Текст книги "Журнал «Юность» №03/2021"

Когда солнце наконец садилось, а горные склоны брали в плен плотные малиновые тени, в низине становилось холодно, чугунные стулья моментально остывали, и Боба приносил из гостиной охапку парчовых подушек с вышитыми золотом павлинами. Свечи на столе дрожали, и гордые птицы оживали, а их пуговичные глаза, украшенные изумрудно-голубыми пайетками, искрились и жалобно переливались. Казалось, нежные создания трепещут от холода, и Ане сразу же хотелось их обнять и согреть.

Так влюбленные коротали вечера. Пили терпкое вино, закусывая сыром и не созревшим пока виноградом, слушали засыпающий, но все еще переполненный звуками лес, целовались, касались, шептали всякое. В спальню не торопились. То – другое, а в этой вечерней, уютной, домашней возне Аня чувствовала настоящую, ничем не омраченную, волнующую близость. Девушка помнила каждый вечер.

Впереди был еще один, последний…

Под махрой жарко. Солнце не щадит. Глаза слепнут от яркого света. «Это просто чудо! Все белозеленое. Самое подходящее для любви сочетание», – с нежностью подумала Аня. Прошлую ночь они почти не спали. Сердце тут же заторопилось, а в унисон ему заухала откуда-то сверху неведомая, пролетающая мимо птица. Аня улыбнулась. Глупо улыбаться самой себе, но не сдержалась.

Прошло всего четыре дня, а столько всего произошло. Как об этом сказать матери?

* * *

В первый раз они приехали в Грузию втроем – Аня с Галиной Викторовной и Анина близкая подружка, Нинка, которую позвала для отвода глаз, «чтобы мать не скучала и ничего не заподозрила», о чем Аня честно призналась Нине накануне. Та была поездке рада, но Аню отругала.

– Ты что? Не понимаешь, с кем связалась? Наши козлы еще те (козлами она называла всех мужиков без исключения), а те так вообще… Это же южный народ! Ни одной юбки не пропустят. У них каждое лето новая жена. И потом – ему вот-вот стукнет сорок, а это у них, сама знаешь, как переходный возраст, пубертат. Не терпится – ищи мужа тут, на родине.

– Какого мужа, Нин? – чуть не плакала Аня. – Рано об этом. И потом – Боба другой, он добрый, хороший, заботливый.

– Другой, как же! Нашел дуру питерскую. Ну ладно.

Даже если другой, а дальше-то что?

– А что дальше?

Аня о «дальше» вообще не думала. Если бы ей прежде кто-нибудь из подруг рассказал подобную историю и пришел за советом, она отреагировала бы точно так же. Возмутилась. Пустилась бы в пространное, отрезвляющее морализаторство, «включила» бы на полную здравость и логику, приплела бы сюда избитые киношные и книжные сюжеты. И тоже посоветовала бы сначала думать, а потом действовать. Как же по-другому? Бабам о таком думать надо сразу. Но то другие, а то она. Даже не так. Другие и какие-то там чужие грузины, а то – она и знакомый, родной Боба. Их чувства, их реальность. Разрешенное счастье – самое беспечное.

С другой стороны, думать все равно придется. Можно сколько угодно верить в любовь и даже вопреки всему не ошибиться в ней, но когда дойдет до дела, как матери сказать? Аня знала, что та ни за что на грузина не согласится. Да если только узнает, для чего Аня в Грузию мотается, сразу с катушек слетит.

Годы не шли, бежали, а Галина Викторовна так и не смирилась с тем, что стало с ее братом и подругой. Не перебродила ненависть, не ушла грусть, не притупилась боль. Аня видела это. По тому, как стекленели и мутнели материны глаза, когда впивались в фотографии так и не повзрослевшего брата, по тому, как дрожал голос, когда она в очередной раз по телефону успокаивала подругу или посреди ночи неслась к ней на такси, отмахивая километры по окружной (мосты-то разведены), или готовила пирожки с бульонами для вновь обретенной больницей имени Скворцова-Степанова пациентки. Аня знала – мать эти истории в себе годами носит, вымучивает.

Даже если остынет, поймет, примет, даст добро, то как ей самой на такой шаг решиться? Как в той, чужой стране жить? Взять и уехать? Семью оставить, работу, друзей? А если наоборот, Боба сюда? Аня была уверена, любимый просто так на переезд не согласится. У этих народов сердце к историческому дому гвоздями приколочено. Да и мать не оставит. Любящий сын.

– Нин, ну что ты взъелась? Просто помоги мне, а?

– Ладно уж, но я тебя предупредила, – сдалась наконец подружка.

Еще с неделю Аня уговаривала мать – та ехать в Грузию не хотела. Аня старалась как могла, но действовала осторожно, боясь показаться чересчур заинтересованной. Умело завлекала древностью, дивной природой, богатой историей, паломническими местами, конечно, ничего не упоминая о Бобе. Про влюбленность свою она маме рассказать так запросто не могла. Решила промолчать. Да пока и говорить, по большому счету, было нечего.

История нелюбви Галины Викторовны к «лицам кавказской национальности» имела два начала, но один конец. И именно грузин она на дух не переносила. Десять лет прошло, как под обстрелом в Цхинвали, от руки «обезумевшего грузинского пехотинца» (так было написано в рапорте) погиб ее младший брат, бывший в составе той самой тактической, наступательной группы Пятьдесят восьмой армии. Сострадательные однополчане рассказывали, как грузинский солдат что-то кричал Антону, то по-грузински, то русским матом, а потом выстрелил в упор. Пуля прошла навылет, не задев сердце, но Антошу не спасли. Врачи так и сказали: «Не успели, потеряли по пути, скончался от потери крови». Потеря от потери… О горячей точке в семье узнали постфактум, когда свояченицу вызвали опознавать серое и помятое с одного боку тело. Видно, как уложили второпях, так и везли. Антона похоронили с почестями, но злость и горечь в семье остались.

А двумя десятками лет раньше ближайшая подруга Галины Викторовны «попалась в руки» заезжему «гастролеру», приняла его, прижила, прикормила, родила дочь и сына, и только потом узнала, что у гражданского мужа в Кутаиси проживают и здравствуют законная жена и трое детей, последнему из которых было столько же лет, сколько и ее маленькому Димке. Супруга любвеобильного Гоги, грудастая, квадратная, с махровой бородавкой на переносице, укомплектованная с ног до головы золотыми побрякушками, лично прибыла в Питер и пригрозила расправой «подлой полюбовнице». Угрозы были нешуточными – вместе с ней в квартиру ввалилось человек десять чернявых молодцев той же национальности и отнюдь не мирного настроя. Подруге недвусмысленно дали понять, что случится с ней и ее «выродками», попытайся она покачать права. Как оказалось, там, на родине у отца Гоги, была довольно серьезная бойцовая репутация. Псевдосвекр приблудных жен не жалел.

Перепуганная до смерти, ничего не понимающая женщина, заперев детей в кладовке и наказав молчать, чтобы ни случилось, тут же открестилась и отказалась от всего, включая самого Гогу. «Пока поверим на слово, но помни, сука, за тобой следят. И чтоб ментуре ни гугу!» Вечером подругу хватил удар. Отправив перекошенную, еле откачанную женщину на скорой, Галина Викторовна по-быстрому собрала вещи дрожащих, молчаливых детей и увезла к себе, на попечение Ани, в то время еще школьницы, а сама круглыми сутками дежурила в больнице. Подругу спустя месяц выписали, но у той с тех пор начались проблемы с головой – случались, хотя и редко, помрачения, а чаще – приступы неконтролируемого страха. Детям тоже досталось – девочка выросла заикой, а мальчик до отроческих лет ночами ходил под себя.

* * *

Галина Викторовна в конце концов сдалась, на поездку согласилась, да и то уступила не дочери, Нинке. Та расстаралась, привозила альбомы, накупила путеводителей, засадила смотреть «Мимино», «Хануму», вздыхала над грустными персонажами Иоселиани. Короче, живописала, раскрашивала и вовсю эксплуатировала присущее Аниной матери чувство прекрасного. Однако чем ближе был отъезд, тем мрачнее Галина Викторовна становилась.

Бобе Аня написала еще из Питера, и он обещал организовать для них экскурсионную программу. В тот первый раз у них ничего толком не получилось. Ни любви, ни расставания.

Галина Викторовна все дорогу была серьезна и неразговорчива, да и Нинка особенной ласковостью к сопровождающим их гидам не отличалась. Боба вел себя отстраненно, в праздные разговоры не вступал, к Ане близко не подходил, даже взгляды ее не ловил, то ли почувствовал молчаливое отторжение со стороны матери, то ли девушка ему за месяцы разлуки разонравилась. От этой мысли Ане становилось не по себе, и даже в такую жару знобило. Как говорится, ожидание и неизвестность – самые изощренные ментальные убийцы.

Им удалось остаться наедине только однажды, за пару дней до отлета в Питер. В то утро Нинка уговорила Галину Викторовну сходить с ней по-быстрому на рынок за молоком и пахучим имеретинским сыром (Аня еще принимала душ и была к вылазке не готова). Боба и Лаша должны были заехать за ними на арендованную квартиру только через час, так что Галина Викторовна особенно не волновалась.

Но он появился раньше. В дверях стоял смущающийся Боба и протягивал Ане пакет.

– Доброе вам. Вот. Купили по дороге. Тут фрукты, мацун и свежий хлеб. К завтраку, – пробормотал он, медленно покрываясь краской.

– Спасибо. Мама с Ниной как раз пошли на рынок. Проходи.

– Ты одна?

– Ну да. Я же говорю. Пройдешь?

– Наверно, не стоит.

Но он вошел. Эти полчаса решили для Ани все. Все время, пока Боба пил наскоро намешанный, переслащенный кофе, он, не отрываясь, смотрел на нее своими огромными глазами. Точно старался запомнить каждую мельчайшую частичку ее лица. В этом полном отчаяния взгляде Аня увидела то, что волновало ее с самого приезда сюда. Он ее ждал.

Они почти не говорили. Несколько слов о погоде («Дождя сегодня, скорее всего, не будет, но зонты надо бы взять». – «А у нас дождевики с собой»), о сегодняшнем маршруте («До Вардзии ехать долго, но мы с остановками, вы не устанете, не беспокойтесь». – «Мы – женщины выносливые»), о местном рынке («Там можно пропасть на целый день, как в музее». – «Мама очень пунктуальна, скоро уже вернутся»).

И только когда она отвернулась помыть и вытереть чашки, Боба наконец еле слышно выдохнул: «Ты такая красивая, Аня. Я так ждал тебя. Я так рад». Аня улыбнулась и так же тихо ответила: «Я приеду еще. Обязательно приеду. И я… тоже ждала».

Первое совместное путешествие закончилось слишком быстро. Им повезло побыть наедине еще пару раз. Эти минуты (один раз даже полчаса) они все больше молчали, жадно смотрели друг на друга, наслаждаясь и фантазируя. Их окутывала вовсе не обычная, безудержная, плотская страсть. Оба, словно послушные старшеклассники, которым родители запретили держаться за руки, а они еще и не умели ничего большего, переживали минуты душевного единения и необъяснимого, распирающего счастья.

И он, и она понимали, что всем вокруг них будет больно. Как ни крути, как ни готовься. С одной стороны, схороненная, тихая ненависть к «развратному» народу-воителю, с другой – настойчивое, почти маниакальное желание женить, но на своей, исконной, исторически предназначенной женщине.

И он, и она понимали, что всем вокруг них будет больно. Как ни крути, как ни готовься. С одной стороны, схороненная, тихая ненависть к «развратному» народу-воителю, с другой – настойчивое, почти маниакальное желание женить, но на своей, исконной, исторически предназначенной женщине. «Чужую кровь не приводи. Или своя, или никакая», – настаивала на своем Бобина мать, зная, что в своих летних похождениях сын много и тесно общается с туристами женского пола.

– И что тебе твой исконный дал, кроме слез? – однажды зло ужалил Боба.

– Тебя, дэ! Спасибо Пресвятой Богородице, – спокойно ответствовала мать.

К концу поездки в своих молчаливых диалогах и Аня, и Боба уже дали обеты. Запретный плод зрел и наливался сладостью. Все чаще она облизывала губы, скользя по полукружью едва оголяющей его шею футболки, а он покрывался испариной, когда она наклонялась, чтобы завязать болтающиеся шнурки кроссовок. Случалось, Галина Викторовна останавливала взгляд на своей юной, безо всякой причины счастливо и горделиво улыбающейся дочери. Эта улыбка отчего-то тревожила ее. Однажды она перехватила взгляд Бобы. Боже милостивый, да они!..

Раздувать скандал Галина Викторовна не стала. Полторы тысячи километров – это вам не шутки. Такое расстояние убивает не только плотские желания, но и, в конце концов, самые крепкие чувства. Поживем – увидим. Галина Викторовна про себя решила только одно – в Грузию они больше ни ногой.

В аэропорту, прощаясь с Бобой и Лашей, Аня едва держалась. Они все по очереди легко, по-дружески обнялись.

«Я приеду, как только смогу и буду писать, звонить, только отвечай, не пропадай, слышишь?» – прошептал Боба.

«Я сама к тебе приеду. Скоро. Одна. Чего бы мне это ни стоило», – Аня чуть коснулась губами его мягкой, ягодно пахнувшей мочки.

– Анька, пошли, опоздаем. Спасибо всем за компанию! Отличное вышло путешествие! – громко разрядила обстановку Нинка и потянула подругу за руку, подловив сверлящий и недобрый взгляд нетерпеливо топтавшейся в стороне Галины Викторовны.

– Будем рады видеть вас снова, калбатоно Галина, и вы, Ання и Ниння, приезжайте еще! – уважительно поклонился галантный Лаша. Девушек по именам он звал мягко и как бы нараспев, удваивая и смакуя согласную.

Уже стоя наверху эскалатора, Аня обернулась и, сама от себя не ожидая, прошептала заветное признание, глядя на уменьшающуюся, машущую ей снизу фигурку Бобы. Понял ли? Он прищурился, кивнул и приложил руку к сердцу. Теперь она точно знала, что влюблена, что это взаимно, серьезно и навсегда.

* * *

Был и второй раз. Осенью. Анне удалось выбраться в Грузию одной. Для Галины Викторовны заблаговременно была куплена путевка в санаторий на берегу Финского залива. Все то время мать ни разу не вспомнила ненавистную страну, будто и не было этого отпуска. У Ани однажды по неосторожности вырвалось что-то нежно-томное о голубоглазом гиде, но Галина Викторовна так зыркнула на дочь, что Аня слова проглотила и тут же перевела разговор на сравнение галечных пляжей Турции и Грузии. Разумеется, не в пользу последних.

Октябрь, обычно бархатный и богатый на цвета, в том году выдался мокрым и унылым. С гор спускались пенистые тучи и подолгу висели над городом, то разряжаясь быстрыми ливнями, то высыпая на окрестности ворох мелкой косой крупки. Боба в арендованном домике в Бакуриани с самого утра на полную включал отопление, а вечерами не жалел дров, раскочегаривая камин так, что гостиная превращалась в сауну. Аня, привыкшая к питерским сквознякам, открытым окнам и голой шее, от такой жары млела и раздевалась прямо до нижнего белья. Слава богу, в спальне батарея была сломана, а камин отсутствовал, иначе выдержать любовный марафон она бы просто не смогла. Но там и Боба не мерз, натягивая одеяло только под утро.

– Если не остановишься, мы подкоптимся, как баран на вертеле, – шутила Аня, – или сгорим живьем, – добавляла она уже серьезно.

– Телу должно быть тепло. Тогда и душе будет хорошо, – уверенно и спокойно отвечал Боба.

Курорт словно вымер, но это было влюбленным только на руку. Неспешные прогулки, вылазки в горы, купание в теплых источниках, долгие, но милые и курьезные объяснения (Боба путал русские слова и смешно коверкал окончания), совместно приготовленное, но все время подгоравшее жаркое, обязательная вечерняя бутылка домашнего, легкого, как сидр, но пьяного вина… Все это будоражило, наполняло дни смыслом. Разлука представлялась чем-то незначительным, далеким. Любилось легко и в радость. Если бы не мысли о совместном будущем и непримиримых родственниках.

Однажды мчащийся на всех порах поезд разговора все-таки завернул в тупик.

– У матери больное сердце. Как ей о таком сказать? – Боба выпустил Анину руку и потер висок. «Если он сомневается, то что же делать мне?

Мама вообще ничего слушать не станет», – Аня вся сжалась. В комнате плавился воздух, а ее словно зимой в прорубь окунули. Помолчали. Обсуждать не хотелось. Камин потрескивал, на кухне громко, спасительно засвистел чайник.

– Не могу я без тебя. А ты без меня. Значит, будем бороться! – подытожил Боба, бодро подмигнул и стащил Аню с дивана на пол. – Вах-вах-вах! Ну и красавица ты! Иди сюда. Душа требует праздника!

Последнее слово резануло. В прошлый приезд Аня мимоходом познакомилась с переселенкой, землячкой из Питера, миловидной блондинкой, с пышным бюстом, накладными ресницами и детским лицом. Девушки разговорились. Аня рассказала про Питер и Москву, новая знакомая – свою историю невозвращении.

– Ты правда все бросила и переехала сюда? И нисколечко не жалеешь?

– Ага. Бросила всех и вся, и родителей, и квартиру, и работу, и жениха. И вот ни столечко не жалею.

– Ух ты! И как? Все устроилось?

– А то! Приехала, выгодно вложила деньги, купила квартиру, а работу я себе везде найду.

– Счастлива? А замуж почему не вышла? Красивая, молодая, богатая! С руками и ногами оторвут.

– С этим тут трудно.

Аня замешкалась, так хотелось ей рассказать про Бобу, поделиться, посоветоваться. Но решила пока быть осторожной.

– Почему трудно? Мужчину найти трудно?

– Мужчину? Ха! Этого добра здесь пруд пруди. И любовь они могут подарить феерическую. Но все тутошние, как я их называю, – мужчины-праздники.

– Это как? Почему праздники?

– А так. Мужчина-праздник тебе такой прием устроит – на седьмое небо поднимет. Весь отведенный срок вокруг тебя танцевать будет, цветы дарить, в рестораны водить, на машине катать. Комплименты – рекой, секс – как в кино. Вот голову девчатам и сносит. Много я их перевидала. Любовью повязанных. Весь отпуск светятся и горят, а в конце – лопается мыльный пузырь, таблетки пьют, рыдают на чемоданах. Особо «умные» – те остаются. И начинается игра в кошки-мышки, пока деньги не закончатся. Этот женат оказался, тот обычным слесарем работает, а представился чуть ли не мэром, другой обещал взять замуж, только она десятая в очереди. Вранье на вранье. Меня этим не проведешь. Мне человек нужен надежный.

– А таких грузин не бывает?

– Почему не бывает? Бывает, но таких единицы, штучный товар.

Аня растерялась даже. «Мужчина-праздник, господи упаси! Но мой Боба не такой, и он не штучный, он – единственный во всем свете, моя первая и последняя любовь».

* * *

Зима в Тбилиси разная. В наступившем году январь выдался влажным и теплым. Новогодняя ночь была прозрачной, лунной, в меру звездной и сухой, но уже к вечеру первого дня нового года все поменялось – зарядил мелкий, колючий дождь, и несколько дней погода топталась на месте. Днем – плюс восемь, безветренно, серо. Утром в нижний город заползал туман, к обеду начинало накрапывать, к вечеру шлепало изо всех сил. Морось изматывала. Ландшафт в эти дни глаз совсем не радовал-бездвижен, уныл. В безлюдном центре в сумеречных лужах отражалась скромная по нынешним временам иллюминация, а на окраинах, как обычно после семи вечера окунавшихся в полный мрак, даже в новогодние эти вечера разливалась баюкающая тишина и дремота.

На тросах замершей канатной дороги стайками собирались голуби, сойки и воробьи. Тоже мокрые, нахохлившиеся и безголосые. Казалось, природа застыла, притаилась, но птичье царство клювом чуяло – ветер скоро переменится и в город придет настоящая зима.

Город намок, нахохлился и притих. В бесснежном нынче ботаническом саду молча плакали серебристые лиственницы, покачивались почерневшие от влаги зубья-кипарисы да неустанно горланило голодное воронье. На тросах замершей канатной дороги стайками собирались голуби, сойки и воробьи. Тоже мокрые, нахохлившиеся и безголосые. Казалось, природа застыла, притаилась, но птичье царство клювом чуяло – ветер скоро переменится и в город придет настоящая зима.

Веточки собирались трудно. Пришлось-таки подстраивать гнездо. Там уже был кое-какой настил, не свежий, мерклый – жухлые палочки с прошлого года, жесткие и редкие, – для нового выводка не хватило бы. Она таскала их понемногу. Одну, две за раз. Больше не получалось. Узко. Темно. Протискивалась с трудом, шелестела, задевая коготками и крыльями внутреннюю обшивку. Укладывала аккуратно, в шахматном порядке, чтобы притушить свет, но не перекрыть тепло, слабо идущее снизу. Тепло ведь – главное в их гнездовье.

Птенцов она ждала скоро, два крапленых яичка уже наготове, следующие – на подходе. Пришла пора насиживать, покрывать. Трепыхалась уже плоть и страшно мучила жажда. Приноровилась наконец. Успокоилась. Обмякла. С пуза шел жар. Терпкий, колющий и надоедливый.

* * *

Каникулы проходили спокойно, без огонька, без обычного принятого у грузинского народа веселья. Тбилиси ложился рано, в домах пили и закусывали, но без прежнего уличного размаха и звенящего на все лады всеобщего застолья. Расходы на коммуналку с января опять выросли, цены на топливо поползли туда же, вверх. Который уже год. В семьях по-прежнему подавали пряное сациви, толстые душистые хачапури, ароматные надуги в листовом сулугуни с зернышками граната и мягкие, пахнущие пережаренными семечками гозинаки. Но гостей звали все реже, да и обходились одним-двумя днями. Звонили, поздравляли, но за порог, тем более далеко, не выезжали. Конечно, так было не у всех. Но у Бобы, Лаши и Весо было именно так. Друзья свиделись второго января и разлетелись кто куда, по своим делам. Весо и Лаша остались в городе, а друга из виду потеряли. У кого в праздники забот не хватает? Семья, полная, неполная, остатняя – все одно внимания требует.

Аня прилетела третьего января, накануне громко и дерзко поругавшись с матерью. Галина Викторовна не хотела верить, отпускать, буйствовала, словно чувствовала что. Докатилась до «ты мне больше не дочь» и «можешь домой не возвращаться». Как же она потом себя корила, жить не хотелось. Аня проревела всю ночь, а на рассвете тихо уехала, оставив на кухонном столе записку с ничего не выражающим словом «Прости».

В Тбилиси Аня прилетела поздним вечером, а днем того же дня Бобина мать уехала к тетке, даже не подозревая о приезде девушки. После долго гадали. Отчего Бобе понадобилось скрытничать? Почему промолчал? Что он хотел утаить, если нынешней весной, всего-то два месяца спустя, намечалась самая настоящая, взаправдашняя свадьба? Первым делом он должен был поговорить с матерью, выдюжить этот разговор, устоять, упросить. Но он отчего-то не стал. Только близких друзей предупредил, да и то, чтобы в этот раз никто не настырничал и не названивал понапрасну.

Встретив Аню в аэропорту, Боба сразу же повез ее к себе. До этого она в его доме была один раз, заезжала вместе с туристами оставить снаряжение, но в тот день ждала со всеми на переднем дворе, внутрь не заходила. В прошлые наезды встречались они в чужих домах, которые загодя втайне от матери снимал Боба. Аня все понимала: боялся он материного слова и бежал от материнских же слез. Так же, как и она.

– Почему сейчас к тебе?

– Мать уехала. Неделю у тетки поживет.

– Не хорошо это как-то, Боба. Ты не сказал ей про меня?

– Аннэ, – так однажды Лаша назвал ее, и имя прижилось, – не бери в голову. Ты не думай, она у меня хорошая, добрая. Только уставшая от жизни. Сердечница. Еще увидитесь, а может, попрошу ее пораньше вернуться. Поговорим все вместе. А ты? Ты своей сказала?

– Поругалась я с ней. Очень нехорошо поругалась. Заладила одно: «Только через мой труп, подожди, пока я помру, ты мне не дочь». Ну вот что это такое? Я все понимаю. Брат, подруга… жаль их, конечно! Но когда это было-то и ты тут при чем?

– Не спеши, Аннэ. Такое горе так просто из сердца не уходит. У нас вообще за такое, например, в Хевсурети кровную месть устраивали. Помнишь, я рассказывал? Не торопи ее. Я на коленях просить буду. Приеду в феврале и буду просить, пока не согласится. Но заявление сейчас подадим. А свадьбу в Сигнахи устроим. В апреле. Эх, Аннэ… Мы с тобой как Ромео и Джульетта, только постарше и повлюбленнее. И конец у нас будет другим, счастливым!

Боба ласково потрепал ее челку: «Пойду баню запущу. Давай-ка побыстрее смоем всю нашу печаль. Душа требует… любви!»

Аня тогда подумала, что нет женщины счастливее ее.

* * *

Что-то случилось. Было не просто тепло, нестерпимо жарко. Жар шел снизу, стенки оцинкованной трубы накалились, коснуться невозможно, не то что взлететь.

Она почувствовала неладное слишком поздно. Повеяло жженым сеном, весенним полуденным солнцем, подпаленной травой и чем-то новым, неопознанным, напоминающим лето и первоцвет. Точно солнце пригрело сверх меры и растопило цветочные поляны. «Не сейчас, еще не время», – подумала птаха, но ее жизнь была столь хрупка, а ветродуй столь хлесток, что ударило тепло наотмашь по ее птичьим мозгам и заворожило ее всего на какие-то доли секунды. Жар и сладость подобрались тут же, забили ноздри, и показалось ей, что парит она в летнем, безудержном небе, спешит, несет добычу. Наверху – ни облачка, солнышко стоит высоко, греет на полную, а внизу проносятся поля, просеки, орешник, лощины, полные всякой живности. Упрятанное, недоступное кошкам, вороновым и куницам гнездо, там, за речкой, в зеленой дубраве, совсем уж близко, и слышатся ей писклявые голоса еще не оперившихся деток: «Фьюи-фьюи-фьюить!» Клювики открыты, глазки слеплены, бледные косточки просвечивают сквозь голубоватую кожицу. И червяк – жирный, длинный, весь в перепонках, извивается у нее в клюве. Предчувствует скорую гибель. Кабы только на всех хватило… Сыто, тепло, птенцы растут, крепнут и вскорости покинут этот микро-мамкин-мир. Забудут. Память у пернатых короткая. Такое вот птичье счастье…

* * *

Звонок раздался за полночь. Лаша вскочил с кровати, больно двинув локтем в бок сопящую рядом жену. Та сквозь сон выругалась и снова отключилась.

– Лашенька, милый, прости, родной. Приезжай к нам. Неладно тут. Дверь заперта изнутри. Открыть сама не могу. Что-то не так. Свет везде горит, и в комнатах, и в бане. Либо кто-то пробрался, либо Боба крепко спит. Но свет-то горит… Да и чуткий он во сне. Беда, Лаша, ой, беда!

– Звонили ему?

– А как же. Как с поезда сошла, там же и набрала. Уже раз двадцать. Гудки идут, а не отвечает. Боязно мне…

– Что ж вы раньше-то мне не позвонили? Где вы теперь?

– Ждала, ждала ведь. Тут, подле двери, во дворе сижу. Вдруг Бобочка выйдет или ответит. Что ж я всех будить буду? Но вот пришлось… Прости уж старуху.

– Ждите. Выезжаю.

Лаша с минуту прикидывал, что делать дальше – будить Весо сейчас или пока что справиться собственными силами. Уже сидя в машине, включив обогрев на полную и несясь по пустынным улицам, не обращая внимания на светофоры, вспомнил события последних дней и все, что знал от Бобы. Он должен быть с Аней, у него дома, телефон отключают оба, на связь выходят в одно и то же время – около одиннадцати вечера. Последние дни оба жаловались на головную боль. Боба еще сказал, что надо бы в аптеку сгонять. Но что ж, бывает. От вина, любви и добровольного затворничества. Мать они не ждали. Или ждали? Может, поэтому съехали куда? Тогда свет зачем оставили? Знать бы, что в голове у этого безумца. Совсем умом повредился. Что еще? Сегодня, то есть уже вчера, так и не созвонились. Не до того было. Сейчас телефоны у обоих включены, звонки есть, но трубку не берут. Не слышат? Заняты, понятное дело. Хотя что ж тут понятного?

– Весо, друг, прости, что разбудил. Дело – дрянь. К Бобу срочно надо. То ли воры, то ли что другое. Мать его только что звонила. Вернулась из деревни, свет горит, а никто не открывает. Сидит, кукует там. Приезжай, помощь нужна. Инструмент захвати, а то у меня все у свата осталось.

Приехали они почти одновременно, с разницей в пару минут. Мать Бобы сидела на приступочке около входа. Маленький, почти незаметный в ночном сумраке комок. Дышит тяжело, всхлипывает.

– Ну-ну, что вы, не надо. – Лаша легонько похлопал по ее детскому подрагивающему плечу. – Сейчас разберемся. Свет не выключил, дурак. Или выпил лишнего. Дрыхнет, поди, – и уже в сторону, сам себе: «Точно прибью!»

– Понимаешь, Дашенька, я звонила, звонила. И вчера, и сегодня. Не отвечает. Вторые сутки молчит. Если б выпил… господи прости, то и ладно бы. Знать бы только… Матери ведь молчит, ирод. Всегда отвечал, а тут молчит.

– Разберемся. Погодите здесь. Весо отмычки привез. Мы быстро. Только потом не журить, чур. Замки починим, но только уже завтра. Ждите тут, я позову.

Бедная женщина только кивнула и снова сжалась в клубок.

Лаша старался говорить громко и бодро, но внутри копошилось, ежилось что-то едкое, страшное. Свербило, тискало, душило. Мать пускать внутрь пока нельзя. Она об Ане не знала, значит, к каким-то вещам может быть не готова. Не дай бог чего увидит. Затянул Боба со знакомством. Ой, затянул.

Дверь не поддавалась. Свет струился из щелей, внутри – тишина, слабо, но пахло чем-то сладким и въедливым, щекотало ноздри. Похоже на аммиак.

Через полчаса стало ясно, что железную преграду им не одолеть. Хоть это сделал на славу. Надо спасателям звонить. И так уже всех вокруг перебудили.

Сбоку в темноте юркнула тень. Лаша даже ойкнул от неожиданности, сглотнул, – прямо перед ними, из ниоткуда возник пацан. Соседский сынок, двенадцати лет, но махонький, на дошкольника похож.

К вещей досаде отца – не вырастет никак, щуплый, тощий, тонкокостный. «Недокормыш».

– Я могу в окно пролезть. Вон в то, на чердаке.

Только подсобите мне. Изнутри дверь и открою. Там же щеколда крепкая и дверь вон железная.

– Ты откуда тут? Почему не спишь?

– Так гремите ведь. Я из окна все видел. Батяня велел разузнать. Могу помочь. Однажды уже подсобил. Боба не рассказывал, нет?

Мужчины переглянулись, надо ли, но нехотя, все же сцепили руки в ступеньку.

Мальчишка справился за считаные минуты. Минуты, которые еще давали надежду. Но и она быстро сошла на нет, как только дверь в предбанник с грохотом распахнулась. Пропажа нашлась – на полу в душевой друг на друге крест-накрест лежали Аня и Боба, голые, бледно-голубые, в испарине, уже бездыханные.

Лаша даже сквозь наброшенное на голову, обмотанное кругом мокрое полотенце почувствовал, как задыхается. Сердце усиленно перекачивало кровь и отзывалось в кончиках пальцев.

Окна! Надо распахнуть все окна!

«Весо, гаси обогреватель! Скорее!»

Весо, прикрывая нос и рот шарфом, застыл на месте. Лаша чертыхнулся, двинул другу под ребра, стараясь не смотреть вниз, перешагнул через тела и кинулся к законопаченному на зиму крошечному окну, упирающемуся в стену кирпичной пристройки на заднем дворе. Не вышло. Скользкий шпингалет, как назло, намертво прилип к раме. Лаша обмотал кулак лежащей тут же мочалкой, подтянулся и что есть силы ударил. Глухо раздался звон упавшего на бетон стекла, и следом взметнулся испуганный крик Бобиной матери. Зато Весо очухался.

Только спустя минуту, когда внутрь вихрем ворвался морозный воздух и можно было вздохнуть, друзья посмотрели друг на друга. Отразились, как в зеркале. В другое время посмеялись бы. Два шахида. Бледные полоски лбов, мутные, вопрошающие глаза. Слезы то ли от гари, то ли от горя.