Текст книги "Журнал «Юность» №10/2021"

Журнал «Юность» № 10/2021

© С. Красаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложи рисунок Арины Обух «Юность»

Поэзия

Дарья Князева

Окончила ВГУ, кандидат физико-математических наук, актриса «Театра равных». Финалист «Филатов Фест – 2021» публиковалась в «Литературной газете» и коллективных сборниках издательства «Перископ-Волга».

Живет в Воронеже.

 
Обнуляемся.
Серая морось пылит в окно.
Снега в этом году не допросишься у зимы.
Оттого на дворе небеленое полотно,
безузорные лужи глянцевы и темны…
но погодный режим не важен.
 
 
Обнуляемся.
Стрелка очертит финальный круг,
оглушают бокалы и очередь римских свеч.
Вдоль экранов остервенело поют и пьют —
пять минут, —
замирая, врастают в чужую речь,
отливая чернильным блеском зрачковых скважин.
 
 
Обнуляемся
рокотно под неизменный «Бом-м-м-м»…
Ворожит огонь, пузырьки поднимают взвесь.
Принимая время авансовым платежом,
уповаем на то, что запас на кредиты есть.
На неделю переходим на черепаший.
 
 
Обнуляемся.
Диво – уже удлинился день —
оползает сумрак раньше на сто секунд.
Открывая глаза в новорожденном январе,
с замиранием кроткие тихого чуда ждут.
Затухают помалу гирлянды многоэтажек.
 

 
февраля назойливые мухи
мельтешат в окружье фонаря
коченеют руки тонут звуки
расплетая гомон по ролям
нехотя вращается Земля
 
 
кажется совсем заледенела
и замедлив новый оборот
равнодушно в космосе плывет
распыляя споры взвеси белой
безымянный сонный звездолет
 
 
вихри галактической поземки
Млечный Путь растянут за рукав
пышный ворох невесомой крошки
вечность вырезает на трудах
и на хрупких слюдяных окошках
вьет миров спиральные узоры
 
 
незаметно катятся века
лед расколот прорубь глубока
в толще беспредельного пространства
если сквозь нее перенырнуть
отыскать другой Кисельный путь
с холодом возможно распрощаться
 
 
но ведет планету снежный дрейф
мы на ней посажены на клей
бегство непосильная затея
скроемся в квартирах щелкнем газ
перепало каждому из нас
жалкое наследство Прометея
 
 
а когда истает этот сон
мы опять окажемся вдвоем
и глаза отвыкшие от солнца
несинхронно станем протирать
и закрыв февральскую тетрадь
небо акварелью разойдется
 

 
Опадает с непирамидальных июньский снег,
облака, уходя с маршрута, съезжают в клин.
С еле слышным треском с внутричерепных глубин
проецируется на изнанку прикрытых век
воспоминаний порванный диафильм,
подсвеченный голубым.
 
 
Первый обрывок: разломы бетонных швов
шахматно делят расхоженный тротуар,
хмуры громады пятиэтажных домов,
слева на кофте хитрый зеленый кот,
с толстым хвостом,
в полосочку, как батон,
щурится сыто.
Вдали розовеет шар,
тучки на юбке ему отвечают в тон…
…Много ступенек, долгие этажи…
жирная бабочка возле звонка кружит…
 
 
Это где-то в молочном, трогательном году,
до пришествия ножек Буша и ГКЧП,
я за руку с мамой впервые в гости иду
и голову запрокидываю на ходу,
чтобы лучше запомнить душистый липовый цвет
и закатный свет.
 
 
Дальше быстрее, сорвались кадры в галоп:
солнце, застрявшее в клумбе среди космей,
классики, велосипеды, конфет кулек,
рации из спичечных коробков…
волосы с каждым июнем темней, длинней…
Тянутся башни всеведущих тополей,
тени роняют кудрявые на асфальт,
учат, что прожитого не должно быть жаль.
 
 
Собирая на скотч разномастные склейки дней,
я миную былое послойно – к витку виток,
разгорается лампы проекторной уголек,
но в короткие сумерки многого не успеть…
 
 
По спине пробегает предательский холодок,
а в груди комок.
 
 
…Раннее утро, прохладное, тишь и блажь,
ходят соседи, родня и полно чужих…
зеркало в трауре, зеркало – проводник…
 
 
Белые пятна, обрыв, перекос, монтаж…
 
 
К влажной обивке дивана прильнув щекой,
байковый бабушкин вдвое свернув халат,
я засыпаю теперь неизменно так —
мир невозвратно холодный передо мной.
 
 
По небрежным кварталам оград позади аллей
подойду к могилке, протру деревянный крест.
Две гвоздики, песок, белый пух, ни души окрест.
Это завтра, а нынче немножечко пожалей…
пожалей беспокойную голову.
Гаснет синь,
и смежает измор воспаленные своды век.
Принимаю сценарий, роптать зарекусь.
Аминь.
Под участливым взглядом взлохмаченных тополей
мы идем из июня в июнь, собирая свет.
Из снега в снег.
 

 
Все качается, знаешь, от знамени до креста.
Все кончается даже у тех, кто живет до ста.
От сухого куста не останется и листа…
Растекаются лица, расползается пустота
ядовитым газом.
 
 
Превращаются планы в тонкий свечной дымок.
Ни терпенья, ни мужества не заготовить впрок —
пусть в конечном итоге каждый не одинок
оказался бы по желанию, если б смог,
узелок развязан.
 
 
И последний развязан, и прежние все узлы.
Расставания преждевременные тяжелы.
Но по пеплу мостов разбросанные угли
указуют отчетливо сухо – не сберегли.
Да и поздно плакать.
 
 
Между тем по проталинам бесится детвора,
утомительно неиссякаема и пестра,
посылает безоговорочное «ура»
в сердцевину седого облачного нутра,
в кучевую мякоть.
 
 
Посмотри на этих зверенышей, посмотри!
Не закрыто для них ни одной потайной двери,
их куда-то уносят июни и декабри,
чтоб в измотанных клонов по кальке перекроить
и огня не стало.
 
 
Где-то должен быть камень шлифованный, путевой,
у которого время натянуто тетивой,
чтоб в обратную сторону к станции нулевой,
заглушая считалкой густой энтропийный вой,
усвистать в начало.
 

Иван Волосюк

Родился в 1983 году в городе Дзержинске Донецкой области в семье шахтера. Выпускник русского отделения филологического факультета Донецкого национального университета. Участник ряда Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья, Фестивалей Фонда СЭИП на Украине и в Беларуси. Дипломант XVII Международного литературного Волошинского конкурса.

Живет в Подмосковье, работает в газете «Московский комсомолец».

 
Когда уйду в зеленый сон,
врасту в него, как в лед,
ко мне небритый почтальон
письма не принесет.
 
 
Не привезут, чего пожрать,
в бесцветной тишине,
и даже родина и мать
забудут обо мне.
 
 
Я буду правильный, как ноль,
бессмертный, как вода,
мне никотин и алкоголь
не причинят вреда.
 
 
Я позабуду страх и боль,
но есть один прикол:
что человек не значит соль,
не означает – столб.
 

 
Два негра играли Шопена
и скрипку роняли всегда,
и в зеркале заднего вида
бесплатно сияла звезда.
 
 
Забыв Афродиту и пену,
и ад под названьем шеол,
хорошая девочка Лида
сменила гражданство и пол.
 
 
И вышел из облака Старец,
и лопнул в себе небосвод,
но кто-то сказал, что знаменья
бывают на стыке погод.
 
 
Мой мальчик, мой бедный скиталец,
земля твой последний приют,
ты сгорблен и глух от рожденья,
и ангелы мимо поют.
 

 
Нельзя за пазухой держать
змею, пластид, бутылку спирта,
мы здесь на стыке двух держав,
где воздух сдавленный и спитый.
 
 
Для нас вживую пел Кобзон,
его мы грели и кололи,
а Горловка до серых зон
была привеском трех колоний.
 
 
Но этот день неотдалим,
когда, заносчивый и трезвый,
с тобой останусь я один,
мой мертвый, мой бессмертный Дрезден.
 

 
Кто умер для озера, рощи, костра,
для малознакомых дорог,
тем очи в финале закроет сестра,
ступив на стерильный порог.
 
 
Кто руки берег от любой ерунды
(помою и дело с концом),
тот дворников смог избежать и войны
с пропитым неженским лицом.
 
 
Такого несложно столетья потом
собрать из золы нежилой,
для этого он закрывался зонтом
от грязной воды дождевой.
 

Максим Шмырёв

Поэт, писатель, историк.

Окончил Литературный институт имени Горького, аспирантуру. Имеет ряд публикаций по истории и культуре периода Первой мировой войны, русской и зарубежной литературе.

Автор романов «Гавань», «Устье», «Ключ», сборника стихотворений «Сны Павла». Занимается архивными исследованиями по военной истории 1910–1940-х годов. В сфере интересов: европейская монархическая традиция, правые политические движения и искусство.

 
Спущен флаг Конфедерации,
И часовой ушел.
Индейцы дымят табаком в резервации.
И выходит на мол
Моряк, что пил полторы недели,
Забыл имена кораблей.
Смотрит куда-то, но видит лишь мели
В жизни пустой своей.
Видит он пляж опустевший, темный.
Некогда конквистадор
Шел по песку, и шумели волны;
Затем ирландский боксер
Кулаки омывал в прибое
(Мафия шла за ним).
Улицы, вывески, запах крови,
А далее – дым, лишь дым,
Дым в закусочных возле моря,
Где шумно – сидят, галдят,
Клерк пробегает мимо, и вскоре
Клерк попадает в ад.
В ад попадает его секретарша,
В ад попадает босс.
Мир больше не станет старше —
Словно дым папирос,
Что курят индейцы у древней секвойи, —
Мир растворился, ушел.
Только моряк сохранился в запое
И вышел один на мол.
 

 
Хочется думать о розовом,
О розовом, бледно-синем.
О солдатах, что оловом
Затвердели и ныне
На столе бытовуют,
Ждут победные горны.
Ласточки грозы чуют
И летают проворно
За окном – сущно малы,
Но небесно велики.
Проступают пожары —
То заревые лики:
Праведники, что грозно
Зрят, но милуют ныне
Мир – тот, что бледно-розов,
Бледно-розов и синий.
 

 
Ноябрь тебя прикроет шинелью —
Он добрый, но только игуменно-строгий.
И поведет тебя к новоселью
По мокрому снегу, раскисшей дороге.
Ты увидишь вдали полустанки,
Там нет поездов, поезда запоздали.
Справа и слева светлеют ушанки —
Нимбы солдат на иконах из стали.
Ноябрь – он хром, он ефрейтор на Шипке,
Идущий в метель, и вокруг все спокойно.
А горизонты порвались, как нитки,
Раненым больно – и больше не больно.
Сядет к костру, где поджарились рыбы,
Сядешь и ты – то привал, ненадолго,
Видя созвездья – огромные глыбы,
Айсберги звезд рядом с полюсом Бога.
 

 
Я вижу рыб, текущих в глубине —
Сё дали птиц, летящих между нами.
И тает грех, оставленный вовне,
И праведность – мосты между сердцами.
И где-то дождь, он плачет и поет,
И женщина, в одежде черно-белой,
Встречает славословием восход,
И в тишине закаты, между делом.
Все фабрики полны, но ждут солдат,
Которые за далью исчезают.
И слова нет, и немощен закат,
И в славе утра зори воскресают.
Но рыб и птиц неодолимый путь,
И этот дождь, что треплет старый ставень, —
Господь при них: и расточает жуть.
И ясен день, хоть горек и печален.
 

Стихи 2020–2021 годов

Семён Ромащенко

Родился в 2000 году в Томске. Учится в Литературном институте имени А. М. Горького. Занимается фотографией. Публиковался в «Литературной газете», на порталах «Полутона» и «Сигма».

 
Цветы хотят на водопой
Они становятся слабей
Они шагают за тобой
 
 
И шепчут пей
и шепчут пей
 
 
Вы не земля и не семья
Но вместе сильные везде
 
 
Но я не мальчик для питья
 
 
Скажи воде
скажи воде
 

 
Чешуек огоньки горят в моей башке
когда я тявкаю в мешке нетвердым тявком
взрезаю пустоту незрячим томагавком
брыкаюсь и дразнюсь на древнем языке
 
 
Хозяин мой жесток он твердою походкой
идет бредет к реке а я в мешке верчусь
он мудр а я щенок и многому учусь
в густеющей воде под самой легкой лодкой
 

 
Сердце, куда бы тебе спешить
И тебе все зримо
Разве кто укроется и сбежит
Из огня и дыма?
 
 
Вот и мы не прячемся, мы мишени
Не убоимся зла
Мы знаем сердце свое уже ли?
Ах, вот оно всё – зола
 

Конкурс современной поэзии
Номинация «Не спи, моя душа», журнал «Юность», Москва

Елена Кирсанова
г. Санкт-Петербург

 
Мне бы пестовать этот анапест,
Воспевая асфальтовый снег
На проспектах, уложенных накрест,
По которым брожу в полусне,
 
 
В полуяви, по сумрачным, блеклым,
Динозавровым зимним стезям,
А в глазах обесцвеченных окон
Ледниковые блики скользят…
 
 
Крепкий наст прибивая ступнями,
Бормоча за строкою строку,
Все брожу, и живыми камнями,
Как лавиною по леднику,
 
 
На меня надвигаются люди
Неуклонной своей прямизной.
На своем безусловном маршруте
Я, по сути, – счастливый изгой:
 
 
Глядя в пепельно-бледные лица
Близоруких, друг к другу глухих,
Я о них начинаю молиться,
И молитва рождает стихи.
 

 
Вирус запер людей в виртуальном мире,
Под предлогом периода пандемии,
Беспредметна пейзажная летаргия
В городке с голосами рыб.
 
 
Выхожу из метро на пустынный Невский —
Стылый ветер, но воздух такой апрельский,
Что деревья редкие – деревенский
Демонстрируют архетип:
 
 
Черных веток своих растрепав волосья,
И отбросив трости, и стыд отбросив,
Зазывают в гнезда и просто в гости
Под откосы дворцовых скал.
 
 
А вороны белые, голубицы
Удивленно смотрят на полулица:
Это улица, циркус или больница?
Маски-шоу? Грошовый бал?
 
 
Вот курьеры меряют километры,
Городскую вызубрив геометрию, —
Племя новых сталкеров, но монетных, —
Что поделать – примета дней.
 
 
Время крестиком метит сердца и нравы,
Держит шаткое небо жираф поджарый —
Петропавловский шпиль великодержавный,
Да под Ангелом – мавзолей.
 
 
Да врачи, что белее своих халатов,
Что летят в ночи, латы их – крылаты,
Да заводы, фабрики, комбинаты —
В карантинных веригах, но…
 
 
Тротуар. Остановка. Скамья. Коляска.
Звезды глаз над тугим горизонтом маски…
Словно сплю, и мне страшная снится сказка
Из артхаусного кино.
 

И даны были каждому из них одежды белые…

Откр. 6:11

 
Уйти в свои снега, в свою безмолвность,
В бездонность мысли, в безнервозность дум.
Не в меланхолий тягостную томность,
А в белый, идеально-белый шум,
 
 
В котором звук печалится не плача,
В котором чей-то голос неземной
Меня качает трепетно и нянчит
Под белой-белой ласковой звездой.
 
 
В котором, словно в облаке волшебном,
Лечу надмирным призраком любви.
В котором свет и легкость совершенства
Мне дарит изнутри мой визави.
 
 
В котором безмятежность так безбрежна,
Что каждая душа передо мной —
Такой же свет; и белые одежды
Сияют на Земле и над Землей.
 

 
Вся плоть уходит в эту твердь —
Шарообразную могилу,
В которой тлен питает силу,
В жизнь превращающую смерть.
 
 
В нее спрессованы тела,
И все, что было рукотворным,
Вмуровано, пустило корни,
Корой застыло, и смола,
 
 
И нефтяная чернокровь,
И соль ее, и жирность сока —
Имеет смерть своим истоком,
Но служит жизни вновь и вновь.
 
 
Она и дерево, и плод;
Вертеп, насаженный на вертел,
В ней, круглом саркофаге смерти,
Исхода код – наоборот
 
 
Прописан клинописью звезд,
Упавших в свет ее холодный,
В ее полётно несвободный,
Все воскрешающий, погост.
 

Марина Новиковская

г. Михайловск Ставропольского края, Союз российских писателей

 
Еда не имеет вкуса,
Снам не хватает смысла.
Можно сказать – грустно
Плетью душа повисла.
Можно сказать – будни
Стали еще серее.
Улицами безлюдье
Чувствуется острее.
Тайну теряет слово
Голос – на тон тише.
Города средь пустого
Я становлюсь лишней.
 

 
Этой девочке миллиарды лет.
Не бойся сдаться ей, путник.
В ее памяти первый земной рассвет
И марсианское утро.
 
 
В ее прошлом горят города,
Стираются в пыль планеты.
Она существовала, когда
Еще ветром был ты…
 
 
Не бойся любить ее, старик.
Она знает все твои мысли.
И будет плакать, когда твой черед
Наступит уйти из жизни.
 
 
Не бойся смотреть в ее глаза.
Она любит тебя просто, нежно.
Для нее ты только слеза
В океане мертвой надежды.
 
 
И по-прежнему в прошлом горят города,
Поглощает их в бездну огонь и вода.
 

 
Здесь сотни мыслей растворились в стенах,
Здесь тишина, понятная без слов.
Здесь жил кусочек маленькой вселенной,
Здесь дом остановившихся часов.
 
 
Кровать, трюмо, две тумбочки, гитара,
Хромой без ножки деревянный стул.
И смотрит человек седой устало
С картины, перечеркнутой крестом.
 
 
Здесь тысячи желаний не сбывались,
Здесь вдохновенья не умолкший зов.
Сюда зайдя, мгновения остались,
Здесь дом остановившихся часов.
 

 
Свет фонаря в холодное окно.
Меня сломали. Старую игрушку.
Но выбросить забыли все равно,
На чердаке в пыли всегда темно,
И в мусоре теперь лежу послушно.
Скребутся мыши справа и в углу.
Скрипят леса над головой из ваты.
Я мыслю. Я жива. Но не могу
Уйти из куклы в платьице помятом.
Мне не узнать, какой приходит год.
И тот ли век, в котором я родилась.
Я стану мертвой, если дом умрет,
Ненужная где столько лет пылилась.
На чердаке, мурлыча, дремлет кот.
Случайный гость хозяйского покоя.
Затихнут мыши. Старый кот уйдет
Как будто в измерение другое.
Опять останусь рваная одна.
И буду ждать. Чего? Никто не знает.
Промчатся лето, осень и зима,
Опять наступит мокрая весна.
Игрушки слишком долго умирают.
 

Мария Васильева

г. Ярославль

 
Как драже на матовом паркете,
Ночь просыпала неяркие огни.
Двое нас на голубой планете
В мягких складках белой простыни.
 
 
Мы с тобою проросли друг в друга,
Разглядев подсказки между строк.
Вырвал нас из замкнутого круга
Взглядов молчаливый диалог.
 
 
Пусть за окнами меняются сюжеты.
Тушит ночь неяркие огни.
Мы уснем на голубой планете
В мягких складках белой простыни.
 

 
Сладким кубиком медленно в кофе твоем растворяется вечер.
Утекают минуты, как капли из ржавого крана.
В джунглях улиц тебя я случайно не встречу.
Но узнаю тебя в черно-белых героях экрана.
 
 
В жизнь мою ты внезапной ворвался метелью.
Никотином проник глубоко мне под тонкую кожу.
Хрупкой нитью дождя вышит города призрачный вечер.
Я опять узнаю тебя в спинах случайных прохожих.
 
 
Пусть все кажется сложным и вроде бы несколько странным.
Опускаются мыслей ладони на хрупкие плечи.
Но я верю, что как-нибудь утром туманным
Я тебя среди многих в толпе обязательно встречу.
 

Юлия Захарова

г. Ярославль

 
Я вдыхала его всеми порами
В смеси сырости и земли.
За большими стальными заборами
Поезда по тоннелям шли.
 
 
Я врастала в него каждой клеткою,
Каждым вздохом жизни земной,
Так склоняется над таблеткою
Безнадежный, смертельно больной.
 
 
На холодных и грязных скамеечках
Притулились, как прежде, бомжи.
Снова стала молоденькой девочкой,
Только бровь так некстати дрожит.
 
 
Мне открыло билетиком в прошлое
Ледяное и злое нутро
Как родное, такое хорошее,
Позабытое будто, метро!
 

 
Небо тучей накрыло. Застенчивый дождь
Не решается, медлит начаться.
Если спросишь меня: «Для чего ты живешь?»,
Я отвечу: «Живу я для счастья».
 
 
Начал капли воды дождь отчаянно лить —
Это праздник стихии вершится.
Только вот перестать бы застенчиво жить,
Но на это непросто решиться.
 

 
Утро, земля в снегу,
Лист за окном дрожит.
Больше я не могу
Молча на свете жить.
 
 
Утро, в снегу земля,
Клонит меня ко сну.
Может, спасаюсь зря,
Может, не зря тону.
 
 
Падают неспроста
Кролики из-под шляп,
Вечером изо рта
Я вынимаю кляп.
 
 
Утром ветра траву
Прячут под белый снег,
Я на земле живу
Как-то не так, как все.
 

 
Он улыбался мальчугану,
Игрушки с пола брал, не глядя,
Немного озорной и странный
Усатый бородатый дядя.
 
 
А я стояла у порога,
Пока игра неспешно длилась,
За все благодарила Бога,
Без слов, но искренне, молилась.
 
 
К окну прошла почти неслышной
Походкой резкой, торопливой,
Была в квартире третьей лишней,
Но до безумия счастливой.
 

 
Чайки резвятся, играя,
Чуть замедляет свой ход
Будто плывущий из рая
Белый большой теплоход.
 
 
Нас провожает спокойный
Сквозь расслабляющий сон
Тихий родной колокольный
Чуть замирающий звон.
 
 
Будто для сердца микстура,
Снова меня исцеля,
В небе белела фигура
Белого монастыря.
 

Полина Ивлева

г. Тюмень

 
Куда душа девается потом?
Где прячется? И под каким зонтом?
И почему не выскользнет на волю?
Где отбывает за провинность срок?
И теплится, как в печке уголек?
И сколько на нее свалилось боли?
Ее порыв был как источник чист,
И в толстом томе этот белый лист
Так ждал, чтоб, не испачкав, исписали.
По правде, по решенью, по судьбе.
Ей не хватало в этой пустоте,
Чтобы друг друга люди уважали.
Но кто-то, не умеющий писать,
Измял так грубо душу, как тетрадь,
Не пожалел и выкинул наружу.
Она лежит нагая у крыльца,
И, не имея кожи и лица,
Тихонько ждет того, кто очень нужен…
 

 
На моей невысокой крыше
Живет птица по кличке Выше.
Ее перья слегка атласны,
Ей мечты все мои подвластны.
Я кормлю птицу Выше волей,
Добавляя немного соли,
Как наестся – летит шальная,
Словно ищет ворота рая.
Я пою птицу Выше верой,
Она пьет и не знает меры,
Трель же птицы всегда чудесна,
Моей крыше давно известна.
 
 
Крыша знает, что жизнь без птицы
Полноценная не случится.
Заполняют пространство крыши
Птицы с кличкой призывной Выше.
 

 
Черной ручкой писать по белому,
Выводить из последних сил…
Я все сделаю, я все сделаю,
Что бы ты там ни попросил.
 
 
Холодает ночами. Простыни
Меня кутают, будто в снег.
Если б было все в жизни просто так,
Я б с тобой проживала век.
 
 
Иногда по судьбе назначенный
Просто сбился с пути в метель.
Я твоей теплотой охвачена,
Стерегу до утра постель.
 
 
Чертовщинки-слова выводятся,
Выливаются на листы.
 
 
Если люди и вправду сводятся —
Бог построит для нас мосты.
 

Проза

Анна Чухлебова

Писатель из Ростова-на-Дону. Дебютировала в 2020 году с подборной рассказов в Esquire. В 2021-м вошла в финал литературной премии «Лицей» со сборником «21 история о том, что умерли не все».

Во мне живет душа маленькой девочки, убитой коровой. Помню свое двухлетнее тельце, южное жаркое лето смяло на полу ситцевое платьице. В трусишках, босая, по еще горячим от долгого дня порожкам, бегу во двор. Пишешь «бегу», на самом деле слово другое. В беге четкость, в движениях ребенка – расхлябанность кашки, несогласованность пюрешки, что-то от киселя. Хочешь мяч поймать – а он мимо рук, слишком быстрый, слишком круглый, а руки медленные, и все медленное. Бог с ним, недолго мне осталось бегать. Вперевалочку, слово, наверное, это. С кружкой, кружка у меня в ручках жестяная. С зайцем!

Отворяю калитку, проскальзываю в коровник, там тепло и знакомо. Корова – да как ее звали, Мура? – вернулась из стада, наелась травы, налилась выменем. Мама журит – да как меня звали, Маша? – из вымени журчит в ведро. Мать отворачивается, соседка, может, окликнула, петух кукарекнул, кот с бочка на бочок перекатился в сытости чердачка. Мама отворачивается, я подхожу к корове сзади. Последнее, что я слышу, – мычание и крик. Корова копытом в лоб.

Описания посмертия банальны. Я толком и не понял, что случилось, от суеты в коровнике ускользнул быстро. Двигался теперь легко, как скользкий. Веселился, хохотал, прошел сквозь стог сена, сквозь воду в речке. Скоро стемнело, вернулся. Лег к маме в кровать. А она – деревянная, только плачет. Деревья плачут? Березы весной, их слезы сладкие. Значит, мама – береза.

Кровать папы пустая. Старшей сестры тоже нет. Брат сидит на кушетке, держит голову руками. Кот на меня глядит, шипит, бросается. Брат поднимает взгляд и цыкает, кот не прекращает. Брат орет: «Брысь!», кот не уходит. Брат вышвыривает кота за шкирку, вот тебе раз, и никаких больше свидетелей.

На этом воспоминание обрывается, и в следующем кадре я четырехлетний мальчик Миша, отчаянно воюющий со шнурками. Миша я и сейчас, только постарше. А галиматья вся эта всплыла в отключке, в медитации. Однажды притащила на йогу подружка, потому что осознанность. А тут – это. Непереносимость лактозы у меня, оказывается, древняя, кармическая.

Я шучу, потому что я веселый, но на самом деле мне страшно. Подружка приходит в платьице бэби-долл, а я думаю, что у меня когда-то было похожее. Снимать платье с нее не хочется, ничего не хочется. Хочется к маме в кровать. Той маме, которая меня знать не знает, с которой не виделись лет пятьдесят. Должно быть, умерла уже. Так ведь и я умер, чем черт не шутит.

Я автомат для существования, кроме неприятной органики и углекислого газа, произвожу продукт, который поддерживает существование других. Усталой рукой вношу правки – доходы после нашего курса вырастут не на 30 процентов, а на 36,6. Я где-то читал, что люди отзывчивы к физиологически значимым цифрам. Замерим конверсию, тест. Я автомат для тестирования гипотез, я автомат для эффективности, я автомат с томатным соком, теплым, еще и густеет, бе.

Подружка снова тащит на йогу, и я иду, потому что я автомат для любви и потакания ей. Я особо не гнусь – не та конфигурация сборки, но в шавасане меня уносит дальше всех. В шавасане лето, и мне два года, и корова бьет меня копытом в лоб снова и снова, чтоб я проснулся, но я не просыпаюсь, и только удар длится вечность. Наверное, что-то пошло не так. Может, моя жизнь – это просто ад той маленькой девочки. Может, она была жутко злая. Может, я сам во всем виноват.

Я никогда не видел отца. Ни нынешнего, ни прошлого. Нынешняя мать мной гордится – а ну-ка, в Москве, а ну-ка, зарабатываю, а ну-ка, красавцем вырос. Подружка, правда, дура, но то ж не жена? Ты не женись, сынок, тридцать три – это ерунда. Обожди, обожги свое сердце любовью, когда ее встретишь. Так, конечно, не говорит, это я так пишу. Люблю, когда красиво, это все, что мне остается.

Одно из видений повело меня дальше. Я увидел свою мать пузатой, за стекло серванта воткнута моя фотокарточка, мать вяжет, мать пытается родить меня заново. Новая я была тоже девочка, долго же я там пробыл, раз это увидел, – девять месяцев на вынос, пара-другая на скорбь. Или раньше? Да не все ли равно, жадный, что ли. О, наткнулся на календарик на стене. Год 1968-й, а значит, я родился в 1965-м. Мог бы внуков нянчить. А сестрица сейчас чуть старше пятидесяти. Если ее в коровник в детстве не пускали. Бьет копытом в лоб, возвращаюсь. Мура, прекрати!

Понятия не имею, что делать. Рассказал подружке, она говорит, что за то меня и любит, за фантазию, за необычность. Я ее люблю за жопу, но и это уже все равно.

Я должен найти мать. Как искать то, что привиделось? Смотреть дальше, вглубь, в воду. К черту класс йоги, все сам могу. Собака мордой вверх, собака мордой вниз, кошка брюхом влево, шавасана. Мать пузатая, мать сидит, я в серванте, новая девочка в животе. Сделать усилие воли и выскользнуть из дому. Так, дорога, полный грузовик, везут зерно. За ним! Деревенская деревня вокруг, ребятишки, босяки, не случилось нам вместе играть. Бабка на лавке следит за мной взглядом – муть в глазах, она слепая. Дальше, вперед, за струйкой зерна, что сыпется из кузова. Вот, выезд. На табличке написано: «Бесстрашная».

Гугл говорит: «Станица в Отрадненском районе Краснодарского края». До ближайшей гостиницы ехать минут тридцать, от Москвы часов двадцать. В отпуск пустят через две недели. Набрешу всем про ретрит в горах.

Две недели жизни как в горячке. Подружка вздыхает и ждет, когда я уже вернусь. А я смогу вернуться не раньше, чем уеду. «Несносный, невыносимый, любимый», – сладко щебечет, заламывает крылья. Я не знаю, куда я и что я увижу, и взять тебя с собой не могу.

Думал гнать сутки не отрываясь. На деле часов через десять взвыл и ушел отдыхать в придорожный мотель. Там не спал, картонные стены, слышно и стон, и смех, по потолку всю ночь бегут фары. Белье грязное, даром что стираное. Стучалась женщина, соблазняла закрытую дверь, дышала, хрипела. Не открыл. Продрал глаза, выпил 3 в 1 – из фольгированного пакетика в пластиковый стакан, из стакана в мой бессонный рот. Хрустнул шеей, сел за руль, поехал.

По предгорью кружил пару лишних часов, табличка та же – не поменяли. Вышел, оставил машину, пошел пешком и тут понял, что никогда не видел дом. Зыркнет с лавки кто – так ведь даже спросить нечего. Шел вперед и ждал, когда в груди мелькнет смутное чувство узнавания. В груди было пусто. Здравствуй, Миша, ты поехал крышей. По деревне бредешь, смерть свою ищешь.

Уже в отеле пытался вспомнить дом, шавасана не шавасилась, а вот душу сгрызло отчаяние. Отрубило все, как кусок мяса от куска мяса мясорубкой. Может, я вообще все испортил и нельзя было приезжать. Если б это было мое место, разве б убило меня коровой? Что за смерть вообще такая идиотская? Не гусеница танка, не чих незнакомца, спонтанный гнев священного животного. Прежде был индусом и страшно налажал? Не хочу об этом ничего знать, яис прошлой инкарнацией разобраться не в состоянии.

К утру стало ясно, что нужно ехать на кладбище – ведь я помню свое лицо, маму, брата. За день смогу все обойти, кто-то да найдется. Сбрызнуть лицо водой, надеть кроссы, взять воду с собой – август, прощальный вздох лета. Та же табличка, та же деревня. Страшная деревня, «бес» не приставка, а второй корень. Кладбище на холме, на окраине, деревянный, в бирюзу крашенный, забор. Калитка закрывается на шпингалет.

Рысью рыскаю, вою волком. Заросло, но почти ухоженно. У самой ограды могилы с одинаковыми табличками без фото, судя по датам – старые старики из престарелого дома. Залихватский дядюшка – ясен-красен, спился. Добрая бабушка и еще одна добрая бабушка – разница в возрасте лет двадцать, наверное, мама с дочкой. Мальчик лет четырнадцати, уж этого не корова, кобыла, может. Маленькая девочка без фото, сколько, год? Нет, не я. Вперед и вперед, сквозь косточки, памятники, пение птиц.

Деревьев вокруг дуром, трава пожелтела, сверху чуть сыпет желтыми листьями. Слышно, как сыпет, слышно, как лист под ногою хрустит. Памятники – металл и камень, кресты – дерево. Расти, чтобы стать чьим-то крестом, – почти человеческая судьба. Не такое уж оно и маленькое, это кладбище. По главной аллее минуты за три пройдешь, но если идти вглубь и смотреть на каждого, не хватит и три дня. Я хожу уже несколько часов, но все еще ничего не нашел. Шугнулся, когда зашевелилось, – венок на свежей могиле зашевелился, а я встал, как по горло закопанный. То ящерица, ящерица. Зеленый дракончик.

Два дня сухих библиотечных поисков. Каталог в вашей библиотеке никакой, даже алфавита нет. Вместо книжек – одни корешки. Но я двигаюсь дальше и дальше, заведенный моторчик, поезд по шпалам. К третьему дню есть подозреваемые – двухлетка и бабушка, по годам, мама. Ребенок без фото, мать уже в возрасте – ничего непонятно. Смущают даты, девочка лет на пять меня младше, ну, я так думаю. На чувство не полагаюсь, нет никакого чувства. Отрубило, отрезало.

В конце главной аллеи высокая береза. Их тут почти не водится, я видел только парочку мелких. Чуть левее движение, ящерица? Нет, спина. Наспех стряпаю ложь, полуправду – отсюда мой отец, фамилия пусть будет Иванов, ищу вот, не знаете, что да как? Подхожу ближе, старик, лет восемьдесят, не младше. Он не глядит на меня, глядит на памятник. На табличке фото из серванта. Я знаю, мой отец – он.