Текст книги "Журнал «Юность» №03/2021"

Палаццо Дукале – дворец правителей. Угрюмо суровятся арки окон. Зал химер. Каменные столы с инкрустациями. Узорные потолки. На окнах – косые жалюзи из черного дерева. На втором этаже – дворик и сад. На громадных потемневших полотнах все время кого-то жгут, пытают, рвут клещами, бьют палками. Картина с рукой, которая все время показывает на тебя, куда бы ты ни отошел. Решетки подвалов, где сидели преступники. Галерея с мраморными бюстами императоров. Фрески в комнате, расписанной отцом перспективной живописи – Андреа Мантеньей. Фреска – от итал. fresco – «свежий» (надо было быстро расписывать и покрывать раствором).

Древняя Падуя полна людей, движения, грохота, шума мотоциклов. Собирают столы после базара на площади. Перед кубом караван-сарая люди сидят в кафе. Дремотный кайф солнечного города. Опять круглая, как банка, пузатая базилика. На киоске написано «Газеттино». На велосипедах – старики с кошелками, загадочные маленькие стройненькие девочки с папками, парни воронова крыла с рюкзачками. Много молодежи. Немудрено – в Падуе самый старый университет в Европе.

Дом, где умер бунтарь Гарибальди. С его балкона малыш пускает мыльные пузыри на туристов, ужасно смущаясь при этом, но продолжая пускать.

Собор с мощами св. Антония описать невозможно – нечто потрясающее по внушительности и силе. Внутри оправлены в золото реликвии: нижняя челюсть, кончик языка и голосовые связки св. Антония. Тут же – его черно-белая туника. Отдельно – саркофаг с мощами. На саркофаге – фотографии тех, кого спас святой. Люди стоят, приложив руку к саркофагу, молчат, думают. Я тоже приложил. И камень стал теплым, сказал мне что-то, чего я не понял, но смутно ощутил.

Устав как собака, убитый пятой Падуи, я заснул на солнце возле бассейна и обгорел, словно индюк в духовке. И это перед завтрашней поездкой в Венецию! Как тут не станешь ярым песси? А для обгоревшего любая Венеция покажется адом, да еще в 35-градусную жару.

И показалась.

3.

Как известно, Венеция лежит на островах. Сколько же надо было кораблей, чтобы эту махину строить, кормить, содержать?.. Побережье соседней – напротив, через залив – Далмации разрушено: там вырубили все леса для свай домов диковатого водного проекта, и почва поползла.

Вода вымыла душу из Венеции, остались маски, химеры и хлопоты официантов. Много мертвых переулков между туристскими тропами. Стикс, разделенный на стиксики и стиксушки. Город-маска.

Почему параноидальные тираны строили свои воздушные замки в самых труднодоступных местах – на болотах, в пустынях, на воде, на вершинах гор?.. Чего было в этом больше – желание покрепче себя увековечить или просто садизм, своеволие, дикий каприз?

Бывал ли Петр Великий в Венеции? Видел ее или ориентировался только на Амстердам и Утрехт? И что старше – Венеция или Амстердам? А может, Утрехт, заложенный римлянами? Надо бы спросить у зятя.

Венеция – человеческая напыщенность, воплощенная в труде рабов, чью кровь до сих пор выдаивают итальянцы и продают туристам. Пример того, что можно сделать, если зайти (заплыть) слишком далеко. Бездушные кулисы без двориков и посиделок, собак и кошек, беготни детей. Человек рожден ходить, ползать, лежать, но не плавать. На воде и в воздухе хорошо живется дожам, джиннам и поэтам, но не людям.

Выплывают дворцы по колено в воде. В других местах видны трущобы – закованы в воду, обречены на смерть. Никто не покупает зданий в Венеции, никто не хочет вкладывать денег в их реставрацию, ибо все знают, что город обречен.

Закат начался в XV веке, когда открылись пути в Америку и капиталы потекли в (за)океанские дела. Это совпало с появлением турок-разрушителей. Потом Наполеон без боя захватил Венецию и передал ее Австрии. Наступил конец, который продолжается до сих пор. Вниз по лестнице, ведущей в Лету. Мертвая вода венецианцев.

Готические северные соборы худы как работяги, а южные католические храмы толсты, упитанны, приземисты, как булочники. Они густо смазаны золотом, населены сусальными мадоннами, приправлены задами ангелочков, венками, ветвями, цветочками, раскрашены и разукрашены, как на дешевой ярмарке.

Собор св. Марка – аляповатый кич, золотом бьет в глаза. В нем неудачно сплелись византийский, мусульманский и ренессансный стили. Эклектика режет глаз. На фасаде – четыре коня, приписываемые Лисиппу. Они были когда-то привезены из Константинополя, потом украдены Наполеоном и возвращены после кончины тирана.

В магазин «Феррари» стоит очередь. Магазин «Картье» – вообще без витрин, черный куб с входом. Вот туфли за пятьсот евро, вот костюм за пятнадцать тысяч. Дальше цены не смотрел – очки надоело надевать. Сумки от Дурацци. Туфли от Придурелли.

Если отойти от туристических магистралей, то видны пустые переулочки и тупики. Ни души. Только в кафе сидят синьор Дубиналли, мистер Чурбанетти, маэстро Кретини и господин Аферисто. Они хотят создать общество с безграничной безответственностью и показывать туристам мумию кошки из Дворца дожей, которую ласкал сам главный водоплавающий дож.

Венецианское шоу может поразить китайцев и корейцев. «Маски-шоу» хорошего, мирового уровня. Когда-то город жил, кипел, клубился – сейчас он утомлен, как пожилая проститутка после работы. По грязным каналам плывут черные саркофаги-гондолы, похожие на плавучие гробы, в которых старые итальянцы распевают невеселые песни.

Как, интересно, тут можно вызвать скорую помощь или полицию? На чем они тут плавают или летают? (Как нам потом рассказали, почтальон в Венеции – профессия вымирающая: никто не знает схемы номеров домов – как-то очень заковыристо сделано: не по улицам, а по кварталам – так что № 156 неизвестной улицы соседствует с № 781 не менее неизвестного переулка-канала.)

Венеция – старуха в буклях – выставила свои лишайные телеса на обзор туристам: мол, и мы когда-то были рысаками… А ведь действительно: когда-то эта Аристократическая Республика Serenissima была шесть веков кряду королевой Адриатики, впитывала в себя шик и блеск мира, служила точкой схода дорог, сбора золота и камней, перца и стекла. Правила и пекла. Но теперь – баста, конец и финита, ничем уже больше не знаменита.

Дыхание вечности бьется в маленьких городках Италии, а не в цирковых комплексах.

Сейчас Венеция оккупирована бывшим советским людом. Он всюду. Часть пашет по-черному, часть гуляет по-белому. Столкнулись сразу, как сошли с катерка в ряд лавчонок, где маски, шляпки, сувениры, посуда. В глубине ларька пышногрудая, крепенькая девушка флиртовала с худющим итальянцем с косицей – оба были явно тут при деле, и я спросил по-немецки у девушки, сколько стоит вон та порочно-невинная маска. Она ответила, сверкнув глазками. Я спросил про другую маску – носатую полуптицу в очках. Она ответила по-русски:

– Вы с Кавказа?

– Да. А что, видно?

– И видно, и слышно. Ой, люблю я ваш акцент, – всплеснула она руками и что-то пояснила чернявому Ромео, который настороженно замолк, вороша свою смоляную косичку. (А, руссо! – успокоился он и занялся другой покупательницей.) – Да. И акцент мне ваш нравится. И люди, – развила она тему.

– На этот счет мы могли бы поговорить подробнее, если бы не было рядом жены – сейчас она вон там, – указал я на киоск, где друзьями покупалось мороженое. – А вы откуда?

– Из Украины. Учусь и работаю.

– Хорошая работа – в райском месте адские маски продавать.

– Почему адские?

– Ну, что на них? Холодность, безразличие, пустота, брезгливость, равнодушие. А это все грехи.

– А вон там, – она указала рукой на другую сторону залива, – там Абрамовича яхта стоит. Он недавно прилетал, прямо с вертолета на воду спустился.

– Ага, как Христос. С небес сошел и по воде пошел, – понял я про застенчивого нефтяного Альхена, ставшего теперь брендом России (как раньше были «Ленин, Сталин, перестройка»). -Вот, кстати, и моя команда бредет, – указал я на наших друзей, красных от солнца и зеленых от качки катерка (вначале мы ошиблись, поплыли не в парадную сторону и обозрели пустые дома, сараи, ржавые причалы и пустые доки). – Но маску я у вас обязательно куплю, вот эту. Когда вы закрываетесь?

– Я тут до девяти, – ответила она, конкретно блеснув глазами.

Я кивнул, облизнулся и поплелся прочь, точно зная, что в девять меня здесь не будет и, очевидно, этот чернявый паренек будет качать ее на волнах своей нежности…

А насчет «Абрамовича» я еще в Германии заметил: если раньше, когда слышали-видели, что ты из Союза, то говорили: «А, Ленин, Сталин! Перестройка! Гласность! Горбачев!», то сейчас говорят – «Абрамович». Герой нашего времени. Сюжет таков: непокорный олигарх выслан из Москвы – нет, не в Тамань, а в Тюмень. Там он встречает свою знакомую по тусовке, Мэри, брокера консалтинговой компании. Между ними завязывается любовь, но подлый веролом Грушницкий-бухгалтер мешает им. Назначена дуэль на кредитных карточках. Олигарх убит заточенной Visa-кредиткой, которую тайно заострили по приказу царя-нефтедержца…

Через пять-шесть лотков встретился молдаванин, который вместе с итальянцем торговал стеклом и посудой. С ним перекинулись парой слов. Еще двое молдаван грузили на фуру какую-то мебель. Они объяснили нам, как добраться до моста Вздохов. И до этого, по дороге в Венецию, по-нашенски – прямо из грузовика с обочины шоссе, – пожилой молдаванин продавал фрукты и арбузы. Он попросил у меня сигарету: «Купить не могу, капо нету, отошел». – «Из Молдавии фрукты привез?» – удивился я. «Нет, из Сицилии». – «А, мафия послала продавать!» – «Ну».

Наверное, молдаван много потому, что им более или менее понятен итальянский. Ведь «кухонная латынь» – основа романских языков: итальянского, французского, испанского, португальского, ретороманского, сардинского, румынского и молдавского.

На площади св. Марка русская речь слышна повсюду, особенно возле бутиков, откуда вываливаются увешанные сумками и торбами от Гуччи-Шмуччи новые русские (так раньше были увешаны сосисками и мешками люди в «колбасных» поездах).

Впрочем, не новые (те спускаются на вертолетах и подплывают на подлодках), а полуновые полурусские. Или на четверть новые и на восьмушку русские. Или совсем не новые и вовсе не русские… В общем, наши люди.

Встречались и отдельно спешащие куда-то женщины с продуктами и детьми, явно не туристки, а тут живущие:

– Я Валерика только успела покормить – и опять на работу.

– Мне в магазин еще переть…

Наверное, русское крепкое слово «переть» произошло от латинского per, то есть – «в направлении», «на»: per Venezia = «на Венецию, в сторону Венеции».

Мясная мешанина на стенах католических храмов. Бесконечные розочки-виньетки, венки-завитки («красивое»), жирная сытая обильная позолота – словом, отрыжка богатства. Животное месиво гипса, мрамора, сусала.

Как все это чуждо строгой духовности православных храмов со скорбными ликами икон! И как чуждо самому Христу, ходившему с посохом и в рубище! Увидь он холеных епископов с гаремами мальчиков, стены храмов в мишуре – он бы ужаснулся! Изгнал бы их из Дома Божьего!

В нашей компании было всякой твари по паре: православные, католики, еврей, протестант. У всех свое мнение. Зять-Коньятто (протестант) сказал мне на ухо, указывая глазами на разодетого в тоги гладкого епископа:

– Если бы Христос видел его, он бы возопил: «Что надо тут этой обезьяне?» Я преклоняюсь перед православием, которое стоит, а не сидит в храмах! Фантастико! У папы мордочка злой хитрой лисицы, замашки поп-звезды и прошлое гитлерюгенда. Унико! Белиссимо!

Но тут грянул из купола органный аккорд, от которого сперло в зобу и пересохло в горле. И Бог потек по медным трубам, проникая во все живое, заставляя взглянуть на себя в жизни, среди живых и мертвых, спросить у совести, спокойна ли она.

Венеция разрушается, потому что ее подтачивают подводные волны от моторок и катеров, разрушают фундаменты домов. После моторок и прочего так называемого технического прогресса (после которого сразу наступает духовный регресс) развал Венеции пошел быстро и неостановимо.

Но Венеция не только стара и подагрична физически, она еще и огромный дом престарелых – молодежь уходит из города (по разным причинам). За последние десять лет население уменьшилось вдвое за счет оттока молодежи, не желающей быть официантами и продавщицами, а также из-за цен на жилье – жилых домов все меньше, а те, что есть, ремонту не подлежат.

Город-призрак, город-понт, где люди – статисты в туристическом цирке.

Истинная душа города умирает уже пять веков, не в силах сопротивляться духу наживы и сувенирных лавок. Дешевая романтизация Венеции привела к ее реальной гибели.

На мои критические реплики жена стала упрекать меня в пессимизме и черно-очковстве. Да, я песси и скептик, и горжусь этим. И не хотел бы быть ретивым опти, который всем восхищен, умилен и доволен. Как можно быть таким сеньором Болванетти в мире, где за сумерками богов давно наступила их глубокая ночь? Пока боги спят, люди за сто последних лет с помощью технического прогресса успели провести две мировые, двадцать гражданских и двести локальных войн, а умнейшая нация умудрилась загнать мудрейшую в душегубки. Где же тут высшее провидение?.. Без микроскопа не разглядеть.

Боги не проснулись до сих пор. Озоновая дыра не срастется сама собой. Тропа хай-тека погубит все живое в обозримом будущем. А пока с неба спускаются новые пророки, которым человечество вдруг решило отдать миллиарды за их немыслимые таланты, ум и гений. Застенчивые скромные нефтегазовые Альхены берут, не отказываются; обедают чем бог послал; отдыхают на Офшорах, где наводят шорох.

А у Христа не было тридцати сребреников, чтоб откупиться от Иуды…

По дороге из Венеции зять-Коньятто рассказывал: – Вон видите, там, на горе, замок Ромео и Джульетты? Это местечко Монтеккио, откуда была семья Ромео. Грандиозо! А вон там, в деревушке на холме, могила Петрарки! Фуриозо! Там есть ресторан, где я ел отбивную из ослятины и тортелини с кониной – атанде! Такое не забывается! Унико! Грандиссимо!

Петрарка, отбивная ослятина, конина на холме… Куда ни повернись, на что-нибудь да наткнешься.

После Венеции – отдых. Опять такая жара с утра, что лопается кора. Блики от бассейна шмыгают по стенам, плещутся по балкону. Дети шумят и кричат в бассейне. Чем сильнее крики – тем резче прыгают блики. Бамбины и бамбинеллы играют в Дарданеллы: строят флот из пластика, паруса – эластика.

Праздность и нега италийского солнца. Всплывает в голове странное: могут ли муравьи плавать? Не отравится ли воробей, если выпьет хлорированной воды? И где у мыши нора? Чем питаются ящерицы? И чьи это купаются падчерицы? У кого что болит? Здесь натерли ногу, там купили тогу…

Мамаши с бамбинеттами плещутся в бассейне, папы лежат на шезлонгах, свесив брюха, подложив тряпье под ухо и похрапывая глухо. А какая-то тихая собака целый день из зарослей смотрит на бассейн, повизгивает от возбуждения, но в воду идти не решается. Детей зовут обедать:

– Якопо!.. Паоло!.. Николо!.. Темпо!.. Темпо!.. – (Наверное, так звали мамы когда-то со двора вертлявого Паганини, тихого Веронезе, смуглого Тинторетто…). – Якопо! Якопо! Аллегро! – зовут непоседу, а он с детьми у ограды копает преграды муравьям и гекконам, снующим в траве по вечным законам.

Когда расплачивались, хозяйка, дама с декольте, кассировав с нас (четырех пар) две тысячи евро за неделю, похвалила всех за хорошее поведение, а мне сказала:

– Браво туристо!

Еще бы не бравый!..

В чужой стране можно прожить, зная одно-единственное слово: «Спасибо». Не «дай», «сколько», «нет», «иди к черту», а «спасибо». И если что-то не нравится, не надо обсуждать это с местными – это может завести далеко, куда дальше, чем нужно. И даже если тебя обворуют – не надо идти в полицию, дороже сядет.

Завтра уезжать, а жизнь в пансионате идет своим неторопливым чередом: семейства едят арбузы и дыни, гладят белье, варят «макарони», пасты и антипасты, ругаются помаленьку, читают газеты, слушают радио. Бамбины и бамбинеллы в куче устраивают бучи. Шумят, визжат, тащат в бассейн собачонку. Обливаются и лаются. И Якопо тут. И Паоло. И Луиджи. А непоседливый Николо гоняет мяч где-то около.

Едем обратно по Швейцарии. Горы покрыты щетиной леса. С гор сыпятся речки. Водопады бьют прямо из камней.

Когда проезжали перевал Сен-Готард, кто-то рассказал, что раньше у сенбернаров на ошейниках были прикреплены фляги с ромом, чтобы найденный им в снежном завале человек мог бы согреться. Но умные собаки научились свинчивать друг у друга пробки с фляг и пить ром, а потом, пьяными, валяться и беситься в снегах, отчего начались сходы лавины. Теперь их пускают бегать только поодиночке…

И я бы не прочь побегать в одиночку по озеру Гарда, будь денег побольше и меньше преград. Но увы, закон сообщающихся сосудов неумолим: в голове густо – в карманах пусто (и наоборот: в карманах густо – в голове пусто).

После Италии ощущение такое, что человек побывал в раю, теперь сидит в чистилище и ожидает ада.

Какое счастье хотя бы на неделю избавиться от телевизора, газет, телефона, всякой дурной всячины! Как мало надо для счастья! И как много всякой дряни мешает этому! Человек изначально счастлив сам в себе, но мир приносит одни проблемы. И пусть веселые опти докажут обратное…

2007 год, Италия

Юлия Сеина

Родилась и живет в Москве. Окончила факультет вычислительной математики и кибернетики МГУ имени Ломоносова и Российскую экономическую школу. Училась и преподавала в ГУ ВШЭ. Печаталась в тематических журналах по маркетингу, вела авторские блоги на Admarket и портале www.slon.ru. Выпускник литературных мастерских Creative Writing School, Litband. Рассказы публиковались в альманахе «Пашня-2», а также в рамках литературно-художественного проекта «Зона перехода» (Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля, 2018).

Крошечная головка затейливо свернута набок. Тонкие, как проволока, лапки скрещены и впечатаны в почерневшее от копоти брюшко. И без того куцый хвост лишился своей длины, и вместо перьев к спинке прилипла обуглившаяся веточка травы. Тельце давно остыло, выцвело, но в этом комочке омертвелой плоти все еще угадывалась птица. То ли воробей, то ли синица.

* * *

Их клонило в сон. В иные часы становилось дурно, голова раздувалась и к вискам подкатывала горячая, баюкающая боль. Ноги-руки тяжелели, немели, а в груди словно ворочался еж.

Но чаще всего просто хотелось спать.

Ничего ведь не случится, если они немного поспят? Завтра она уедет и не увидит его до весны, точнее, до апреля. А в конце апреля (скорей бы!) они уже будут мужем и женой, официально и навсегда. Всего-то два месяца. Ерунда! Она ждала и дольше.

А сейчас – спать, спать, спать… Тело как не родное, сердце сбивается с ритма, а то и вовсе замирает, подташнивает, но это ничего. Пройдет. Аспирин на пару с корвалолом подействует, и скоро, она верит, отпустит. Поспать бы только… Сладко, мирно, чувствуя его раскаленное, упругое плечо и слыша громкое, неспокойное биение сердца.

Погружаясь в жаркий дурман, она провела ногтем по ровному, коричневому пятнышку – похожей на лепесток кислицы родинке, – чуть ниже левой ключицы. Она трогала ее и целовала много-много раз. Счастливых раз.

«Как вкусно пахнет медом…» Веки набухли, налились и наконец сомкнулись. Мир спрятался. Аня спала.

* * *

На базаре тетка со смешным кавказским акцентом так им и сказала: «Спелые, сладкие, сплошной сок, пробуй, батоно. Красавицу свою угости». Боба подмигнул дородной, черной от ультрафиолета торговке и сунул горчичную, с красной боковиной абрикосику Ане прямо в рот. Желтая жижица, взорвавшись, растеклась по подбородку. Секунда – и вязкая клякса приземлилась на загорелом треугольнике, прямо в ложбинке, прятавшей крестик. Абрикосы действительно оказались сочными и густо пахли медом. Чистый афродизиак!

Аня смутилась и счастливо засмеялась, но тут же вскинулась и замахала руками.

– Оса, Боба, оса! Ай-ай-ай! Гони ее!

Боба, хохоча, отмахнулся, крепко обнял девушку за плечи, развернул, вынул носовой платок и аккуратно вытер янтарную нежину.

Конструировал и стругал различную домашнюю утварь: полочки, этажерки, тумбочки, даже умывальники и светильники выходили у него необычными, диковинными и, как любил он повторять, «экологически честными»; помимо этого сам придумывал дизайны и собственными руками изготавливал крупную мебель, но творил долго и в малых количествах.

– Боба, ты чего? Я сама. Люди вокруг.

– Аннэ, птица моя, ты здесь, со мной, нету никаких людей. Только ты! Ты што, нэ понымаэшь? – По-русски Боба изъяснялся забавно: растягивал слова, запинался, экал, путал ударения и глотал окончания. Особенно трудно ему давался звук «эф». Аня долго хохотала, услышав, как прошлым летом, оформляя ее в гостиницу и заполняя графу «Гражданство», он громко и с придыханием произнес «русэтиш пэдэрация».

– Пэдэрация, значит? Какое, какое у меня гражданство? – передразнивала она потом.

Боба даже обиделся.

Они познакомились год назад. Бобу в то лето отрядили провожать престарелую сколькотоюродную бабку из Тбилиси, где она гостила у сына, обратно, домой, в Москву. Бабка была в годах, но резвая, добрая и при деньгах. Боба прилетел в Москву всего на пару дней, но окунулся в водоворот столичной жизни, неожиданных дней рождений, винных и, как водится у грузин, многодневных вечеринок, родственных чаепитий, где подавали, как правило, не чай, а свежесваренный терпкий кофе. Так и приглашали: «На кофий». Ежедневные встречи со знакомыми и не очень, оседлыми и командированными соотечественниками не прекращались, и загостился он, сам того не замечая, почти на месяц.

Аня в те же дни приехала из Питера навестить в больнице единственную родную тетку. С так и не обретшей собственную семью сестрой с детства очень дружна была мама, да и саму Аню родственница не раз выручала то деньгами, то связями. Анина мама, Галина Викторовна, в то лето укатила в деревню, под Кемерово, где после долгих лет платных и бесплатных объявлений нашелся наконец покупатель на огромный, всеми заброшенный, уже покосившийся и изъеденный шершнями деревенский дом. Родовое гнездо передавалось по наследству аж со времен революционного передела, но так никому в последние десятилетия и не пригодилось.

Тетка лежала в Первой Градской. Туда же волею судеб затащили и Бобу проведывать престарелого, но уважаемого в местной диаспоре ресторатора. Молодежь шла по больничному коридору сплоченно, шумно, цокая каблуками, как умеют только кавказцы. Проведали. Застолье даже не скрывали. «Врач сказал – никакого вина! Нельзя ему», – пыталась увещевать гостей жена больного, миниатюрная, робкая женщина. Куда там! Домашнее вино через час было выпито. Курево иссякло через два. Тут Боба и вызвался сгонять за сигаретами.

Высокая, тяжелая створка больничной двери больно ударила Аню по лбу, и она отскочила, уронив сумку с гостинцами на пол. Румяные яблоки разбежались по углам и запрыгали вниз по ступенькам.

– Ой, боже ж мой, я не зашиб тебя?

Тогда Аню поразили две вещи – Бобины глаза и это вот старушечье «боже ж мой». Смешно так сказал и сложил перед собой руки замочком.

Боба в общепринятом смысле на грузина похож не был. Выглядел он в свои тридцать девять совсем молодо. Высок, поджар, почти худ, но крепок в плечах, кожа бледная и совсем гладкая, без присущей кавказцам бурной растительности. На круглом лице выделялся не нос («орлиность» отсутствовала вообще), а крупные, по-женски четко очерченные губы, да еще подступающий к скулам без всякого повода румянец.

Глаза же были чрезмерно большими, пронзительными, то с задорными искорками, то с манящей поволокой, цвета юного василька, иногда переходящего в лазурь, а на закате отливали глубокой синевой.

Аня приметила, как на его руках аппетитно напряглись и заиграли мышцы, вздулись вены, когда он хватился поднимать рассыпавшиеся повсюду плоды. Как выяснилось позже, Боба с детства профессионально занимался плаванием, нахватал призов, но по спортивной стезе идти отказался, хотя с водой дружил до сих пор. В летние месяцы в Батуми подрабатывал спасателем, ходил инструктором на байдарках, рафтах и каяках по Куре, Арагви и Риони, а по выходным вел секции для детей и взрослых в одном из аквапарков Тбилиси. Но то для души и в свободное время. А для денег имел он свой хоть и малый, но вполне прибыльный бизнес. Конструировал и стругал различную домашнюю утварь: полочки, этажерки, тумбочки, даже умывальники и светильники выходили у него необычными, диковинными и, как любил он повторять, «экологически честными»; помимо этого сам придумывал дизайны и собственными руками изготавливал крупную мебель, но творил долго и в малых количествах. В общем, производил уникальный, штучный товар. Продавал он все это дорого, среди его клиентов числилось немало известных грузинских фамилий, были и правительственные чины, и бывшие воры в законе, и люди искусства, и, конечно, новоиспеченные бизнесмены. Сарафанное радио работало лучше любой рекламы, и заказы были расписаны на год вперед. Но своим временем, жизнью и работой Боба всегда распоряжался сам, за лари не гнался – мог и цену снизить, и запросто подарить, если видел, что покупатель искренне хочет, а позволить себе такую вещицу не может. Или если другу. Друзья тут, в Грузии, точно родные братья.

От новых знакомых Аня узнала, что Боба никогда женат не был и, похоже, в ближайшем будущем вступать в брак не собирался. Удивило. В ее понимании грузины женились рано и обязательно на своих, много рожали, много пили, пели, до дрожи любили детей и женщин.

Прожил Боба всю жизнь в Тбилиси, в собственном доме, вместе с престарелой мамой, родившей его поздно и трудно. Отец его, заблудший в их края строитель-каменщик, запойничал, подворовывал у матери деньги и в конце концов оставаться как в городе, так и в семье не пожелал, а так как и расписаны они с матерью не были, то решил он этот вопрос просто – ушел в никуда, когда маленькому Бобу едва исполнилось шесть. В свой первый класс за руку его вела только мама. Отца с тех пор он возненавидел, нехитрые отцовские пожитки и редкие фотографии сжег на заднем дворе вместе с сухим весенним мусором. Был отец да улетел с дымком.

К его ужасу, спустя двадцать лет папаша нежданно-негаданно вернулся. Исхудалый, прихрамывающий и больной какой-то легочной заразой. Не жить пришел, помирать. Боба к тому времени и в бога, и в черта поверил, поэтому по-тихому принял, и года не прошло, как похоронил, хоть и без слез, но достойно. Как того требовали обычаи.

В холодные месяцы к ним из Кварели приезжала бабушка, мучимая подагрой одинокая вдова. Деда давно в живых не было, еще в войну погиб. Гостила она подолгу и, видно, от скуки единственного внука неустанно кормила и баловала. Летом в гости регулярно наведывалась разведенная двоюродная тетка с великовозрастной дочерью-аутисткой. Так что рядом с мальчиком все время находились только женщины, отчего вырос он мужчиною степенным, нежным и избалованным. Бобу дозволялось многое, а мать для него всегда была божеством, другом и учителем. И не было у него человека ближе.

– Боба, сынок, пора бы тебе подругу найти да обжениться, – подбивала клинья мать, когда ему исполнилось двадцать пять.

– Не хочу. У меня жизнь только начинается.

– Бобочка, мне бы внучков понянчить, старость не за горами, не справлюсь я потом, – упрашивала она в его тридцать.

– Дэда, да успокойся ты. Не нужен мне никто.

Я только бизнес начал. Заживем теперь, крышу вон нужно починить, а скоро и баню пристроим. Будешь ты у меня как королевна мыться.

– Боба, ты послушайся меня. Тетя Машико невесту тебе нашла. Хорошую девушку, работящую, красавицу, на почте работает. Пора уж, дэ, извелась я вся. Что ж ты один век свой коротаешь? Марико приводил, а где она теперь? Нануко ходила, приличная девушка была, да ты ее прогнал, что ли… Кого тебе надо-то? – с горечью вопрошала мать, когда ему стукнуло тридцать пять.

– Ар минда, дэда[1]1
  Не хочу, мама! (груз.)


[Закрыть]! Найду кого, – только и ответил сын.

– Ох, швило[2]2
  Сынок (груз.).


[Закрыть], свободным нравом ты весь пошел в отца! – с упреком, впервые за последние двадцать пять лет, вспомнила мать не состоявшегося мужа-проходимца и добавила вслед: – Смотри, чтобы наша была. Другую не приводи! Не приму! Боба только кулаки сжал.

* * *

– Гагижди?![3]3
  С ума сошел? (груз.)


[Закрыть] – орала трубка Лашиным голосом. – Тебя мать потеряла, тетка вопит, словно ее режут, мобильный четыре дня как отключен! Ты с бабой кувыркайся, но о родных-то не забывай!

– Ну, ты… Встретимся, прибью! Какая она тебе баба? Жена моя будущая. Мы жениться решили! А телефон выключил, чтобы вы все не мешали.

Свечи на столе дрожали, и гордые птицы оживали, а их пуговичные глаза, украшенные изумрудно-голубыми пайетками, искрились и жалобно переливались. Казалось, нежные создания трепещут от холода, и Ане сразу же хотелось их обнять и согреть.

– Жениться, говоришь? А мать знает?

– Узнает. Я кольцо Ане подарил. Весной и свадьбу сыграем! Поздравить, а не ругать надо, кацо!

– Я те так поздравлю, когда увижу! У матери давление поднялось. Лежит, все твердит: «Бобочка, мой Бобочка…» Галину Викторовну переполошили. Меня жена из дома, сказала, выгонит. За ночные прогулы. К тебе приду жить, чтоб тебя!

– Ну, извини, брат. Понимаешь, у нас впервые так. Как в раю.

– Ты раем-то не прикрывайся! Мы уж думали, случилось что.

– Любовь у нас, понимаешь, любовь! А ну вас к черту! Все, отбой, генацвале!

Аня улыбалась. Мокрая после душа, она как есть, голышом, с накинутым на плечи банным полотенцем выскочила на балкон. Солнце жарило и упрямо, дольше обычного держалось в зените, словно за два предыдущих дождливых дня наверстывало упущенное. Вдали, из-за дымчатого горизонта волнообразного Кавказского хребта, выпирала гора, пушистая, покрытая с западной стороны могучим частоколом изумрудных елей. Восточной ее части видно не было, но Боба рассказывал, что там хоронилось труднодоступное ущелье с ледяным водопадом, уносящим свои неспокойные воды вглубь расщелин и выплескивающим нутро в верткую, в любое время года холодную речку. Чуть ниже ельника, на пожелтевшем склоне – пастбище, отара почему-то темно-желтых, а не белых, как она всегда думала, овец. «Грязные они, что ли».

Дом, который Боба снял в Лагодехи, оказался маленьким, но уютным. Двухэтажный коттедж легкой и бесхитростной архитектуры – первый этаж из светлого базальтового камня, второй из белого кирпича, – приютился на отшибе, совсем близко к городскому парку, плотно заросшему кривыми дубами и развесистыми голостволыми грабами. Вымытый до блеска, уложенный плиткой двор по периметру аккуратно усажен молодым кизильником, внутри – живая двухметровая изгородь из мускатного винограда, где в шелковых листьях с утра до вечера гудели пчелы и прятались неизвестные Ане красноголовые крохотные птахи. В сердце этого с любовью обустроенного патио – белоснежный тент, укрывающий лапами от назойливого горного солнца круглый, белого камня обеденный стол с толпящимися вокруг ажурными стульями цвета слоновой кости. Место – беззвучное, буколическое, медленное. Здесь хотелось задержать дыхание.