Текст книги "Журнал «Юность» №07/2020"

Илья Рыболовецкий

Родился в 1984 году в Москве. Окончил ВШНИ, г. Санкт-Петербург. Художник-мастер декоративно-прикладного искусства. Поэт, иллюстратор, скульптор. Автор стихов и иллюстраций к ним.

 
Ветер… ни словом больше.
Что там в Иране, Польше,
Турции, Украине? —
не предавайся и не
бойся бациллы – к черту!
Не надрывай аорту
криком о том, что вечно;
глотка твоя конечна.
Лучше вернись к началу —
выйди, пройдись к причалу
утром с буханкой хлеба;
там, в отпечатках неба,
в кучу собравшись, утки
чистят хвосты и грудки.
 

 
Умереть – это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока еще живы.
 

А. Кушнер

 
В потертом узком городишке,
внутри пивной или кафе,
где мелочь клянчат ребятишки,
и в старомодных галифе
сидят военные, и метко
летят табачные круги,
и улыбается кокетка,
блестят глаза и сапоги
в закатном свете; дверь открыта,
из граммофона дребезжит,
чуть заикаясь, «Рио-рита»,
то «Утомленное» шуршит;
к столу подсели по-соседски
через французский комплимент,
им отвечают по-немецки,
усилив выпитым акцент;
правее слышится по-русски
про революцию и класс;
в чесночном соусе моллюски,
и в шоколаде ананас;
где некто в перьях, одинока,
опять садится у окна
и ожидает Сашу Блока,
в стекле едва отражена;
под фотографией неброской,
где у Невы печален вид,
смолит в углу Иосиф Бродский
вторую пачку Chesterfield;
занявший к выходу поближе
свободный столик, в стороне
лоб потирает Боря Рыжий,
не уступивший седине;
в дыму разглядывая лица,
и баки черные в толпе,
не на веранде в теплой Ницце,
не в ресторане в Сен-Тропе,
когда все то, что примелькалось,
и сквозь очки не разгляжу,
сообразив, что жизнь промчалась,
я тоже пива закажу.
 

 
Там, где самая прочная связь – переезд и мост,
где по радио то, что и несколько лет назад,
на дверном косяке сохраняя число и рост,
проступает шкала от тебя отлетевших дат.
 
 
Там по-прежнему сдержан букет придорожных трав,
аскетичней едва ли орешник и хвойный бор.
Попадая туда, соблюдаешь лесной устав,
даже волосы там не ложатся в прямой пробор.
 
 
Там, где жук-плавунец зарывается в черный ил,
ты, глаза закрывая, способен еще грести,
поднимая со дна имена из последних сил,
что дрожат и сверкают, как рыба в ночной сети.
 
 
Там тебе одному, за листвою, вдали от встреч,
мимо спальных районов, где шанс невелик уснуть,
станционный диспетчер свою адресует речь,
точно местный пророк, объявляя свободный путь.
 

 
Целый день в коридоре скребут и топают,
в телефон больше часа орут о мелочи.
За отсутствие света «спасибо» тополю,
грязной туче в окне и тому, что неучи.
 
 
Лифт поднялся – рассыпался шум по лестнице:
стук дверей, крик детей, лай собаки, возгласы.
Тишина дорожает в текущем месяце,
и душа оперение рвет, как волосы.
 
 
Я плачу по счетам: свет, вода, безмолвие;
за последний – наличными одиночества, —
посылаю в управу с пометкой «молния»:
«Подключите!» (Фамилия, имя, отчество.)
 

Проза

Ивак Гобзев

Родился в 1978 году в Москве. Окончил философский факультет МГУ, защитил кандидатскую диссертацию. Автор книг «Те, кого любят боги, умирают молодыми» (2013), «Глубокое синее небо» (2017) и др. Работал редактором отдела спецпроектов в «Литературной России», обозревателем книжных новинок в МДК. Читает лекции по философии, логике и концепциям современного естествознания. Лучший преподаватель Высшей школы экономики 2014 и 2018 годов.

Припоминаю такую вот романтическую историю, случившуюся со мной, когда я был еще совсем юн, но в то же время уже и повидал некоторые виды. Правда, я до сих пор сомневаюсь, стоило ли мне видать эти виды, потому что, похоже, пользы от них не было никакой, а один вред и пустая трата времени. Тем не менее я их повидал, и что было, то было.

Как-то у меня случился напряженный страстный роман с женой моего соседа на даче. Все мои помыслы были о ней, а ее помыслы – обо мне. А помыслы ее мужа, конечно, о нас.

* * *

Моя юношеская любовь к ней разгорелась необычайно, и я места себе не находил, когда мы не были рядом. Целыми днями я просиживал за деревянным столом в саду напротив ее дома в надежде, что она выйдет. Я сидел с книгой, но не мог с пониманием прочитать и строчки, потому что каждую секунду обращал свой взор на пролом в заборе, обрамленный сиренью, – за этим проломом открывался вид на ее террасу. Дом, в котором она жила, казался мне таинственным замком, она – принцессой, заточенной в нем, а ее муж, афганский ветеран, – драконом.

А надо сказать, что робок я был до того, что не смел показывать ей свою симпатию, не решался первый с ней заговорить и не то чтобы поцеловать, а даже за руку взять не мог. Видя эту мою робость, она как-то пригласила меня с братом на чай и в карты поиграть. Мы приняли приглашение, вымыли лица и зачесали волосы с водой так, чтобы они держались как надо, и явились к ней на террасу. Я бы еще добавил, что мы надели свою лучшую одежду, но если бы вы видели эту одежду, то умерли бы от смеха. Там был и ее муж. Он сидел и холодно смотрел на меня сквозь очки, холодно, потому что подозревал, что у нас с его женой что-то было. Признаюсь, ничего интимного у нас с ней очень долго не было – только чистые платонические отношения – со вздохами, стонами, томными взглядами, мечтаниями и замираниями сердец при виде друг друга и случайных прикосновениях.

Так вот, сели мы играть в карты и пить чай. Я же, играя, думал только о том, как мне показать ей, что я видный мужчина. Она сидела слева от меня, а муж напротив. И вдруг я вспомнил любимый мной в те времена роман Стендаля «Красное и черное» и методы, какими пользовался в обольщении Жюльен Сорель. Тогда, собравшись с духом, я взял ее за руку. Я протянул свою трясущуюся конечность под стол, нервно схватил ее за колено, а потом нашел уже кисть. Ее рука оказалась теплой и приветливой. Я никогда раньше не делал таких вещей, поэтому сердце мое билось так, что его стук, казалось, слышит весь поселок.

– Иван, – сказал ее муж, прямо глядя мне в глаза, – с тобой все порядке?

– Да, – ответил я хрипло и сорвался на писк, – да, все в полном порядке.

* * *

Он вызвал меня к себе и спросил прямо: «Иван, ты спишь с моей женой?» Это муж моей соседки на даче меня вызвал. То есть он пришел ко мне в сарай, где я коротал время за чтением «Книги перемен», сидя в полутьме за грязным столом, на котором, помимо книги, была банка с окурками, коричневый стакан с остатками чая и сахар в разбитой сахарнице. И еще было написано на этом столе: «Иван, 1917 год». Не знаю, как там появилась эта надпись, мы с братом часто гадали, каким образом и, главное, когда я успел побывать в прошлом, какие чудодейственные средства туда меня отправили. Причем наверняка в 1917-м этого стола еще не существовало! Так вот, сосед пришел ко мне в сарай и сказал, бряцая бутылкой водки: «Иван, пойдем ко мне на террасу, есть разговор!» Я молча встал и пошел за ним, предчувствуя грозу.

Когда он мне задал этот вопрос – про интимные отношения с его женой, я растерялся. Я не мог признаться ему, что вообще еще ни с кем не спал и об интимной стороне дела знаю только понаслышке. И даже не представляю толком, с какого края надо к этому делу подходить и как за него браться. Поэтому, сделав наглое лицо, я сказал: «Понимаешь ли, у меня в жизни уже столько любви было, что больше не хочется! Надоело!»

От удивления он поперхнулся и вытаращил на меня глаза. «Иван, не смею сомневаться в твоей правдивости, уверен, что все сказанное тобой – сияющая истина, но все же в твоем возрасте у меня, например, любви почти не было. Как же ты смог так ею назаниматься, что тебе прямо-таки надоело?!» «О! – ответил я, небрежно прикуривая. – Сейчас такие времена и нравы, что нет ничего проще. Щас все это запросто!» «Вот тебе деньги, – сказал тогда он, – быстро дуй в магазин и обратно, чтоб одна нога здесь, другая там».

Когда поздно вечером приехала его жена с работы, мы все еще сидели на террасе и вели беседу о любви – уже совсем пьяные. «Вот, – сказал он ей, указывая на меня, – перед тобой человек, который вообще не нуждается в интимных отношениях! Снимаю шляпу».

* * *

А в другой раз он решил меня застрелить. Теперь мне кажется, что это было так давно, как будто в прошлой жизни или, по крайней мере, тысячу лет назад, в самые темные Средние века. В самом деле, то, что окружало меня в ту пору, никак не походило на условия современной цивилизованной жизни. Разбитая ветрами, дождями и временем лачуга с развалившейся печью, которую топить следовало с осторожностью, потому что задняя кирпичная стенка легко могла отвалиться, а передняя вывалиться, была моим домом. Стекла в старинных оконных рамах с облупившейся белой краской местами отсутствовали, и вместо них торчали подушки в бурых разводах от слез, воды и чая, на столе месяцами валялись немытые ложки, чашки и стоял обгоревший желтый чайник, табуретки качались, как в шторм, а кровати, раз и навсегда застеленные, были жестки, точно надгробные плиты. А вокруг лачуги – заросли, заросли и снова заросли, густые, темные и сочные, джунгли хрена и гречихи, сосны, яблони, вишни и огромная береза, цветы и высокая трава. Бывало, встав с утра, я весь день просиживал за столом у окна, глядя на этот самый стол, или сад, или на небо изредка и попивая чай.

Так вот, однажды ночью пришел сосед, сел на косой табурет напротив меня, положил на стол пистолет, выпил водки и сообщил, что собирается меня прикончить.

* * *

Потом мы дрались с ним всю ночь. С мужем моей соседки. Он предложил мне выйти в сад для драки. Никто нам помешать не мог, все уже спали. Вообще весь поселок устал уже от нашего любовного треугольника, история этого адюльтера приелась людям, как скучная мелодрама. Это поначалу они смаковали происходящую у нас трагедию, сидя вечерами на верандах, а потом им надоело – так же как и американским телезрителям когда-то надоели регулярные трансляции экспедиций на Луну. Все рано или поздно надоедает.

– Пойдем выйдем, – сказал он мне, – решим наш спор в честном бою!

А у меня, надо сказать, никакого спора с ним не было, это у него был спор со мной, но делать было нечего, и я вышел. И вот началась у нас драка. Хотя дракой это назвать сложно, я был еще тот боец, так что это, скорее, походило на избиение детей. Но я держался до последнего. Мы мотались по всему поселку, оба в синяках, ссадинах и царапинах (он тоже, потому что падал постоянно на камни и стекло), валились на заборы, убегали от собак, кричали о том, что оба ее любим. В итоге, к утру, мы стали лучшими друзьями.

* * *

Как-то поздно ночью на даче, когда сосед уже спал, мы стояли с его женой в саду и о чем-то беседовали. Я не помню, о чем мы говорили, возможно даже, что на самом деле мы молчали. Ночь была вроде бы теплой, и, может быть, пахло жасмином, который рос поблизости, а может, и нет, я не помню, цвел ли он тогда. Поначалу было так темно, что я различал только ее силуэт передо мной, хотя мы стояли совсем близко – нас разделяло сантиметров десять-двадцать. Потом стало светлее, и я уже мог видеть очертания ее лица. А часов в пять утра рассвело окончательно, и все приняло свой обычный белый вид. Я тогда подумал, что человек, который всю ночь стоит на улице, должен бы почернеть наутро, так же как, скажем, если сильно облиться кофе, то будешь коричневый. Или если долго стоять под снегом, то побелеешь. Но мы не ради этого стояли, не ради эксперимента – мы стояли потому, что я собирался ее поцеловать, но никак не мог на это решиться. Она знала, что я собираюсь ее поцеловать, и ждала, когда я это сделаю. Она прождала всю ночь, но так и не дождалась. А в пять утра вышел ее муж с очень злым лицом и спросил: «Иван, мне что, танк надо вызывать, чтобы убрать тебя отсюда?»

* * *

Иногда наша дружба с мужем моей соседки принимала странные обороты. Хотя не уверен, что это подходящее слово для наших отношений – «роман». Скорее, это была песня. Или даже пьеса. Ну, не важно. Так вот, как правило, все было вполне заурядно – мы пили чай, играли в карты, беседовали о литературе и кинематографе, совершали променады на пляж и тому подобное. Часто мы вечерами сидели все вместе на веранде допоздна: он, она и мы с братом. В общем, все было прилично. Но не всегда. Например, он мог вдруг явиться на рассвете и начать стучать в дверь. Мы с братом просыпались, смотрели в розовеющие окна, и брат спрашивал: «Что такое? Кого принесло в это недоброе утро?» «Не знаю, мсье, – предполагал я, – может молочница?» «…чница, – отвечал он, – где мой топор?» И тут мы слышали голос соседа: «Пацаны, открывайте, это я». Заспанные, мы открывали дверь, и он входил вместе с утренней свежестью, очки запотели, сапоги в росе, а от шинели – суровый запах табака. В одной руке – банка огурцов, в другой – бутылка водки. Мой брат пытался протестовать, вроде пять утра еще, может, не стоит, но сосед был таков, что с ним не поспоришь.

Сами понимаете, что раз день так начинался, то окончиться по-хорошему он уже не мог. И правда, далее следовало черт знает что. Поездки в магазины, пляж, поиски денег, ссоры, попытки самоубийства, потери. Так, припоминаю странный эпизод – на закате дня я качу вдоль реки на велосипеде. Я в одних плавках, одежда неизвестно где. Мой сосед сидит сзади на багажнике с большой вяленой рыбой в руках. Он периодически падает. Приходится все время останавливаться, чтобы он сел обратно. В итоге я все же недоглядел – сначала мы потеряли рыбу, а потом я потерял его.

* * *

А как же мы познакомились? С чего началась эта долгая платоническая история с прозаическим концом? Наверное, подумаете вы, моему знакомству с соседкой предшествовали робкие взгляды, случайные встречи на дороге, невольные прикосновения, вызывающие дрожь, романтические послания и томительные мечты со стонами и вздохами? Бессонные ночи, мятые простыни и все такое? Нет. Дело было, если не изменяет мне память, кажется, так.

Мы с братом сидели на недостроенной его отцом бане и пили пиво. Почему не за столом, а на бане? – спросите вы. Потому что, – отвечу я, – с бани открывался чудесный вид на соседние сады с их старинными домами, деревьями, травами и цветами. Это как в засаде или как в джунглях – справа на крышу залезала густая крона яблони, позади, кажется, вишня. А слева был забор, за которым жили наши соседи. В тот день они сидели за столом на улице и тоже пили пиво. В какой-то момент между нами завязался разговор, и сосед предложил нам присоединиться к их столу. Мы приняли приглашение. И вот в вечер того же дня возникла между мной и соседкой какая-то ниточка, которая потом превратилась в толстый канат. Помню, мы долго сидели, болтали, смотрели на темнеющее небо, на котором медленно распускались звезды. Отчетливо помню, что об этих звездах у нас состоялся обстоятельный разговор, но вот что именно мы говорили – не помню. Еще помню самовар, зелень сада на фоне, серые сухие доски стола, ощущение начала романтического приключения и блестящие очки соседа. Ну и, конечно, волнующую близость соседки, которая сидела рядом и жадно внимала мне, как будто с моих уст слетали чудесные псалмы. Но нет, язык у меня во рту едва ворочался, и я рассказывал ей что-то о моем брате и в конце концов заплакал.

* * *

Вообще мы были интеллигентными детьми, с развитыми представлениями о должном, правильном и прекрасном. Мы были воспитаны на классической литературе, на лучших образцах изысканного вкуса и утонченных манер. Поэтому мы не могли, например, купаться без плавок. На пляже, куда мы ходили, будь то Плотина, Собачий или Золотой, мы стеснялись переодеваться в открытую и наматывали полотенца на свои тощие бедра, чтобы надеть плавки перед купанием или чтобы снять их после купания. При этом мы очень волновались, что нас кто-то увидит обнаженными!

Так вот, как-то мы шли купаться с нашим дядей. Он, конечно, уже выпил, иначе он ни за что не пошел бы с нами купаться. В то время он был уже далеко не молод, с большой лысиной и седой займой, которой он эту лысину прикрывал. Мы пришли, кажется, на Плотину. Там было полно народу, потому что стоял солнечный жаркий день. Люди купались, загорали, бегали по берегу, играли в бадминтон или карты. И вдруг наш дядя снял штаны, а трусов у него никогда не было, и голый с криком побежал к воде. Не знаю, зачем он кричал, то ли чтобы показать свою удаль, то ли ради удовольствия, то ли чтобы привлечь внимание окружающих. Последнее ему удалось, все, конечно, стали смотреть на него. Он прыгнул воду, продолжая кричать что-то типа: «Эх! Хорошо!» и «Чего стоите, пацаны! Айда!»

Нам, конечно, неловко было после этого заматываться в свои полотенца.

* * *

Как-то дядя поджарил вкусные шкварки. Не могу сказать, что я любитель таких блюд, но в этот раз мне понравилось. Так я ему и сказал:

– Дядя, офигительные шкварки.

Он засмеялся, вспомнив какую-то веселую историю, и ответил:

– А знаешь, что мы, музыканты-духовики, называли шкваркой, когда были студентами?

По его лицу видно было, что сейчас он намерен рассказать что-то ну очень смешное.

– Нет, не знаю.

– Валторну! – хохоча, заявил он.

Я даже не улыбнулся. Он понял, что шутка осталась непонятой, и с раздражением пустился в длинные объяснения, что такое валторна, что у валторны самый божественный звук и какова партитура духового оркестра. Этот рассказ – про партитуру – я слышал десятки раз с самого детства, но так и не смог ее запомнить. Хотя он меня и предупреждал: «Ваня, всякий интеллигентный человек обязан знать партитуру духового оркестра!»

* * *

Был и случай измены – первый в истории моих романтических отношений. Однажды случилось так, что муж моей соседки уехал и должен был остаться в городе на ночь. В этой связи она ждала меня вечером в гости. Но не для того, чтобы слиться в порыве бешеной страсти в супружеской постели, пока хозяина нет, совсем не для этого – потому что мы были слишком благовоспитанные. Нет, мы собирались провести время в общении, за чаем, наслаждаясь тем, что мы просто вдвоем, без посторонних. А получилось так, что еще днем другой мой сосед, какой-то бизнесмен, торгующий совестью, пригласил меня в гости по случаю торжества. К нему приехала подруга с вполне взрослой дочерью, и вот они намеревались отмечать вроде день рождения. Я принял приглашение и явился, даже не занявшись туалетом – то есть не побрившись, не причесавшись, не умыв лица и не сменив одежду. Правда, если бы я сменил одежду, то было бы еще хуже, потому что я и так всегда ходил в лучшем, что у меня было. И спал часто в нем же. Но это к делу не относится.

Итак, мы сидели за столом в саду, выпивали, ели и болтали о том о сем. За празднованием я и не заметил, как стемнело, а мысли о соседке закатились куда-то за горизонт вместе с солнцем. В какой-то момент бизнесмен предложил мне с девушкой прогуляться и добавил, что сам он тем временем покажет ее маме кое-что в доме. Я сразу сообразил, что он собирается показать ей в доме. И тогда же я понял, зачем он меня пригласил – чтобы дочери его подруги скучно не было, пока он что-то ей показывает. Я согласился и повел девушку на пляж по темным дорогам, рощам и оврагам. Мы шли в темноте, держась за руки, и мне все казалось, что кто-то смотрит с упреком мне в спину – уж не знаю, кто это был, может, паранойя, а может, моя совесть или просто полная луна. Больше ничего между нами не было. Когда мы с ней расстались и разошлись по своим домам, я вдруг вспомнил о соседке. Свет еще горел у нее на веранде, и я понял, что она не спит. Недолго думая, я перелез через забор и увидел, что она сидит за столом и механически раскладывает пасьянс. «Привет, – сказал я с нарочитой наглой улыбкой, заходя в дом, – сигареты есть?» Она посмотрела на меня прохладно и ответила: «Вань, иди спать».

* * *

И кое-что еще припомнил я из нашего знакомства. Когда мы сидели все вместе за столом в саду, беседовали, пили французское вино, вроде как бордо, марку точно не помню, возможно – «Шато Ля Гроле» или «Шапель де Потансак», и закусывали, кажется, фуа-гра и мягкими сырами из Оверни, нас с братом вдруг потянуло на пение. Вы, наверное, сейчас уже думаете: «Иван, хватит врать, какие вина и сыры, вы там пиво пили или какой-нибудь дешевый портвейн, а закусывали сигаретным дымом». Да, так и было, извините, никаких вин мы не пили и ничем хорошим не закусывали, но и не важно, это не мешало нам чувствовать себя так, как будто мы сидим в уютном ресторане где-нибудь на набережной Ла-Рошеля, вокруг вьются официанты и прекрасные женщины бросают на нас томные взгляды.

Так вот, в какой-то момент нам с братом захотелось петь. И мы взяли и запели. Соседа, конечно, передернуло от нашего пения, он закатил глаза и скривил губы. А к тому времени весь поселок уже тошнило от нашего пения, потому что пели мы и днем, и ночью, и это притом, что у меня нет ни слуха, ни голоса. «О, опять!» – стонали жители поселка и закрывали ставни даже в жару, потому что пели мы не просто песенку или две, нет! – наш репертуар состоял из пары десятков песен. Мы не стеснялись никакой обстановки, в любой ситуации и в любом месте, в лесу ли, в транспорте, в кафе или магазине мы могли взять и запеть. Сейчас я ни за что не запел бы, мне становится неловко от одной мысли, что я могу запеть. А тогда нам это нравилось. И вот, сидя ночью за столом, мы запели. И что удивительно, соседка наклонилась к моему уху и прошептала нежно, касаясь меня теплыми губами: «Мне очень нравится, как вы поете! У тебя очень красивый голос!» Я обрадовался, польщенный, и запел еще громче – так, что сосед совсем помрачнел.

* * *

Правда, помимо уже рассказанной версии событий, есть у меня еще одна. Это касается нашего знакомства с соседкой. Странно, но у меня в памяти сохранились две истории о том, как мы познакомились. Одна – как она пригласила нас в гости, когда мы сидели с братом на бане и пили пиво, другая – как она сама пришла к нам, когда мы с братом пили чай у себя в саду. И видимо, этот вот, второй случай, был раньше.

Помню, стоял летний вечер. Солнце уже почти зашло, и сад окрасился глубокой синевой, укромные участки в кустах и траве утонули в тенях, поселок замер в тишине. Мы сидели за столом, пили чай из старинного самовара, на нас веяло сиренью и сыпалась всякая труха с березы и сосен. Хотя, возможно, было и не так уж поздно, может быть, еще только начинало вечереть, и с соседних участков доносились звуки жизни, а сирень давно уже отцвела. Как бы то ни было, мы с братом сидели за столом под березой и пили чай из самовара. Я был в ужасно идиотской зеленой махровой беретке. То есть если бы я сейчас кого увидел в такой беретке, то расхохотался бы. А тогда мне, видимо, казалось, что это очень классно и я прекрасен.

И вдруг из-за забора соседка спросила нас: «Ребята, можно к вам, чаем угостите?» Что-то такое она сказала, точно не помню. Мы, конечно, согласились и стали пить чай втроем. И вот с этого-то все и началось.

* * *

Я сейчас скажу полную банальность, но, тем не менее, мне кажется, надо уметь смеяться над собой, смотреть на себя со стороны (желательно с отдаленной перспективы – откуда-нибудь с горы, а еще лучше из космоса, так чтобы выглядеть поменьше на фоне большой Вселенной) и иногда подвергать сомнению собственную значимость. Некоторые на это скажут мне: «Иван, сообщил новость, а мы не знали!» Я понимаю, конечно, что знали, об этом говорят на разные лады уже тысячи лет, от Будды до Ницще (да и раньше, и позже тоже говорили), – увидь себя со стороны, осознай иллюзорность своих повседневных забот, их подлинное значение и происхождение, а может, и иллюзорность своего «я». Мне даже кажется, такое осознание является основанием для достоинства и душевного равновесия.

Интересно, что между мной и братом была некая мистическая связь. Что случалось с ним, то случалось и со мной, причем почти в одно и то же время.

Помню, например, как-то сидели мы с братом у соседей на даче и играли в карты. Я был в той самой дурацкой махровой беретке, благодаря которой, как мне казалось, я обольстил жену соседа. За окном смеркалось, веранда освещалась неярким золотистым светом бра, так что в одном из стекол (справа от меня) я мог видеть свое отражение на фоне темных буро-зеленых зарослей в саду. И чем сильнее смеркалось, тем четче вырисовывалось мое отражение. Мы играли, а я все поглядывал в окошко и думал – какой же я красивый и как мне идет эта зеленая беретка, должно быть, соседка смотрит на меня и млеет! А она и правда смотрела на меня частенько и улыбалась. Я же, чтобы усугубить свое великолепие, старался сделать особое выражение лица, присущее красавцу и романтическому герою. Наконец она не выдержала и сказала: «Вань, ну зачем ты делаешь такое дебильное лицо?» Я очень обиделся.

* * *

Вообще, я, конечно, понимал, что молодой человек должен добиваться расположения девушки долго и мучительно. Он должен месяцами стоять на коленях под ее окнами – каждую ночь, в дождь и слякоть, в град и снег, в любую непогоду и ненастье, – и петь романтические серенады. В надежде на то, что когда-нибудь она, наконец, выйдет в лунную ночь на балкон и взглянет на него, тощего и бледного от любви, и соблаговолит кивнуть ему едва заметно, ну или хотя бы смахнет с подоконника в его сторону лепесток розы. Тогда юноша должен, захлебываясь слезами счастья, схватить этот лепесток и жадно целовать его, прижимая к лицу и вдыхая его аромат, как самый восхитительный на свете и несущий частичку возлюбленной. И рано или поздно (скорее, поздно) она, тронутая его преданностью, соизволит спуститься к нему побеседовать о погоде и, может быть (но вряд ли), согласится прокатиться с ним на лошадях куда-нибудь недалеко. А то, что мы наблюдаем в наше время, – это просто не пойми что такое.

* * *

А как-то мы с ним были на церковной службе и слушали песнопения. Рядом стояла рыжая девушка, с волосами, похожими на пылающий огонь, с фигурой Венеры и взглядом искусительницы. Вообще она была моей ровесницей, может, на год старше, но мне она казалась взрослой и демонически опытной, знающей нечто такое, о чем я только смутно, с внутренним трепетом, пробирающим меня в груди и животе, мог догадываться. Она испытывала какие-то чувства к моему брату и смотрела на него загадочным, манящим, многообещающим взглядом. Если бы она смотрела так на меня, я бы сдал все бастионы, я бы отринул веру и непорочность и пошел бы за ней куда угодно. Но брат мой в ту пору был непоколебим, он пел в хоре, читал молитвы и твердо избегал греховных желаний. И вот, то слушая песнопения, то глядя на рыжеволосую девушку, я пришел в такое сложное состояние, что потерял сознание, и повалился на хоругви, и увлек за собой подсвечник, и растянулся без памяти на полу.

* * *

Интересно, что между мной и братом была некая мистическая связь. Что случалось с ним, то случалось и со мной, причем почти в одно и то же время. Если с кем-нибудь из нас происходила неприятность, то нечто похожее следовало ожидать и другому. Например, когда я, упав с велосипеда, разбил свое лицо, то аналогичная история приключилась и с братом, и в тот же день. Пока я валялся на шоссе, мой брат, намеренный покорить сердце одной бессердечной девушки, а может, и не бессердечной, а просто каменной, или не каменной, но весьма прагматичной, совершал прыжок с плотины в бушующий водопад. На самом деле, конечно, это был никакой не водопад, а грязная, еле текущая речка, но высота плотины сама по себе заслуживала уважения. И вот, желая произвести на избранницу неизгладимое впечатление, он взял да и прыгнул головой вниз с этой плотины. А поскольку река совсем обмельчала, то он воткнулся головой в песок, где было много битого бутылочного стекла. К сожалению, она не оценила его подвиг, между тем достойный Роланда Ариосто. Впрочем, Анджелика тоже не ценила Роланда.

* * *

Однажды давным-давно, когда я был еще очень юным и в моей голове не было ни одной здравой мысли, только женщины, карты, табак и пьянки, случился сильный град. Было мне тогда лет тринадцать-четырнадцать. Хотя не могу сказать, что с тех далеких пор в моей голове прибавилось здравых мыслей. Возможно, их даже убавилось. Во всяком случае, курить я бросил. Так вот, случился сильный град – такой невиданной мощи, что нам с братом казалось, будто с неба сыплются камни величиной с кулак и более. Мы были где-то в пути и спрятались под надежным укрытием. О боже, – думали мы, – если бы мы сейчас не нашли укрытия, нам пришел бы конец! Нас бы поубивало этими градинами! А градины падали и падали, бились о землю, покрывали ее толстыми кусками льда. Мы в то время были людьми, близкими к вере, ходили в церковь, а мой брат даже (в свободное от пьянок, женщин и карт время), как я уже говорил, пел в церковном хоре. И мы подумали, что не иначе как божья кара обрушилась на поселок за наши грехи – ведь нашими стараниями он превратился в гнездо разврата, Содом и Гоморру, грязный вертеп, юдоль скорби для всех праведников. Когда град прошел, мы, понурив головы, направились домой. Мы ожидали увидеть, когда придем, страшные разрушения – дырявую крышу, разбитые стекла, поломанные деревья и цветы в саду, убитых наповал кошек. Но, к нашему удивлению, никаких разрушений град не произвел, как будто бы стороной обошел наш сад! Мы тогда воскликнули осанну и вернулись к своим старым грехам.

* * *

Наш дом в считаные минуты был охвачен огнем и сгорел дотла. Мой брат с полутораметровым топором бегал по саду и рубил зачем-то заборы, и вид у него был такой безумный, что никто не хотел стоять у него на пути. Ветви на соснах с треском вспыхивали, искры, кружась, летели в разные стороны, как фейерверки, дома, люди и заросли вокруг побагровели. Мне казалось, что горит весь мой мир – это была гибель Помпей. Я стоял в сторонке вместе с соседкой, мы держались за руки и молча смотрели на все это, пламя горячило наши лица, а мимо метался брат. Привычный сад ужасно изменился – стал красным, пепельным и грязным. Стерлись все следы, все отметины, все знаки, с помощью которых мы были привязаны к этому месту, в одно мгновение оно стало чужим, точно какая-нибудь пустыня на Марсе. И странно, но оказалось, что наши отношения тоже были привязаны к месту, они закреплялась и подтверждалась пространством, в котором происходили, и вместе с его гибелью погибли сами. Во всяком случае, так я тогда думал.

* * *

Однажды, когда я сидел в сарае, уцелевшем после пожара, пил чай и читал книгу, вроде Новалиса, ко мне неожиданно заявились сосед с женой. Он был подозрительно чисто выбрит и прилично одет, она же имела какое-то непривычно отстраненное выражение лица, так что я сразу заподозрил неладное.

– Иван, – сказал он, присев на стул напротив меня, – мы хотим с тобой поговорить по душам.