Текст книги "Помутнение"

Я брела по безлюдным аллеям, наблюдая, как туман откусывает от домов черепицу. Все будто погрузилось в сон, и только две белые капустницы кружились в затейливом хороводе.

У некрашеного дощатого забора я сорвала пушистую ветку рябинника, прошла дальше и выдернула из травы толстый стебель с розовато-белыми цветами – валерьяна, – добавила в букет по веточке неприметных сорных трав, кукушкиного горицвета и горца птичьего. Кукушкин горицвет – маленькая гвоздичка на шероховатом стебле, колокольчатая чашечка с красно-коричневыми полосками, из которой торчат собранные в редкую метелку острые розовые лепестки. Горец птичий – спутанные в узлы тонкие стебли с мелкими блекло-зелеными цветками в пазухах листьев, гусиная трава, трава-мурава… Эти простые, невзрачные цветы вели меня, как нить Ариадны вела Тесея, и – поворот за поворотом – я все глубже заходила в лабиринт дачных участков, нарезанных по шесть соток каждый.

Я разглядывала, как вьюнок оплетает рабицу, бросается на высаженные у забора кусты смородины, и думала о том, что у растения не меньше энергии и воли, чем у животного. Монструозное, избыточное оно воплощает собой энергию размножения, созидания – то, что обычно приписывают женщинам. Женщина – цветок, но не декоративный, распускающийся на радость другим, а буйный и дикий, развивающийся в своей собственной, неконтролируемой динамике: семя становится ростком, росток – листом, лист – цветком, цветок – плодом… И все это происходит в тесной связи с окружающей средой. Я читала про цветок антуриума, который проходит как женскую, так и мужскую фазу (как бы мы ни старались навязать цветам гетеросексуальные аллегории, они бывают обоеполыми) и испускает множество ароматов, от приятного до зловонного. То, каким будет аромат антуриума, зависит от того, кто его опыляет, то есть на кого направлена эта чувственная составляющая. Иногда я думаю, что животные и люди – обслуживающий персонал и нужны лишь затем, чтобы разносить по земле семена куда более удивительных творений – растений. В эссе «Разум цветов» Метерлинк описывает множество способов, к которым прибегают цветы и деревья, чтобы засеменить большую площадь. Стремление растения победить свою неподвижность он называет «голодом пространства» и рассказывает про удивительные снаряды для семярассеяния, семяразбрасывания и воздушного полета семян. Крылатый винт клена, пушистые парашютики одуванчиков, прицепки, которые позволяют семенам крепиться к шерсти животных, а еще всякие приспособления для саморазбрасывания семян. Созревшие плоды некоторых растений конвульсивными движениями отрываются от ножки и сквозь отверстие на месте надрыва выбрасывают струю слизи, смешанную с многочисленными семенами, причем расстояние плевка может достигать пяти метров. Это то же самое, с восхищением говорит Метерлинк, как если бы мы «одним спазматическим движением выбросили все наши органы, внутренности и кровь на расстояние полуверсты от нашей кожи и скелета».

В девятом классе, между итоговым сочинением и экзаменом по математике, я узнала, что Ника забеременела. Со смертью отца она стала жить одна. Хотя формальным опекуном Ники стала ее крестная, она контролировала скорее ее расходы, чем ее саму. Мы не дружили уже почти год, общались только по необходимости, и обо всем, что с ней происходило, я узнавала по праву кровной связи от общей родни. Я не помню, чтобы принимала серьезные попытки вернуть ее дружбу, она не предпринимала их наверняка. У нас не было крупной ссоры, и от этого было только хуже. Все произошло само собой, и поэтому казалось неизбежным.

Вернувшись с прогулки, я расставила свои удивительные невзрачные цветы по вазам, а когда выходила из дома, едва не наступила на крошечную ящерицу. Переливаясь гудроновой спинкой, она скользнула под крыльцо. Всю жизнь мне казалось, что жить по-настоящему – значит двигаться, действовать, бороться, но теперь я задумалась, не упускаю ли в этой борьбе нечто важное. Теперь мне хотелось стать растением, прорасти в земле, быть корнем, как запертая в Аидовом царстве Эвридика у Рильке.

Ребенок Ники умер сразу как родился. Это называется перинатальная потеря: скорая смерть новорожденного без явной причины. Ее крестная – учительница младших классов – выбила для Ники поездку в санаторий, где она познакомилась с кем-то, а через некоторое время уехала к нему на Черное море. Я никогда ее больше не видела.

Сама я после девятого класса перевелась в городскую школу, чтобы лучше подготовиться к выпускным экзаменам, потом поступила в областной университет и в первый раз переехала. Сейчас я иногда думаю о том, как изменилась бы моя жизнь, если бы я осталась в поселке навсегда. Вышла бы замуж за одноклассника, меньше бы сидела в интернете. Никогда не познакомилась бы с тобой.

Как-то по работе я разговаривала с антропологом, и он рассказал мне историю, как однажды на побережье Северного Ледовитого океана приехал картограф. Он хотел сделать карту священных мест коренных народов и обратился за помощью к одному из жителей. Тот поинтересовался, зачем это нужно. «Чтобы охранять эти земли», – ответил картограф. «Так, поди-ка, они сами себя охраняют, – возразили ему, – скорее, с вами может что-то случиться, если пойдете туда: заболеете или умрет кто-нибудь из родни».

Природа не добра и не зла, она безразлична. И все-таки мы надеемся на ее милость: даже в городе я натыкалась на сложенные горкой белые косточки и смятые букеты. Может, и мне стоит провести обряд? Я шла вдоль озера, в воздухе пахло намокшей золой. Брошенные после пикников черные проталины, обугленные щепки и опаленные птичьи перья казались мне мрачными приметами ритуальных костров. Все на свете казалось чем-то еще. Вода беспокоилась. Настырные волны толкались о берег, как запертые в стойле телята. Я подошла к обрыву, и откуда-то снизу взметнулись три черные птицы. Пролетев над водой, они осели на волнах, покачиваясь, словно обуглившиеся деревяшки. Я много раз была здесь, но теперь воздух, свет, звуки, запахи – все было другим. Я посмотрела по сторонам. Слева огибающая озеро тропинка тонула в пестром разнотравье, справа над водой выступал песчаный холм, формой напоминающий стол – верхушка у него была срезана. Ничего необычного я не заметила, и все же что-то было не так. Я посмотрела на свои ладони. Иногда я вижу осознанные сновидения и использую этот прием, чтобы выйти из сна, но в этот раз я не спала. Руки были как руки, ничего необычного.

Вдоль тропки рос остролистный чертополох, который долго цвел яркими фиолетовыми цветами. Теперь цветки в колючих корзинках торчали серыми плевками ваты, смазанными, как лица мужчин на картинах Фрэнсиса Бэкона. И как только я упустила эту перемену? Я поглядела вокруг в поисках другого привычного ориентира – желтых цветов-метелок, но не увидела их. Язычники верили, что цветы могут переходить с места на место, менять свой вид, разговаривать между собой, кричать и плакать. Я не сомневалась, что и с этими травами могло произойти подобное.

Мы не так уж сильно продвинулись в своих знаниях о мире за последние тысячи лет – хотя и может показаться иначе, – и то, что сегодня обсуждают в университетах и лабораториях, много лет назад уже было сказано мудрецами. Нобелевскую премию по физике присудили за исследование феномена квантовой запутанности. Ученые изучали частицы, которые, находясь за тысячи километров друг от друга, тем не менее были связаны. Когда менялось состояние одной частицы, менялось и состояние другой. С помощью сложных научных экспериментов физики доказали то, о чем давно написано в эзотерических книгах: мы все связаны невидимыми узами и можем чувствовать друг друга на расстоянии.

По бурым склонам холма ползли кривые линии желобов, узкие и глубокие, как следы звериных когтей. Песок был темным и рыхлым. Я взобралась на вершину. Небо было выкрашено в сплошной синий цвет: ни прозрачности, ни просвета. В прореху густой матовой темноты выглядывало солнце. Это создавало удивительный контраст: тени стали длинными, а все цвета – необыкновенно яркими. Мне вдруг очень захотелось плакать.

Над моей головой лаяла огромная черная птица. Снизу я видела ее перистую грудь и поджатые лапы. Она несколько раз коротко и нервно взмахнула крыльями, а потом, выправившись, медленно скользнула в вышину. Когда птица улетела, остались только сгусток неба и шум вгрызающихся в берег волн. Все это уже было когда-то. В тот грозовой день, когда мы с Никой, слипшись мокрыми плечами, лежали на мостках. Или сильно позже, в Афинах, когда, стоя на каменном холме, мы с тобой смотрели на Акрополь, и небо вдруг потемнело, и ветер спутал почерневшие оливковые ветки, и все гудело и двигалось, только неподвижно стояли белые колонны храма, где возносились молитвы и воздавались жертвы.

Вечером я пошла на кухню и встретила Паштета. Заметив меня, он поднял хвост и загарцевал навстречу. Извиваясь, он терся теплыми боками о мои ноги, вскидывал голову, заглядывал в глаза. Хотя до этого я видела в нем существо чуть ли не инфернальное, голод привил этому коту повадки беспринципного домашнего питомца, готового лизать руки каждому, кто пообещает угощение. Я удовлетворенно похлопала его по голове.

В кухне я зажгла свет, открыла холодильник, вытащила из него все, что могло понравиться коту: сыр, колбасную нарезку, начатую сметану, – и разложила на тарелке. Пока я заканчивала приготовления, в комнату влетела крапивница. Бабочку привлек свет, и, сделав по комнате полный круг, она принялась облетать полки холодильника. Я убрала остатки еды и стала наблюдать за ней. Зависнув над половиной трехдневного арбуза, она сводила и разводила оранжевые крылья с черными пятнами, шевелила усиками-булавками. Летающий шатер, вздрагивающий клочок лета.

Средняя бабочка живет от трех до двадцати дней, но крапивница – другое дело. Это бабочка-долгожитель, она может прожить до девяти месяцев, зимуя в дуплах и щелях, обернувшись крыльями как одеялом. Она осторожнее других и предчувствует непогоду. За два часа до дождя крапивницы прячутся в укрытие, чтобы не промокнуть. Но осознают ли они ценность своей жизни, счастливы ли оттого, что живут дольше своих видовых подруг? Едва ли. Блаженны неведающие, или, как однажды сказала любимая писательница моей юности, единственная вещь, которая делает жизнь возможной, – это постоянная и невыносимая неопределенность; незнание того, что будет дальше.

Сложив крылья, крапивница пила арбузный сок. Я посмотрела на нее так, будто хотела запомнить, и, полная необъяснимой злости, захлопнула дверцу.

Кот быстро съел мои угощения и ушел восвояси. С его уходом я ощутила такую усталость, что решила сразу лечь спать. Я залезла под одеяло в штанах и футболке, но потом встала, чтобы натянуть еще и носки. Ночью было холодно. Я куталась в одеяло, как в кокон, накрыв себя с головой. Мне казалось, я больше никогда не смогу согреться.

Ну как ты могла умереть!

Я закрыла глаза и ясно увидела себя посреди заснеженного кладбища, где хоронила отца. Смерзшиеся комья ударялись о крышку гроба гулом оркестровых труб, торжественным и глубоким, но длилось это недолго. Прошло не больше пяти минут, как двое парней в странной спешке наглухо засыпали могилу землей. Это подействовало на меня сильнее всего: только тогда я поверила, что его больше нет.

Ночью грянула буря. Молнии отбивали послание шрифтом Брайля. Точка-тире, точка-тире. Все гудело, гремело, лязгало. Ломались деревья. С шумом падали стекла. Я лежала прибитая ураганом. Я превращалась в корягу. Я покрывалась мхом. Мне нужно было сбросить это оцепенение, и я осторожно коснулась руками бедер, сжала живот. Кололо под лопаткой, напротив сердца. Чтобы успокоить сбитое дыхание, я стала читать всплывшее в памяти стихотворение. Сначала про себя, потом во весь голос. «Возьми на радость из моих ладоней / Немного солнца и немного меда, / Как нам велели пчелы Персефоны». Как нам велели пчелы Персефоны. Как нам велели пчелы Персефоны… Как я уснула, не помню.

Утром меня разбудил холодный белый свет. Я села на кровати, набросив на плечи одеяло, забыв об ужасах минувшей ночи. Осознание накатило вдруг. Так приходят на смену счастливому забвению воспоминания о разрушительной войне, потрясающе ясные. Я вскочила и бросилась к окну. Стекла были целыми, но за ними не было ничего. Я вглядывалась в бессмысленную белость, пока она не начала дробиться на крохотные пиксели. Это был снег.

Снег шел не прекращаясь, и вскоре земля, дома, деревья, даже небо были стерты им, вычищены светящейся белизной отсутствия.

Я накинула на плечи ветровку и высунулась на улицу. Осветленный просторный воздух стоял как вмешенное в воду молоко. Со звериной осторожностью я ступила на крыльцо, и снег мягко заскрипел под моими ногами. Я наклонилась и зачерпнула его ладонью. Снежная рыхлость искрилась, струилась между пальцами. Я сжала ее в рассыпающийся комок, поднесла ко рту, вжалась в него губами. Стекляшки снежинок таяли под моим горячим дыханием, и снег темным пятном стекал мне на футболку.

Я вернулась в дом. Я ходила по комнате. Я не находила себе места и то подолгу лежала в кровати, то садилась за стол и открывала готовый разрядиться ноутбук, бездумно щелкала открытые вкладки.

Следующие дни сцепились в один – бесконечно долгий. Я, кажется, просыпалась и ложилась спать, что-то ела, топила печь и обмывалась в предбаннике теплой водой, нагретой в жестяном тазу. Редкие вылазки на улицу ограничивались короткими перебежками до кухни или дровяника и обратно. Я оказалась в заточении.

Когда-то я читала про художницу, которая придумала такой перформанс: на протяжении нескольких дней она сидела в заставленной зелеными растениями комнате и читала им философские тексты. Так она не просто разговаривала с цветами, но, учитывая, что растения питаются углекислым газом нашего дыхания, скармливала им язык и смыслы, идеи и концепции. Теперь, когда и я оказалась в такой комнате, мне не оставалось ничего, кроме как рассказывать нашу с тобой историю увядающим цветам.

«Мы познакомились случайно: я искала соседку, а она – квартиру – и прожили вместе три года. Эта наша жизнь не была интересной, потому что была счастливой. Нам было очень просто вместе. Как будто задолго до встречи мы уже знали друг друга. (Интересно, что, когда берешься описывать благополучные отношения, на ум приходят только банальности.) Конечно, ссоры иногда случались, но они быстро забывались и значили не больше дождя за окном. Мне нравилось, что она умела злиться, не разрушая все вокруг, напротив: на этой энергии можно было построить город. Я так не могла и подолгу копила злость внутри, пока она не испепеляла меня до полного безразличия, и, наверное, в какой-то момент именно это и произошло. Хотя, возможно, все было не так, ведь память как прожектор: высвечивая что-то одно, она прячет в тени все остальное.

И не то чтобы мы сходились во всем: у нас были разные жизненные стратегии и разные взгляды на многое, в том числе на мужчин и отношения. Меня раздражало, что, едва встретив кого-то потенциально надежного, она, не задумываясь, разменивала свои таланты и стремление к собственному успеху на покой и сытость, которые обещала роль второй половины. И когда на празднике в летнем саду она встретила высокого грека с водянистыми глазами, я сразу поняла, что она уедет за ним. Так и вышло.

У нее был талант к языкам, и, пока он ждал ее в Афинах, она без труда выучила греческий. Три месяца, что она готовила документы, чужой язык все время звучал в нашей квартире. Я предупреждала, что вернусь поздно, и она кивала: кала – “хорошо”. Она не приходила ночевать, а наутро пожимала плечами: сигноми – “извини”. Эти словечки навсегда застряли у меня в голове. Все происходило так медленно, что я не заметила, как мы отдалились. Андио. До свидания.

Когда она переехала в Грецию, мы какое-то время не общались. Но она скучала по русскому, а я скучала по ней. И мы начали записывать друг другу долгие голосовые сообщения. Это не был диалог – скорее, аудиозаметки, дневники о двух разных жизнях, которыми мы делились друг с другом; они стали нашим утешением в разлуке. Она много рассказывала о новой жизни в Афинах. О том, как покупала на рыбном рынке черных угрей с большими глазами, как видела в одном древнем храме голову, удивительно похожую на Христа, как собирала на побережье Эгейского моря Conus ventricosus – маленькие конусные ракушки кофейного цвета – и однажды уколола палец, и рука распухла и разболелась от яда… Когда в отпуск я приехала к ней в гости, она была рада мне как самому близкому другу. Тот декабрьский день, когда мы поднялись на просторный каменный холм, с которого открывался вид на Акрополь, был моим последним днем в Афинах. С утра было ясно, но к обеду небо потемнело, разыгралась гроза. Ветер вскидывал волосы, и пальто хлопало, как дверь на сквозняке. Дождь шел на нас стеной. Она обняла меня и, завороженно вглядываясь в темную даль, пробормотала: “Яростный мир, ты такой настоящий”. Это были слова из песни группы Fleur, которую мы обе любили еще со студенческих времен. На обратном пути в самолете я слушала эту песню на репите.

А потом она умерла».

Я чувствовала себя недо-растением. Вместо центрального мозга у растений много корней-мозгов, которые познают противоречивый мир. Это позволяет цветам и деревьям хорошо адаптироваться к условиям среды. Но у меня только одна, центральная, нервная система, и она не справлялась. Я перестала управлять своим вниманием, я разучилась концентрироваться. Новая среда, думала я, требует нового растительного тела, и мне оставалось только ждать, пока тело пустит корни, найдет опору в том, что имеет.

«Это случилось в первый день лета. В Афинах было под тридцать. Олива цвела мелкими беловатыми цветами, и все деревья стояли в этой пене. Муж отдал ей маленький серебристый “форд”, и по утрам она вычищала сохлые метелки цветов с лобового стекла. Ветер разносил пыльцу на многие километры. Она возвращалась с собеседования в школе, где собиралась преподавать английский, и ей стало плохо. Она позвонила мужу и сказала, что чувствует себя неважно, и он обещал за ней приехать. Наверное, она ждала его какое-то время. Наверное, она опустила стекло, и наверное, в нос ей ударил запах смолы, масла и соли – перегретый асфальт, остуженный морем. Наверное, ей стало лучше, и она повернула ключ в замке зажигания, подумала, что все это глупости – гонять куда-то мужа посреди рабочего дня. Она не доехала до дома один квартал. На полной скорости влетела в металлический столб. Она потеряла сознание. Остановилось сердце.

Но перед этим, в машине, вдыхая запах битума и оливковых цветов – сухой, сладковато-соленый, как дующий с моря мельтеми, – она наговорила мне короткое аудио. Всего 20 секунд. Не ее формат.

Мы крепко поругались накануне. С конца февраля мы только и делали, что ругались. Она упрекала меня в том, что я не уезжаю, я отказывалась понимать, почему должна это делать. Она называла меня сообщницей, я отвечала, что она не знает, о чем говорит. Она повторяла, что, несмотря на эмиграцию, остается русской, я говорила, что той страны, которую она знала, больше нет. Я чувствовала себя деревом, которое выдернули и швырнули на землю, но не могла ей этого объяснить…

В конечном счете мы перестали слушать друг друга, но все еще продолжали записывать свои сообщения – то оправдательные, то обвинительные. Только никто не мог заставить себя нажать “плей”».

Я подошла к зеркалу и уставилась на свое лицо. С носа белыми чешуйками сползала кожа. Тонкие красноватые веки дрожали светлыми ресницами. Волосы стали сухими и колючими, как скошенная трава. В треснутых уголках губ застыла кровь. Господи, кто же я теперь…

Когда снег наконец прекратился, я сняла с крючка ватную куртку и вышла на улицу. В пронзительном голубом небе стояло слепящее солнце, и воздух переливался, как слюда. Деревья, трава, земля все еще были припорошенными, но теперь скорее серебряными, чем белыми. Интересно, как они перенесли этот холод. Если нам и нужно чему-то учиться у природы, то не морали и не этике: убийство тоже природно, естественно. Я шла по поселку, заглядывая в оставленные дома, и остановилась у знакомой калитки, но и там никого не было; тогда я свернула к лесу. Не было ни одной причины, по которой мне понадобилось бы туда идти, но, может, в этом и был весь смысл. Романтики прошлых веков говорили о вегетативной, то есть растительной, гениальности, чтобы противопоставить интуитивное познание мира разумному, и раз я не могла понять происходящее головой, может, мне стоило попытаться осознать его другим способом.

Зябкий лес звенел ледяными деревьями. Он был в точности как в моем сне: под ногами искрился снегом мох. Я вдыхала законсервированный, настоянный на земле и хвое воздух. Я смотрела, как лес, переливаясь бриллиантовым светом, медленно зеленеет, сбрасывает с себя тающий снег, будто возносится из-под накрывшей его огромной волны. Я видела, как вода отступает.

Я нашарила в кармане телефон и открыла наш диалог. Нажала на кнопку и зажмурилась. Гул ветра в динамиках, а потом твои слова:

– Помнишь фотку, которую ты стащила на Монастираки? Ну, ту, с пейзажем, где из-под земли торчат высокие кусты, а за ними две колонны? Так вот: я сейчас смотрю на этот пейзаж, я его нашла!

Я все еще стояла с закрытыми глазами, но видела – как бы внутри своей головы – тебя, записывающую эти обрамленные ветром слова. Я сидела рядом с тобой и смотрела на гейзеры зеленых кустов и две колонны древнего храма. Вдали дрожала горячим воздухом кривая линия горизонта, и, ворвавшись в распахнутое окно, ветер взметнул твои кудри. И ты улыбнулась.

Утром следующего дня я впервые за долгое время расчесала волосы. А когда вышла во двор, чтобы умыться, ощутила странную перемену, которая произошла с этим местом. Поломанные деревья, озябшие цветы – нет, дело было в другом. Я долго смотрела по сторонам, пока наконец не осознала: заброшенный дом, еще недавно наглухо спрятанный в высокой траве, теперь стоял открытый и просторный. Крапива, пустырник, даже склонившие золотые головы рудбекии пропали – будто они наконец смогли обойти тяжелый мрачный закон, обрекающий их на неподвижность, победили пространство и вырвались в другой, оживленный, мир.

Я вернулась в дом и неторопливо собрала вещи. Потом выгребла из холодильника порченые остатки, набрала воды и вымыла полы. Разобравшись с уборкой, вытащила во двор чемодан, повесила на дверь тяжелый замок и, стуча колесиками по грунтовке, направилась к остановке, надеясь, что кто-то подбросит меня до станции.