Текст книги "Помутнение"

Но я не умею бездействовать, мне был необходим враг, чтобы сразиться с ним. И очень скоро я нашла его в собственном лице. Ведь если женщина делает из мужчины лучшую версию, то я не справилась, а значит, вина за содеянное лежала и на мне тоже. Найдя виновного, я воспряла духом. Теперь каждое утро я начинала с того, что подавала Седрику завтрак в постель. Я готовила его любимые груши, томленные в меду, – для этого мне приходилось вставать на час раньше обычного. Выпекала булочки с корицей и варила кофе. К обеду у меня уже была запланирована прогулка с собаками, а следом верховая езда. Вечером я зажигала свечи и подавала ужин, провожая каждый кусочек взглядом, наслаждаясь аппетитом мужа, и забывала поесть сама. Я думала, что чем больше любви я покажу ему, тем быстрее истреблю это инородное страшное желание покинуть меня. Я глядела в его лицо, ища в нем признаки выздоровления. А Седрик отворачивался и ворчал, что я веду себя точь-в-точь как его мать. Каждый мой шаг стал подчинен ему. Наверное, только сейчас я понимаю, что любовь – это лекарство и что каждое лекарство вредно в избытке.

Одним из вечеров я застала Седрика с девушкой, это была одна из работниц виноградника, безымянная и миловидная. Я вошла в спальню, и они были там: раздетые, взволнованные друг другом, застигнутые врасплох той, которая каждую минуту думала лишь о благополучии мужа. Я выбежала из комнаты не помня себя. Слезы застилали глаза, и, не видя ничего вокруг, я выбежала на улицу, где мать Седрика остановила меня. Я с трудом объяснила, что стряслось, – так сильно была взволнована. Но она спокойно выслушала меня и попросила не предпринимать решительных шагов до вечера.

Не знаю, почему я осталась, наверное, мне и самой было нужно увидеть Седрика, услышать его объяснения. И когда он наконец спустился, мы его не узнали. На лице его сияла счастливая улыбка, та самая, которая поразила меня в первый день знакомства. Та, которой я не видела уже много месяцев. Мы переглянулись с его матерью, поняв друг друга без слов. Лекарство было найдено. В ту минуту ушла вся моя боль, страх и осталось осознание: Седрик – обыкновенный мужчина. Какое облегчение я испытала, поняв это! И я дала согласие на встречи Седрика с Матильдой.

Скромная, улыбчивая, она стала приходить к нему каждую ночь. Иногда они оставались в постели до обеда, и я лично приносила им еду. Ставя поднос у закрытой двери нашей спальни, я не испытывала неловкости и убеждала себя, что исцеление бывает болезненным не только для больного. А то, что это и было исцелением, я не сомневалась.

Как-то раз Седрик и Матильда уехали на конную прогулку. Стоял летний день, виноградные листья скрутились от зноя, превратившись в упругие дудочки, а в воздухе стрекотали кузнечики. Я бродила среди виноградных побегов, под ногами шуршал гравий, и ощущение забытой безмятежности упоило меня: я вдруг осознала, как давно не находилась наедине с собой. Было приятно срывать сочные виноградины и ощущать их горячий сладкий сок. Прикрыв глаза, я пребывала в позабытом и вновь обретенном покое, как вдруг услышала женский крик. Выбежав на площадку перед подъездом, я увидела, что лошадь Седрика во весь опор мчится к дому, а на ее спине, едва удерживаясь в седле, сидит Матильда. На счастье, рядом были люди и им удалось остановить взбешенное животное. Матильда кричала, вне себя от страха, и на вопрос, где Седрик, рыдая, рассказала, что лошадь понесла, а он на полном ходу выпал из седла.

Матильда была уверена, что с ним произошел несчастный случай, и лишь членам семьи была ясна истинная причина инцидента. Седрик сломал ногу и получил сотрясение мозга. Можно сказать, что все обошлось, но Матильда больше не появлялась в доме, а Седрик замкнулся в себе и проводил все время в постели, насупленный и злой. В отчаянии и вопреки воле матери я увезла его обратно в Париж.

Судья кашлянула, и Лора, вскинув глаза, быстро произнесла:

– Осталось еще немного, ваша честь. Я почти закончила.

Париж. Он встретил нас еще более прекрасным. Он вдохнул в меня блаженное чувство защищенности: все же это был мой родной город, мой дом. Я скучала по его живописным улочкам, которые так и просились на холст. Но у меня уже не было ни холстов, ни красок. На моих руках был только Седрик. Теперь он подолгу молчал, не хотел никого видеть, перестал бриться и есть. Его постоянно бил озноб, от него не спасал ни чай, ни травяные настойки. Все чаще он сидел дома, у камина, грея кости, словно старик. Мои жалкие попытки привести в дом какую-нибудь юную натурщицу в тайной надежде заинтересовать его теперь воспринимались как покушение на затворничество, и он с криками просил оставить его в покое. Люди стали ему в тягость, он никого не желал видеть и не мог смотреться в зеркало. Ему стало бременем даже собственное отражение. Он перестал звать меня по имени, называл подругой. Видимо, так он и воспринимал меня. Я стала его помощницей. Что мне оставалось делать? Только быть рядом. Но все чаще я вспоминала нашу встречу тем летним днем, в тени каштана, и искала в этом сутулом, отрешенном человеке прежнего Седрика – любопытного и влюбленного. Мне хотелось знать: могло ли у нас быть все по-другому?

Несмотря на немощь, ему втайне от всех удалось распродать почти все свои ценные вещи. Он пожертвовал большие суммы детским приютам и больницам и внес в завещание указание поддерживать их после смерти. Он прощался с жизнью, а люди благодарили его, не ведая истинных причин его щедрости. Врачи, а к тому времени мы с его матерью успели повидать многих специалистов, в очередной раз уверили нас, что Седрик не помешался. Они прописывали лекарства и отмечали крайнюю психическую истощенность, не имеющую под собой оснований. Он был здоров, за исключением того, что кровь его была отравлена необъяснимой меланхолией, съедающей изнутри. Это была загадка отдельно взятого разума, которую никто из врачей не мог объяснить. «Курс на вечность» – так, кажется, выразился самый прогрессивный из них…

– Я заканчиваю, ваша честь, – произнесла Лора, глядя перед собой, сосредоточив взор. Я заметил, что она дрожит. – Знаете ли вы, что такое усталость? Не та усталость, что после долгого дня тянет к дивану, и не та, что охватывает мышцы после долгой прогулки. Известна ли вам усталость иная – черная, как деготь, обездвиживающая, как ловушка дьявола? Усталость самой души. Ее невозможно вытравить ни смешной пьесой, ни хорошей компанией, ни бокалом вина. Бывал ли у вас сон, который не приносит отдыха, и слезы, не дающие облегчения? Именно такую усталость и приносит с собой любовь.

Когда я увидела его там, у плиты, я поняла, что наш путь окончен. Он не поднялся, лишь обернулся и с невыносимой усталостью посмотрел на меня. Не в глаза, а на всю меня, как на осточертевший объект, чертову тень, не отступающую ни на минуту. Только лишь по привычке я бросилась к нему, собираясь оттащить, выключить газ, открыть окна настежь, вытащить из темноты на свет, но тут он произнес мое имя. Тихо, почти неслышно. А затем рассказал, что в день нашей встречи отдал свою обувь нищему, потому что знал, что она больше ему не понадобится. В его кармане лежал сильный опиат, который должен был убить его. За ним он и пришел в Сен-Жермен, а я… Я просто спутала его планы. «Ты была так прекрасна в созерцании той глиняной скульптуры, – сказал он мне. – Нужно было позволить тебе смотреть на нее и дальше, не окликать, не спрашивать твоего имени. Я просто надеялся, ты сумеешь меня спасти».

Вот кем я была для него – последней надеждой. То, что я ошибочно приняла за любовь, было всего лишь жаждой спасения…

Я вышла из кухни и закрыла за собой дверь, а потом взяла из ванной полотенце и подложила снаружи, проследив, чтобы не осталось ни одной щелочки. Набросив пальто, вышла на улицу и стала бродить кругами по оледенелой улице. Мои пальцы сводило, но не холод был тому виной. За всю свою жизнь я не ощущала такой пустоты в руках. Я думала о картинах, которые не написала, о людях, которых покинула, о годах жизни, отравленных страхом, о скульптуре, отданной на растерзание. Я буквально ощущала, как сотни жадных мужских пальцев без сожаления рвут по кусочкам беззащитное тело, пока от него не останется лишь бесформенное основание, похожее на камень…

Принято думать, что мать сумеет на вытянутых руках бесконечно долго удерживать над обрывом собственное дитя, ведь ее безграничная любовь придает ей сил. Но это не так. У всего на свете есть предел выносливости. Даже самые сильные и любящие пальцы когда-нибудь онемеют и разожмутся. И тогда… – Лора Габен запнулась. – Я прошу судить меня не за убийство. Я прошу судить меня за то единственное, что владеет мной так долго, что, кажется, родилось со мной. Владеет даже сейчас, когда виновника этого чувства уже нет на свете. Судите меня за то, в чем я по-настоящему виновна. – С этими словами ее сжатые в замок пальцы обессиленно разомкнулись. – За то, что мучительно, невыразимо, беспредельно устала…

* * *

Когда жюри присяжных удалилось на обсуждение, оказалось, что голоса разделились поровну. Четыре голоса «за» и четыре «против». Чтобы вынести обвинительное или оправдательное решение, нужен был последний голос, и он оставался за мной. Я произнес: «Невиновна», скорее чувствуя, чем зная, что своим решением даю Лоре Габен то, чего в глубине души ждет каждый самоубийца. Прежде чем вернуться в свою мирную, однообразную жизнь, я преподнес ей подарок. Я подарил ей еще один шанс.

Оля Птицева
Инстинктивная реакция утопающего

Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду,

она вдыхает его как воздух, и он обращается в воздух.

Сергей Шестаков

Анна находит себя у моря. Вода пенится и хлещет ее мокрым подолом платья по бедрам. Платье черное, в раскидистых маках. Анна купила его зимой в модном магазинчике на Пресне. Скидка была внушительная, декабрьская метель за окном тоже.

– Вы бы примерили, – предложила ей девушка за кассой. – Такой фасон не всегда садится.

– На мне сядет.

В декабре Анна была уверена во всем. В своей уместности и курсе рубля, личной безопасности и в том, что все по силам, если не выбирать из слабости. А когда начинала сомневаться, то писала Андрею: «Что-то я раскачалась, приезжай скорее». А он отвечал: «Уже совсем скоро, малыш». Даже если они не виделись три недели подряд, зимняя Анна была уверена, что на четвертую их встреча как-то да сложится. К сентябрю от уверенности ничего не осталось. Но платье сидело отлично, с ним Анна не прогадала.

– Послушай, ехать туда – отстойная идея, – сказала Лиза, когда билеты уже были куплены. – Он тебя не ждет. У него там женщина другая, Ань. Не надо к нему рваться.

– Я не к нему, – шевеля губами, но не слыша собственного голоса, ответила Анна.

Со слухом происходило что-то странное. Уши закладывало внезапно и яростно, словно она взлетает на космическом корабле и тот отбрасывает первую ступень. Нет, не так. Будто бы она погружается на глубину. И вода заполняет ушные раковины, бьется о перепонку, выгибая ее внутрь.

– Ты будешь жить отдельно? – уточняет Лиза. – И то хлеб, хоть какая-то независимость.

Анна не думала ни про хлеб, ни про независимость. Просто к себе Андрей ее не звал. Она подходила к выбору жилья, как подходят к чану с ледяной водой. Проламывала хрусткую корочку, ощупывала края пальцами. И опускала лицо в раскаленный холод, чтобы выбрать апарты с ортопедическим матрасом, комфортной душевой и балконом. Писала Андрею жалкое: «Там вид на сосны, тебе понравится». И напряженно ждала ответ. Когда он отвечал: «Там будет вид на тебя, мне этого достаточно», – вода в несуществующем чане мгновенно нагревалась, сквозь нее Анна видела страницу мессенджера. Андрей все чаще оставлял ее сообщения без ответа. Но если ответ приходил, то каждую букву можно было смаковать, перечитывать слова, искать в них смыслы, потом подсмыслы, потом подсмыслы подсмыслов.

– Ты впадаешь, – говорила ей Лиза. – Это выглядит нездорово.

Анна знала, как это выглядит. Достаточно было поискать в интернете инстинктивную реакцию утопающего в картинках. Человечка там обычно рисуют ушедшим под воду. Он вытянут в струну. Он задумчив и молчалив. Он вытягивает руку в стороны, чтобы оттолкнуться от воды. Анна нашла памятку по спасению утопающих, но там не оказалось лайфхаков, только описания состояний. Анна перечитывала их, пока часами ждала сообщения от Андрея.

1. Утопающие физически не способны позвать на помощь. Речь – вторичная функция дыхательной системы. В экстренной ситуации она отключается, чтобы все силы пустить на процесс вдоха и выдоха.

– Если что-то пойдет не так, ты мне скажешь? – допытывалась Лиза.

– Скажу, – врала Анна и заказывала себе еще красного, чтобы смыть с языка горькую морскую соль.

Все старательно шло не так. Анна чувствовала, как ее затягивает. Любое движение становилось медленным и тяжелым. Слезы собирались в резервуарах внутри головы, когда Анна качала ею, слышала всплески и бульканья. Она ложилась на кровать, прижимала лицо к подушке и позволяла части слез выйти, чтобы резервуары не переполнились. Чтобы не лопнули в ней. А еще Анна врала. Лизе, маме, терапевтке. Говорила:

– Я все контролирую, просто сложный период, но я справляюсь.

Обещала:

– Я все закончу, как только пойму, что это тупик.

Рассуждала:

– Мы два разумных человека, мы не хотим друг друга травмировать. Мы находимся в контакте. Это движение в одну сторону, я точно знаю.

Андрей прилетал, они снимали отель – Анна оказывалась там первая, пока самолет оттуда – сюда только заходил на посадку. Хостес смотрела на Анну равнодушно, предлагала поднять в номер багаж. Из багажа у нее с собой было две пары трусиков, косметичка и упаковка презервативов. «Я справлюсь, спасибо». Дурацкий ковер в номере чуть скрипел, Андрей писал: «Я буду минут через двадцать». И Анна успевала намотать гирлянду на изголовье кровати перед тем, как он стучал в дверь. А дальше кадры из черно-белого любительского фильма: он заходит, куртка расстегнута, шарф стянут, улыбается смущенно. Она обнимает его, кажется, с прыжка – от подоконника до двери в одну монтажную склейку. И они стоят, покачиваясь. То ли баюкают друг друга, то ли ноги не очень держат.

Андрей брал ее лицо в ладони и легонько дул на прикрытые веки. В этом было столько нежности, что боль истончалась, и резервуары высыхали, и становилось так щекотно, что почти не страшно. Да, через три ночи снова будет прощание. А пока предчувствие поцелуя, который вот-вот начнется. Как глоток воздуха перед новым погружением на дно.

2. Рот тонущего попеременно уходит под воду и появляется из-под воды, за этот промежуток тонущий не успевает крикнуть, только выдохнуть и вдохнуть.

Они решили взять паузу на два месяца. Разлука для выполнения списка дел: работа, накопившийся быт, другие партнеры, с которыми пора было уже решить что-то точно. А перед тем как разъехаться, выходные вместе. Бесконечное сладостное посмертие. Пальцы Андрея у нее во рту, член глубоко внутри, Анна дышит со всхлипами и просто физически не способна на еще один оргазм. Андрей долго молчит и гладит ее по волосам.

– Ты замужем, – твердил он потом, собираясь в аэропорт. – Мне это невыносимо.

– Мы даже не живем с ним вместе, – оправдывалась Анна. – И у тебя вообще-то есть девушка.

– Мы тоже не живем с ней вместе, тут квиты. И вообще это не отношения, а формальность. – Андрей тер переносицу, глаза у него становились беззащитными. – Ань, я расстанусь с ней, как только ты разведешься.

«Если формальность, то расстанься! Расстанься прямо сейчас! Позвони ей и скажи, что любишь меня! Меня!» – хотелось закричать Анне, но ее рот снова уходил под воду.

3. Тонущие люди не размахивают руками, они раскидывают их в стороны, чтобы отталкиваться от воды. Все ради поверхностного вдоха над водой.

Когда билет оформлен, а от хозяйки апартов получено подтверждение брони, Анну начинают мучить сны. Она стоит у кромки воды и видит себя со стороны. Ракурс ломаный, чуть зыбкий. И вода зыбкая – идет рябью, но не прибой, нет, скорее круги от брошенного камня. Анна видит, как вода поднимается по вертикальной оси, будто часть разводного моста, но не боится, а просто ждет, чтобы темная зыбкая поверхность оказалась напротив ее лица. И тогда она делает шаг. Раскидывает руки, будто готова обнять эту беспокойную тьму, входит в воду и шепчет: «Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду». Мир резко заваливается навзничь, плоскость меняется, и Анна оказывается в воде. Отчего-то она думает, что вода твердая, но та не собирается держать ее вес, пропуская Анну все глубже и глубже. Это падение без конца. Анна ждет дно, но дна нет. Нет никакой возможности оттолкнуться, только движение вниз. Под самую толщу. Туда, где нет ничего, кроме Анны и мерного голоса в ее голове: «Он смотрит в нее как в воду и входит в нее как в воду». Утром Анна вбивает эти слова в поисковик. Смотрит на фото того, кто их придумал. Он совсем не похож на Андрея, но чем дольше Анна смотрит в глаза на фото, тем отчетливее видит сходство. В любом, на кого пристально смотришь, можно разглядеть знакомую черту, главное – захотеть. Анна хочет видеть Андрея, а видит знаки.

Знаки повсюду. Сквозь пыльную витрину фермерской лавки на Анну смотрит рыбья голова. Пасть раскрыта, глаза пустые и мутные. Анна отворачивается и видит, как из отброшенного дворником шланга начинает хлестать вода. Тянется по асфальту к ногам Анны, отрезает ей пути отхода. Дворник бежит через газон, кричит ей: «Девушка, не стойте столбом, сейчас промокнете!» Анна чувствует холодные прикосновения воды через ткань кед, пишет Андрею: «На меня напал шланг для полива, надо было надевать босоножки, еще видела дохлую рыбу, скучаю по тебе очень-очень, почему ты молчишь?» Смотрит на сообщение и стирает, потому что настала очередная среда. Среда – день той-другой. Андрей не говорит об этом прямо, но Анна знает, что по средам он становится отстранен и молчалив, пропадает из доступа, оставляет без ответа прямые вопросы. Но потом, когда к полудню четверга он возвращается от той-другой, становится виновато-ласковым. Анна ненавидит его за это. А себя презирает за радость, которую ей приносит полдень, стоит только пережить тишину среды.

– Зачем тебе это? – спрашивает Лиза и сворачивает сигаретку с вишневым табаком. – Он красавец? Нет. Богат и очарователен? Снова нет. Он вваливает в тебя тонну заботы и сил? Нет. Он жрет тебя? Да.

– А я его, – чуть шевеля губами, говорит Анна.

– Оба вы маньяки, – соглашается Лиза. – Только на него мне срать, а на тебя нет.

Знаков все больше. Анна моет голову, и вода затекает в ухо. Она прыгает на левой ноге, пытается вытряхнуть чужеродное, но слышит прибой. Тот шумит в такт сердцу, набирает силу и разбивается волной о перепонку где-то внутри залитого уха. Анна знает: когда она наконец-то достигнет дна, то обратится в этот шум. Левая нога подворачивается, тело заваливается вбок. Анна сидит на полу ванной и баюкает ушибленную щиколотку. Будет синяк. Фиолетовый с красным, как закат над встревоженным морем.

4. Из-за инстинктивной реакции тонущий физически не может контролировать движение своего тела и совершать осознанные попытки перестать тонуть.

Анна сидит на кованом стуле и смотрит, как по ровному стволу сосны карабкается белка. Кажется, что у ее лапок просто нет точек опоры, но белка упорно цепляется, подтягивает тельце и размахивает пушистым хвостом, чтобы удержать равновесие. Что-то внутри Анны хочет, чтобы белка сорвалась – пискнула отчаянно и полетела вниз. Но белка добирается до крепкой ветки и скачет по своим беличьим делам. Анна наливает себе еще немного холодного белого и делает глоток. Воздух вокруг горячий и плотный. Пахнет смолой, солью, подгнившим инжиром и кремом от солнца. Сентябрь у теплого моря – время томное и знойное, с долгими закатами и непроглядной тьмой сразу после того, как оранжевая полоса у горизонта затухает. Мысль, что в этой сосновой неге кто-то работает 5/2, не укладывалась, но Андрей написал: «Отдыхай пока, я закончу, и пойдем ужинать». Ужинать не хотелось, голова после такси – самолета – такси кружилась, а тревога, набирающая густоту, начинала гудеть в ушах.

Можно было спуститься к воде. Скинуть босоножки, подхватить подол платья и пройтись по мокрой гальке, ловя прохладные капли прибоя. Анна так и решила: вышла из отеля, вдохнула поглубже всю эту суетную южность и свернула к винному магазинчику. Солнце все еще было высоко, Андрей обычно завершал работу ближе к закату, писал Анне: «Прогуляюсь к морю». Не уточняя, идет ли один. Или с той-другой. Анна отвечала: «Передавай привет». Не уточняя, морю ли. Или той-другой. И тоже уходила из дома бродить по вечернему городу, чаще одна. Иногда нет.

Анна трясет головой, прогоняя тех-других и ту-другую. Терапевтка спрашивала ее: «Вы осознаете, что делаете, когда не заявляете о своем желании эксклюзивности?» Анна разводила руками, мол, я заявляла, а толку? Терапевтка уточняла: «Вы заявляли словами, но действия ваши идут с ними вразрез». Вразрез – это заканчивать прогулку в соседнем баре, улыбаться там самому застенчивому бармену, а потом давать ему целовать свой хмельной рот. Вразрез – это в особенно невыносимые вечера звонить мужу и выть, чтобы он приехал, и лежать лицом в его грудь, и слушать, как он знакомо дышит, и чувствовать, что этого хватает, чтобы успокоиться. Вразрез – это не уточнять, один ли Андрей гуляет у моря. Делать вид, что это не имеет значения, когда оно имеет.

Анна допивает бокал и становится под горячие струи душа. Смывает с себя дорогу и сомнения. Долго смотрит на отражение в зеркале, трогает живот и бедра, мажет их кремом. Решает не надевать белье. Ведь это будет забавно: Андрей поднимется в номер, обнимет ее вместо приветствия и сразу поймет, что на ней нет трусиков. Ужин можно и пропустить. А на закат они посмотрят с балкона. Голые, чуть насытившиеся друг другом. Анна набрасывает халат, подбирает телефон с пола. Андрей пишет: «Буду ждать тебя в холле, спускайся минут через пять». Анна смотрит на трусики и оставляет их подвешенными на крючок у душа. Меняет халат на платье с маками и спускается в холл.

Сердце стучит сразу во всем теле. Дышать становится трудно, будто бы она на глубине, а трубка, по которой должен идти кислород, забилась. Анна застывает в дверях лифта, оглядывает холл и тут же находит Андрея. Тот стоит спиной. Светлая рубашка, светлые брюки. Волосы влажные, зачесанные назад. От нежности и желания начинает болеть живот. Двери лифта озабоченно пищат, подгоняя Анну. Она выскакивает в холл и идет к Андрею, прикладывая остатки усилий, чтобы не сорваться на бег.

– Привет, – шепчет ему в шею и целует легонько, проверяя, настоящий ли.

И когда он поворачивается, она понимает: да, настоящий. Не буквы в мессенджере, не воспоминания перед сном. Горячая кожа, сухие губы, запах пота и парфюма, который Анна тщательно выбирала в самом начале лета. Андрей обнимает ее молча, но крепко. И они стоят так, глубоко вдыхая друг друга. А потом выходят из отеля в чуть розоватый закат и идут, крепко сцепившись пальцами. На ходу Анна тянется и целует его в скулу. Он смотрит удивленно, будто не совсем узнает.

– Привет, – говорит он и наконец улыбается.

Анне становится легко и радостно. Она ускоряет шаг, почти бежит, чтобы скорее вступить в море. Разувается на острой гальке, тянет Андрея за собой, но тот остается поодаль. Анна входит в прибой и ойкает от соленой щекотки. Море немного штормит, накатывает с силой и утягивает за собой, отползая. Андрей ждет, пока Анна нашлепается ступнями в воде, подает ей руку, чтобы она обулась.

– Ты голодный?

– Немного. Давай поужинаем. Скоро закат.

Солнце и правда начало спускаться к воде. Они садятся на веранде. Салат со свеклой, мягкий сыр, белое вино. Анна осторожно накалывает оливку, переводит взгляд от заката на Андрея, тот смотрит на нее не отрываясь, будто пытается запомнить каждую ее часть. Ключицы, нос, брови, морщинки у глаз, красные маки на черном платье. Приметы голого тела под платьем. Разговор скачет от погоды к общим знакомым, стремительно темнеет, сонная чайка истошно кричит, сидя на волнорезе.

– Хочешь еще вина?

– Нет.

– Хочешь, посидим у воды?

– Нет.

– Тут вкусные мидии…

– Я не хочу вина, мидий и воды. Хочу тебя.

Андрей замолкает, моргает медленно, ловит ртом воздух и просит счет. Когда они выходят в мгновенную южную тьму, Анна берет его руку и опускает ее на косточку своего лобка. Андрей проводит ладонью верх и вниз. Осознает отсутствие лишней ткани, отнимает ладонь, кладет ее Анне на шею, сзади, надавливая на позвонки. И ведет обратно в гостиницу. Они целуются в лифте. Андрей берет ее лицо в ладони, наклоняется, просит: «Выдохни мне в лицо». И втягивает ее выдох в себя.

– Скучал по твоему дыханию.

– Скучала по тебе.

Голос хриплый, не разобрать чей. Губы сухие и соленые, языки горячие. Двери лифта разъезжаются, когда Анна уже с трудом держится на ногах, – все, что было прочным, стало зыбким, словно она окунулась в закатную воду. Или сама стала закатной водой. Руки Андрея – единственная опора. Анна держится за них, пока прикладывает карточку к замку. Они вваливаются внутрь, захлопывают дверь. Свет фонаря пробивается через сосны. Кровь шумит в ушах Анны, разливается по телу раскаленными волнами, и все, из чего оно состоит, становится оголенным чувствованием. Андрей что-то говорит, Анна не слышит. Она выскальзывает из платья и застывает в луже света – голая, дрожащая, изнывающая от желания. И захлебывается горькой водой, когда Андрей подхватывает ее и осторожно кладет на скользкое покрывало.

Эта вода колышется в Анне, пока Андрей горячей и сухой ладонью гладит ее бедра, пока он проводит раскаленным языком по нежной коже ее живота, пока он входит в нее. Анна словно разделяется на две. Ту, чье истосковавшееся тело возбуждено до боли и ловит каждое движение, упивается им и задает ритм новому. И ту, что от мельчайшего прикосновения все глубже погружается в темную воду. Анна кончает с мучительным стоном, и вода идет в ней штормовыми гребнями. Андрей кончает следом, опадает на постель. Внутри Анны штормит и пенится. За окном скрипят цикады. Кто-то идет по коридору и неразборчиво разговаривает. Анна чувствует, как Андрей нависает над ней и сцеловывает слезы с ее щек, и от этого она плачет еще сильнее. Если бы Андрей спросил ее, почему она плачет, она бы рассказала про штормовую воду, что нашла выход, но Андрей шепчет: «Малыш, ты такая красивая, какая же ты красивая». Анна отворачивается и вытирает слезы о покрывало.

Они немного спят в этой липкой темноте, потом просыпаются одновременно, но лежат беззвучно. Анне успело присниться, что закатное томное море оборачивается холодным штормом, стоит ей приблизиться. И окатывает ее злым дождем. И скалится в лицо пенными гребнями. Цикады скрипят все громче, Андрей встает, чтобы закрыть балкон.

– Давай посидим там, – просит Анна.

Она оборачивается в простыню, предлагает Андрею свой халат. Зажигает свечу и ставит на кованый столик. Андрей наливает ей еще вина, Анна знает, что пить не надо – от духоты и выпитого днем ее чуть мутит, но она пьет. Море шумит в отдалении, его почти не слышно, но Анна чувствует, как нарастает шторм. Ей страшно и горько, ей холодно до озноба, но кожа раскалена, будто бы у Анны жар. Она говорит и не слышит своего голоса. Андрей отвечает, но она не понимает ни слова. Пьет вино большими глотками, на вкус оно – соленая вода. Анна хочет отставить бокал, уйти в ванную и вымыть из себя эту соль, но она сидит, мнет пальцем размякший инжир, цедит злые слова в ответ на злые слова, но не слышит ни те, ни другие. Кажется, Андрей кричит ей: «Ты так и не развелась с тем-другим». Кажется, она отвечает: «Ты так и не разошелся с той-другой, сделай это первым». Кажется, Андрей поднимается со стула, запахивается в халат и говорит: «Нет, это ты должна сделать первой». Кажется, Анна понимает, что никто ничего не сделает, и темная вода вырывается из нее потоком. Кажется, они ходят по кругу всю ночь. И всю ночь Анна плачет. Кажется, так проходит еще один день. Или два. Анна не помнит, она захлебывается соленой водой, задыхается от смрада протухших водорослей, кашляет до сорванного горла, но продолжает барахтаться, только чтобы вдохнуть еще раз тот же воздух, что выдыхает Андрей перед тем, как выйти из ее номера и захлопнуть за собой дверь.

5. Инстинктивная реакция утопающего длится от 20 до 60 секунд, после чего наступает утопление. Со стороны может казаться, что утопающий контролирует ситуацию, но это не так. Если поведение человека в воде кажется вам странным, то уточните, не тонет ли он. Если вы не получите ответа, то у вас будет примерно 30 секунд, чтобы оказать утопающему помощь.

Анна находит себя у моря. Шторм закончился, но вода продолжает с шумом накатывать, поднимаясь все выше по ногам Анны. Платье промокло, и красные маки расползлись по нему, похожие на окровавленных медуз. Безумная тетка в рваном пиджаке увидела Анну на перекрестке и крикнула ей в лицо: «Красные маки – красная кровь!» Анна обогнула тетку по дуге и чуть не впечаталась в обгоревшее тело мужика: тот допивал пиво, высоко задрав бутылку, и даже не заметил Анну.

Она сама себя не замечала, пока не зашла в море по колено, а теперь не могла вспомнить, сколько дней просидела в номере, пока снаружи лило и штормило. В телефоне толпились непрочитанные в папке входящих: ничего от Андрея – и неотвеченные в папке исходящих: все только ему. Анна требовала и стенала, умоляла и выпрашивала последнюю встречу, проклинала и умасливала, обещала и угрожала. Выходила на скользкий балкон и рассматривала плитку, что лежала под соснами пятью этажами ниже. Дождь хлестал по плечам Анны, путался в немытых волосах, смывал с халата запах мужского тела. Анна возвращалась под крышу, обнимала себя и нюхала ткань, пытаясь запомнить, чем пах Андрей в ту их последнюю ночь. Пот, кожа, слюна, парфюм. Вино, слова, обвинения, щелчок отпертого замка и хлопок двери.

Анна опускала голову на подушку и закрывала глаза. Под веками ее ждал шторм. Он поднимал вверх песок и гальку, укрывал ими Анну, предлагая навсегда остаться лежащей на дне. Анна поднималась рывком, обходила номер по кругу, смотрела на себя в зеркало: глаза ввалились, по щекам красные пятна, губа прокушена. Возвращалась в кровать и пыталась заснуть. От штормовой качки ее тошнило. От нескончаемой дроби дождя по решетке балкона хотелось кричать, и Анна кричала. Иногда в ответ ей стучали по батарее. Анна замолкала в надежде, что это стук в дверь. Но каждый раз обманывалась. И этому не было конца. Анна почти смирилась, что только так теперь будет. Шторм, крик, плитка под соснами. Только запах выветрится из ткани халата, и тогда она останется совсем одна.