Текст книги "Тайные ходы Венисаны"

Сцена 4
посвященная памяти святопреставившегося новомученика и героя, пекаря Саломона. Его собственное имя было «Од», он принял судьбу своего святого, был Скромностью своей команды, хорошим пекарем и тревожным человеком. Мы помним, как он помогал своей жене ухаживать за сиреневыми кустами

«…иэтот пятый этаж еще называют „последним”, хотя нам отлично известно, что есть множество этажей над ним; называют же его так потому, что никто и никогда не поднимался с пятого этажа на шестой, ибо высота пятого этажа – двенадцать сосен, и ни мудрецы Мацуима, ни отщепенцы Азувима (если может путешественник верить их слову) так и не сумели найти ни лестницы, ни шеста, ни еще какого приспособления, способного поднять человека от пола пятого этажа до его неба и проделать путь, каким дано проследовать только Чадам Святого Макария».

Двенадцать сосен. Агата пытается представить себе такую высоту, но у нее начинает кружиться голова – нет, это невозможно, а главное, от такой невозможности ей уже не в первый раз становится страшно: что, если это неспроста? Что, если все это выдумка, чистая выдумка от начала до конца, – все, что написано на помятых, надорванных страницах, высвобожденных Агатой из завитков чугунной ограды? Что, если Агата совершенно зря пошла почти что на преступление – воспользовалась слепотой бедного Лорио, утащила порванную книгу к себе, читает ее сейчас в темноте (цветные прекрасные картинки кажутся почти серыми)? Пришлось потрудиться, чтобы узнать, как эта книга называется, – обложки нет, а титульный лист, как назло, сперва склеился со страницей, на которой нарисовано никогда не виданное Агатой странное дерево, похожее на воткнутую в песок кисточку: длиннющие листья торчат в разные стороны, и из-под каждого листа смотрят на Агату узкие лиловые глаза. «Честное и Подробное Повествование о Двух Городах Этажа Пятого – Города Мацуима Весьма Достойного И Приятного, И Другого Города, Именем Обладающего, Но Имени Не Заслуживающего. Изложено Путешественником И Однобратом Ордена Святого Кирра Эвриппом, Человеком Малым, Но Внимательным». От такого длинного названия у Агаты голова идет кругом, но она заставляет себя перечитывать его снова и снова – ради слова «честное», которое ее, откровенно говоря, очень успокаивает.

«…и как хорош и ладен город Мацуим с оседлыми его людьми

в черных сюртуках, живущими здесь, может быть, пять тысяч лет, и знающими историю рода своего, и народа своего, и города своего до двадцатого колена, и детям своим ее передающими как знание важное и сокровенное, так нехорош и неладен город Азувим с пришлыми людьми его, сказавшими себе: „Прошлому нет места в нашей жизни, и каждый, явившийся в наш город, который мы назовем Отринутым, может назваться любым именем и быть любым человеком, и нам это будет хорошо”. И мне это невозможно понять и принять, ибо как так? А люди эти смеются, и обнимают друг друга, и живут под новыми именами, и кто спросит другого о его прошлом – того гонят из города в пустыню Негба на съедение солнечному огню. Но только и задай кто такой вопрос – не получит на него ответа, ибо на то есть малый зверь левитан».

Вот он – малый зверь левитан: нарисована ладонь с красивым стальным кольцом, в кольце – резной алый камень, в камень вделана стальная петля, к петле прикреплена цепочка, цепочка тянется к ошейнику, а ошейник надет на зверька, сидящего на ладони. Зверек этот чуть побольше мыши, но только на мышь он совсем не похож: кожистый, глаза лиловые, зубки острые, по всему телу маленькие шипы, а за спиной два крошечных перепончатых серых крыла. Крошечный, а страшноватый.

«И спросит тебя малый зверь левитан простое, и так хорош будет его голос и ласковы глаза, что ты ответишь; и спросит еще и еще, и так участлив и ласков будет к тебе, что ты ответишь снова и снова; и спросит он тебя о жизни твоей, и о семье твоей, и о труде твоем, и о любви твоей, и обо всем твоем – и обо всем, что ты ему расскажешь, ты навсегда позабудешь, и станешь на некоторое время как малое дитя».

Вот почему люди из всего Венискайла приходят жить в странный разноцветный город Азувим, хотя там пыльно, и жарко, и домики совсем маленькие, и рядом лежит безжалостная пустыня Негба: те, кому надо забыть прошлое, ищут малого зверя левитана и все, все ужасное рассказывают ему о себе, и все становится совсем как раньше, совсем-совсем. Правда, зубы у левитана очень страшные для такого маленького зверька, и вообще он не выглядит дружелюбным, а судя по ошейнику и цепочке, еще и все время норовит улететь, но если Агата с Торсоном заранее добудут себе толстые перчатки и сделают из каких-нибудь прутьев маленькую клетку…

Торсон. Торсон никуда, никуда, никуда не пойдет. Внезапно Агату охватывает такая злость, что она впивается зубами в уголок подушки. Ну и ладно, ну и ладно: она докажет этому дурацкому Торсону, этому глупому Торсону, который теперь боится хоть на шаг отойти от своей драгоценной Мелиссы, от предательницы Мелиссы, которая была Агатиной лучшей подругой, что она, Агата, отлично справится без него, а если с ней, с Агатой, что-нибудь случится – что ж, пусть его замучает совесть. И вообще, сдался ей Торсон! Подумаешь, большое дело – пока были маленькие, сбегали из колледжии и дурачились, носясь тайком по городу, – вот и все дела! А теперь она, Агата, не маленькая, теперь ей предстоит такое, что все детские мысли пора выкинуть из головы.

Ей позарез, позарез нужен левитан: сначала она заставит его поговорить с мамой про войну, а потом – тоже про войну, но с папой, и они оба забудут все, все, что было с того самого момента, когда Агата на свое несчастье упала в воду вместе с преступником по имени Риммер, черт бы его побрал, – и вернутся в то счастливое время, когда любили друг друга и ее, Агату, больше всего на свете. А потом, пока они будут как малые дети, Агата потихонечку отведет их на пятый этаж, в веселый город Азувим, где ничего и никогда не напомнит им о прошлом. На секунду у Агаты даже мелькает блаженная мысль самой поговорить с левитаном – но нет, конечно, Агата не будет.

Кто-то должен на всякий случай помнить все.

Агата садится в кровати, поджимает ноги, натягивает одеяло до самого подбородка и прислушивается. В доме тихо-тихо, из маминой и папиной комнаты не доносится ни звука, даже часы на площади пья'Соэрре, плачущие каждую четверть часа голосом святой Вероники, сейчас молчат. В этой тишине Агате больше всего на свете хочется стать маленькой-маленькой девочкой, плюхнуться на бочок и сладко заснуть в кроватке до утра – в конце концов, ну почему, почему, почему она должна делать то, что задумано? На секунду, всего на одну секунду Агата закрывает глаза – и понимает, что проходит минута, другая, десятая, что мимо нее уже летит огромный зверь левитан на шести мохнатых крыльях, что ее тело начинает заваливаться набок, прямо в раскаленные пески страшной пустыни Негба… Одним рывком Агата выдергивает себя из кровати и начинает собираться, и когда на прощанье окидывает взглядом свою маленькую комнату, все вокруг – и даже собственная подушка – кажется ей совершенно незнакомым. «Вот и хорошо, – думает Агата. – Вот и хорошо».

Пья'Соэрре, ма'Риалле, пья'Марко, пья'Скалатто:

на этот раз Агата хорошо подготовилась, она сбивается с пути всего трижды и всякий раз довольно быстро понимает, как ей выбраться из лабиринта узких переулков. Хорошо, что сейчас почти все спят, и еще хорошо, что ночью хоть немного прохладнее, чем днем: в перьевой шубке поверх футболки и шортов и в зимних ботинках Агате так жарко, что несколько раз она вынуждена остановиться, привалиться к какой-нибудь стене и отдохнуть. Господи, еще и эта лестница! Никогда прежде лестница на второй этаж не казалась Агате такой огромной и длинной. Шаг, еще шаг, еще шаг, еще. Чтобы отвлечься, Агата считает ступеньки: сто сорок шесть, сто сорок семь, сто сорок восемь… Вот и площадка, лестница поворачивает, сверху все сильнее тянет холодом, от этого делается полегче, но у Агаты уже настолько нет сил, что она просто не понимает, как пройдет еще сто сорок восемь ступеней. И тогда она решается – рядом-то все равно никого! Мрамор лестницы холодит ладони, на четвереньках у Агаты получается не просто легко идти, а прямо-таки бежать по лестнице, она даже сбивается со счета ступенек – и со всего размаху упирается головой в чьи-то костистые колени в серых штанах.

Медленно-медленно Агата поднимает голову. Перед ней стоят два продрогших милитатти, совсем молоденьких, и смотрят на нее: один очень зло, а другой очень печально. В сторожевой будочке горит свет, оба солдата, как по команде, молча смотрят сперва на будку, потом друг на друга, потом опять на Агату. Потом злой милитатто говорит тонким голосом:

– А ну брысь отсюда. Такая маленькая, а уже мародерка. Что, тоже наслушалась о том, как по всему второму этажу драгоценности на улицах валяются? Из-за таких, как вы, мы здесь на холоде стоим. Брысь домой, к мамочке.

Кто такие мародеры, Агата очень хорошо знает – после Аквальта Нэра это знают все, – но вот о том, что мародеры орудовали и на втором этаже, она как-то не думала. А сейчас, в зыбком утреннем свете, Агата видит за спинами солдат выбитые окна в гордых дворцах второго этажа и вдруг понимает: габо! После того как тут пролетали тысячи габо, вырывая статуи святых из земли и зачастую огромными крыльями выбивая окна, люди бежали со второго этажа на первый – никто не хочет полгода жить в доме, который покинула статуя твоего святого, быть беде. А еще после Аквальта Нэра люди, напротив, бежали с первого этажа на второй, захватывали пустующие особняки и творили там бог знает что – вот про тетю Ульрика (и бедной Ульрики, хотя ее имя даже называть нельзя) взрослые шепчут такое, что даже Мелисса стыдится пересказывать, хотя Лоре-то, наверное, она давно все разболтала. Наверное, теперь второй этаж пытаются привести в порядок – вот и расставили милитатти. Но принять Агату за мародерку! Да Агата в жизни ничего не украла! Ну, кроме книги из лавки слепого Лорио…

– Да я в жизни ничего не украла! – нарочито возмущенно говорит Агата.

– Брысь! – рявкает злой милитатто.

– Девочка, – испуганно говорит второй милитатто, совсем юный, – ну зачем тебе и куда?

«Думай, – говорит себе Агата. – Думай, думай, думай». Ласка прошла наверх и не вернулась вниз; значит, мимо милитатти можно пройти; значит…

– Мне на вечеринку, – говорит Агата как можно надменнее и вздергивает подбородок.

В этот момент происходит удивительное: оба милитатто как будто становятся меньше ростом и перестают смотреть на Агату – внимательно смотрят сначала друг на друга, потом на будку, а потом опять друг на друга. Злой милитатто шепчет что-то на ухо своему напарнику, а потом наклоняется к Агате и очень тихо говорит:

– Одна нитка.

– Что?.. – растерянно спрашивает Агата.

– Одна нитка, – повторяет милитатто чуть громче.

Ничего не понимая, Агата смотрит на него, и тут вдруг злой милитатто становится пунцового цвета и рявкает изо всех сил:

– А ну брысь отсюда!..

Ну уж нет, никто не будет так кричать на Агату, будь она хоть сто раз «ундерритой»! Прижав руки к телу, Агата бросается вперед, надеясь проскочить между двумя милитатто, но печальный милитатто ловит ее и держит, а она брыкается на весу, как маленькая девочка. Сильные руки тащат ее вниз по лестнице, и вдруг чей-то голос сверху возмущенно спрашивает:

– Что здесь происходит?!

Агата поднимает голову и видит знакомое лицо – самое ненавистное лицо на свете. Последний раз Агата видела это лицо с полными губами около Худых ворот, ведущих в Венисальт, много месяцев назад – за несколько секунд до того, как к этим губам склонилась ее мама.

– Отпустите девочку, – устало говорит человек, вышедший из будки.

– Ты мне больше не капо альто, Оррен. Ты разжалован, – усмехается злой молоденький милитатто.

– Это правда, – говорит человек, вышедший из будки, – но если она продолжит воп ить, придет настоящий капо альто. Кто-нибудь жаждет встречи с капо альто?

Агата чувствует, что сжимавшие ее руки медленно разжимаются, и плюхается на ступеньки лестницы. От обиды она готова плакать и кусаться одновременно. Бывший капо альто сбегает к ней, берет ее за локоть и отводит еще на несколько ступенек вниз.

От его прикосновения Агат становится противно.

– Сию секунду пропустите меня на второй этаж! – говорит она. – Прямо сию секунду!

– Я больше не капо альто, девочка, – говорит милитатто Оррен, – я не принимаю такие решения. Но даже если бы я их принимал…

– Прямо сию секунду! – повторяет Агата.

– Куда тебе? Зачем? Ты сказала маме? Твоя мама сойдет с ума, – устало говорит милитатто Оррен и трет рукой лицо.

Чтобы не думать о маме, Агата прикрывает глаза и говорит глухо:

– Пустите меня или… Или я все расскажу папе про… Про тот день.

Милитатто Оррен смотрит на Агату очень внимательно. Это длится долго – может быть, целую минуту, – и Агата, не выдержав, отводит глаза. Тогда милитатто Оррен спрашивает:

– Куда ты идешь?

– На пятый этаж, – нехотя говорит Агата.

Внезапно милитатто Оррен смеется:

– Ты так им и сказала?

Агата очень не любит, когда над ней смеются, но сейчас ей не до гордости.

– Нет, – говорит она, помедлив, – я сказала им, что иду на вечеринку.

Вдруг милитатто Оррен становится очень серьезным.

– На какую вечеринку? – спрашивает он. – Агата, кто позвал тебя на вечеринку? Откуда эта идея?

Агата вырывается и рявкает:

– Да никто меня не звал! Я все сочинила!

Милитатто Оррен молчит.

– Куда ты идешь на самом деле, Агата? – спрашивает он.

«Осторожно, – говорит себе Агата, – очень осторожно».

– Я просто так устала от всех, – говорит она, опустив голову. – Все… Все изменились. Из-за мамы… И войны. Я… Я просто хочу погулять тут. Погулять немножко одна.

Некоторое время милитатто Оррен постукивает пальцами одной руки о ладонь другой, а потом произносит:

– Из-за мамы… Как твоя мама, Агата?

Голос у милитатто Оррена такой странный, что Агата от неожиданности вскидывает голову и вглядывается в серые глаза разжалованного капо альто. Тот быстро отводит взгляд, и Агату вдруг берет злость.

– Мама отлично, – говорит она. – Они с папой очень счастливы, прямо веселятся и радуются с утра до ночи.

Бывший капо альто сперва не отвечает, а потом говорит тихо:

– Что ж, я побыл предателем – теперь побуду самовольщиком. Я погуляю с тобой, Агата. Так и только так. Ты не понимаешь, что там теперь. Иначе я прямо сейчас поведу тебя к родителям.

Милитатто Оррен берет Агату за руку, и они вместе поднимаются по лестнице.

– Тетка девочки живет на Обводной улице, – говорит он своим напарникам. – Девочка сирота, идет к тетке отмечать день ее святой. Я провожу ее от греха подальше.

Печальный милитатто кивает, а злой вдруг спрашивает:

– Как звать тетку?

– Доротеа, – ляпает Агата.

– Вроде сегодня и правда Доротеин день, – неуверенно говорит печальный милитатто.

Злой милитатто, фыркнув, отступает в сторону. Милитатто Оррен и Агата входят под медленно падающий снег второго этажа.

Сцена 5,
посвященная памяти святопреставившегося новомученика и героя, ка'дуче ва'Поло Илларио. Его собственное имя было «Ви», он принял судьбу своего святого, был Хитростью своей команды, суровым ка'дуче и упорным человеком. Мы помним, как он играл со своими маленькими сыновьями в шин-бин и часто поддавался им на радость

Правый рукав мостика, левый рукав мостика; снизу, из расщелины, идет жар, и Агате кажется, что она видит отсюда крышу обувной мастерской, где до войны крошечная красавица Дейла, только-только получившая в своей гильдии звание мистресс и право самостоятельно тачать обувь и вести собственное дело, шила для мамы и папы танцевальные туфли перед Карнавалом святого Ульрика – каждый год нового цвета. А теперь Дейла даже не здоровается с ними – так она зазналась: за ее крошечный рост, едва до плеча Агате, и за кое-какую особо важную помощь во время войны унды назначили ее следить за новыми мраморными гротами с их икрой в лесу Венисфайн. Дейла почти не появляется в городе – разве что в свои приемные дни, когда люди приходят в надежде, что их наймут нянчить маленьких ундят и они смогут хоть что-то подзаработать, – а ее мастерская теперь полна дорогих вещей, и вход туда охраняют два милитатти. Агате кажется, что она видит, как поблескивает там, внизу, их оружие, и еще помнит, что туфельки самой Дейлы были крошечные, словно у куклы, – легко ли ей лазить в таких туфельках по темным гротам с утра до ночи? Впрочем, может быть, гроты эти просторные и светлые, ничего Агата об этом не знает, а няням запрещено рассказывать про свою работу, да и не так уж часто они возвращаются в город из синего леса Венисфайн. Агата представляет себе эти гроты, в которых висят огромные, узкие, длинные гроздья прозрачной, мерцающей, перламутровой икры ундов, и думает, похоже ли это на сосульки – на огромные, узкие, длинные сосульки, висящие на рамах выбитых окон Дома со Щипцами, мимо которого они с милитатто Орреном бредут, увязая в снегу заметенного тротуара, и огромные мраморные щипцы на крыше дома – знак главенства его хозяина в гильдии торговцев орехами – тоже обвешаны этими страшными сосульками: упадет такая – небось пронзит Агату насквозь. Может быть, милитатто Оррен знает, как выглядит икра ундов и их икорные гроты, да только уж очень не хочется Агате ничего у него спрашивать: а ну как он сразу скажет, что пора бы ей заканчивать «прогулку», а лестницы на третий этаж нигде не видно, и Агата даже не представляет себе, где ее искать. Снег медленно кружится над Агатиной головой, и у Агаты вдруг сжимается сердце от тоски – от тоски по себе прежней, по себе-год-назад, когда была война и все было так страшно, и мама с папой были так далеко, и ее, Агату, называли «габетисса», и надо было с утра до ночи таскать по этажу огромные рюкзаки со Славной Кашей. «Но все-таки, – думает Агата, – мир был таким понятным, таким понятным, и я думала, что мы победим в этой ужасной войне, а мама и папа храбро воюют против ундов, а потом мы все вернемся домой и будем счастливы, обязательно будем счастливы, мы и были бы счастливы, если бы мама не… Если бы этот человек не…»

– Зачем вы это сделали? – печально спрашивает Агата. – Это же нечестно.

– Не уверен, что я должен говорить про это с тобой, – медленно отвечает бывший капо альто.

Агата молчит.

– Я не просил ее, – продолжает он хрипло. – Я думаю, это была моя награда. Награда за пропуск в Венисальт. Ты знаешь, что мы с твоей мамой в одной команде, Агата?

Агата качает головой.

– Я Осторожность своей команды, Агата, – говорит милитатто Оррен с усмешкой. – Только, видишь, плоховато оказалось у меня с осторожностью. Я бы никогда не нарушил устав. Но твоя мама… Сколько тебе лет, Агата? – спрашивает милитатто.

– Тринадцать, – говорит Агата сухо. Ей очень не нравится этот разговор.

– Я уже любил ее, когда мне было тринадцать, – тихо говорит милитатто Оррен.

Агата чувствует, что слезы кусают ей глаза. Осторожность своей команды! Агата давно перестала раздумывать, кем будет в своей команде, – может, она будет первой в истории девочкой, которой в команде просто не найдется роли. А вот Торсон… «Торсону бы очень пошло стать Осторожностью нашей команды, – зло думает Агата. – Его попробуй поцелуй, даже и в награду – сразу побежит жаловаться своей Мелиссе…» От этой мысли глаза у Агаты щиплет еще сильнее, и она, чтобы не расплакаться, внимательно рассматривает высокое, темное, кружевное здание неподалеку – знаменитый на весь Венискайл Дом с Лицами, в котором жил дуче второго этажа. Страшные искаженные лица тянутся по всему фасаду, а крылья и клювы у них, как у габо, а вперемешку с лицами – когти, и клыки, и рыбьи хвосты страшного подводного зверя территона, о котором Мелисса рассказывала, что если растереть его зубы в порошок и смешать с женскими слезами, то этим можно вылечить разбитое сердце. Неожиданно для себя Агата думает, что бедному милитатто Оррену сейчас не помешала бы щепотка порошка из зубов территона, и тут милитатто Оррен спрашивает:

– Куда ты на самом деле идешь, Агата?

Агате больше совсем не хочется ему врать, и еще она почему-то твердо уверена, что бывший капо альто теперь не попытается силком вернуть ее домой.

– Мне надо на пятый этаж, – честно говорит она. – Но сначала мне нужна лестница на третий. Пожалуйста, покажите мне лестницу на третий этаж.

Милитатто Оррен резко останавливается.

– Агата, – говорит он, – ты не понимаешь, во что лезешь. Ты не представляешь себе, насколько…

Но Агата не слушает его: она смотрит на Дом с Лицами, а кое-кто оттуда, с другой стороны проспекта, смотрит на нее, Агату.

Трое людей – мужчина, женщина и девочка чуть постарше Агаты – одеты в перьевые шубки, и выглядит это очень странно: шубки мужчины и женщины словно бы малы им, как будто их сняли с подростков. Лиц на расстоянии не разглядеть, но Агате кажется, что девочка смотрит очень напряженно и вообще ей здесь совсем не нравится, а вот мужчина и женщина вроде как улыбаются Агате. Агата вдруг понимает, что ей давно, очень давно никто не улыбался на улице, и ей становится так тепло от этих улыбок, что она чуть не машет мужчине и женщине через пустой проспект, но вовремя спохватывается.

– Это мародеры? – осторожно спрашивает она у милитатто Оррена.

Кажется, он и сам не очень понимает, что это за люди.

– С ребенком? – растерянно говорит он. – Нет, непохоже… Скорее, местные, наверное, у них никого нет на первом этаже, поэтому они и остались. Вот только что-то…

Тут женщина совершает неожиданный поступок: сильно толкает понурую девочку вбок, и девочка, до сих пор тихо стоявшая у стены Дома с Лицами и вяло водившая пальцами по каменной чешуе территона, тоже поступает очень странно: хватает с мостовой вывороченный огромный булыжник, размахивается и изо всех сил запускает его в уцелевший глаз одного из страшных каменных лиц – то есть прямо в окно дома.

– Ты что это творишь? – возмущенно кричит милитатто Оррен. – А ну поди сюда немедленно! Ты кто такая?! А ну немедленно сюда!.. – и бросается к девочке через проспект, но девочка со всех ног припускает по проспекту прочь, и милитатто Оррен несется за ней, звеня кокардой упавшего на плечи форменного капюшона.

Агата остается одна и в растерянности крутит головой. Ей вдруг становится очень не по себе: она так злилась, когда милитатто Оррен увязался за ней, а теперь должна признаться себе, что ей страшно быть здесь без него. Пустой проспект тянется как будто до бесконечности в обе стороны; Агата помнит некоторые боковые улицы, но ни на одной она, разнося со своей Четверкой Славную Кашу, ни разу не видела лестницы на третий этаж, только лестницы особняков, пусть иногда и очень нарядные и высокие, да маленькие лесенки-выступы на фонарных столбах – по ним фонарщики ближе к ночи взбираются на фонари. Агате, побаивающейся высоты, эта профессия всегда казалась немножко героической, а теперь Агата смекает, что фонарщики наверняка знают свой второй этаж лучше всех на свете. Сейчас почти все фонари разбиты, но в наступающих сумерках кое-где сквозь тяжелый морозный воздух пробиваются огоньки; один такой огонек мерцает почти прямо над Агатой, и Агата задирает голову – ей чудится, что там, наверху, мелькнула какая-то тень; а если это фонарщик, а если он подскажет ей дорогу на третий этаж?

– Майстер фонарщик?.. – неуверенно спрашивает Агата, но тень становится гуще, и Агата понимает, что кто-то очень большой стоит у нее за спиною.

Это мужчина в перьевой шубе, тот, что смотрел на Агату через проспект, – и женщина рядом с ним. Шубы у них очень грязные, и руки тоже, во рту у женщины не хватает нескольких зубов, а мужчина как будто не умывался по меньшей мере месяц, но вот удивительное дело: Агате почему-то ужасно хочется, чтобы они никуда не уходили. Женщина внимательно заглядывает Агате в глаза – и неожиданно словно бы становится чуть выше ростом, и Агата готова поклясться, что с зубами у нее теперь все в порядке, хотя вокруг женщины возникает какая-то золотистая дымка, и Агате не очень хорошо видно, что происходит.

– Ты такая хорошая девочка, – ласково говорит мужчина, который, наоборот, всмотревшись в Агату, явно стал ниже и худее, волосы у него теперь короткие и чистые – по крайней мере, так Агате кажется в дымке, – и он ужасно напоминает кого-то Агате – кого-то такого любимого, такого нужного, такого…

– Ты замечательная девочка, Амелия… Алина?… Аманда?.. Ада?.. – повторяет-напевает женщина, держа Агату за локти и медленно кружа вправо. Волосы у женщины теперь заплетены в две косы, и золотистая пыль, вьющаяся в воздухе, пахнет невозможно знакомо – немножко хлебом, немножко стиральным порошком, немножко цветами нелюбимника перед…

– Агата, – шепчет Агата, – я же Агата…

– Конечно, Агата, – ласково напевает мужчина, – мы так боялись, Агата, мы так тебя искали, мы так боялись, что ты потерялась, я так волновался, Агата, – и все это время женщина поворачивает Агату вправо, вправо, вправо, а мужчина ходит вокруг нее влево, влево, влево, и Агате чудится, что мостовая под ней качается, качается, качается, совсем как колыбель, колыбель, колыбель.

– Слава богу, что ты нашлась, Агата, – напевает женщина, – теперь мы идем домой, Агата, домой-домой, скорей домой, с мамой и папой, с мамой и папой…

Домой, домой, скорей домой… С мамой и папой, с мамми и паппи… Вдруг с Агатой что-то происходит: ее словно становится две, и эти две Агаты не могут понять друг друга. Одной Агате, первой Агате, так хорошо, так спокойно, и она так счастлива, и руки мамы и папы касаются ее шубки и куда-то осторожно ведут ее на слабеющих ногах, подталкивают в спину, вот-вот первая Агата заснет и ей приснится дом, о, она так хочет, чтобы ей приснился дом, она так соскучилась по дому, по своему довоенному, счастливому дому, пусть мама и папа отнесут ее туда, как хорошо, что мама и папа ее нашли… А другой Агате, второй Агате, очень, очень страшно, потому что она мучительно пытается что-то вспомнить, и главные слова, которые крутятся у нее в памяти, – «мамми» и «паппи». «Мамми и паппи» – вот как называли себя эти разбойники, про них рассказывала Мелисса, что же рассказывала Мелисса?

Что-то совсем ужасное – они действовали парами, мужчина и женщина, и умели превращаться, превращаться…

«Нет, нет, – сопротивляется первая Агата, – я хочу заснуть и попасть домой, домой, не мешай мне, не смей мне мешать!» – но вторая Агата изо всех сил пытается остановиться, открыть глаза, хотя коленки у нее уже подгибаются, и мужчина, подхватив ее, взваливает себе на плечо. «Нет, нет, – в ужасе думает вторая Агата, – мне нельзя спать, я должна, я обязана вспомнить! Это было после Великой Войны за Свободу, когда дети-сироты просили подаяния на улицах и так мечтали увидеть во сне дом, и маму, и папу, что не убегали от мамми и паппи, даже зная, что их родители на самом деле умерли, а потом этих детей продавали… Продавали… Господи, мне надо проснуться! Какой ужас, я должна проснуться! Проснись, проснись, проснись, ну же, давай, проснись!..»

В следующую секунду Агата чувствует, что ее словно бы рвут на части – только не изнутри, а по-настоящему, снаружи; из ее шубки летят перья, кто-то кричит у нее над ухом:

– Проснись, проснись, проснись, ну же, давай, проснись!.. – но голова у Агаты огромная, тяжелая, и когда она валится с грязного плеча паппи в сугроб, ноги у нее подгибаются, и она остается сидеть в снегу.

– Тащи ее и беги! – орет паппи своей напарнице, а милитатто Оррен, уже успевший оставить огромный кровоподтек у паппи под глазом, теперь пытается вытащить из ножен кортик, но огромный паппи подминает его под себя.

– А ну вставай и иди! Вставай и иди, дура! – визжит мамми.

Агата с огромным трудом поднимается на ноги, ей немножко лучше, но она не может идти, хоть убей.

– Ищи фонарь, Агата, фонарь! Ищи фонарь!.. – сдавленно кричит милитатто Оррен.

– Держи ее! – орет паппи, адыхаясь. – Не пускай!

Мамми вцепляется Агате в плечи, Агате очень больно, и она пытается сбросить с себя эти грязные цепкие руки. «Фонарь, – недоумевает Агата. – Почему надо искать фонарь? Здесь же столько фонарей…»

Фонарь, под которым стоит Агата, кажется ей почти бесконечным – он уходит вверх, вверх, вверх, и от одной этой картины у Агаты до тошноты кружится голова.

– Давай, Агата! – кричит милитатто Оррен. – Ну же, давай!.. Тебе надо на вечеринку! Ты помнишь? Тебе очень надо на вечеринку! Быстрей, быстрей, быстрей!..

– Мне очень надо на вечеринку, – медленно повторяет Агата, кивая. – Мне надо на вечеринку в честь папы и мамы. Торсон встретит меня дома… На вечеринке в честь мамы и папы…

Происходит удивительное: при слове «вечеринка» мамми и паппи на миг замирают от удивления и переглядываются. Этой секунды милитатто Оррену достаточно, чтобы сбросить с себя паппи и вырвать Агату у мамми из рук. Держа Агату под мышкой лицом вверх, как сломанную куклу, как мешок, он начинает метаться от фонаря к фонарю. Все фонари кажутся Агате высоченными, они уходят почти в самое небо, но она вдруг понимает, что у одного фонаря и правда не видно верха, а боковые перекладины для фонарщика елочкой уходят высоко-высоко. Глаза у Агаты начинают слипаться, но милитатто Оррен резко ставит Агату на ноги, тормошит, тащит, поднимает, подсаживает, шубка Агаты остается у него в руках. Паппи черной тенью виснет у него на шее, руки миллитато Оррена размыкаются. «Заснешь – погибнешь! – кричит вторая Агата первой. – Слышишь? Не спи, не спи, не смей спать!» Ладони Агаты липнут к ледяным перекладинам, и, не открывая глаз, она из последних сил лезет вверх, вверх, вверх и говорит себе только одно: «Не спать. Не спать. Не спать». И даже когда нож паппи входит в спину милитатто Оррена и от его крика слезы текут у Агаты из-под век, ей хватает сил только повторять себе: «Не спать. Не спать. Не спать…»