в зал, где, медля каждым следующим тактом, словно приседая в нерешительности, раздаются первые звуки вальса „Голубой Дунай“… Никогда, никогда никто не позовет меня больше издалека голосом мамы, отца, брата, Георгия: „Томочка! Тамарик!“ Какая уж я Томочка, со вставной челюстью… Это-то все я понимаю, понимаю, но… Оказывается, тело стареет, а душа никак не поспевает за ним, никак…»

А в самом конце из Тютчева:

 
«Когда сочувственно на наше слово
Одна душа отозвалась –
Не нужно нам возмездия иного,
Довольно с нас, довольно с нас…»
 

Вот тут я и залилась. Почему? Потому что потому… вспомнила, каких милых девушек играла эта женщина в фильмах тридцатых, сороковых годов, как великолепна она была в образе Нины Арбениной из лермонтовского «Маскарада»… Чтоб уже никогда, никогда…

И моя бедная мать, сидя там, в комнатенке консьержки, не может не думать так: «Никто-никто, никогда-никогда не позовет меня светлым майским вечером: „Настенька! Пора спать!“ Никогда-никогда я уже не буду шлепать ладошкой по мячу… Никогда-никогда мой лихой, ни на кого не похожий Ванечка не поднимет меня на руки, не расцелует и не бросит, смеясь, в реку… Никогда, никогда…»

И я, я тоже могу уже нанизать на нить ностальгии немало собственных «никогда»…

Разбередила душу умершая.. погибшая актриса. У меня было такое ощущение, что она вот только что сидела здесь, со мной говорила… Чудился запах её духов и шелест её нарядного платья… Мне вспомнилось, что когда-то мой дед, строитель железнодорожных мостов и киноман, сказал взволнованно:

– Настенька, твоя Татьянка очень похожа на Тамару Мордвинову-Табидзе. Глаза, нос… общее выражение…

Что же получается? Правы те, кто во всем видит Божий промысел, а не столкновение случайностей? Недаром я и Мордвинова вдруг нашли друг друга?

… В самом конце васильковой тетради крупным, округлым почерком было написано следующее:

«Марине Васильевне Пиотровской. Милая девочка Марина! Я никогда не видела тебя, но знаю, что ты есть, что бы внучка своего чудесного дедушки Василия Васильевича Пиотровского, которого я никогда-никогда не забуду. В сорок шестом по доносу я была репрессирована и попала в Магаданский лагерь. И там я должна была умереть либо от голода, либо от туберкулеза, либо от того и другого вместе. Он дал мне шанс остаться в живых. Он врачевал в тамошней больничке и взял меня медсестрой. Вот где пригодилась мне моя практика в Ленинградском госпитале во время блокады! Это был поступок! И он, твой добрый-добрый дедушка, остался там, в магаданских снегах, под железным крестом с бирочкой, на которой только номер… А мне он подарил столько лет жизни!

Теперь понятно, почему я все свое имущество завещаю тебе?

Ах, ты хотела бы узнать, почему ни разу не напомнила тебе о себе, не позвала тебя в этот Дом ветеранов? Очень просто, деточка моя: не хочу, чтобы ты увидела меня в жалком состоянии и вдруг да побрезговала или испугалась… Старость и молодость так далеки друг от друга, увы!

Но я надеюсь, что мое завещание пойдет тебе впрок. Заранее знаю, потомки Василия Васильевича не умеют, как и он сам, жить рассудочно, эгоистично и, стало быть, преуспевать, как говорится. Вряд ли, вряд ли… Да поможет тебе Бог! И всем твоим родным и близким людям».

На меня так и пахнуло теплом. Тамара Сергеевна Мордвинова-Табидзе взяла меня в полон. Я почувствовала себя обязанной ей, этой уже несуществующей даме старинного образца, за то хотя бы, что мир после прочтения её записок показался мне разумнее, устойчивее, волшебнее, чем до того.

И если бы не внезапный, ночной звонок Маринки, мне бы, вероятно, довелось ещё какое-то время пребывать в мечтательно-философском, расслабленном состоянии.

Маринка позвонила мне в час ночи, и от этого её звонка опять все зашаталось, заскрипело, заухало по-совиному.

– Тань! Ты только послушай, Тань! Мне только что позвонили. Голос не мужской, не женский, а какой-то средний. Сказал: «Не копай! Сиди, где сидишь! Бери, что дают!»

– И все? – задала я идиотский вопрос

– Все.

– Так вот попросту? Открыто?

– Я слово в слово запомнила.

– То есть грозит… грозят? Это же угроза!

Конечно, мои вопросы были до смешного нелепы. Конечно, я знала из тех же газет, телепередач, что нынешние бандюги всех рангов не стесняются в добывании средств и убивают почем зря…Но одно дело слышать обо всем таком со стороны и совсем другое – когда темнота-чернота подступает к тебе самой, когда угроза нависает над ближайшей подружкой.

И, все-таки, как же оказалась велика моя и Маринкина тоже кондовая вера в то, что убить человека не так-то просто даже и в наше «бандитско-мафиозное время», в то, что настоящие убийцы не будут звонить по телефону и предупреждать. Ну не может, не может происходить все это в открытую! Я так и сказала ей. И она со мной согласилась. Ну хотя бы потому, что мы одни и те же книжки Конан Дойла читали, и Сименона, про Мегрэ. В конце концов решили, что не следует придавать уж очень большого значения ночному звонку. Возможно, это звонил тот самый Сливкин, который заполучил дачку от Мордвиновой при невыясненных сомнительных обстоятельствах за месяц до её гибели и теперь психует. Понимает, что правда вот-вот всплывет. Небось, врет, что в Бразилию уехал.

– Давай спать. Утро вечера мудренее, – сказала я Маринке. – Разберемся! Как Олежек?

– Лучше, температура спала. Вечером навернул целую тарелку тушеной капусты с сосиской.

– Ну и прекрасно. Спи.

– Ладно. Я так устала-а… Павлуха, слава Богу, трезвенький… «розовый период»… Весь вечер Библию читал: «И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их; и вот, все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем.»

– Опять депрессия у него?

– Наоборот, как ни странно! Нравится ему знать, что все суета сует, и не суетиться особенно. Это мое предназначение. Ну жалко мне его, выбила жизнь из колеи. А разве его одного? Это я уже так утешаюсь… Ладно, ложусь, завтра мы с тобой, не забыла? – будем вместе с нотариусом открывать квартиру Мордвиновой… Вот чудеса! Мир приключений! Черная магия! И не снилось даже, чем придется заниматься… Пожар, смерть, и мы с тобой входим в обгорелую квартиру…

Не успела ничего ответить. Меня схватили и поставили с ванную прямо в тапках. И ещё включили душ, чтоб я намокла прямо в халате. Такие у братца Митьки шуточки. Ему девятнадцать. Он живет в мире больших волнений в связи с летней сессией, необходимостью совместить её с подработкой в ночной лавчонке или грузчиком в речном порту. Он умеет, воткнув в уши штучки от плеера, учить математику-физику, ходить по улицам, ездить в метро… Я стараюсь даже не намекать ему о каких-то своих сложностях, неприятностях… Пусть живет своей жизнью. Пуст радуется, сколько может. Так я вот рассудила после того, как насмотрелась на вчерашних мальчишек, вернее, на то, что осталось от них после Чечни. Теперь вот ученые дяди по черепам пробуют установить который из них Иванов, а который Сидоров…

Я, было, прилегла и выключила свет, приготовилась спать. Но – не вышло. Может, отчасти и потому, что заныла-загудела сирена на чьей-то потревоженной машине… Пока-пока стихло… Но сон так и не пришел. Вместо него возникло решение – посоветоваться с Одинцовой, Шайбой по-школьному. Почему «Шайба»? уже не помню. Но девочка была и впрямь крепенькая что с виду, что в деле. Жила и училась строго по расписанию. Возможно, всем процессом созидания из девочки классного специалиста руководил отец, хоккейный тренер. Она сразу после школы поступила на юрфак. Рассказывали, охотно консультирует своих друзей и подруг. Разумеется, бесплатно. Считается хорошим адвокатом.

Мне прямо приспичило немедленно набрать её номер и позвонить, и спросить, как, что за мутное дело с гибелью в огне старой актрисы Мордвиновой, и есть ли хоть какая-то угроза Маринке… Я нашла номер телефона Одинцовой в своей старой записной книжке и уже, было, сняла телефонную трубку…

Однако усовестилась: стрелки часов черным по белому урезонивали: «Третий час ночи! Нельзя звонить в такое время! Стыдно!»

Я их послушалась, рассудив, что уж в семь точно можно. То есть остается четыре часа всего-навсего. Почти столько летит, кстати, самолет до Новосибирска, где бастующие ученые несут забавный такой плакатик: «Рыжий, рыжий, конопатый, подавись моей зарплатой!» А рыжий-конопатый хоть бы хны… Ох и в интересное время мы, однако, живем… Рыжие чужестранные коровы ходят по голубому телеэкрану, тянут морды, мычат с рекламной навязчивостью – «Му-у!» Чтоб какой-то «Милки Уэй» мы немедленно неслись всем стадом хватать-покупать и совать в рот…

Все-таки, я, прижавшись к теплому коровьему боку, уснула… А проснулась, когда на часах было половина восьмого. Ругая себя на чем свет стоит, схватилась за телефон… Мне сразу повезло – трубку взяла Шайба.

– Мила! Милочка! Мне обязательно надо с тобой переговорить! Прямо сразу! Где скажешь, туда и прибегу. Ты же от меня где-то близко? Верно?

Она, великолепная, замечательная, согласилась сразу же. Через полчаса мы сидели с ней на скамейке заднего двора нашей школы, где в этот час было пусто, только легкий ветерок гонял желтую обертку от жвачки.

– Мила! Милочка! – моя радость так и лезла из меня. – Я на тебя так надеюсь… Я…

– Давай ближе к делу, – посоветовала мне полноватая, хорошо одетая Шайба с прекрасной кожаной сумкой в руках, в фирмовых изящных босоножках на платформочке. – Время!

Я не посмела ослушаться и в быстром темпе рассказала ей всю историю с Маринкиным наследством.

– Все ясно, – сказала Одинцова. – Дело путаное. Пахнет. У меня на руках двое детей, больная мать. Я не имею возможности тратить свое время как хочу. Говорю прямо и не стыжусь. Сама знаешь, сейчас время юриста – деньги. Поэтому я бесплатно не работаю, советов больше не даю. Но вам с Маринкой сделаю исключение. Первое: отправляйтесь в отделение милиции, которое курирует этот Дом ветеранов. Узнайте у них, есть ли, завели дело по факту… Отзвони мне. Запиши мой рабочий телефон… Диктую заявление от имени Маринки. Вот тебе ручка, вот бумага… В правом углу пиши: «Начальнику… имя рек…» И все, что требуется.

Какую уж мы скорость сыскали и включили в собственном организме, но уже в девять часов оказались с Маринкой на другом конце Москвы, в отделении милиции, и через самое непродолжительное время получили ответ от самого зама, чистенького, розовощекого человека лет тридцати пяти с лаковой плешинкой на самой макушке. Он поерзал в кресле, выслушав нас, собрал во взгляде никак всю вековую усталость своего чернявенького рода, тяготеющего к ранней полноте, и спросил:

– Дело по факту гибели при пожаре Мордвиновой-Табидзе? Такого у нас нет. Мы этим не занимаемся.

– Кто же тогда этим занимается? – спросила я, бестрепетно глядя ему в очи сквозь свои темные очки.

– Этим? По факту гибели? При пожаре?

Он мне начинал нравиться. Мои чувства были сродни восторгу. Где ещё сыскать такого талантливого партнера да в столь ранний час?

– По факту. Гибели. При пожаре, – ответила ему в тон.

– Дело по факту гибели при пожаре, – отозвался он все так же не торопясь, придавая каждому своему слову-словечку невероятный вес и значение, – находится, надо думать, в Госпожнадзоре. Они такими делами занимаются.

– А как же наше заявление? Мы же его вам написали, на ваше отделение, – ввязалась Маринка.

– Зачем? – посуровел и без того строгий человек за строгим милицейским столом. – Нам это не надо.

– Но ведь вам же нужны показания! – попробовала я уверить его. – Мы готовы кое-что рассказать.

– Не надо! – стоял он на своем. – Не наше это дело. Идите, говорю, в пожнадзор! Раз пожар – пожнадзор. Мы тут ни при чем. Туда и пишите заявление.

Позже Одинцова объяснит, что заявление в милиции обязаны были взять и зарегистрировать. Согласно законодательству. Только чихал тот служилый на законодательство, если увидел перед собой юридически неподкованных гражданок. А уж почему он так решительно отказался брать заявление… Тут может быть два ответа: либо не хотел взваливать на свое отделение лишнее тяжкое дело, либо был в курсе – в историю с пожаром не влезать, кто-то крайне заинтересован, чтобы ни один винтик не раскрутился, и чья заинтересованность, конечно же, проплачена.

– То есть кто-то получил взятку? – проблеяла я в телефонную трубку, ибо уже во всей полноте ощущала себя дурой-овечкой.

– Само собой, – был ответ. – Сегодня деньги решают все. Неужели для тебя это открытие? Ты же в газете работаешь! Про рынок написала лихо!

– А хоронить они её без Маринки имели или не имели права?

– Как тебе сказать… Опричинить, и правдоподобно, что то, что иное, всегда можно. Дай взятку нужным людям и появится убедительны, пусть и на первый взгляд, аргумент. Ну что же я тебе объясняю, сколько будет два плюс один? Смешно же…

Действительно, смешно… Действительно, ну как же не знать, не ведать, что все нынче можно купить за деньги! Либо за маленькие, если дело за малым, либо за большие или за очень большие. Азбука!

Но, опять же, одно дело – знать теоретически и совсем другое столкнуться с этим в жизни, на практике, носом к носу! Когда первая твоя живая реакция: «Да не может этого быть!»

Ах, какая мы, однако, бестолочь, какой наивняк, эти самые простые, не способные воровать-убивать люди! Как ничтожно мал оказался и мой трехлетний журналистский опыт! И совсем ни к чему непреложные слова матери, которыми она встретила меня, пятилетнюю, когда я явилась в дом с мячом, найденным в кустах:

– Немедленно шагай назад! Положи мяч туда, где взяла! И запомни – никогда не бери чужого! Никогда! Это – стыдно!

Смехота! Когда простые-рядовые, никак, ни при какой власти не умеющие грабить ближних и грести под себя, под свой зад, с горячим желанием правды в очах требуют её от тех, кто когда-то раз-навсегда понял, что благ в России не так уж и много, чтобы их хватило на всех, а следовательно, пошла ты, правда-истина, куда подальше, от тебя не прокормишься и не обогатишься, гроша ты ломаного не стоишь. А кто за эту правду дурацкую стоит? Недоумки, недотыкомки всякие, кретины скандальные! Гоняй их из кабинета в кабинет, пока их мозги окончательно от бега и тряски измочалятся, замутятся, перемешаются в кашу…

Но для того, чтобы ухватиться за хвост, оценить по достоинству этот непреложный закон нашего сегодняшнего бытия, нам в Маринкой потребовалось обойти в темпе череду всякого рода кабинетов и выслушать сидящих за столами, ответственных будто бы за право на правду, мужиков в форме и без, худых и толстых, лысых и кудрявых.