Текст книги "Петля Ареадны"

– Я подумала, что тебе будет важно забрать открытку. Это ведь память.

– Я отдал книги, чтобы избавится от памяти.

Она пододвинула книгу мне. Я открываю её и не вижу открытки.

– Кажется, она могла и не быть в этой книге. Я могла ошибиться.

– Как она выглядела?

– Я не помню, – уголки её губ приподнялись и вжались ямочками в щеки. – Пойдем, посмотрим в других.

Я все понял и на мгновение перестал чувствовать разочарование.

***

– Пап, я передумал на счет поездки к бабушке и дедушке послезавтра.

– А что такое? – он улыбнулся, видно, понимает все на пятнадцать шагов наперед меня.

– Я хочу ходить сюда после школы.

Он кивнул и включил щелкающий поворотник, в котором я впервые услышал трескучих весенних птиц.

Тоска, жалость, память – моя незыблемая троица.

1 / небо все дальше / 2 / 4

Я хотел бы объяснения, что это за прихоть такая, отобрать у меня маму. Я хочу свернуться комком, сжаться, обхватив себя руками, и броситься в самое жерло Вселенной. Либо я сломаю весь механизм, либо меня порубит.

Её пальцы нырнули в шерстяной карман и достали свёрток бумаги. Она посмотрела на меня, перед тем как его раскрыть

– Я грустная, потому что я ем тушенку.

– Чего?

Я не смог не улыбнуться.

– На внутреннее покрытие консервных банок наносят вещество Бисфенол-А. Его связывают с депрессиями у молодых девушек.

– Стефа, ты как всегда? – я рассмеялся.

– Винил, из которого состоят чудесные пластинки, содержит в себе фталаты. Они приводят к гормональным расстройствам.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мы слушаем сказки на пластинках каждую вторую и четвертую среду.

Я ходил к Стефании каждый день. Вставал с мыслью, что судьба дарит немного льда на ушиб. Мне нравилось с ней общаться, потому что в этом я находил покой. Я отвлекался. Мы могли сидеть на скамейке часами, но это было высшим развлечением для меня. Не мороженое меня лечило, а то, как я давал второй стаканчик ей и, счастье разливалось на её лице. Она была как из хрусталя. Вся сияла на солнце, а внутри был закристаллизованы причудливые пузырки, которые фантастически мерцали. Все минуты, что мы делил на двоих, были именно на грани «почти реально». Её голос был словно звон ключей от тайн. Она рассказывала мне много не просто интересного, о чем я даже никогда не задумывался. Это была совершенная иная призма для взгляда на жизнь. Я чувствовал, как все осколки мира мы сбросили в наш с ней общий калейдоскоп и мы можем разом охватить все на свете, заглянув в его трубу. В ней я больше видел, чем через окно или даже если бы я стоял посреди центральной улицы города и крутился вокруг своей оси.

Я бы не сказал, что она получает хорошее образование или у неё была волшебным образом хорошая компания в детском доме. Нет. Наверно дело в том, что она как раз и не состояла ни в какой компании. Из этого она выудила вовсе не одиночество, а свободу. Ловила больше шансов от уединения, чтобы совершенствоваться. Из-за того, что она маленькая и её пепельные волосы и так, как посидевшие она, может, выгладила жалко для одногруппников. Это была её маскировочная накидка. При мне же они сверкали, как серебро. Она часто приносила мне что-то посмотреть. При детдоме была библиотека и она говорила, что это «исключительно благоприятное обстоятельство». Для неё такие слова звучали слишком сложно и забавно. Она постоянно читала то, что нужно и то, что совершенно рано для неё. Я рассказал ей, что книги могут затмить нечто намного более важное. Но она нашла слова, которые как всегда ловко обошли меня и я потерялся и может даже немного испугался, но принял.

Когда я провожал её, я знал, что папа за мной заедет. Как-то раз я попросил её меня не ждать, потому что это грустно.

– Как же ты еще не понял, я так долго никого не ждала. Это гораздо грустнее.

– Герман, не хочешь завтра посидеть со мной на работе после школы. Я закажу что-нибудь нам поесть.

– Нет, пап, мне нужно к Стефе. Отличная погода.

– Боюсь… – он поджал губы, обходя мои глаза стороной.

Он стал бояться говорить прямо еще больше, чем я боялся говорить так раньше

– Тебе стоит сделать перерыв в общении с ней. Это не дело, сынок. Вы слишком разные и я не хотел бы, чтобы ты общался с детьми, у которого нет должного воспитания.

– Она воспитала себя сама и получше, чем любая моя одноклассница.

– Тебе кажется, Гер. Тебе сейчас трудно. Возможно, тебе кажется, что ты упал, но не нужно искать опору в непонятно ком.

– Пап, я пойду к Стефании.

– Нет.

– Папа!

– Разговор окончен. Ты перестал меня слушать. Я хотел быть сейчас помягче с тобой, но как вижу, все зря.

Он просто вышел из моей комнаты. Взрослым удобно: нет хорошо аргумента, зато есть громко хлопающая дверь. Сабли слов на побоище будней. На кухне опять забренчали стопки и бутылки. Меня пугает эта вечерняя традиция, заменившая ему, верно, объятия с мамой.

Следующий день перед школой стояла его машина. Мое сердце так сжалось, от мысли, что я сейчас возьму и пройду мимо! Сбегу от него и меня примут в приют. Но я не смог. Я сел в машину, молча, пристегнулся и сглатывал комок, мечтал о прощении Стефы. Только бы она не решила, что я просто взял и исчезнул из её жизни. Нет. Ни за что. Всего один день. Прости меня.

Белое здание. Коридоры, лестницы, ступеньки, схемы запасных выходов, окна. Острия света разрезали через жалюзи людей, столы, цветы, стены и нас. Мы заходим. Я ищу глазами Агату, надеясь, что в этот раз, она не на грани слез.

– Где Агата?

– Замолкни.

Вжал губы, что было сил друг в друга.

Я обошел её рабочее место, ведь я никогда прежде не видел его с другого стороны. Запоминал каждую мелочь, чтобы рассказать об этом Стефе. Папа уже зашел к себе, и я видел его через стеклянные прорези в двери. Я услышал шорох около входной двери и оглянулся.

– Агата?

– Тише, милый, подойди ко мне.

– Ты теперь здесь не работаешь? Почему? Может, я поговорю с папой и, ты вернешься.

– Пожалуйста, Гера, подойди ко мне, солнышко.

Она была похожая на одурманенную или погруженную в транс. Я не видела, чтобы она хотя бы раз моргнула. Руки тянулись ко мне. Она медленно подходила, словно я бабочка, а в руках её невидимый сачок.

– Агата?

– Послушай! – она в секунду приблизилась ко мне, обнимая своими ладонями мои, – пошли со мной. Хочешь к маме? Ты, я и мама? Хочешь?

– Чего?

– Герман, сосредоточься. Ты должен сделать выбор. Быть с нами или с ним. Пожалуйста. Я очень хочу, чтобы ты решил.

– Чего?

И тут все небо раскололась на до и до. На момент до того, что я увидел сейчас и на момент, того, что был до развода.

Я увидел маму в дверном проеме. Ее вечный ясный взор с высоты спускался на меня водопадом. Она обрезала свои густые черничные волосы. На лице была улыбка, и щеки были все в яблочном румянце и слезах. Она сжимала пальцами подол своего ярко-оранжевого платья. Я видел, как она губами зовет меня.

– Мама!

Я почувствовал, как мощные крылья за моей спиной оттолкнулись и понесли меня к ней. Вместо папиных рук-сетей, к моему рту прижалась ладонь Агаты, чуть не царапая лицо ногтями.

– Сумасшедший мальчишка! Не кричи!

Папа в кабинете услышал и тут же выбежал, с такой скоростью, что его галстук подлетел и лег на плечо. Он увидел маму в дверях. Агату, стоявшую на коленях и прижавшую ладонь к моему рту. И да, конечно же меня, с глазами, как два глобуса.

– Убирайтесь обе! Пошли вон! Не трогайте моего сына! – он подхватил под руку Агату и рывком поднял, буквально швыряя к двери, в которой мама скорее схватила её за руку и прижала к себе. Из её глаз лились ручьи. Агата тянула ко мне руку всеми силами. Она тихо, но среди всего этого кавардака невообразимо спокойно повторяла моя имя без устали. Агата обладала чудотворной эмпатией и маятник времени притормаживал.

– Герман, уходим.

Я хотел просто смотреть на маму.

– Герман.

И я смотрел.

– Умоляю тебя. Идем.

Мама немного отступила назад. Она поедала меня своими большими светлыми глазами, обрамленными рощей ресниц. Она шептала, и я читал по губам: «Ялюблютебяялюблютебя». Папа дергал меня за руку, ноги путались, и я не могу, не рухнув, дойти до двери. Он был в ярости.

– Ты убила нашу семью! Ты сдохнешь от голода, я обеспечу, чтобы ты не нашла не единую работу в городе! Я буду мстить тебе. Увижу еще раз вблизи парня, то убегай и молись, – он угрожал Агате, не маме. Это ставило меня в тупик. Она все еще тянула ко мне руку, а я все смотрел на маму. Я провалился и оказался где-то под водой в этот момент. Я думал, что не смогу уместить это все в словах для Стефы. Дрожащие губы мамы, что-то сказали Агате. Они развернулись и ушли, крепко держась за руки. Я смотрел им вслед. Папа бросил на меня грубый взгляд. Я видел его боковым зрением, но решил не отвечать, ибо не думал, что во мне сейчас хватит твердости это сделать.

Мама и Агата?

Я сейчас решил опустить в себе этот момент.

Вполне достаточно чего-то крайне неясного и кроме этого безумства.

Каждую секунду я что-то упускаю. Я надеюсь, что смогу к этому вернуться. Как-то запечатлеть и уловить всю суть. Но все так и уходит с летним ветром.

Деревья и облака скрывают свое безразличие и отворачиваются. Мрачные желания. Я сижу и беспечно с виду болтаю ногами, хотя и вытягиваю из себя на это последние силы. Я словно махаю мечом, пока не рухну замертво. Пытаюсь быть обычным и радужным, болтающим ногами. У Стефы такие синие вены, будто по сетке сосудов текут синие чернила. Моторчик в груди барахлит, и если бы я мог остановить момент, то это был бы он. Познаю ли я большей пустоты и обреченности.

– Я хожу в церковь каждое воскресенье. Плачу за прощение свечками. Бог есть. Он беспощаден. Он изучает меня как глупое насекомое. Я тихо сижу в своей коробке, пока кого-то душат в подворотне.

Пауза до моего ответа была дольше чем обычно, но я хотел излагать мысли короче и яснее.

– Я не на стороне ни Добра, ни Зла. Весь страх и ужас заложен глубже во Вселенной, нежели иллюзорные друзья. Церковь и Бог, только оправдания и некоторые грани. Нам ведь нужны грани.

– Зачем?

– Может за тем, чтобы, когда другие люди совершают вещи, для нас неприемлемые, мы могли сказать «Так нельзя!». Нам ведь хочется.

Стефа пожала плечами. По её взгляду было ясно, что она скептично отнеслась к моему ответу и что у неё найдется еще десять убедительнее.

– Иногда мне стыдно, что я имела наглость быть зачатой. С таким бескультурным прошлым я не смогу даже достойно выполнять базовые функции.

– Меня достала это тема. Правда перебор. Не стоит об этом думать. Не только у тебя прошлое подкачало. Еще много впереди времени.

– Всегда меньше, чем ты думаешь.

– Чего?

– Времени.

– Верю, что небо не обрушится на меня завтра, да и на дороге я осмотрителен. А ты? Ты ведь не будешь дурить?

– Убивать себя?

– Ну… – не только это входило в мою фразу, но проще было кивнуть ей, – поэтому мы будем еще жить и жить долго. Если будешь так угнетенно все воспринимать.

– Это не так! У меня прозрачный взгляд!

– Хорошо, тогда все мысли с осадком.

– Осадком? Они такую фильтрацию проходят, что это раствор со слабой концентрацией моих истинных мыслей.

– Чего?

– Я не договариваю еще много.

Я всплеснул руками, хмурясь.

– Но выдаешь ты вечно одну грусть!

– Обстоятельства, – она пожала своими маленькими плечами.

– Говори больше. Начни прямо сейчас. А то твой мозг будет раздутый и воспаленный.

– Каждый из нас имеет в себе как минимум три человека.

Я скручиваю в руках зеленый листок в трубочку и с хрустом сжимаю в пальцах. В нем пустая раковинка улитки.

– Разве?

– Продавец телефонов, поэт, сатанист.

– Что угодно сделаю, кем угодно буду, но не закончу существование продавцом телефонов – я тускло рассмеялся. – Продолжай.

– На планете беспрерывная война. И дело тут не о военных действиях в странах или между странами. Существование человека и есть борьба насмерть. И поле схватки никак не небо и не земля, а ты.

– Не умещай вечные вопросы с три предложения. Это жестоко.

Она проигнорировала мою просьбу и завершающе выдохнула.

– Путь весь состоит из сочетание выбора и времени. Наша свобода в первом, наши кандалы во втором. Я могла бы хотя бы попробовать избежать тех концовок. Жизни спутываются, завязываются узлами между собой и самое ужасное и прекрасное, что окончимся мы поодиночке.

– Опять Бог?

– Может быть и судьба.

– Я верю в себя, ты в кого хочешь верь.

– Я тоже в тебя верю.

Стефа слабо улыбнулась, скребя пальцами по скамейке.

– Ты явно не читала те книжки, которые я принес. Ты бы лучше понимала меня. Особенно после некоторых авторов.

– В нашей комнате оставили только сказки и фантастку. Все остальное отнесли в сектор для старших. Я не успела запомнить и пары названий, чтобы найти в библиотеке.

– Ничего. Там кажется, что мир жив и ему не все равно на тебя.

– Мы вообще будем когда-нибудь счастливы или только боль, агрессия и отчаяние по твоей теории? Ты все ставишь под слишком резкий свет обреченности.

– Ты устала ненавидеть?

– Я ничего не ненавижу.

– Тогда как ты можешь что-то любить?

После каждого разговора мир не становился прежним. Я и мог себя узнать лишь по привычной жалости к совершившемуся.

Дни настилались друг на друга прозрачными холстами, а важные вещи были влажными черными пятнами. И все проходило насквозь, и тоска по маме не утихала. И я не переставал все высчитывать и запоминать для Стефании. А папа искал покой на дне своих бутылок с пивом по вечерам. По понедельникам он прибавлял еще больше алкоголя в свои прошлые рамки. Во вторник не допивал с вечера свою базовую порцию и начинал её с утра в среду, продолжая на работе. В четверг обычно его состояние становилось хуже и он сидел со мной, совсем сухой, лишь попивая жасминовый чай. В пятницу он исчезал сразу после того, как забирал меня от Стефании и вернувшись в субботу, выглядел, как засохший баклажан на копытах африканского слона. Болел до вечера воскресения и по новому кругу. По понедельникам он прибавлял еще алкоголя в свои прошлые рамки. Во вторник не допивал с вечера свою базовую порцию и начинал её с утра в среду, продолжая на работе. В четверг обычно его состояние становилось хуже и он сидел со мной, совсем сухой, лишь попивая жасминовый чай. В пятницу он исчезал сразу после того, как забирал меня от Стефании и вернувшись в субботу, выглядел, как засохший баклажан на копытах африканского слона. Болел до вечера воскресения и по новому кругу.

Когда, наконец, настанет его лимит? Удивительно, как он удерживается. Я слышал, как он говорил на счет того, что его сводят в общий офис и оставляют без отдельного кабинета, ведь оказывается, он теперь не нуждается в личном секретаре.

Сейчас самое тяжелое – хранить в себе любовь к другим.

Я увидел её пепельные волосы, мерцающие в свете солнца очень рано. Тонкие пальцы впились в решетку забора. Ее глаза. Я их не вижу, но чувствую на себе. Я подхожу ближе и перед тем, как она позовет воспитательницу, чтобы она пустила её за ворота погулять со мной, я просовываю руку через решетку, сжатую в кулак. Она смотрит на меня любопытным и выжидающим взглядом. Я бы хотел, чтобы там было настоящее чудо, но это свернутые билетики на аттракционы. Я разжимаю ладонь и позволяю ей взять их. Как же она трогательно улыбнулась. Я растаял и тут же достал из карманов карамельные конфеты, которыми хотел угощать её по дороге, но не сдержался, ради того, чтобы она еще раз засияла.

Я чувствовал за спиной новые крылья. Внутри дыра уже затягивалась тонкой корочкой. Мы старались тайно развлекаться, чтобы её друзья не были огорчены и не чувствовали, что они еще чего-то лишились. Сегодня я хотел сводить её на карусели. Для меня это было частым развлечением, потому что это было семейным ритуалом. Летом, мы хотя бы в несколько вечеров каждую неделю выбирались на прогулку. Мама и папа ходили вместе, а я убегал подальше и катался на чем только успею, пока они не дойдут до меня, и мы не отправимся дальше. Закончим этот вечер мороженым. Они еще посмотрят перед сном фильм. Я почитаю книгу. Быть может, мне не нужно было убегать вперед, а стоило идти рядом с ними? Не читать у себя книгу, а вместе с ними смотреть фильм? Трещинка явно появилась при мне. Но я слеп. Или я хочу быть слеп, потому что это проще.

Все уже случилось и мне остается маленькими шажками, проверяя каждый сантиметр почвы передо мной, идти дальше. На словах просто, а на деле кровь свертывается прямо внутри.

***

Мы шли по зоне лесопарка вдоль железной дороги. Его пути струились мимо ее дома и ныряли в самую гущу дубовой рощи. Частые пепелища ожогами покрывали землю. Она шла по шпалам. Один шаг-слишком далеко, два шага – не умещаешься. Я шнырял рядом, пиная бутылки, срывая редкие цветы. День приближался к своему завершению и через пару часов меня должен был забрать отец. Бисер трав, насекомых, листочков, пыльцы витал в свежем воздухе и, попадая под поток лучей угасающего солнца, мерцал искрами. Рыжая глазурь с розовой примесью на каемочках застелила уставшее небо. На гордых массивах вдалеке виднелись несколько сосен Наши тени чудовищными существами бежали впереди нас. Лес пылал. И пылали наши сердца.

Я срывал редкие цветы. Еще совсем нежно-весенние и уже укрывающиеся лепестками перед сном.. Её теплый голос, сливался с пением птиц.

– За сколько падает слеза?

Я хотел дать ответ на бум, но сердце было в таком благоговение от пения соек, что я решил даже поразмыслить над её вопросами.

– А в каком положении находится голова? – она ожила на глазах, как только поняла, что я на редкость, не считаю её вопросы дуростью и не пропускаю мимо.

– Голова запрокинута назад.

– Да слеза высохнет на щеке, не скатится толком.

– Но человеку очень горестно.

– Я не знаю, Стеф.

– Подумай!

Я резко остановился и запрокинул голову назад. Шумно выдохнул и представил, что катится по щеке крупная слеза и считал про себя.

– Девять секунд.

Стареющий месяц рожками цеплялся за пышные облака. Редкая крапинка звезд уже проявлялась на догорающем небе. Я предложил вернуться и проверил телефон. Ни одного звонка или смс от папы. Обратный путь оказался на удивление быстрым. У ворот детдома стояла воспитательница, укутанная в бурую шаль. Она нашипела на Стефу, вталкивая её скорее в двери.

– Где твой отец?

Я пожал плечами.

– Ладно, заходи.

Она цепкими пальцами взялась за мое плечо и подвела к Стефе. Вместе с ней мы пошли в дом. Космос ночью ближе и, как я уже убедился, сердца тоже.

Я не бывал в доме Стефании в такой поздний час. Свет был включен лишь в коридоре, А черные дыры комнат дышали темнотой. Все шебуршались, перебегали из комнаты в комнату, и укладывалисьспать. Стефа осторожно взяла меня за запястья я потянула в конец коридора.

– Тебя, скорее всего, сейчас потеряют и разозлятся. Но я не могу больше стоять на ногах.

Мы поднялись на этаж выше и зашли в детский корпус. Здесь было тихо и уже лишь горели зеленые ночники возле дверей через одну. Мы прошли в третью от входа по правому ряду комнату. Слабая полоска света исчертила комнату, когда дверь открылась. В ней спало еще около шести девочек. Она кивнула мне на кровать, стоявшую под крайним окном. Я прокрался к ней и крайне осторожно сел, боясь, что она окажется скрипучей и твердой. Но нет, это была настоящая перина. Плед был небрежно застелен и на подушке лежала книга. Месяц освещал её кроватку вместе со мной. Небольшая тумбочка с правой стороны была под завязку набита вещами. Мое тело пульсировало от постепенного овладевающего мной страха. Стефа ушла из комнаты. Я слышу, как она шепчется с воспитателями и извиняется. Они не знают, что я здесь. Мышиными шажками она пересекает коридор, и я слышу, как тихо Стефания нырнула в последнюю дверь и потратила уйму времени, чтобы закрыть её бесшумно. Но щелчок все равно дошел даже до меня. Глухой и короткий. Я глубоко вдохнул. Глаза уже привыкли к темноте и я смотрел на девочек, спящих в комнате. Их бы явно испугало мое присутствие. Все комната была скрещением темноты и света из окна Стефы. Тишина гудела. Я крайне устал. Я лег. Не хотелось, но гири потянули меня прямо головой на подушку. Мгновения. Я смотрю в потолок и даже вижу немного неба из окна. Темнота. Секунды сливаются в одну. Мои глаза сомкнулись, я понимал, что мой сон неизбежен. И я поддался ему.

Что-то уходит. Я упускаю что-то. Прямо из-под меня. Я движусь вместе с ним. Стефа вытаскивает из-под меня покрывальце. Я вздрогнул и кубарем свалился на пол. Как же мне стало стыдно. Не известно, как долго я спал. Может она полночи, пытается, не разбудив меня, вытащить этот плед.

– Прости, прости пожалуйста.

– Ты напугал своим присутствием воспитательницу, но это ничего, даже к лучшему.

– Почему?

– Она дозвонилась до твоего… – она осторожно осмотрела комнату на проснувшихся девочек, – до твоего папы.

– И чего?

– Его задержали. Кажется, он разбил витрину в баре.

К окончанию её слов моя голова полностью стянула с себя пелену сна. Я потер глаза и лег на пол.

– Тебе можно остаться здесь.

– Но почему меня не отправят к маме?

– Я думаю постарались воспитатели, -она расстилает кровать. – Твой отец заплатит им за все то время, что ты у нас.

Мой папа скорее просто не хочется допускать меня к маме. Ладно, пускай.

Дверь шумно распахнулась и ударилась о стену, никто не проснулся. Вошел молодой парень, в руках у него стопочка постельного белья.

– Стефания, покажи ему из комнаты 309 крайнюю кровать. Ты увидишь, на ней ничего не лежит. Там живут два мальчика, младше… – он облизал губы, хмурясь и кивая на меня – этого…

Стефа подхватила:

– Герман.

– Младше Германа, я их уже предупредил. Держи. Помоги ему застелить все и живо в кровать, – его взгляд—укус посмотрел на меня.

Я чуть даже вытянулся и выгнулся, выставляя грудь колесом. Голос мой приобрел стальную окраску. Не хочу быть в глазах людей, которым можно сказать принадлежит Стефа «этим».

Он кинул мне постельное белье, оно почти все раскрылось у меня на руках и обхватить его было сложно. Стефа заботливо подоткнула свисающие лоскуты пододеяльника и пропустила меня в дверной проем.

– Через три двери поворот направо, нам туда. Дальше смотри номера. Обычно если у нас кого-то ждут, то открывают дверь.

– У вас работают такие молодые? – я был взволнован от такого наплыва событий и с трудном поддерживал тихую речь.

– Он всего пару недель здесь. Практикант. С ним легко договориться обо всем, пользуйся, – её ботиночки тихо шуршали по дорожке ковра.

Я повернул. Дверь действительно была открыта, оттуда выглядывала голова, но еще было далеко слишком, да и сумерки не давали мне различить черт лица.

– Тут такое место, что стоит ловить момент ежесекундно. Нагло пользоваться, толкаться и пробиваться.

– Разве ты так делаешь?

– Нет. Считай, я добираюсь до цели через вентиляцию. Свои плюсы, свои минусы.

– Какой номер у твоей двери?

– 290. Кстати, эти ребята из нового поколения.

– Что ты имеешь ввиду?

– Остановись.

Я замер, как под заклинанием. Она настигла меня со спины и я ощущал, что она смотрит на торчащую голову, до которой пара метров и шепчет мне на ухо:

– Их сразу из роддома сюда.