Текст книги "Микеле"

После выхода из больницы у меня началась депрессия, пришла бессонница, потеря аппетита, боязнь людей и прочие прелести бытия, куда окунается больной, одинокий, сломленный человек. Не удивительно, что при таком нервном напряжении мои переживания дали однозначный рецидив. Уже через полгода врачи диагностицировали у меня онкологическое заболевание. В то время у меня было похожее с твоим состояние, часто посещали мысли о смерти. Мне не хотелось бороться за жизнь. Все виделось в черном свете, ни одного светлого пятна, только мрак, холод и безнадежность. Мне хотелось забыться и умереть.

Из состояния депрессии и ожидания смерти меня вывела дальняя родственница мужа. Она по-своему переживала за меня, видела, что из-за переживаний от меня осталась только оболочка, но о моей новой проблеме и поставленном диагнозе не знала. Грета часто навещала меня, приносила фрукты, пыталась впихнуть в меня что-то вкусное, если уж я почти перестала есть. Однажды она поинтересовалась, не хотела бы я с ней совершить путешествие в Шри Ланку. «Зачем? – предложение удивило меня неожиданностью, хотя по большому счету мне было все равно – ни путешествий, ни изменений в жизни я не хотела. – Почему так далеко, чуть ли не на край земли?» Много позже я узнала, что Грета долго и целенаправленно искала, как и чем помочь мне опять встать на ноги. Вытолкнуть в жизнь. Помочь обрести новое счастье.

Вернуть радость и удовольствие.

Я буду ей до конца жизни благодарна. Настойчивой женщине достало терпения и упорства уговорить меня отправиться в неизвестную страну на долгих пять недель. Ты не устал?

Андреа участливо посмотрела на неподвижно лежащего Сашу и тут же повернула голову в сторону открывающейся двери. В палату вошла средних лет дородная медсестра. Лицо ее добродушно улыбалось.

– У нашего больного время для туалета и процедур. Гостья может подождать в коридоре, но лучше приходите завтра.

Кантор не спеша поднялась со стула и обратилась к Глебову:

– Я обязательно приду завтра, тогда и договорим. Принести тебе что-нибудь? Книги, газеты, фрукты?

– Нет, спасибо. Приходите сами, я очень хочу дослушать вашу историю.

Андреа Кантор ласково погладила тыльной стороной ладони щеку Саши, ободряюще улыбнулась и пошла к выходу.

Глядя сзади на стройную, подтянутую фигуру, мало кто мог бы отнести эту энергичную женщину к поколению пенсионерок.

„Время убивать и время исцелять“ ⁴⁾

Глава 6      Флоренция, Тоскана 1490

– Чтобы вы знали, маленькие лентяи, Томмазо ди сер Джованни ди Гвиди был таким же беспечным, часто рассеянным, а также непрактичным, как некоторые из вас. Но! – старый Бертольдо ди Джованни поднял кверху скрюченный артритом указательный палец и покачал им из стороны в сторону, призывая учеников к вниманию. – Господь одарил его величайшим талантом. Все его существо жило одним только искусством, а душа – темами, которые он выбирал для бессмертных картин. Он был влюблен в выбранное дело, отдавал ему все время.

Он отдал бессмертным картинам жизнь.

За отрешенность от земного и преданность любимому делу, видные с юных лет, его прозвали Мазаччо, странный чудак. Те, кто любил этого чудака, относились к нему с уважением и почтением. Те, кто завидовал его таланту – с презрением.

Великий, великий живописец… Известнейший мастер Флорентийской школы живописи. Он первым разрешил изображенным на картинах апостолам стоять во весь рост.

Поставил их на всю ступню.

Поколения художников до него не знали слова перспектива и изображали апостолов, стоящих на носках. Тогдашние неучи-скептики душили его новшество в объятиях недоверия, пессимизма и зависти. Вопреки нападкам, Мазаччо доказал, что целостность его картин не нарушилась даже на сотую часть браччо⁵⁾.

Великий Мазаччо первым начал изображать фигуры людей в перспективе. До него никто этого не делал и не умел. Первый! Он стал самым первым! Наш земляк был верным католиком и сюжеты для своих бессмертных картин брал из Деяний апостолов. К сожалению, Господь несправедливо забрал Томмазо к себе таким молодым. Бедному Мазаччо едва исполнилось двадцать семь лет. Ах, какая потеря для Флоренции, какая потеря для Италии…

Никто в мире не завидует серости. Это так.

Завистники идут по пятам только за талантливыми, лучшими и выдающимися. В народе давно поговаривают, что и тут не обошлось без яда, который подсыпали завистники в еду Мазаччо… Слухи не возникают на пустом месте, но правды нам не узнать никогда.

Что за несчастная судьба…

У вас, зеленой поросли, пока недостает фантазии увидеть темы своих будущих картин. Откройте пошире глаза, и ваши застоявшиеся мозги зашевелятся и оживут при копировании картин великого Мазаччо. Вот этим и займетесь.

Старый Бертольдо прислонил голову к рукам, охватившим деревянный посох и замолчал, задумавшись. Редкие полудлинные волосы, выбивающиеся из-под малиновой шапочки, прикрывающей голову, расползлись белой паутиной по темному платью.

Ученики, собравшиеся после сиесты в церкви Санта Мария дель Кармине, молча переглядывались. Учитель велел им собраться в капелле Бранкаччи для копирования фресок Мазаччо. Днем раньше каждый их них уже знал, какую из картин будет изучать и срисовывать. Всего в этой капелле Мазаччо успел полностью закончить шесть фресок – именно на них обращал пристальное внимание пришедшей молодежи их учитель.

Юноши стояли неплотной группкой и обсуждали сцены из жизни святого Петра, впервые увиденные в капелле. Кому-то понравились живо написанные головы с отчетливо изображенными на лицах эмоциями. Другие зачарованно смотрели на сцену исцеления больных. И всех до единого поразила картина, на которой Петр по приказанию Христа извлекает деньги из живота рыбы, чтобы заплатить ими подать. Юноши взволнованно переходили от картины к картине, захваченные величием сюжетов, фантазией и тонкостью работы мастера.

Но это было вчера.

Сегодня же их настроение кардинально изменилось. После обеда с большим кувшином молодого вина, будущие скульпторы старались сдержать веселье. Они тихонько прыскали в кулаки, наблюдая за кривляниями Торриджано, который тайком передразнивал медлительного учителя. Один только Микеланджело, усевшись на принесенную с собой трехногую табуретку, сидел в сторонке, копируя часть понравившейся фрески.

Из высокого окна на него падал рассеянный свет.

Учитель, будто не замечая общего веселья, оторвал голову от посоха и продолжил вести негромкое повествование. Капелла Бранкаччи навевала на него воспоминания о прошедших молодых годах. Старому скульптору были приятны неторопливые мысли о долгих часах, проведенных с давно ушедшим в мир иной Донателло. Старик остро чувствовал принадлежность к великому, вечно юному Мазаччо тем, что Донателло был их общим учителем. Это он, их знаменитый учитель и скульптор, оставил след в истории Италии своими произведениями, полными суровой правды жизни и натурализма. Донателло претил придуманный мир аристократической красоты, полный искуственно навязанной романтики и условностей – этим он и стал велик. Бертольдо ди Джованни гордился тем, что имеет прямое отношение к громким именам флорентийских знаменитостей. Но особую гордость вызывали в нем мысли о том, что и его скульптуры останутся для следующих поколений флорентийцев образцами великих творений…

– Франческо, не забывай, что ты в церкви, а не на увеселительной прогулке. Тебе понадобятся глаза, уголь для рисования и голова для размышлений, а не развесистые уши, чтобы слушать глупости соседа. У меня есть хорошее средство помочь твоей голове побыстрей думать, а рукам побыстрей работать.

Бертольдо ди Джованни неожиданно резво поднялся со скамьи, на которую присел, беседуя с учениками, и, размахнувшись, стукнул Граначчи посохом по спине. В капелле раздался громкий звук удара палки о костлявую спину. Звук эхом ринулся вверх под высокий свод и неприятным шумом сухого гороха упал вниз.

Старик тут же обернулся к другому ученику:

– А ты, Торриджано, помни, что готовишься стать скульптором, а не придворным шутом. В тебя Господь при рождении вложил больше высокомерия, чем таланта. Подумай над тем, чего же ты действительно хочешь добиться в жизни. Хочешь остаться в моей школе – добавь побольше прилежания и послушания. Ты слишком молод и быстр, поэтому за твоей спиной я прыгать не стану. Имей в виду – это последнее предупреждение. Ты мне окончательно надоел своими мальчишескими выходками.

Бертольдо ди Джованни тяжелым медленным шагом обошел капеллу, опираясь на посох, заглянул в каждый угол. Постояв несколько минут в раздумье, он сказал, обращаясь к притихшим ученикам:

– Каждый из вас приступает сейчас к копированию фрески, которую выбрал вчера. У кого не хватит духу на всю картину, пусть возьмет один-два понравившихся сюжета. На ваших картинах я хочу увидеть фигуру человека, позу, выражение лица. Не увлекайтесь копированием деревьев или картин природы. Знаю, что каждый из вас умеет неплохо рисовать. Мы пришли сюда не за этим. Я хочу, дети мои, чтобы вы поняли, как правильно изображается человек на плоской перспективе. Это знание понадобится вам позднее. Его вы вложите в свои творения и будете высекать в камне. Мне нужно, чтобы вы научились показывать живого человека, живое лицо и живые позы так, как показал это Мазаччо.

Копируйте гения, пока не доросли до его уровня.

Учитесь, работайте и открывайте силу в работе. Двигайтесь вперед. Работайте без устали. Только так можно открыть волшебство и дар, вложенные в каждого человека Создателем.

Другого пути у вас нет.

Глядя на отражение в воде, нельзя познать свои возможности.

Вы нанесете оскобление своей будущей жизни, если будете лениться и отлынивать от моих заданий. Запомните, божьи создания: люди, имеющие много свободного времени, смогут мало достигнуть в жизни.

Лень – смертный приговор любому гению.

Талант не бывает ленивым.

Поэтому вы будете работать каждый день до седьмого пота, без выходных. Я хочу, чтобы имя каждого из вас осталось в истории Флоренции. В истории Италии.

Мне осталось немного жить, но даже после моего ухода я хочу гордиться каждым из моих учеников. А теперь приступайте к работе. У вас достаточно времени. Солнце зайдет еще не скоро.

Старый скульптор развернулся и пошел к выходу из капеллы. Вскоре послышался легкий скрип и звук закрывающейся тяжелой двери церкви.

***

После ухода учителя юноши разобрали принесенные с собой табуретки и стали устраиваться каждый у выбранной фрески. Все подручные материалы лежали в большом плоском блюде, откуда каждый мог брать то, что ему необходимо. Часть учеников уселась, часть осталась стоять, поставив ногу на скамечку для молящихся и положив на колено альбом. Все начали работу, кроме Торриджано.

В него сегодня будто вселился бес.

Высокий, стройный и красивый, юноша отличался надменным характером, быстро выходил из себя и становился агрессивным. Он выказывал особенное расположение тем из товарищей, кто слабее его разбирался в сложных заданиях и не умел превзойти его в мастерстве. Их он защищал, если сиюминутная защита казалась ему выгодной. Тех же, в ком чувствовались упорство и прилежание, он старался при любом удобном случае задеть обидным словом. Те из молодых людей, кто пытался ему возразить или защитить себя, нередко получали тумака. Впрочем, нужно отдать должное – Торриджано мог работать долго и терпеливо, да и силы ему было не занимать. Любимых материалов будущий скульптор выбрал два: кроме камня это оказалась глина. Из под его рук выходили красивые фигуры и композиции, заслужившие похвалы учителя. Каждая похвала вызывала у юноши огромное чувство гордости, на похвалы же другим ученикам он реагировал очень чутко и болезненно. Сложный, но такой предсказуемый характер.

Зависть уютно прилепилась к теплому боку Торриджано.

С приходом в группу пятнадцатилетнего Микеланджело, Торриджано с первой минуты стал присматриваться к нему, чтобы понять, к какому разряду товарищей причислить незнакомца. Через короткое время неприятное подозрение закралось в душу: новый ученик вполне может стать конкурентом. Ненависть захватила Торриджано в свои жесткие объятия. Его стала раздражать в Микеланджело любая мелочь. Не нравился его маленький рост и хрупкое телосложение. Торриджано неприятно удивляла упрямость в работе нового ученика. Заставляла сжимать зубы его прилежность в получении знаний и трудолюбие в выполнении заданий. У него вызывало головную боль то, что новичок тайком по ночам и праздникам рисовал у себя дома, вместо того, чтобы спать досыта, веселиться и пить вино с друзьями.

Но особенно задевало Торриджано то, что Микеланджело часто задирался сам, никогда не показывал страха, а на грубость отвечал грубостью. Особенную неприязнь вызывало то, что новый ученик время от времени осмеливался критиковать работы великих мастеров, которые копировала группа. Такое высокомерие поневоле заставляло чесаться кулаки.

Торриджано не мог понять, почему работы Микеланджело оказываются самыми лучшими в группе, ведь тот проводит ночи без сна и даже по праздникам не отдыхает. Простая мысль, что чем прилежнее работать, тем быстрее придет мастерство, как-то не приходила в красивую голову завистливого ученика.

За прилежанием и новыми идеями Микеланджело внимательно наблюдал не только его товарищ по Школе, но и Лоренцо ди Пьеро де Медичи, владелец Сада Медичи и основатель Школы скульпторов. После того, как юный художник за три дня смог высечь из мрамора голову старого фавна, чем совершенно очаровал Лоренцо де Медичи, тот пригласил подростка жить у себя во дворце. Явное благоволение правителя Флорентийской Республики к младшему ученику Школы скульпторов явилось последней каплей, переполнившей чашу терпения Торриджано.

«Не может быть, чтобы меня, умного, красивого и талантливого, Лоренцо Великолепный предпочел недоросшему выскочке. Неужели господин не знает, что у Микеланджело совершенно несносный и необщительный характер? Знал бы он, что его любимчик по ночам не спит, а сидит над своими рисунками, а это уже похоже на колдовство. Нельзя, нельзя выбирать любимчиков, если они не заслужили этого…»

Злые мысли неудовлетворенной зависти бродили и спотыкались, как пьяница после обильного возлияния, в голове Торриджано. Они кипели, сжимали голову железным обручем ревности и заставляли душу трепетать от переполнявших ее неуправляемых чувств…

Ученики, расположившиеся в капелле Бранкаччи, давно приступили к заданию, данным учителем и усердно копировали каждый свою тему. Только Торриджано, зло отпихнув табуретку ногой, скрестил руки на груди и уставился на мраморную загородку перед входом в капеллу. Ему совсем не понравилось последнее замечание учителя, сделанное при всех. Обиду он не собирался терпеть даже от старого учителя.

Настроение было испорчено, работать не хотелось, на душе скребли кошки.

Наконец, чтобы хоть как-то ослабить внутреннее напряжение и выпустить пар, он беспечным шагом направился к товарищам. Подойдя к сидящему с краю Джулиано Буджардини, заглянул к нему через плечо.

– Наш тихоня Джулиано выбрал копировать папский престол! Хм, интересно! Ты наверняка сам хотел бы посидеть на нем, да? Давай-давай, старайся, может быть тебя после этого тоже отметит наш покровитель и пригласит облизать маленькую ложку после десерта.

Как бы нечаянно Торриджано подтолкнул бедром локоть сидящего товарища и испортил тщательно выписываемую им деталь. Быстро отвернувшись, будто ничего не произошло, задира прошел дальше к соседу. Одного взгляда на пустой лист, лежащий на дощечке хватило, чтобы увидеть еще не начатую работу. Удовлетворенно хмыкнув, он отправился дальше. Торриджано подошел к Лоренцо ди Креди, но обижать или критиковать довольно сильного молодого мужчину открыто не решился. Достаточно громко, чтобы каждый смог расслышать его слова, он процедил сквозь зубы:

– Возможно, ты тоже когда-нибудь станешь таким же великолепным, как наш любимый Мазаччо, как знать. Учитель всегда хвалит твои работы.

Все эти телодвижения, замечания и откровенные издевки оставляли после себя неприятный осадок, но пока никто не решался одернуть забияку. Франческо Граначчи, догадывающийся, чем вызвано недовольство Торриджано, решил попробовать остановить надвигающийся скандал. Он снял с колен дощечку с листом, на котором рисовал, прижал к бедру и сказал примирительным тоном:

– Ну что ты ко всем цепляешься? Лучше принимайся за работу. Завтра с утра учитель проверит наши рисунки и будет недоволен тобой. Нельзя специально нарываться на неодобрение учителя. Ты же слышал, он тебе предупредил в последний раз.

– Кто это здесь выступает? А-а-а, Франческо, лучший друг любимчика нашего патрона Лоренцо. Может быть, твой Микеланджело приносит тебе по дружбе объедки со стола Медичи? Они, наверное, очень вкусные, с кусочками мяса, да и вино не такое кислое, как нам подают.

– Оставь в покое Франческо, – раздалось из глубины капеллы. Микеланджело оторвался от рисунка и поднял голову. – Если хочешь оскорбить меня, то обращайся напрямую. Зачем впутывать сюда остальных?

– Микеле, успокойся, – привстал с табуретки Граначчи. – Никто не хотел тебя задеть или обидеть.

– Сядь, Микеле, а то от обиды лопнешь, – передразнил Торриджано писклявым голосом и добавил, обращаясь к Буонаротти: – Тебе наверняка живется неплохо в имении нашего покровителя? Скажи, чем особенным обратил ты на себя внимание Лоренцо Великолепного? Может быть, по ночам ты расписываешь цветочками его ночной горшок? А, может быть, ты особо красиво вылизываешь тарелку после еды? Ты ведь рисуешь намного хуже меня, так почему вдруг такая честь?

Пока Торриджано произносил задиристую речь, явно показывающую, как у него чешутся кулаки, Франческо Граначчи с тревогой смотрел в сторону друга.

Тот, сидя на табурете, сделался бледным.

Его руки с такой силой сжимали дощечку для рисования, что костяшки пальцев сравнились по цвету с лицом. С последними словами обидчика Микеланджело стал медленно подниматься с табуретки, явно намереваясь ответить на оскорбление. Франческо, зная наверняка, что более сильный, крепкий и высокий Торриджано может изувечить друга, попытался встать между ними.

– Послушайте, сейчас кто-нибудь зайдет в церковь. Они увидят и услышат вашу ругань, а браниться в Храме Божьем не пристало. Если же о ссоре узнает учитель, не сносить нам всем головы. Успокойся, Торриджано, давайте дальше работать, солнце скоро сядет. Микеле, посмотри, что-то у меня голова на рисунке не получается…

Как Франческо ни старался предотвратить надвигающуюся ссору, самому ему попадать под руку завистливого и озлобленного Торриджано не хотелось. С прижатой под мышкой дощечкой он благоразумно отошел в сторону и встал спиной к стене. Зачинщик ссоры медленно, но верно приближался к объекту ненависти, Микеланджело, и теперь стоял от него совсем рядом.

– Послушай, Торриджано, тебя лично я никогда не оскорблял. И хотя ты меня постоянно задираешь, драться с тобой не собираюсь. Если у тебя сейчас плохое настроение, это не значит, что ты и другим должен его испортить. Но если ты еще раз заденешь меня или нашего Лоренцо Великолепного, щедростью которого мы здесь постигаем великое искусство, то… – Микеланджело замолчал, подыскивая подходящие слова.

– То что? – ехидно спросил Торриджано и сделал еще полшага вперед. – Присядешь от страха? А может быть, побежишь жаловаться?

– Нет, тебя я не боюсь и жаловаться не буду. Лоренцо знает, что я – самый лучший, поэтому и взял меня от прежнего учителя Гирландайо. Запиши себе на лбу, что тебе никогда не сравниться со мной ни в рисунке, ни в ваянии, – невысокий Микеланджело стоял нахохлившимся птенцом и смотрел на противника снизу вверх. Глаза его светились гордостью, за которой скрывалась изрядная доля страха.

– Ах, лучший? Ах, не сравниться?

Торриджано захлебнулся от ненависти. Глаза его сделались огромными, рот перекосился, рука резко поднялась и огромный кулак со всей силой врезался прямо в переносицу Микеланджело.

Раздался неприятный и громкий хруст ломающихся костей.

От прямого злобного удара несчастный подросток отлетел к каменной стене и, ударившись со всего маха о нее затылком, упал без сознания на пол. Ученики, молча наблюдавшие за ссорой, не успели вмешаться и застыли на месте. Удар оказался настолько неожиданным и сильным, что привел всех в оцепенение.

Звук громкого и отчетливого хруста костей, а затем тупой стук головы о стену заполнили тишину церкви Санта Мария дель Кармине. Разрывающие сердца звуки отскочили от стен, завернулись в спираль, взлетели и затерялись в высоком куполе капеллы, отзываясь физической болью в ушах. Стоящие испуганной стайкой ученики со страхом смотрели на лежащего на полу товарища и не знали, что же предпринять.

На месте, где минуту назад у Микеланджело был нос, между разорваной в нескольких местах кожей теперь выпячивались наружу острые белые кости. Судорожное месиво, состоящее из разорванных связок, костей, мышц и кожи, пульсировало и изрыгало из себя быстрые ручейки крови. Из приоткрытого рта лежащего без сознания мальчика стекала на пол алая кровь.

„Время любить и время ненавидеть“ ⁶⁾

Глава 7      Франкфурт на Майне, Германия

Прикованный к кровати Глебов со вчерашнего дня не отрывал взгляда от окна. После ухода соседки короткий солнечный день потух, уступив место сумрачному вечеру осени. Небо нырнуло в плотные серые тучи и распахнуло городу мокрые объятия, равнодушно обсыпая его щедрой водяной пылью. Иногда дождь усиливался и по стеклу начинали сердито стучать крупные капли, недовольные тем, что с другой стороны невидимой прозрачной преграды сухо, тепло и светло.

Время до следующего прихода Кантор Саша провел, размышляя об их последнем разговоре. Прагматичный ум молодого мужчины поразила история об отступлении смертельной болезни. Соседку он знал около полугода и успел убедиться, что она честный и открытый человек. После нескольких встреч на зеленой террасе и откровенных разговоров, оснований ей верить оказалось у него достаточно. С другой стороны, в чудеса молодой мужчина не верил, сказок не читал, фантастические фильмы не смотрел, относительно существования Бога особо не задумывался, поэтому история о странном, на его взгляд, излечении не давала покоя.

Ожившие портреты, написанные приемным отцом и выставленные в Музее Совести, в расчет младший Глебов не брал. Совесть оставалась для него оборотной стороной жизни незнакомых ему людей. Она непонятно каким образом пришла из потустороннего мира, но интереса, кроме делового, до сих пор в Глебове не вызывала.

О проявляющихся силуэтах Совести на портретах знали они с отцом, не считая изображенных на них. С этим знанием он вырос, поэтому считал явление сверхестественных сил нормальным. Привычным, как утренняя булочка в завтраку. Как хорошо начищенные туфли. Как носовой платок в кармане.

Совесть из потустороннего мира, как зеркало жизни.

То, что с портретов стекали вниз кровавые слезы, рамы корежились и захлебывались от криков боли, протягивали наружу уродливые пальцы, обагренные кровью, не вызывало у Глебова-младшего особого удивления.

Человек, живущий под горой мусора, видит мир неряшливым.

Фокусник в чужих движениях рук видит только конкурента.

Здоровому человеку сложно поверить в болезнь.

Глебов-младший знал о живых портретах и это знание воспринимал, как норму.

Иногда, правда, он задавал себе вопрос: а захочет ли он сам иметь портрет, написанный отцом? Ответ приходил после недолгих раздумий: нет. Особых проступков он за собой не помнил, но рисковать без надобности все же не хотел.

«Совесть должна оставаться более интимной тайной, чем секс или рождение ребенка. Акт любви люди сумели сделать прибыльным бизнесом, выпячивая отталкивающие картинки механического секса на экранах и видео. Рождение ребенка давно связано не с тайной, а с раскинутыми ногами и безобразной вагиной, изрыгающей из себя кусок кричащего мяса…

Человек извратил свою великую суть, оголил себя так, что стал даже себе неинтересен. Совесть – пока единственное, что не выставлено на продажу. Вот она – действительно загадка. И каждый волен разгадывать эту загадку в одиночестве».

Время от времени Глебов-младший все же позволял себе подобные размышления. Они являлись атрибутом его плана для созданной Академии Гениев. Здесь не было ничего личного. Только работа. Только бизнес.

***

Андреа Кантор пришла, как и обещала, после обеда. С ее приходом в стерильную больничную комнату ворвался забытый запах дождя и мокрых деревьев. Она скинула с руки покрытый каплями плащ и повесила на крючок у входа в палату. Новый ярко-желтый кардиган показался Глебову большим солнечным зайчиком, нечаянно прыгнувшим в белую комнату. Он даже мотнул головой, чтобы отогнать отчетливое видение. Кантор быстрым шагом прошла к кровати, наклонилась и легко коснулась щекой щеки лежащего. От приятного запаха свежести Саша на миг прикрыл глаза и задержал дыхание, стараясь подольше оставить его в себе.

– Надеюсь, сегодня твое самочувствие намного лучше, чем вчера, позавчера и неделю назад, – напевно произнесла гостья, одновременно доставая из сумки два пахучих мандарина и мехового хомячка со смешной рожицей.

– Да, мне лучше. Спасибо за подарки, но мне не пять лет и с плюшевыми мишками я давно не играю, – сдержанно сказал мужчина и усмехнулся.

– Вообще-то это не мишка, а говорящий хомячок. Я подумала, что тебе одному тут скучно и время от времени можно немного развлечься разговором.

Андреа Кантор щелкнула рычажком и сказала, обращаясь к игрушке:

– Доброе утро!

– Доброе утро! – тут же ответил зверек смешным голоском и хихикнул.

– Как самочувствие? – Последовал вопрос.

– Как самочувствие? – Вопрос повторился.

– Отлично! – Женщина не успела засмеяться, как раздалось Отлично и задорный смех зверька.

Посмотрев на кисловатое выражение лица больного, Кантор отключила батарейку игрушки, поставила на тумбочку и присела рядом с кроватью.

– Саша, расскажи, что тебя гложет? Врачи сообщили что-то новое?

– Ничего они не сообщили, – с этим вопросом на Глебова опять рухнула реальность сегодняшней жизни и больно придавила к кровати. – Как только порезы затянутся, кости встанут на место, а голова после сотрясения придет в норму, то могу выписываться домой. Только вот ответ на вопрос: что я там буду делать, они не знают. Из комнаты на балкон кататься и обратно?

А что будет с проектом в Германии? С моей работой в России? Как я покажусь родителям на глаза? А друзья? Неужели им будет нужен друг-калека? Про девушек я молчу. Ни одна не захочет связать свою жизнь со мной. Жить одиноким волком? Отец меня точно сочтет за неудачника. Не нужно мне все это, не хочу…

В комнате повисла тревожная тишина. Молодой мужчина чувствовал, что напрягает своими проблемами практически постороннего человека, но остановиться не мог. Ему нужно было выплеснуть наружу злость на аварию, недовольство врачами, не сумевшими помочь, беспокойство по поводу текущих дел. Но самое главное – его терзал огромный, охвативший каждую клеточку тела страх. Страх жить не так, как раньше.

Страх остаться получеловеком.

Страх потери нормального будущего.

Этот страх отнимал не только сон и аппетит, но и возможность трезво размышлять. Любая разумная мысль, не успев полностью сформироваться, тут же начинала раздуваться и принимать размеры вселенского ужаса, теряя первоначальное значение. Глебов находился в состоянии ребенка, подвернувшего ногу в темном лесу: кругом боль, одиночество, незнакомые подозрительные шорохи, неизвестность и ни одной живой души. Что, кроме страха, можно чувствовать в подобной ситуации? Мозг дрожал от непосильного напряжения. Тело отказывалось подчиняться.

Жизнь сворачивала на другие рельсы.

Андреа Кантор прекрасно понимала состояние больного. Приговор к инвалидному креслу – не самая лучшая перспектива для полного сил и идей мужчины. К этому нужно добавить чужую страну с чужими порядками, ни одного родственника или близкого человека, перед которым не стыдно поплакать.

Перспектива не из веселых.

Впрочем, она также понимала, что помочь себе может человек только сам. Свою задачу она видела в том, чтобы аккуратно подвести Сашу к правильному решению. За эту сложную задачу она взялась не потому, что была отъявленной альтруисткой. Кантор считала не просто важным, а обязательным долгом ответить на когда-то полученное добро таким же добром, поддержать другого в большой беде, так же, как и ее когда-то поддержали, помогли, спасли от смерти. Теперь пришло ее время отдавать добро дальше. Она не знала, прислушается ли к ее словам чужой, в сущности, мужчина. Вперед ее толкала вера в успех и сострадание к соседу, так похожему на покойного сына.

Видя, что Глебов не отреагировал должным образом на игрушку, призванную развеселить, она сменила тактику.

– Саша, ты знаешь, кто такие самураи? – Неожиданный вопрос вызвал неподдельный интерес. Больной поднял голову и с любопытством посмотрел гостье в глаза. По неуверенному, еле заметному кивку Кантор поняла, что информацией он владеет слабо. – Хорошо. Даже если ты много знаешь про японских воинов, я просто напомню об их законах. Самураи – военное сословие мелких дворян. Это не простые крестьяне, а особая каста воинов, имеющая свой кодекс. Он называется Бусидо. Их кодекс раскрывает смысл добра и зла, определяет нравственные ценности жизни, то есть всего того, что воины считают наиважнейшим. С самого детства в Японии учат мальчиков, призванных стать самураями, видеть в чашечке распустившегося цветка вечность, уметь составлять стихотворные формы хайку, уметь слышать, как двигаются по небу облака…

Женщина внимательно посмотрела на устремившего глаза в потолок больного и озабоченно спросила:

– Если я тебя утомляю разговорами, то могу уйти, ты только скажи.

Ответ последовал мгновенно:

– Нет, Андреа, пожалуйста, не уходите. Мне со вчерашнего дня тяжело поворачивать голову в вашу сторону, что-то в шее хрустнуло во время гимнастики. Это скоро пройдет, уверен. Говорите, мне интересно слушать ваши истории, а на голову не обращайте внимания.

– Так вот, – Андреа заботливо поправила подушку, чуть подняла ее вверх и продолжила: – Мне сложно сейчас вспомнить все, о чем я когда-то читала, но некоторые правила несгибаемых воинов запомнились мне на всю жизнь. Одно из них настолько запало в душу, что однажды помогло мне вернуться в жизнь. Запомни, мальчик, что глубина и серьезность болезней и несчастий определяется нашим отношением к ним. Если мы верим, что жизнь с горем закончилась, она закончится. Если же мы соберем все силы и переступим через черную полосу, то жизнь заиграет новыми красками.