Текст книги "Холодная вода Венисаны"

Сцена 3, записанная в честь святого Торсона, покровителя пекарей, детей младше тринадцати лет, цветочниц, упорствующих грешников и каменотесов

Агата делает один-два неверных шага. С нее течет вода, разбухшее пальто с нашивкой колледжии давит на плечи, будто отлито из чугуна, она кашляет и кашляет, и изо рта у нее льется вода. Вокруг стоит молчаливая толпа, но почему-то никто не бросается к Агате, не бежит ей помочь. Агата смотрит на свои трясущиеся ладошки – и все понимает: голубоватая от холода кожа покрыта немыслимо красивыми, яркими радужными разводами. Агата пробыла под водой слишком долго, вода попала ей в легкие, вот и все, это радужная болезнь, Агате конец. Агата не видит в толпе ни Торсона, ни Мелиссы, ни других детей из своей команды: видимо, мистресс Джула увела их подальше. Бедная мистресс, как же она, наверное, напугана и расстроена, успевает подумать Агата. Зубы у нее стучат, она слышит, как в толпе кто-то кричит в панике: «Пустите меня! Да пустите же меня!» – и понимает, что это доктресс Эджения пытается прорваться к ней, но ее не пускают: близких никогдане пускают к радужному человеку, даже если они не помнят себя от тревоги и готовы заразиться. Медленно-медленно Агата проходит сквозь расступающуюся толпу, пересекает площадь и сворачивает в первый попавшийся темный переулок.

Здесь никого нет. Агата садится на корточки, сжимается в комочек и замирает. Ей так холодно, что нет сил шевельнуться, а зубы стучат так, что болит голова. «Соберись! – говорит себе Агата со злостью. – Соберись!» – и медленно, с муками стаскивает с себя отвратительное мокрое пальто. Ей становится легче, сейчас Агате кажется, что ей бы только согреться, просто согреться, а уж с остальным (с чем – остальным?) она как-нибудь разберется. Агата уверена, что ее отправят в госпиталь на двенадцатом этаже, запрут там в маленькую комнатку, куда никто не будет заходить, будут оставлять ей еду под дверью – и все. А еще: Торсон и Мелисса! Если бы это случилось с кем-то из них, никакая сила на земле не удержала бы Агату от того, чтобы прибежать их обнять; вот и их никакая сила не удержит – нет, нет, в колледжию Агате нельзя, но ведь не может же Агата, живая Агата, позволить друзьям оплакивать мертвую Агату! Ах, если бы только Агате согреться, она бы сразу все поняла, все придумала, но ей так холодно, так ужасно холодно… Агата закрывает глаза и представляет себе, что вот точно так, сжавшись в комочек, сидит не на продуваемой ветром улице, а на теплых-теплых больших камнях, забившись в угол между двумя теплыми-теплыми стенами… «Господи, да ведь замок совсем близко!» – вдруг соображает Агата, и эта мысль придает ей столько сил, что она встает на ноги, хватает ненавистное пальто и бросается бежать по переулку так быстро, как только могут замерзшие ноги. Замок – вовсе никакой не замок, это просто они с Торсоном так называют одно прекрасное секретное место, где всегда тепло, – маленькую каменную нишу за пекарней майстера и мистресс Саломон, странных людей в черных круглых шапочках на макушках; они пекут очень вкусный, очень пахучий хлеб, и конвертики с творогом и луком, и тяжелые, полные орехов, пропитанные вином кексы ко Дню Очищения. Агате и Торсону совершенно не положено знать ни про какую нишу с теплыми стенами и уж тем более не положено пробираться туда затемно, когда весь город и вся колледжия еще спят и только пекарня майстера и мистресс Саломон начинает наполняться теплом, но как минимум раз в неделю Агата, проснувшись ни свет ни заря, будит Торсона, и они отправляются в «кругосветку» – быстрое запретное путешествие по кривым переулкам и маленьким мостикам над каналами Венискайла. Вот почему Агата знает и самый короткий путь в лавку Лорио – такой короткий, что можно обернуться туда и обратно за большуюперемену (а если кто-нибудь заметит Агатино отсутствие, Мелисса скажет, что Агата сидит в туалете – у нее прихватило живот), и имена всех торговцев роскошными кружевными шалями на пья’Сан-Паоло, и еще Агата знает, что от переулка, по которому она бежит, можно добраться до замка, перейдя всего два мостика. Еще чуть-чуть, говорит себе Агата, от бега даже немножко согревшись, еще совсем капельку. Она представляет себе, что рядом бежит сильный большой Торсон – трусишка Мелисса никогда не участвует в их вылазках, она с ума бы сошла, если бы ее застукала мистресс Джула, зато Мелисса придумала прекрасную отмазку на случай, если предрассветное отсутствие Агаты и Торсона будет замечено: она, Мелисса, скажет, что Агата кричала и плакала во сне, испуганная Мелисса позвала Торсона и тот повел Агату умыться. Если бы Агата кричала и плакала во сне, все бы точно так и произошло, и мистресс Джула прекрасно это знает. Ах, если бы только Агата могла гулять по Венискайлу, когда ей вздумается, если бы колледжия не была такой строгой, если бы за детей так не боялись! Дело даже не в том, что больше всего на свете Агата любит бродить в переулках, и смотреть на габо, и представлять себе, что маленькое объявление «Наймем чистильщика карпов!» возле одной из рыбных лавок ма’Риалле может относиться к ней, – нет, дело в том, что во время прогулок маленькая Агата превращается в какую-то совсем другую, большую Агату, и этой Агате приходят в голову по-настоящему интересные, большие мысли, которые никогда не появляются в коридорах колледжии. Но сейчас у Агаты в голове нет никаких больших мыслей, есть только одна, маленькая-маленькая: в тепло, в тепло, в тепло… Воображаемый Торсон бежит рядом с Агатой, еще чуть-чуть, говорит себе Агата, еще чуть-чуть, вот и последний мостик, совсем маленький, вот еще два поворота – и Агата плюхается на горячие камни, всем телом вжимается в теплые-теплые стены, закрывает глаза. Какое счастье – здесь не просто тепло, здесь немножко «дома», и даже все надписи на стене замка Агата с Торсоном знают наизусть: есть неприличные – одна из них про мистресс Саломон! – есть непонятные («Чтобы мир перевернулся!»), а есть смешные, толькосейчас Агате совсем не до смеха. Она все сидит и сидит, и не дает себе думать ни о чем, она просто греется, а потом собирается с силами и заставляет себя сделать первое важное дело – нащупать габион в кармане, а потом сделать второе важное дело – внимательно посмотреть на свои руки. Она готова к худшему, к тому, что руки у нее радужные-прерадужные, как прекрасная перламутровая подставка под танцующей механической куколкой, которую мистресс Джула подарила на день именин рыжей Нолли, – но обнаруживается удивительное: радужность как будто сделалась гораздо бледнее. Такого не может быть; просто Агата согрелась, у нее порозовели руки, и радужность стало не так видно, да и в замке, скажем честно, уже темновато – дело идет к вечеру, в дальнем конце переулка уже горит слабый уличный фонарь. И наконец, Агата делает еще одно важное дело: спрашивает себя, не тянет ли ее в страшный синий лес Венисфайн – умирать. Нет, ни в какой лес Агату совершенно не тянет. «Думай», – командует себе Агата, и начинает думать, и все придумывает.

Сцена 4, записанная в честь святой Агаты, покровительницы отчаянных, профетто, нарциссов, врачей и их ассистентов

Камешек, еще камешек. Ближе всех к окну спит маленькая Сонни, но сон у нее будь здоров, ее не разбудишь. А вот Мелисса, наверное, не спит, думает об Агате – еще камешек, совсем маленький, – Мелисса не может не услышать, как он ударяется в стекло. За окном спальни мелькает хрупкая фигурка в голубой пижамке, Агата видит, как Мелисса изо всей силы зажимает себе рот, чтобы не вскрикнуть. Агата бешено машет руками, показывает – «налево, а потом вниз»: на первом этаже, возле гардероба, есть крошечное окно, через него глуповатый, вечно улыбающийся садовый работник Шемаэль в черной засаленной шапочке тайком принимает от ребят деньги, чтобы купить и передать им через то же окошко непозволительных сладостей с настоящим вредным сахаром. Агата уже под окошком, а Мелисса все не идет, но Агата не беспокоится: Мелиссе еще надо сбегать на этаж мальчиков и придумать, как вызвать из спальни Торсона. Наконец в окне появляются две голубые тени, маленькая и большая, и на секунду Агата забывает, как она устала и как голодна.

Агата изо всех сил машет руками – «Нет, нет!» – чтобы Торсон и Мелисса не шли наружу, а просто открыли окно. Она делает пару шагов вперед, потом пару маленьких шажков назад: ей надо встать так, чтобы говорить совсем тихо и при этом не заразить Торсона и Мелиссу. «Наконец-то!» – счастливо говорит Торсон, а Мелисса шмыгает носом и тянет к Агате руки. Агата шипит и прикладывает палец к губам – сейчас совсем не время для таких вещей, сейчас надо сделать очень важное дело: найти ключ от Дикой комнаты. На самом деле в Дикой комнате нет ничего дикого, это просто небольшая захламленная каморка, куда учителя колледжии годами сносили ненужный хлам. Агата обнаружила Дикую комнату давным-давно, во время «игры в тень»: поздно вечером, после отбоя, выскальзываешь из дормитории, пристраиваешься за спиной у толстого пыхтящего майстера Солано и тихо-тихо, незаметно-незаметно крадешься за ним с этажа на этаж, пока он, переваливаясь и отдуваясь, наводит в колледжии порядок, шепотом отдает команды уборщикам, распекает на кухне поваров за то, что греются у газовой плиты и бессовестно расходуют газ, проверяет, не капают ли краны и во всех ли классах у доски лежат чистые тряпки. Много чего можно узнать во время «игры в тень» – например, что у младшего повара майстера Менонно роман с мистресс Анни, мистресс старшей команды; что в туалете мальчиков на третьем этаже кто-то нарисовал большущего черта, очень похожего на майстера Солано и ничем не отмывающегося со стены; что в Малой церкви облатки лежат в незапертом шкафу и можно утащить парочку, чтобы потомподелиться с Торсоном и перепуганной от такой дерзости Мелиссой; что в Дикой комнате стоит гигантское чучело габо с распахнутыми крыльями, достающими от стены до стены. Словом, «игра в тень» – одно из лучших занятий на свете, и Агате досадно только, что из Торсона тень, как из боевого носорога (а Мелисса, конечно, в жизни не согласилась бы на такое нарушение дисциплины). Но сейчас Торсону придется поиграть в тень, и еще как: Агате нужен ключ от Дикой комнаты. Дикая комната в сто раз лучше, чем лазарет, в нее никогда никто не заходит, а если майстеру Солано понадобится подкинуть туда еще одну сломанную табуретку или старую вешалку, Агата юркнет за кучу хлама – и все. Мелисса и Торсон смогут тайком ставить под дверь еду, а в туалет Агата будет ходить в подвале около спортивного зала, там почти никогда никого нет. О том, долго ли Агате суждено прожить в Дикой комнате, пока радужная болезнь будет развиваться, никто не заговаривает, об этом совсем не надо думать, об этом нельзя думать, Агата строго показывает Мелиссе, которая опять начала всхлипывать, бледно-радужный кулачок, и Мелисса закрывает рот ладошкой и изо всех сил прижимается к Торсону. Если Торсон выкрадет у майстера Солано ключ от Дикой комнаты, проблема решена, вот только как это сделать? Нужно стоять у майстера Солано под дверью, ждать, когда вечером он выйдет на минутку – он всегда выходит на минутку уже после обхода, идет в пижаме и роскошном большом халате на террасу с маленькой бутылочкой и рюмочкой. В любой другой вечер Агата бы походила тенью за майстером Солано, а потом подождала под дверью, пока он не появится в своем халате, юркнула бы внутрь – и все. Но сегодня заразной Агате нельзя даже заходить в колледжию, а Торсону вся эта ловкость не под силу. Мелисса опять зажимает рот ладошкой и мотает головой: нет, нет, она не пойдет, она умрет от страха, а вдруг майстер Солано забудет свою бутылочку и вернется, а вдруг ему станет холодно в пижаме, а главное, Мелисса не выдержит ожидания, не выдержит стояния под дверью, она обязательно себя выдаст. Агата видит, что Торсону страшно не нравится вся эта затея, ей и самой она не нравится, а уж меньше всех эта затея нравится Мелиссе. Торсон машет Агате рукой, показывает, что сейчас они с Мелиссой спустятся, Агата против, но Торсон уже исчезает в окне. Их все нет и нет, а потом дверь черного хода тихо-тихо открывается, в нее выскальзывает испуганная Мелисса, за ней идет Торсон и осторожно несет в руках что-то совсем уж странное: большой умывальный таз. В тазу, наполненном до краев, плещется вода; лицо у Мелиссы почему-то серьезное и строгое, будто она готовится читать стихотворение или рассказывать одну из своих страшных историй. Заразная Агата отбегает на несколько шагов, а Торсон осторожно ставит таз с водой на большую деревянную бочку из-под сельди: днем рабочие используют ее как стол, когда выходят перекусить и выпить пива. Торсон оглядывает окна – нет, никто на них не смотрит, все спят, Агата даже вообразить не может, который теперь час – наверное, давно за полночь. И тогда Торсон делает невероятное и ужасное: он быстро опускает лицо в воду и замирает, согнувшись над тазом. На секунду Агате кажется, что Торсон сошел с ума: она представляет себе, что сказала бы мистресс, увидев такое дело; «голос воды – голос беды», в Венискайле это все знают, от воды не бывает ничего хорошего, даже душ надо принимать побыстрее, а когда Агата однажды засмотрелась на свое смешное и зыбкое отражение в графине, мистресс Джула больно щелкнула ее по макушке. Агата переводит взгляд на Мелиссу – но трусишка Мелисса не верещит и не паникует, а только гладит тихонько своего Торсона по согнутой спине. Агата видит, как шея Торсона потихоньку становится радужной, и не выдерживает.

– Хватит! – кричит она шепотом. – Хватит, хватит! – и Торсон наконец с плеском разгибается, по радужной шее и радужным щекам его течет вода, и Мелисса быстро утирает ему лицо концом своего шарфа.

– Он пьет чай, – непонятно почему говорит Торсон, и Агата убеждается, что он сошел с ума. – Еще десять минут, наверное, и пора. Я засеку пять, и побежим.

Мелисса кивает.

– Что? – спрашивает растерянная Агата.

– Вся вода – вода, – говорит Торсон, и Мелисса тихонько повторяет за ним:

– Вся вода – вода.

– Мой папа был профетто, – тихонько говорит Торсон, и Мелисса повторяет:

– Его папа был профетто.

Агата знает, кто такие профетто, и еще знает, что родители Торсона умерли, когда он был совсем маленьким: у него есть только дядя и старенькая больная бабушка, к которой Торсона отпускают раз в неделю. До сих пор свободолюбивая Агата завидовала Торсону, который каждую неделю уходил из колледжии на целый день, но сейчас ей ужасно не по себе: профетто! Профетто – странные люди, которые умеют отвечать на незаданные вопросы; говорят, профетто лучше знают, какой вопрос тебя мучает, чем ты сам, – а вот как профетто это делают, никто толком не понимает, но на всякий случай от них стоит держаться подальше. «От профетто даже габо держатся подальше», – однажды сказала Агате рыжая Нолли, которая когда-то, еще малышкой, ходила к профетто на площади пья’Чентро с родителями; профетто взял у них старенькую бумажную купюру, ушел в свою будочку и запер дверь, а потом, где-то через полчаса, вернулся и сказал: «Не сразу – через неделю», а когда они вернулись домой, оказалось, что бабушке Нолли стало хуже и врач не знал, давать ли ей опасное лекарство, и стало ясно, на какой вопрос ответил профетто, – так-то. Ах, вот, значит, как это происходит, все дело в воде! Внезапно Агата забывает и про свои беды, и про радужность, и про Дикую комнату: ей ужасно, ужасно обидно. У Мелиссы с Торсоном был, значит, секрет от Агаты, да еще какой огромный! Агата тихонько рычит, сжимает кулачки и быстро поворачивается к друзьям спиной, чтобы не раскричатьсяи не поссориться.

– Не сердись, пожалуйста, – жалобно говорит Торсон. – Ну пожалуйста, не сердись.

– Ну пожалуйста, не сердись! – тоненько повторяет Мелисса и берет Агату за рукав.

Агата отскакивает – она же заразная! – и вдруг понимает: а как же Торсон? Вот он, Торсон, стоит перед Агатой: на заднем дворе темно, фонарь совсем слабенький, но Агата готова поклясться, что его радужность проходит! Агата смотрит на собственные руки: нет, кажется, лучше не стало.

– Иногда это проходит, понимаешь? – говорит Торсон. – Если долго в воде, то долгоне проходит, а если немножко и не дышать, то проходит быстро. И тогда никому не передается, честное слово.

Мелисса вытягивает вперед бледные тоненькие руки – на них нет никаких разводов, да и по Торсону никак не скажешь, что он собирается умереть от ужасной болезни.

– Вся вода – вода, – говорит Торсон. – Открываешь глаза в воде и думаешь про человека, и если у него рядом есть вода – ну, стакан или даже немножко внизу, в рукомойнике, – то как бы смотришь из нее наружу. Иногда, правда, видно совсем плохо, и потом разводы – но вот так.

– Вот так, – тихонько повторяет Мелисса.

Агата вдруг чувствует, как весь этот ужасный день наваливается на нее огромным тяжеленным комом, от усталости у нее внезапно начинают слипаться веки, она чувствует, как дрожат набегавшиеся ноги и как руку невозможно поднять, и садится прямо на землю, и закрывает глаза. У нее в голове столько мыслей, и все их надо немедленно обдумать, но Агата хочет только спать, спать, спать.

– Пора же! Ой, пора же! – вдруг спохватывается Торсон, и Мелисса быстро обнимает его, бедная маленькая трусишка; майстер Солано наверняка допил чай, еще минута-другая – он прихватит бутылочку и выйдет из комнаты, ну же!

– Стойте, – говорит Агата. – Постойте еще секунду.

Пусть эти двое секретничали за ее спиной, пусть Агата до сих пор на них злится – но у нее от них никаких секретов не будет, вот она какая взрослая, Агата. На ладони у нее лежит габионовый коготь, у Торсона рот раскрывается от изумления, как у рыбы, а Мелисса вдруг прячется у Торсона за спиной, словно габион может на нее прыгнуть. Агата быстро сует габион обратно в карман.

– Делай, что должен, и будь, что будет, – вдруг тихонько говорит Мелисса.

Агата не знает, откуда эта фраза, но знает, что в эту минуту любит Мелиссу больше всех на свете. Мелисса исчезает; Торсон поднимает Агату на ноги, и они тихо-тихо, осторожно-осторожно прокрадываются к Дикой комнате, и всё ждут и ждут, а Мелиссы все нет и нет, и Торсон покусывает палец, как всегда делает, когда сильно нервничает, а Агата почти спит, привалившись к стене, и тут появляется Мелисса, и в руке у нее ключ.

Сцена 5, записанная в честь святой Эмилии, покровительницы всех запертых, взломщиков, расшифровщиков, стеклодувов и вводящих в заблуждение

Торсон, пыхтя, стаскивает какие-то коробки со скрипящей кровати, на которой лежит старый пыльный матрас, и лезет на ящики с рождественскими украшениями, чтобы отодвинуть хлам от крошечного окошка под низким потолком Дикой комнаты, иначе утром Агате будет совсем темно. Агата садится на кровать и закрывает глаза, а потом падает на бок, прямо в одежде. Что-то больно колет ей ухо, от волос так пахнет водорослями, что не заснешь, и Агата со стоном заставляет себя подняться: в углу Дикой комнаты есть мутное старое зеркало, Агата помнит, как оно когда-то висело в гардеробе их команды, а потом им купили новое. Надо вытащить из волос хотя бы часть мусора и раздеться. «Я сосчитаю до ста, и все будет позади, – говорит себе Агата, – раз… два… три…» Агата бредет к зеркалу, смотрит на себя, потом смотрит на себя очень-очень внимательно – и кричит: кто-то стоит у нее за спиной! Агата резко оборачивается – никого. Тогда Агата смотрит в зеркало – и снова вскрикивает: у нее за спиной, близко-близко, прямо за левым плечом, стоит девочка, прозрачная зеленоватая девочка с длиннющими белыми волосами, явно старше Агаты, и отражается в зеркале, и оттуда, из зеркала, смотрит Агате прямо в глаза. С тоненьким писком Агата пятится, и девочка пятится вместе с ней, что-то попадает Агате под ноги, Агата валится на Торсона, Торсон валится на коробки и чертыхается.

– Тише же! – в ужасе шипит Мелисса. – Да тише же!!!

Торсон трясет Агату и заглядывает ей в глаза, Агата крутится вокруг своей оси, каккошка, пытающаяся разглядеть раненый хвост, но никакой девочки у нее за плечом, конечно, нет. Тогда Агата медленно-медленно подходит к зеркалу, Торсон и Мелисса – за ней, и прозрачная зеленоватая девочка в зеркалеза Агатиным плечом робко поднимает невесомую руку, машет им тоненькими пальчиками, и Мелисса, выпучив глаза, выдыхает:

– Эмилия!..

От изумления Агата оборачивается и чуть не наступает Торсону на ногу. Нет, Агатане знала Эмилию – но, конечно, слышала про Эмилию, кто же не слышал про Эмилию? Мелисса обожала рассказывать про Эмилию страшным шепотом в темноте их общей спальни, и маленькая Сонни каждый раз так расстраивалась, что начинала тихонько плакать, но сама же на следующую ночь первой говорила: «Мелисса, заинька, расскажи про Эмилию!» И Мелисса рассказывала: Эмилия заканчивала последний этап колледжии, Эмилия была умница-разумница и красавица-раскрасавица, у нее были белые волосы до самой попы и глаза лиловые, как у габо (даже сейчас напуганная Агата не может не отметить про себя, что Мелисса привирала, глаза у девочки в зеркале зеленые, – впрочем, это, может быть, потому, что она сама зеленая). Эмилия всегда играла героическую дюкку Марианну, и во время всех тестов ей говорили, что она может стать мистресс в колледжии или даже доктресс, если только захочет. А потом настал день, когда старая мистресс Жоанна позвала Эмилию к себе, и Эмилия не выходила от нее долго-долго, а потом вышла заплаканная, и глаза у нее стали красными, как у водяной крысы, а лицо белым, как стенка, и все решили, что она умирает. Но оказалось, что дела обстоят еще хуже: ее отца арестовали, сказали, что он фальшивомонетчик, а хуже всего было то, что кончался апрель. Тут Мелисса начинала всхлипывать, а Агата тихонько садилась к ней на кровать и говорила: «Ну, не надо, заинька. Ну, не надо дальше». Но почему-то бедной Мелиссе было очень важно рассказать дальше, и она рассказывала: о том, как Эмилия на пья’Чентро дышала ровно-ровно, и глаза у нее были сухие-сухие, и она ни разу не моргнула, даже когда ее отца увели, чтобы исполнить приговор. И что потом, когданачался праздник, она шутила и улыбалась, и ей настало время играть героическую дюкку Марианну, и ее вынесли на носилках, она лежала в прекрасном синем пальто, в белой рубашке и в красных шортах, с забинтованной головой, с красным-красным пятном на груди, с красными-красными губами, и все говорили: «Какая прекрасная и мужественная девочка!», – все восхищались Эмилией, а она плыла над толпой и отдавала честь гондо, ждущим начала праздничной регаты (описанием семи гондо, украшенных учениками колледжии, Мелисса всегда норовила увлечься). Процессия шла и шла по городу, и дошла до ва’Марчио, а там и до самого Полукруглого зала, и ка’дуче со всеми дуче и дюкками вышел встречать их и кланялся лежащей Эмилии, как будто она взаправду была героической дюккой Марианной, и все целовали ее свисающую с носилок руку. Носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, такой прекрасный, что Мелисса норовила увлечься и описанием его синих, как своды Венискайла, ковров, и гигантских золотых габо, со скрипом поднимающих крылья, когда мимо них проходит ка’дуче, но девочки шикали на нее, им хотелось слушать про Эмилию, им хотелось узнать, чем закончилась страшная и печальная история Эмилии, хотя они уже знали эту историю наизусть. И Мелисса рассказывала: носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, а потом через Полукруглый зал, куда за носилками разрешают проследовать только самым-самым-самым важным и знаменитым людям Венискайла и тем, кто прибывает на праздник из подводного Венисвайта, – вот уж поглядели бы вы на их неприличную одежду! Эмилия тихо всем улыбалась и держалась за окровавленную грудь, как настоящая дюкка Марианна, и ее вынесли на резной балкон над самым каналом, а вдоль берегов канала свистела, и кричала, и махала маленькими флажками с золотыми габо праздничная толпа, и все ждали, когда Эмилия, то есть дюкка Марианна, встанет на своих носилках и прочтет Последнюю Молитву – ту самую молитву, которую первые дуче и дюкки читали перед смертью, когда погибли за независимость Венискайла. И Эмилия встала и прочла молитву: «Господь – поводырь мой; никогда и ничего мне не понадобится. Он приводит меня в сады, наполненные плодами, и сладким соком поит меня, и след в след иду я за ним к истине…» Мелисса шептала эти слова тихо-тихо, и Агата слышала, как она сглатывает слезы, а маленькая Сонни уже по-настоящему плакала в подушку: она знала, чем вот-вот закончится история Эмилии, но все равно хотела услышать ее до конца. «А потом, – говорила Мелисса едва слышно, – а потом она шагнула вперед, в воду», – и разражалась самым настоящим плачем у Агаты на плече, а Агата гладила и гладила ее по тонким медным волосам и целовала в макушку. А сейчас все они – Мелисса, и Торсон, и Агата – смотрят на прозрачно-зеленую девочку в зеркале, и хотя ни один из них ни разу не видел Эмилию, они твердо знают, что именно Эмилия смотрит на них из старого пыльного стекла.