Текст книги "Ужасная медицина. Как всего один хирург Викторианской эпохи кардинально изменил медицину и спас множество жизней"

Занять должность хирурга в викторианскую эпоху означало взять на себя полную ответственность за жизнь и скорее всего смерть пациента.

Под оболочкой сомнений Листера продолжало терзать исследовательское любопытство. Он все так же проводил эксперименты и вскрывал трупы. Микроскоп позволял исследовать тайны человеческого тела гораздо глубже, чем заходило большинство предшественников Листера. И еще оставался открытым вопрос о тех микроорганизмах, которые он обнаружил во время вспышки больничной гангрены. Что именно это было? И как они связаны с тем, что происходило в палатах крупнейших городских больниц?

Профессор Шарпей, отличавшийся исключительной наблюдательностью, заметил, что Листер все еще в поисках, а потому предложил ему провести год в медицинских школах на континенте. Там Листер сможет больше узнать о последних достижениях в медицине и хирургии – так было и с Шарпеем, который предпринял аналогичную поездку десятилетием ранее. Париж, с его гостеприимными палатами, лекциями по новым клиническим специальностям, многочисленными частными курсами и бесчисленными возможностями проводить вскрытия трупов, стал бы первым пунктом в маршруте Листера, однако Шарпей порекомендовал ему прежде провести месяц в Шотландии под руководством Джеймса Сайма. Сайм был другом Шарпея, известным профессором клинической хирургии в Эдинбургском университете и четвертым кузеном великого Роберта Листона (который благодаря эксперименту с эфиром обрел всемирную славу). Шарпей предполагал, что Сайм найдет в Листере увлеченного студента, который (как и сам Сайм) стремится исследовать циркуляцию крови и причины возникновения инфекции. Он также верил, что для Листера Сайм станет вдохновляющим наставником.

Так, в сентябре 1853 года Листер сел на поезд до Auld Reekie (так на гэльском звучало название Эдинбурга; англичане именовали город Old Smokey), где намеревался задержаться ненадолго.

5
Наполеон хирургии

Будь у меня человек действительно выдающихся талантов и возможность направить его по дороге к величию, вместо него я бы предпочел хорошего практика-анатома и направил бы его в крупный госпиталь – принимать больных и вскрывать мертвых.

Уильям Хантер

Внушительных размеров мешки под глазами профессора Джеймса Сайма свидетельствовали о бесконечных часах, которые он проводил в операционной Королевского лазарета Эдинбурга. Он был невысоким и толстым, но в остальном – ничем не примечательным. В выборе одежды он вел себя почти неприлично, одеваясь беспорядочно, нередко нося вещи большего, чем необходимо, размера, которые не подходили друг к другу. Его привычным одеянием было черное длиннополое пальто с жестким высоким воротником, сопровождаемое клетчатым галстуком, плотно завязанным на шее. Как и многообещающий хирург из Лондона, с которым он собирался встретиться, Сайм на протяжении всей жизни страдал от легкого заикания.

Несмотря на небольшой рост, к тому времени, когда Листер отправился к нему, Сайм был гигантом в своей профессии. Коллеги называли его «Наполеоном хирургии». Эту репутацию он в свои 54 года обрел благодаря титаническим попыткам упростить травматичные процедуры – чему посвятил последние 25 лет карьеры. Сайм презирал грубые инструменты (такие как ручная цепная пила) и избегал сложных методов, когда было достаточно простых. Экономия времени и техники – вот, чего Сайм пытался достичь в каждой своей операции. Подобный подход нашел отражение в характерной краткости его речи. Бывший ученик Сайма Джон Браун сказал о своем великом учителе: «Он не потратил впустую ни единого слова, ни одной капли чернил или крови».

Слава Сайма во многом связана с его новаторским методом ампутации на уровне голеностопного сустава – эта операция и поныне носит его имя. До Сайма хирурги производили ампутацию ниже колена для сложных травм и неизлечимых заболеваний стопы, неизбежно ограничивая пациента в движении. Часто это делалось потому, что предполагалось, что длинный обрубок будет доставлять проблемы, и что пациент не сможет ходить, опираясь на него. Подход Сайма позволил пациенту переносить вес на культю лодыжки, что было прорывом для хирургии; к тому же ампутация по методу Сайма проходила быстрее и легче.

Как и большинство хирургов в эру до анестетиков, Сайм действовал молниеносно – как и его кузен Роберт Листон. Однажды Сайм ампутировал ногу в тазобедренном суставе примерно за одну минуту; факт тем более исключительный, что ни он, ни любой другой хирург в Шотландии никогда раньше не делали подобные операции. Конечно, не обошлось без осложнений. Когда Сайм сделал первый разрез в бедренной кости, в операционной раздался оглушительный хруст. Он быстро отпилил конечность, и его помощник ослабил хватку, чтобы освободить артерии, которые нужно было ушить. Сайм вспоминал последующий ужас:

«Если бы не привычка наблюдать подобные сцены, я, конечно, испугался бы… На первый взгляд казалось: сосуды настолько крупные, по ним бежит такое количество артериальной крови, что мы никак не сможем закрыть их. Разумеется, мы не тратили время, любуясь этим редким зрелищем; спустя мгновение было очевидно, что спасение пациента потребует всей нашей сноровки, и в течение нескольких минут кровотечение было эффективно сдержано применением десяти или двенадцати лигатур».

Позднее он назвал это «самой великой и кровавой операцией в истории хирургии».

Сайм был бесстрашен. Когда другие хирурги отказывались оперировать, шотландец не пасовал. В 1828 году некто Роберт Пенман в отчаянии обратился к Сайму. Восемь лет назад у него развилась фиброзная опухоль нижней челюсти (в то время она была размером с куриное яйцо). Местный хирург удалил вовлеченные зубы, однако опухоль продолжала расти. Когда процедура не увенчалась успехом, Пенман проконсультировался с Листоном, который только недавно сделал себе имя, удалив двадцатикилограммовую опухоль мошонки у пациента в больнице Эдинбурга. Однако, увидев раздутое и опухшее лицо Пенмана, даже неукротимый Листон побледнел. Размер и положение опухоли, по его мнению, делали операцию невозможной. Подобный отказ от хирурга, который, как правило, брался за самые сложные случаи, был равносилен приговору. Если уж Листон не рискнул оперировать – кто отважится?

Состояние Пенмана ухудшалось до критического момента, когда ему стало трудно есть и дышать. Опухоль в это время весила более 2 кг и почти перекрывала нижнюю часть лица. Так что Пенман обратился к Сайму, который в свои 29 лет уже был известен бунтарским подходом к хирургии.

Настал день операции. Пенман сидел в кресле со связанными руками и ногами: поскольку ни эфир, ни хлороформ еще не были изобретены, ему не вводили анестетика. Пациент успокоился, стоило Сайму шагнуть вперед с ножом в руке. Большинство опухолей челюсти в те времена удаляли начиная от центра и двигаясь к периферии, однако подход Сайма был иным. Он сделал разрез по незатронутой опухолью части нижней челюсти, дабы удалить и ее, и частично – здоровую ткань вокруг, и таким образом обеспечить полное уничтожение. В течение двадцати четырех мучительных минут Сайм выдалбливал кость, с тошнотворным грохотом бросая куски опухоли и здоровой челюсти в ведро у ног. Операция стала испытанием не только для пациента, но и для зрителей; казалось невозможным вообразить, что человек способен выдержать это. И все же, несмотря ни на что, Пенман выжил.

Прошло уже много времени после операции, когда Сайм столкнулся со своим бывшим пациентом на улице. Он был поражен: на лице почти не наблюдалось рубцов, а срезанная часть подбородка скрывалась за пышной бородой. Любой, кто посмотрит на Пенмана, с удовлетворением заключил Сайм, никогда не догадается, что тот подвергся столь травматической процедуре.

* * *

За операции, подобные случаю Пенмана, Сайм обрел репутацию одного из самых смелых хирургов своего поколения. В тот унылый день сентября 1853 года Джозеф Листер прибыл в Эдинбург, чтобы встретиться с этим пионером хирургии. В руке он сжимал рекомендательное письмо от профессора Шарпея. Географически Эдинбург меньше Лондона, но более густонаселен. И хотя от перенаселения страдало большинство промышленно развитых городов Великобритании, в Эдинбурге теснота усугублялась нехваткой жилья в 1850-х годах и тысячами ирландских иммигрантов, которые искали здесь убежища от потерь, вызванных «картофельным голодом» (минуло лишь два года, как он закончился).

В одном из районов Эдинбурга в каждом доме проживало в среднем двадцать пять жителей. Более трети этих домохозяйств занимали однокомнатные квартиры площадью пять на четыре метра, а дома были плотно упакованы в узкие закрытые дворы. Городские стены еще времен XII века, построенные для защиты жителей Эдинбурга, сдерживали расширение Старого города. Как следствие, дома росли вверх, достигая опасных высот, причем строительные нормы были далеки от строгости современных. Шаткие нагромождения порой превышали десять этажей, каждый уровень выступал и нависал над предыдущим, так что вершины ветхих зданий блокировали солнечный свет. На первых этажах жили бедняки, соседствуя со скотом и открытыми канализационными трубами, которые переполнялись человеческими экскрементами фактически у них под дверью.

В этих кварталах уровень преступности рос параллельно с ростом числа жителей. В год прибытия Листера в Эдинбург в полицию было доставлено более пятнадцати тысяч человек, чьи преступления варьировались от кражи и попрошайничества до «случайного возгорания дымохода». Тысячи были уличены в физическом насилии и пьянстве в общественном месте, причем мера наказания назначалась зачастую произвольно, без соблюдения надлежащей правовой процедуры. Некоторые отделывались предупреждением, в то время как другие получали тюремный срок, порку плетьми; доходило и до смертной казни. Значительную долю правонарушителей составляли дети в возрасте до двенадцати лет, многие из которых попадали в «школы оборванцев» – благотворительные организации, которые предоставляли бесплатное образование беднякам.

Трущобы в Старом городе гноились, словно плачущие раны. Отсутствие удобств (таких как чистая вода и туалеты) создавало атмосферу, которая, по словам одного жителя Эдинбурга, «предательски испорчена и почти невыносима в своей мерзости, особенно в те периоды, когда отходы и прочие неприглядные явления осаждают улицы». Грязь и убожество, возникшие вследствие перенаселения, служили идеальным инкубатором для инфекционных заболеваний – таких как тиф, туберкулез, возвратный тиф.

Под дряхлым фасадом Эдинбург пульсировал темной энергией. В то время, когда Листер ступил на железнодорожную платформу, город уже зарекомендовал себя как мировой лидер в хирургии – хоть эта репутация и была изрядно подпорчена криминальной подоплекой. Прошло всего двадцать пять лет с тех пор, как печально известные Уильям Берк и Уильям Хэр крались по улицам Эдинбурга в поисках очередной жертвы. В течение 10 месяцев преступники задушили 16 человек и продали их подозрительно свежие трупы Роберту Ноксу – хирургу частной практики, ведущему преподавателю анатомии в городе, который закрывал глаза на явно криминальную деятельность дуэта.

Берк и Хэр были в конечном итоге задержаны после того, как одну из жертв опознали во время вскрытия в анатомическом театре. Опасаясь за свою жизнь, Хэр изменил показания и свидетельствовал против своего партнера, за что был помилован, в то время как Берк вскоре уже качался в петле. По иронии судьбы тело убийцы вскрывали публично, в присутствии сотни человек. С Берка тщательно сняли кожу, изготовив из нее различные жуткие безделушки, в том числе и карманные книги, которые выставляли на обозрение кровожадной публике.

Эдинбург приобрел мировую репутацию города-новатора в следствии распространения частных медицинских школ и «похитетелей тел» с кладбищ для них.

Экономические причины зверств, совершенных Берком и Хэром, кроются в прибыльности торговли свежими трупами, которая обеспечивала анатомические школы по всей Великобритании. В первые десятилетия XIX века единственным доступным материалом для вскрытия были тела казненных преступников, так что по мере распространения частных медицинских школ этого просто перестало хватать. В результате город кишел похитителями тел, или «воскресителями», как их иногда называли. Работая под покровом ночи глухой зимой (когда холодная шотландская погода замедляла естественный процесс разложения), используя деревянные лопаты и железные крюки, они вырывали небольшую яму в изголовье могилы, разламывали крышку гроба и вытаскивали труп. Таким образом за ночь можно было украсть целых шесть тел; часто «воскресители» группировались в небольшие банды, которые конкурировали за монополию на рынке трупов. Проблема была столь обширной, что на кладбищах вокруг Эдинбурга предпринимались решительные меры для защиты мертвых. Родственники покойных устанавливали чугунные решетки, чтобы защитить родных и близких. Могильную землю присыпали камнями, из-за чего ее невозможно было вскрыть бесшумно и незаметно. Смотрители кладбищ устанавливали пружинные пушки и примитивные мины, а местные жители организовывали «кладбищенские клубы» и неделями дежурили у свежих могил, пока тело не разлагалось достаточно, чтобы стать бесполезным в качестве анатомического материала. В печати сохранилась история такого рода: отец оплакивает недавнюю утрату своего ребенка и запрашивает изготовление «небольшого гроба, а также некоего смертоносного аппарата, который при помощи проводов с четырех углов крепится к верхней части гроба». Когда ребенка опустили в землю, отец наполнил этот примитивный артиллерийский снаряд порохом, чтобы «потайной прибор был приведен в состояние готовности исполнить казнь».

К 1853 году гнусная деятельность похитителей тел по всей Британии прекратилась – после принятия закона, который разрешил вскрытие невостребованных тел бедных, тем самым предоставив анатомам огромное количество материала. Однако наставники Листера – те самые люди, которые преподавали в университете, встречали его в Эдинбурге, – были продуктами той, ушедшей эпохи. Даже у покойного Роберта Листона со времен преподавания в Эдинбурге руки были, выражаясь образно, нечисты. В разгар торговли трупами он посылал свою банду похитителей тел на территории банд, нанятых его коллегами, что вносило еще больший разлад в конкурирующую среду анатомов.

Неприглядная правда заключалась в том, что без похитителей тел и тысяч трупов, которые они вырыли для анатомов в течение предыдущих десятилетий, Эдинбург не приобрел бы завидную мировую репутацию новатора в хирургии. А в таком случае маловероятно, что Листер завернул бы туда встретиться с профессором Саймом в качестве прелюдии к континентальному турне по медицинским институтам Европы.

* * *

По факту, Листеру стоило повторно обдумать остановку в Шотландии – если б он только знал больше о конкуренции в профессиональной среде Королевского госпиталя. В письме к отцу, объясняя решение поехать в Эдинбург, он писал: «Мне не придется, как это было в Лондоне, соревноваться с коллегами или вступать в споры с шарлатанами… Я мало склонен к дискуссиям и борьбе и вообще сомневаюсь, что способен на это». Однако Джозефа Листера – застенчивого, сдержанного молодого человека, совершенно не привыкшего конфликтовать на том этапе жизни, – поджидало логово львов.

В центре большей части конфликтов оказывался Сайм, у которого часто проявлялась «темная» сторона гениальности. Он был неуравновешен, имел неестественную склонность лелеять обиды. Когда акушер Джеймс Симпсон в брошюре предложил использовать некую процедуру, которая позволит контролировать кровопотерю (акупрессуру, то есть точечный массаж), Сайм ворвался в операционную, вытащил скальпель и искромсал документ перед толпой зрителей: «Вот, господа, ваш хваленый точечный массаж!»

Даже когда его противники пытались примириться, трудный характер и воспаленная гордость Сайма часто препятствовали этому. Как-то его коллега Джеймс Миллер, с которым Сайм ссорился в течение многих лет (поскольку тот тесно общался с Симпсоном, сторонником точечного массажа), решил, что пришло время зарыть топор войны. Миллер был тяжело болен и осознавал, что скоро умрет. В 1864 году он навестил Сайма. Когда он вошел, то увидел вздорного хирурга, стоящего перед пылающим камином; руки сжаты за спиной. Миллер сказал, что пришел проститься и протянул руку, чтобы скрепить союз. Сайм хладнокровно посмотрел на хрупкого мужчину и, не подавая в ответ руки, ответил: «А, так вы пришли извиниться, не так ли? Ну что ж! Прощаю вас!» Миллер ушел, не сказав ни слова своему старому сопернику.

Конфликтный характер Сайма был и помехой, и благом для его карьеры. Он ссорился с Листоном, с которым тесно сотрудничал с тех самых пор, как начал заниматься хирургией. Вражда, казалось, развилась из серии небольших разногласий в сочетании с растущим профессиональным соперничеством между двоюродными братьями. Листон, к примеру, презирал использование жгута, предпочитая для этой цели пользоваться собственной левой рукой, в то время как менее физически развитый Сайм открыто выступал против столь примитивных методов. Вражда достигла переломного момента в 1829 году, когда Сайм подал заявку на место хирурга в Эдинбургском Королевском лазарете, где работал Листон. Его кандидатура была отклонена, так как руководство больницы опасалось, что конфликты между братьями (которые неизбежно будут вспыхивать на глазах пациентов) помешают здоровому климату в коллективе и в больнице в целом.

Сайм не стал тратить силы и время на жалость к себе. В том же году он купил Минто-хаус – заброшенный особняк на Чемберс-Стрит, который планировал превратить в свою собственную частную больницу. Весьма смелый шаг для человека, который не мог похвастаться большим состоянием. Сайм превратил собственность в общественную больницу на 24 места. Пытаясь собрать средства, он распространил «книгу подписки» среди городских богачей, которые, возможно, смогли бы поддержать проект. Когда книга попала в руки Листона, он написал в ней: «Не стоит поощрять шарлатанство и мошенничество».

Несмотря на грубость Листона, Минто-хаус пользовался большим успехом. В течение трех лет через руки Сайма прошло более 8000 человек; он провел более тысячи операций: крупные ампутации, иссечения локтей и коленей, а также мастэктомии. Таким образом, когда на кафедре клинической хирургии в Эдинбургском университете в 1833 году появилась вакансия, Сайм счел себя идеальным кандидатом – учитывая опыт работы в частной больнице. Листон также подал заявку на эту должность, но на этот раз младший кузен одержал победу.

Шесть лет спустя Листон связался с Саймом. Он переехал в Лондон, чтобы занять аналогичную должность в больнице Университетского колледжа, и готовился провести исторический опыт с эфиром, свидетелем которому стал юный студент Джозеф Листер. В письме к родственнику Листон сказал, что хотел бы помириться и обратился к Сайму как медик к медику: «Прошу, скажите, что вы, как и я, хотите, чтобы наши обиды и язвы были не замазаны второпях, а надежно зажили». Листон закончил письмо, отрекомендовавшись: «Я не так плох, как вам думается». Сайм принял оливковую ветвь, и отношения наладились.

Без сомнения, Сайм в Эдинбурге ощущал себя на своем месте. В небольшом хирургическом сообществе было предостаточно вражды, слухов и ревности. Казалось, что каждый хирург в тот или иной момент ссорился с другим. Действительно, временами Эдинбург мог казаться еще более лихорадочным, нежели Лондон, где случались даже дуэли между хирургами – по причине профессиональных разногласий.

* * *

Листер временно поселился на Саус-Фредерик-стрит в новой части Эдинбурга вскоре после прибытия. Погода в сентябре, хотя и довольно мягкая, неизменно удручала. Большую часть дня набухшие дождевые облака нависали в небе, отбрасывая тени на город и порождая, казалось бы, неизбежную сырость. Он собирался остаться здесь всего на месяц, прежде чем отправиться в путешествие по Европе в более солнечные края. Едва приехав в город, Листер представил рекомендательное письмо Сайму, который тепло приветствовал его в хирургическом сообществе города.

Сайм курировал три палаты в Королевском лазарете, который показался Листеру просто чудом. На 228 мест – более, чем вдвое больше, по сравнению с больницей Университетского колледжа – Королевский лазарет являл собой здание, возведенное по стандартам XIX века. Основанный в 1729 году, изначально он мог содержать в стационаре только четырех пациентов. В 1741 построили новое здание на Хай-Скул-Ярдс, позднее переименованной в Инфермари-стрит[5]5
  От англ. infirmary, «лазарет».


[Закрыть]. Больница постоянно расширялась – и в 1832 году, и в 1853. В конце концов Королевский лазарет стал самым внушительным зданием в районе между Драммонд-стрит и Хай-Скул-Ярдс. Он занимал площадь примерно в три пятых длины футбольного поля, с шестиметровыми крыльями, простирающимися под прямым углом с каждой стороны. Над основным этажом надстроили еще три: здесь разместились две кухни, аптека, комната для прислуги, столовая и «двенадцать палат для умалишенных». Вплетенная в середину здания словно центральная артерия, просторная лестница позволяла без труда перемещать инвалидные кресла (для людей с переломами, вывихами и иными опасными травмами). Большинство пациентов находились на первом и втором этажах, в то время хирургические больные дожидались операции и восстанавливались после нее на третьем этаже, где был больший доступ к свежему воздуху. На чердаке располагалась огромная операционная, куда еженедельно набивалось по две сотни любопытствующих студентов, жаждущих увидеть хирурга в деле.

Листер, чьи возможности развития в хирургии в Лондоне были сильно ограничены (так как Эриксон остался единственным ведущим хирургом после смерти Листона и Поттера), практика в Королевском лазарете стала клиническим опытом, которого он так жаждал. Вскоре после приезда в Эдинбург Листер написал отцу: «Будь день вдвое длиннее, я все еще был бы постоянно занят, и эта занятость, я считаю, была бы исключительно ценна, имей я желание посвятить жизнь хирургии». Запланированный отъезд из Эдинбурга откладывался все дальше.

Листер быстро стал правой рукой Сайма, принимая на себя все больше и больше ответственности в Королевском лазарете и помогая при сложных операциях. В письме к сестре Мэри Листер писал, что старший хирург разбудил его в пять утра, поскольку ему требовался ассистент при экстренной операции: «Мистер Сайм предположил, что меня это развлечет». Также он подтверждал, что изначальный план – погостить в Шотландии всего месяц – изменился:

«Нынешняя практика открывает мне то, чему я не мог научиться по книгам или от кого-либо; в то время как опыт, полученный в нашей небольшой больнице на Гауэр-Стрит, остается значительно ограниченным, я ежедневно дополняю его. Так что я буду полностью удовлетворен, если удастся провести здесь зиму, пусть даже это значительно сократит время путешествия по континенту».

Несколько дней спустя Сайм придумал для своего протеже должность «внештатного служащего» (поскольку место ассистента уже было занято). Тот факт, что Листер – квалифицированный хирург, член Королевской коллегии врачей Англии – принял работу, которая больше подходила студенту, говорит о влиянии Сайма на него. Равным образом и Сайм явно был впечатлен Листером настолько, что придумал для него должность и возвысил над прочими своими учениками.

Сайм принял живое участие в карьере Листера и стал полагаться на него как внутри, так и за пределами Королевского лазарета. Он поручил Листеру важную задачу – готовить отчеты о клинических исследованиях для публикации. Первый появился в Monthly Journal of Medical Science и включал некоторые из микроскопических наблюдений Листера за клеточной структурой костной опухоли. Быстро последовали еще две статьи: одна об операции по вскрытию карбункула (гнойного некротического воспаления кожи), которую провел Сайм, а другая – о прижигании горячим железом как о способе избежать боли и отека. Обе статьи содержали результаты исследований самого Листера.

Сайм для Листера был чистым вдохновением. В письме домой он восхищался: «Если любовь к хирургии является доказательством того, что человек склонен к ней, то, конечно, я склонен быть хирургом; ведь вы едва ли можете представить себе, какое высокое наслаждение я испытываю изо дня в день в этом кровавом месиве исцеляющего искусства». Листер был столь очарован Саймом, что ему пришлось даже оправдываться за свое восхищение перед отцом, который прислал письмо – наполовину игривое, наполовину серьезное – предостерегающее сына от слишком глубокого влияния одного человека: «Nullius jurare in verba magistri» (Не клянись в слепой верности одному господину).

Несмотря на беспокойство отца, Листер был рад находиться в обществе Сайма: «Я счастлив помогать в распространении его оригинальных взглядов в хирургии. Если бы не публикация его лекций, большая часть его мудрости, должно быть, ушла бы от нас вместе с ним». Более того, он сказал отцу, что, хотя теоретически он согласен, что опасно слепо вверяться одному авторитету, однако, по здравому размышлению, полагает Сайма достойным преклонения «магистром».

Джозеф Джексон не был одинок в своих опасениях. До Лондона дошли слухи о новообретенной дружбе Листера со сварливым шотландцем, и друг, бывший сокурсник Листера Джордж Бьюкенен, дразнил его в письме: «Но как? Должно быть, вы в одурманенном состоянии, причем критически… Ваше имя в газетах под статьями Сайма выглядит так, словно он уже усыновил вас!» Бьюкенен добавил предупреждение и от себя: «Станьте равным Сайму в хирургии, но молитесь о том, чтоб не подхватить вместе с тем от него заразный эгоизм!»

Несмотря на опасения близких, Листер под руководством Сайма рос как профессионал. В Королевском лазарете он мог встретить множество самых разнообразных медицинских случаев – гораздо больше, нежели в Лондоне. Как и у любого хирурга в то время, у Листера случались неудачи, и пациенты умирали, однако были и моменты, вызывающие глубокое удовлетворение. Так было и в тот раз, когда молодой человек самостоятельно покинул Королевский лазарет, успешно вылечившись после ранения в шею – травма, которая при нормальных обстоятельствах привела бы к смерти.

Мальчику одновременно повезло и не повезло. С одной стороны, нож не задел сонную артерию – в этом случае на его жизни можно было бы однозначно ставить крест. Однако кровь скапливалась в трахее, медленно перекрывая подачу воздуха. Один свидетель заметил, что «две жизни… зависели от медленной, прогрессирующей кровопотери из пробитой артерии», потому что нападавший, несомненно, был бы повешен, если бы молодой человек умер.

Сайм и Листер не теряли времени. Мальчика подняли на четыре пролета на чердак Королевского лазарета, где хирурги начали подготовку к операции. Слухи быстро распространились по всей больнице, и операционная вскоре заполнилась прочими хирургами и студентами, которые толкались, выбивая себе место в первом ряду, чтобы наблюдать разворачивающуюся драму. Все эти свидетели потенциальной смерти стояли в зале в восторге, а пациент булькал и захлебывался кровью. Один зритель написал, что на каждом лице «было написано беспокойство и страх, щедро приправленные любопытством». Сайм выглядел хладнокровным и собранным по сравнению с Листером, который, несомненно осознавая огромную ответственность, мысленно готовился к худшему исходу. Сайм взял скальпель и провел узкий разрез на шее. Сразу же вокруг отверстия начала скапливаться кровь. Не испугавшись, старший хирург продолжал увеличивать разрез в сторону поврежденной артерии. Позже Сайм писал: «Даже сейчас я не могу без содрогания вспоминать о своем положении, когда малейшее отклонение могло вызвать фатальное кровоизлияние из сонной артерии – с одной стороны, или из яремной вены – с другой».

Если любовь к хирургии является доказательством того, что человек склонен к ней, то, конечно, Листер был склонен быть хирургом, испытывая наслаждение в кровавом месиве исцеляющего искусства.

Время утекало. Зрители подались вперед, но все, что они могли видеть, – это «струи крови, хлещущие из раны, и быстрые движения хирурга и ассистента за работой». Пациент ужасно побелел, а лицо самого Листера (как он потом вспоминал) было залито потом, «словно я бежал марафон».

Хирурги работали напряженно. Сайм проник пальцами в открытую рану и грубой иглой с шелковой нитью начал перевязывать поврежденную артерию. Внезапно из шеи мальчика хлынула кровь, пропитавшая деревянный операционный стол и скопившаяся у ног Листера; зрители ахнули, ожидая, что пациент вот-вот скончается. Однако Сайм продолжал зашивать скользкую артерию, а Листер держал рану открытой и с помощью губки осушал ее от выступающей крови. Спустя несколько напряженных минут Сайм и Листер отступили от операционного стола, чтобы зрители могли осмотреть разрез: кровотечение было остановлено.

В течение нескольких секунд в операционной царила тишина, а затем толпа разразилась бурными криками и похвалами обоим хирургам.

* * *

В январе 1854 года Листер стал ассистентом Сайма – роль, которую он и без того занимал де-факто. На этом посту у него теперь было двенадцать помощников, работающих под его руководством – в три раза больше, чем в больнице Университетского колледжа (их число вскоре вырастет до двадцати трех). Сайм ясно дал понять, что их рабочие отношения будут партнерскими и что «ассистент» – это просто формальность. Он пообещал не вмешиваться в лечение обычных случаев и позволял Листеру исключительную привилегию – выбирать себе пациентов из тех, кто уже находится в палатах (чего не мог делать ни один ассистент в любой другой больнице). Однако, поскольку Листер еще не получил лицензии в Шотландии, он мог только помогать Сайму в операциях в Королевском лазарете, но не проводить их самостоятельно.

Листер быстро завоевал уважение и обожание новых коллег. Скромность и благопристойность, которые часто характеризовали его поведение в Университетском колледже, казалось, растворились здесь – в молодом, порой шумном шотландском обществе. Листер даже устроил несколько щедрых обедов для своих подчиненных и присоединился к ним, помогая уничтожить рекламу, развешенную местным врачом-шарлатаном. Толпа с триумфом сорвала плакат с доски объявлений и сожгла его во время шутливой церемонии на больничном дворе.

Помощники называли Сайма «мастером», а Листера «шефом» – это прозвище пристало к нему на всю оставшуюся жизнь. Один из сотрудников, в частности, покровительствовал симпатичному хирургу – грозная миссис Джанет Портер, почтенная больничная матрона, старшая медсестра Королевского лазарета.