Текст книги "Могучий русский динозавр. №3 2023 г."

Коленькина любовь
Игорь Галилеев

…Ненавижу май! Не пойму – чего в нём может быть хорошего? Чему все радуются-то? Как назло, буквально все вокруг обнимаются и даже целуются. Ненавижу!

…Потому что меня никто не любит. Сижу один перед окном. Жду. Может, мать придёт – хотя бы так покажет, что родная кровинушка для неё не совсем безразличной стала.

Хотя какая там мать? Её же судом родительских прав лишили… Сколько я здесь, в детдоме-то? Считай, полгода уже… За всё время только два раза была. И то для того, чтобы какие-то бумаги справить. Даже яблочко не принесла. Или конфеток. Может, конечно, денег нет, со своим очередным хахалем пропили всё…

Ну вот неужели не тянет на сына одним глазком взглянуть? Мол, как я здесь, не обижает ли кто… Или, может, нужно чего…

Нет, теперь у нас пути разные, разошлись дороженьки. От этого грустно, плакать хочется. Ведь не справится она без меня. Не выживет…

А ещё этот май проклятущий! Будто о новой жизни нашёптывает. Ох, какая же короткая она у несчастного человека – моргнуть не успеешь, глядь, а его и нет уже. Как та черёмуха, которая во дворе нашего детдома растёт, – одна-одинёшенька, грустная, ветерок посильнее дунул, и слетела фата. И снова – не нужна никому до следующей весны, до следующего мая…

Шаги в коридоре за дверью спальной комнаты прервали мои мысли как раз на том месте, с которого обычно я плакать начинал, – так, потихонечку, пока нет никого, чтобы не видел никто – как сейчас: все на занятиях в классе, а я здесь, больным сказался…

Дверь распахнулась, наша заведующая Ольга Лукьяновна, которую среди себя мы Оле-Лукойе зовём, зашла.

– Коленька, вот ты где, – говорит. – А я уже обыскалась тебя.

Подошла и ладонь к моему лбу прижала.

– Всё хорошо? – посмотрела внимательно. – Температура есть?

– Нет у меня ничего, – из-под руки вывернулся. – Чего вы все привязались-то?!

– Коленька, я же волнуюсь, – Оле-Лукойе вздохнула. – Тем более, там приехали к тебе…

Меня как миной подбросило.

– Кто? Мамка? – и с подоконника вскочил.

Заведующая рукой по моим волосам провела, приглаживая.

– Пойдём, мой хороший, сейчас узнаешь.

К двери подошла, меня ждёт. Я тапочки нашмыгнул, брюки повыше подтянул, подумал: мол, ремень бы мне, а то падают уже, похудел я что-то совсем.

Ольга Лукьяновна меня пропустила и следом вышла, за руку, как маленького, взяла.

– Пойдём, а то ведь полчаса уже ждут…

– Да кто там?

– Коленька, я не могу сейчас сказать, кто они для тебя. Или кем они для тебя станут. Но ты не бойся, люди вроде хорошие.

– Какие ещё люди?! – закричал я на весь коридор и руку вырвал. – Не нужен мне никто, кроме мамки! Я только её люблю!

Оле-Лукойе остановилась и строго так посмотрела.

– Коля, ты уже взрослый, тебе десять лет неделю как исполнилось, – говорит. – Поздравила тебя мама? Нет? Чего молчишь? Вот сам себе и ответь – а ты ей нужен? Она тебя любит?

Помолчала секунду.

– Так-то вот, Коленька… А ты говоришь… У тебя, может быть, новая жизнь начинается, счастье наконец-то появится.

И, видя, что я насупился, снова за руку взяла.

– Пойдём, мой хороший, хотя бы просто познакомишься, поговоришь.

Мы уже около двери её кабинета были. Ольга Лукьяновна ещё раз внимательно посмотрела на меня, оценивая, воротник рубашки поправила и постучалась тихонько. Я даже удивился:

– Вы чего к себе стучитесь-то? Вы же здесь, со мной стоите…

Оле-Лукойе улыбнулась:

– И правда… Видишь, как я волнуюсь за тебя…

Дверь открыла и меня легонько в спину подтолкнула – заходи, мол.

На фоне солнечного окна я увидел два силуэта – лиц вначале было не разглядеть: майские лучи глаза резали, слезами наполняя. Хотел поздороваться, но из-за комка в горле побоялся слова произнести, чтобы вдруг на девчачий писк не сорваться.

В угол кабинета, где большое зеркало висит, отошёл. И тут себя увидел – весь как кулёма какой-то: нескладный, худой, словно из разного конструктора собранный. Вдобавок лохматый – постричься давно пора. И глаза на бледном лице краснющие – наверное, на солнце насмотрелся. Ну не от слёз же…

– Вот, Коленька, знакомься, – Ольга Лукьяновна за свой стол прошла. – Это…

– Не надо, пожалуйста, – прервал её приятный женский голос. – Мы сами…

Я от зеркала отвернулся и на женщину посмотрел. На первый взгляд она показалась вроде бы ничего, доброй, то есть незлобной – лицо красивое, открытое, с осторожной улыбкой – видно, что волнуется. И глаза понравились – с нежностью и теплом смотрят.

Женщина встала со стула и рукой на плечо мужчины оперлась. Наверное, муж её. Потому что похожи – я где-то читал, что если в семье всё хорошо, то супруги внешнее сходство приобретают. Учительница литературы говорит, что любовь, как садовые ножницы, – все шероховатости срезает, чтобы в итоге идеальная красота получилась. Поэтому во всём мире влюблённые люди якобы друг на друга похожи и в одно лекало умещаются. По моему же мнению, всё это ерунда. Враньё. Видел я этих влюблённых – ходят, как дурачки, улыбаются непонятно чему, рты раззявив. Мух ловят… Только этим и похожи.

Женщина ко мне подошла. Примерно в метре остановилась. Смотрит.

– Меня Еленой зовут. А это мой муж (ага, угадал, значит!) Михаил. Как тебя зовут – мы знаем. Мы с тобой познакомиться приехали, Коля…

И руку для пожатия протягивает. Её ладонь оказалась мягкой и тёплой. Приятной… И запах от женщины был ненавязчивый – аромат цветочных духов переплетался с запахами чистоты и свежести. Мамка так никогда не пахла – вокруг неё всегда было облако табачного дыма. А иногда, когда в автопарке, где кондуктором работала, на ночные смены оставалась, – бензином и водкой.

– Зачем? – спрашиваю.

– Что «зачем»? – не поняла Елена.

– Зачем я вам нужен? Что, других детей, что ли, мало? Вон, недавно двоих совсем маленьких привезли – они-то вас за настоящих родителей считать станут. А я что? Я мамку люблю. И неважно, какая она. Другой всё равно не будет!

Последние слова я уже Ольге Лукьяновне сказал. И из кабинета выбежал…

Больше месяца с той встречи прошло. Елена со своим «близнецом» мужем из головы не выходили – сироте доброе слово, что пальто зимой: согревает. Думалось, зря я их обидел – люди-то вроде хорошие. Да и ни при чём они, не виноваты, что у меня жизнь вот так сложилась.

Мать так и не приезжала. Закрутилась, наверное, совсем, или забыла вовсе.

Предала…

Июнь выдался прохладным и пасмурным, с частыми дождями. Послеобеденный положенный по расписанию сон я не люблю – пустая трата времени. За нами, мальчишками, и не следил особо никто – так, пройдётся воспитатель или сама Оле-Лукойе, посчитает по головам, что не убёг никто, и целый час делай что душе угодно. Кто-то читает, кто-то и правда спит, а я вот в окно смотреть люблю. Сегодня решил посчитать, сколько капелек дождя за три минуты на стекло падает. И всегда ли их количество одинаковое.

В четырнадцатом счёте на девяносто шестой капле всё и случилось…

Во двор детдома въехали две машины: одна наша – на этих «Жигулях» завхоз иногда Ольгу Лукьяновну возит, другая – незнакомая белая «Волжанка».

Первой из неё вышла та самая Елена…

Встала около дверцы, на окна смотрит…

Меня увидела, рукой помахала – мол, привет. Поймал себя на том, что улыбаюсь в ответ. Тоже поднял руку и ладонь к стеклу прижал.

Подумал, что сердце сейчас из груди выскочит: зачем опять приехали-то? Неужели ко мне? Или, может, кого другого выбрали?

С водительского места «Волги» муж Елены вышел – только сейчас я понял, что он на д’Артаньяна из русского кино про мушкетёров похож. И тоже меня поприветствовал. В это время Оле-Лукойе в здание зашла. Через минуту шаги в коридоре послышались. Всё это время я не дышал. Ждал.

Дверь открылась…

– Не спишь, Коленька?

Заведующая подошла и, как обычно делала, волосы на моей голове пригладила. Вздохнула почему-то.

– Собирайся, мой хороший, приехали за тобой…

А я и сказать ничего не могу. Вдруг слёзы полились. А как же мамка-то теперь? С собой же взять её не смогу.

Ладонью влагу по щекам размазал, и тут Ольга Лукьяновна меня к себе притянула, а сама в мои волосы уткнулась – слышу, тоже плачет…

– Как же ты там будешь, Коленька? – шепчет. – Если вдруг чего – ко мне приходи, я всегда помогу, выручу. Да и так просто пиши, о себе рассказывай…

Отстранилась, из кармашка кофты платок вынула – вначале мне глаза промокнула, потом себе.

– Ну всё, мой хороший, пора…

Тумбочки у нас на двух человек были, так что вещей… в один пакет уместить можно: шахматы, которые мне ещё в той, из старой жизни, школе подарили, книжка про подвиг одного лётчика без ног, набор фломастеров, половина из которых уже кончились, и так, кое-что из одежды по мелочи. В общем, всё в одну сумку с ремешком через плечо уместилось.

Когда вещи складывал, буквально все в спальной комнате головы от подушек подняли, на меня смотрят – кто тоже со слезами, мол, везёт, семью нашёл, а кто просто так, от тоски по своим родителям или прошлому.

Ольга Лукьяновна в дверях стояла, не торопила. Когда я на кровать присел, ко мне снова подошла, рядом устроилась, за плечи обняла, вздохнула.

– Посидим, мой хороший, на дорожку…

Пока по коридорам детдома шёл, всё каким-то размытым было, исчезающим. Сразу за дверью во двор меня Елена с супругом встретили. Михаил по плечу тихонько похлопал, мол, держись, и сумку мою взял. На глазах Елены, смотрю, слёзы поблескивают. Но и улыбка была – как бы подбадривала: всё хорошо, переживать не нужно…

Ольга Лукьяновна к ней подошла.

– Вы уж берегите Коленьку… – говорит. – Он хороший…

Михаил в это время меня к задней дверце «Волги» подвёл, сначала сумку внутрь положил.

– Ну что, братец, запрыгивай. Домой поедем…

Домой…

Через окошко увидел, как две женщины обнялись на прощание – обеим, наверное, поддержка нужна.

Елена вперёд села, на меня оглянулась, посмотрела так внимательно, протяжно.

Наконец тронулись.

Назад смотреть не хотелось – боялся, что не сдержусь. И только когда выехали за территорию, я поднял голову.

И вдруг увидел её.

Мама…

Она медленно шла от видневшейся невдалеке остановки в сторону детдома. Ко мне шла…

– Мама! Мама!!! – заорал на всю мощь. – Мамочка!!! Ну стойте! Остановите же машину!!!

Михаил нажал на тормоз, и «Волжанка», подавшись вперёд, встала. Открыв дверцу, я выскочил из машины в ещё не успевшую осесть пыль обочины.

Мама была в пяти метрах от меня, и это расстояние я преодолел за секунду.

– Мамочка! – подбежал, обнял её, в плечо уткнулся. – Ну где же ты была так долго? Ведь чуть не опоздала же! Ещё бы немного, и меня увезли…

А сам плачу, остановиться никак не могу. Мама от меня отстранилась. Молчит. И тут она увидела Елену, которая тоже из машины вышла, – растерянная смотрит на нас.

Моя мама к ней подошла. Тихонько так, слышу, говорит:

– Вы, наверное, ему лучшей, чем я, матерью станете, – глаза опустила, в землю смотрит. – С вами он не пропадёт… Привыкнет. А меня забудет. Ведь никчёмная я, родила по случайности. Так что… ваш он теперь…

И дальше пошла, даже на меня не посмотрела.

Я было с места сорвался, за ней хотел бежать. Мама мой рёв услышала, как будто только сейчас своего сына увидела.

– Уйди от меня! – закричала. – Чего привязался, как пиявка? Вон, у тебя новые родители есть! А меня забудь! Слышишь? Забудь!!!

Что было дальше, я не помню. Наверное, память меня пожалела, стёрла эти самые горькие в моей жизни минуты. Самые горькие слёзы высушила.

Да и Елена с Михаилом помогли, поддержали через свою любовь и заботу. От всего сердца за это благодарен им. Но маму я всё равно продолжаю любить. Даже после её смерти – она через год после той истории от рака умерла…

Потом, спустя многие годы, в один из моих приездов в детдом, Ольга Лукьяновна рассказала мне, что мама все те слова специально сказала, чтобы мне легче было.

Чтобы забыл её быстрее…

Рассказала, что она больше часа у неё в кабинете сидела, плакала, никак успокоиться не могла. Затем, когда вышла, по той самой дороге, по которой меня увезли, побежала.

Догнать хотела…

Но разве догонишь её, жизнь-то?

Друг
Артём Северский

Мать была в плохом настроении, и Тоня ожидала, когда начнётся. После ужина, во время которого зло гремели тарелки и оглушительно звенели вилки с ложками, девочка пошла в свою комнату – делать уроки. Мать мыла посуду, шум из кухни проникал через приоткрытую дверь. Тоня подошла, чтобы закрыть её, и вздрогнула. Мать стояла у порога, вытирая руки полотенцем.

– Куда? Уроки! – яростное лицо, на щеках неровный румянец.

Тоня подумала: «Её опять подменили. С работы сюда то и дело возвращается другая женщина, просто она в маминой коже».

В животе у Тони вспыхнул факел.

– Я как раз собиралась…

– А ну живо садись.

Девочка попятилась к столу, на котором светила лампа и лежали учебники и тетради. Столкнулась со стулом и, быстро повернувшись, села на него.

– Ты почему опять так себя ведёшь, а? Почему издеваешься надо мной? – мать вошла в комнату, повесив полотенце на плечо.

Тоня раскрыла учебник математики, взяла черновую тетрадку. Мать уселась на кровать поверх покрывала.

Начиналась экзекуция.

– Я ничего такого не делала, – прогундосила девочка.

– Да? А дела по дому почему не выполнила? Я велела пропылесосить. Ты пылесосила?

Материн голос едва не срывался на крик.

Тоня сгорбилась на стуле, чуть не уткнувшись в тетрадку носом.

– Хочешь меня в могилу свести. Да? Говори. Хочешь? Я из-за тебя седая стану скоро. Старухой стану. Ах, ты хочешь, чтобы я стала старухой! Чего молчишь?

Тоня, потея от страха, помотала головой.

– Ну спасибо. Добрая доча позволяет мне оставаться молодой. Земной тебе поклон. Могу спать спокойно. А знаешь, как называются такие девочки, как ты? А? Есть очень взрослое слово для тебе подобных.

– Ничего я не делала, – вырвалось у Тони. За этим могли последовать взрыв, удар, крик, но мать осталась на кровати.

– Ну и ну-у-у!

Девочка задрожала. Она очень сильно боялась этой фразы и этого тона.

– Делай уроки, чего сидишь! Сидит она!

Тоня сделала вид, что решает пример, но перед глазами была пелена, через которую она не различала ни букв, ни цифр. Рука, держащая ручку, взмокла.

– Я знаю, что ты говорила вчера с тем мальчишкой из второго подъезда. Думаешь, я дура слепая? Всё я знаю. Ты говорила с ним. И ещё что-то думала про него у себя в головёнке. Что думала? Знаешь, как называют таких, как ты? Мне вот, взрослой женщине, стыдно даже, ей-богу! Зачем ты с ним разговаривала? Я тебе запретила. Из школы сразу домой. Никаких разговоров ни с кем! А может, ты не только с ним говорила? Или не только говорила?

Мать, поднявшись с кровати, подошла к Тоне.

– В машины к чужим дядькам садишься? Говори! Садишься? Что они с тобой делают там? Я знаю. Я знаю. Всё по твоим глазам читаю. Тебе нравится, да? Они тебя трогают, целуют в разные места, прости господи. А потом дают конфеты, шоколад, деньги. Ну, где ты деньги прячешь?

Хлёсткий удар влажным полотенцем стал неожиданностью. Девочка вскрикнула, закрывая голову руками. Мать ударила ещё раз, сильнее.

– Где ты деньги прячешь?

Тоня лежала ничком на столешнице, мечтая умереть.

– Негодяйка! Бессовестная!

Мать схватила её за волосы, несколько раз резко дёрнула, и девочка завизжала.

– Таких, как ты, надо сдавать в интернат, чтобы вас там муштровали день и ночь и держали на хлебе и воде. Хочешь в интернат?

Тоня не могла ничего сказать из-за плача. Слёзы стекали по переносице, падали на тетрадь. Нос забился. Но ещё сильнее забилось ужасом всё её тело.

– Мама, прости меня.

– Простить тебя? Не прощают тех, кто предаёт свою мать. Ясно? Их сдают в интернат навсегда. Думаешь, я буду к тебе приезжать? Привозить передачи? Шиш тебе. А после интерната, когда ты вырастешь, тебя отправят во взрослую тюрьму. Поняла? Тебе там самое место! – теперь она торжествовала, прохаживаясь по комнате и размахивая руками. Картины жизни Тони взаперти ясно представали перед её взором. – И ты и тебе подобные плохие девочки останутся в тюрьме навсегда. Будете работать, чтобы приносить пользу государству. А как ты думала, милая? Задаром тебя никто кормить не обязан, между прочим!

Тоня заикалась, но всё-таки выдавила:

– Я больше так не буду, прости меня, мамочка!

– Чего не будешь?

– Я больше так не буду…

Мать хлестала её, пока не устала рука. Затем передышка – и «серьёзный разговор» продолжился.

Тоня получила свободу только через полтора часа и была настолько измождена, что заснула прямо за столом.

Вскоре во входную дверь позвонили. Мать, сидевшая в большой комнате перед телевизором, состроила недовольное лицо и пошла открывать.

За порогом стоял мужчина с кейсом в руке, одетый в длинный тёмно-серый плащ и шляпу.

– Добрый вечер, – сказал он, приветливо улыбаясь. – Прошу прощения, что мешаю вашему отдыху.

У мужчины, на вид лет сорока, было приятное гладкое лицо, типичное, но, на взгляд матери Тони, привлекательное.

– Да ерунда. Здрасьте.

– Я могу войти? Дело в том, что я живу в вашем доме, в последнем подъезде. Я представляю инициативную группу граждан.

– Да? – Женщина не помнила, чтобы к ней кто-то обращался, хотя соседей знала неплохо. – И в чём дело?

Мужчина снял шляпу и держал её на уровне груди за тулью. Сейчас он сильно напоминал какого-то киноперсонажа. Этакий чиновник из восьмидесятых.

Решив быть милой и вежливой, тем более он казался ей симпатичным, женщина отошла в сторону и прибавила:

– Да вы не стойте там, входите.

– Спасибо.

Он улыбнулся и шагнул в прихожую. Мать Тони включила бра.

– Обувь можете не снимать.

Оба одновременно опустили глаза на его туфли. Выглядели они новыми, даже блестели.

– Спасибо. Куда пройти?

– А давайте на кухню, – заюлила мать Тони, жалея, что толком не причёсана и в домашнем старом халате выглядит, наверное, как бомжиха. – У меня не прибрано.

– Ничего страшного, – заверил её мужчина.

В жёлтом свете лампочек выявилась одна странность его лица. Отсутствие бровей и ресниц. Мать Тони, поначалу чуть огорошенная таким открытием, решила, что ладно, всякое в жизни случается.

Они прошли на кухню. Мужчина сел на предложенный стул и водрузил кейс себе на колени. Мать Тони хотела сбегать переодеться, но ей была неприятна идея оставить чужого на кухне. Вдруг он что-нибудь украдёт. Мужчинам она не очень доверяла, хотя конкретно этому могла бы простить небольшую диверсию на своей территории.

Короче, решила остаться.

– А в какой вы квартире живёте? – спросила мать Тони, садясь напротив.

Мужчина положил шляпу на стол и ответил:

– Мне больше негде жить. Я бы хотел остановиться у вас. Метры позволяют. Думаю, и наш общий бюджет станет вполне подходящим для безбедного существования.

Мать Тони подалась вперёд.

– Что?

– Вопрос ремонта внутридомовой электросети будет решаться на общем собрании через неделю, а сейчас я хотел бы взять вашу подпись. Что вы соглашаетесь на ремонт электрощитов. Сами видите, в каком они у нас состоянии, – мужчина открыл кейс, сунул в него руку, вытащил листок бумаги и положил на стол. Рядом пристроил ручку. Мать Тони бросила взгляд на бумагу: в два столбика на ней стояли подписи жильцов дома.

– Извините, я вас не поняла. Что вы сказали до этого?

– До чего?

– До… того, как достали список.

– Я вас не понял. Вот, смотрите, здесь вам нужно только поставить свою подпись.

– Я поняла. Но что вы говорили раньше? – напирала мать Тони. – Что вам негде жить и вы собираетесь переехать ко мне.

– Нелепая мысль, – махнул рукой мужчина.

У матери Тони заколотилось в висках.

– Ничего не пойму.

– Это вам не будет стоить ни копейки, я же много зарабатываю. Знаете, кем я работаю? Главным получателем денег в нашей стране.

Женщина вытаращила глаза.

– Что?

– А как же! Мы не просто кто-то так, а очень даже величина.

– Да что вы несёте? – взорвалась мать Тони. – Вы чокнутый? А ну, убирайтесь отсюда!

Он улыбался и глядел на неё, не мигая.

– Мы будем заниматься сексом всего один раз в неделю. Ничего страшного, да?

– Чего-о?

Её вопль нисколько не напугал и не смутил его.

– Только раз в неделю. Больно не будет. У меня есть все документы, – продолжал гнуть своё мужчина.

– Что?

Его бы ударить изо всей силы, вцепиться в волосы, но мать Тони чувствовала, как её воля тает и слабость расходится по телу.

– Да не волнуйтесь вы так, – из кейса появилась папка, которую гость положил на стол и открыл. Мать Тони бессильно наблюдала. – Вот, тут сказано, когда и при каких обстоятельствах вы попали в интернат, а тут – что вас перевели в тюрьму, когда вам исполнилось восемнадцать лет. Убедитесь, все печати и подписи на месте. Ваш номер: 135609.

У матери Тони закружилась голова. Мужчина цокнул языком.

– Взаимопомощь граждан очень важна, – заметил он. – А это справка о ваших дисциплинарных взысканиях. Все грешки, так сказать.

Она поглядела на документ, но не смогла различить ни одной буквы.

– Жить мы будем душа в душу. Вся моя зарплата будет ваша до копейки. Электрощиты в доме починим.

– Как вас зовут? – прошептала мать Тони.

– Никак. Имена отменили ещё месяц назад, вы что, не помните?

– Нет, – она не помнила. – Я тогда просто поговорила с тем мальчиком. И всё.

– Ай-ай, а ведь хорошие девочки так не делают. Ни при каких обстоятельствах, – мужчина уставился на неё. Улыбка приклеилась к его гладкому лицу и не сходила. – И за свои преступления попадают… – он хлопнул по папке ладонью. – Но… вы сбежали. До сих пор неизвестно, каким образом вам это удалось. Вы не могли бы прояснить?

Мать Тони молчала, глядя в пол.

– Жестокость, конечно, это нехорошо. Но ваше упрямство толкнёт меня на крайние меры, понимаете? Я знаю один способ наказания. Кладёшь в носок брусок мыла и бьёшь, как плетью. Очень больно, и никаких синяков при этом – чудно, не правда ли? Я испробовал этот способ множество раз. Я представляю инициативную группу граждан. Я живу в последнем подъезде.

– Прекратите! – опираясь на спинку стула, мать Тони с трудом встала. – Убирайтесь, пока я не вызвала полицию!

– Зарплату буду отдавать всю до копейки, – отозвался мужчина, показывая ей папку.

От удара папка полетела на пол, теряя лежащие в ней бумаги.

– Плохих девочек, ставших плохими женщинами, которые сбежали из тюрьмы, полиция арестовывает особенно охотно.

Мать Тони посмотрела на стол рядом с мойкой – там лежал кухонный нож. В её мозгу нарисовалась картина: взять нож и воткнуть сумасшедшему в голову. И бежать. Стоп, а как же Тоня?

Девочка вошла на кухню, заспанная и вялая, однако при виде мужчины оживилась.

– Ты! Пришёл!

– Я пришёл, – улыбаясь, ответил он.

– Я думала… думала, что этого никогда не случится… я так ждала!

Мать Тони попятилась от них обоих и упёрлась в стену. Дальше идти было некуда.

– Я пришёл, – механически повторил гость. Он встал, резво собрал бумаги с пола и вернул их в кейс. – Одевайся, Тоня, мы уходим.

– Сейчас! – игнорируя мать, обрадованная девочка помчалась в свою комнату.

Женщина открыла рот, но тут же закрыла.

Мужчина надел шляпу и взглянул на неё. В его взгляде было то, чего мать Тони не видела уже много лет. Может, и всю жизнь. Сочувствие.

Так они стояли друг напротив друга, пока, одетая к выходу, с рюкзаком в руке, не вернулась Тоня.

– Я готова, – заявила она.

– Хорошо, милая.

Они пошли в прихожую. Там мужчина проверил, как хорошо сидит на Тоне защитный комбинезон, не нарушена ли герметичность. Помог надеть противогаз. Девочка засмеялась, но звук вышел глухой.

Выглянув в коридор, женщина только сейчас поняла, что забыла спросить у гостя, почему он сам без защитного костюма.

– Доброго вечера.

– Прощай, мама, – помахала на прощание Тоня, и вместе с мужчиной шагнула за дверь.

Спустились они на первый этаж, вошли в переходную камеру, дождались открытия внешнего люка и очутились во дворе.

Мужчина взял руку Тони, одетую в перчатку, и они зашагали к выходу из арки.

Бóльшая часть квартала была руинами, над которыми клубился зеленоватый токсичный туман. Небо сплошь заполнял оранжевый свет.

На следующий день, разбирая вещи дочери, женщина нашла в её альбоме для рисования изображение мужчины в плаще и шляпе. Он улыбался и держал в руке кейс. Под рисунком стояла подпись неровными печатными буквами: ДРУГ.