Текст книги "Могучий русский динозавр. №3 2023 г."

Я спустился к себе. Когда за мной захлопнулась дверь, крик прекратился так же внезапно, как и появился. Я постоял какое-то время в тёмном коридоре, а потом, дрожа всем телом, задержал дыхание и посмотрел в дверной глазок. В подъезде никого не было.

– Неужели ты ничего не слышала? – спросил я у жены, когда наступило утро.

Она, в отличие от меня, выглядела свежо и бодро.

– Опять кричали? – как бы между прочим уточнила жена. – Ты знаешь, что-то смутно помню, но как в тумане. Кстати, ты не брал мои тапки?

Прошёл день, наступила новая ночь. Я даже не думал ложиться, а прошёл на кухню, прямо в кружке заварил дешёвый кофе «Жокей» и стал ждать. Как я и предполагал, после полуночи крик вернулся. Поначалу он словно лаял, но потом перешёл в обычный, сводящий с ума ор, ругань, обрывки матерной брани. Я только этого и ждал, и сразу же позвонил в полицию. Чтобы экипаж приехал, пришлось соврать, будто где-то за стенкой не просто кричат, но и истошно зовут на помощь.

– Мне кажется, там кого-то режут, – сказал я дежурному.

– Из какой вы квартиры? – уточнил металлический голос лейтенанта.

– Из девяносто пятой, я вас дождусь. – Честно говоря, мне не верилось, что полиция обнаружит источник крика, но очень хотелось услышать их мнение. Раскрыть какую-то паскудную тайну и тем самым переложить проблему с собственных плеч на чужие – государственные, в строгих прямоугольниках погон.

В уме мелькнуло страшное предчувствие. А вдруг они приедут и совсем ничего не услышат, а я в это время буду глохнуть от крика? Что тогда? Психиатрическая лечебница? Инвалидность? С другой стороны, жена-то, Алёнка, тоже слышала крики, или нет?

Я вспомнил, что в девяносто седьмом году одна моя дальняя родственница – тётя Зина – сошла с ума, насмотревшись рекламы. В тот летний вечер они сидели с мужем перед телевизором и пили чай. Тётя Зина дождалась, когда закончится реклама прокладок, медленно встала с кресла и, не говоря ни слова, вышла на балкон. Её супруг – Степан Николаевич – решил, что она захотела подышать, в квартире было душно, но женщина, как была – в тапочках и лёгком, ситцевом халате, – забралась на ограждение и выбросилась с десятого этажа.

III

Воспоминания о несчастной тётке, так буднично и нелепо прекратившей свою жизнь, прогнала тревожная мысль. Я заметил, что опустил в кружку уже седьмой кубик рафинада, а кофе всё равно был горьким. Кучка сахара не растворилась и смешалась с гущей. Семь кубиков… Маниакальное поглощение сладкого – верный признак шизофрении, я где-то читал об этом или от кого-то слышал. А что, если я и вправду болен?

Всё мне казалось тревожным и странным, будущее виделось размытым и серым, словно я смотрел на него через закопчённое стёклышко. В этих размышлениях я не сразу обратил внимание, что крик закончился. Он будто бы стал частью меня, как зубная боль, к которой привыкаешь и не сразу замечаешь облегчение.

Спустя минуту в дверь деликатно постучали, хотя могли и позвонить. Два усталых человека в тёмно-синих форменных куртках стояли на пороге и измученно смотрели мне в лицо. От них пахло смесью снега, табака и приторно-сладкого автомобильного освежителя воздуха. Какие-то клубнично-сливочные нотки, которые не вязались с образом полицейских.

– Что у вас случилось? – спросил, по-видимому, старший в группе, офицер с погонами старлея. Он носил старомодные пепельные усы, но на вид ему было лет двадцать семь, не больше, форма на его фигуре сидела безразмерным мешком и казалась нелепой.

– Знаете, уже которую ночь в доме кричат. Спать невозможно, – я скорчил жалобную гримасу. – Такое ощущение, что там кого-то каждый день мучают!

Я немного стушевался при виде полицейских и говорил чуть-чуть заикаясь.

– В какой квартире? – строго поинтересовался старлей.

– В том-то и дело, что не могу уловить. Прошлой ночью, когда началось, я даже в подъезд вышел проверить и ничего не понял, кричат как бы отовсюду разом. У нас шесть этажей в доме, я дошел до четвертого и на первый спускался, и везде слышал крик.

– А-а-а, отовсюду кричат. Хм, вот как, – с нескрываемым облегчением сказал офицер, а потом, слегка улыбаясь в усы, обратился в коллеге: – Серёж, запиши там в протоколе про «отовсюду». Ещё кто-то, кроме вас, слышал крики?

– Ну, жена говорит, что слышала, хотя я и не уверен, что она именно этот крик имела в виду, а с соседями я ещё не общался. – Мои слова мелким, бисерным почерком заносил в лист протокола сержант Серёжа.

– Давайте так. Коллективную жалобу пишите. То есть со всех соседей возьмите подписи под заявлением, мол, в такой-то квартире – выясните, кстати, в какой именно, – регулярно нарушают режим тишины. А потом документ своему участковому принесите. Он в соседнем доме, двадцать первом. Будем разбираться. Распишитесь здесь, – полицейский протянул ручку и планшет с протоколом. Я заметил, что с колпачка ручки свисал спиралевидный розовый проводок, такие ручки – на привязи – бывают в МФЦ и ведомствах, где посетители часто расписываются. Украли они её, что ли? Не глядя поставил автограф и закрыл дверь. Когда полицейские спустились, я нерешительно, сквозь страх и тремор, посмотрел в глазок. В подъезде никого не было.

На следующий день после работы начал обход соседей. Кого-то не застал дома, кто-то не открыл, Ряхины и Мартынюки весьма грубо сказали, что ничего не слышали, а вот мальчик – тот грустный подросток, дверь которого я слушал, – на вопрос о криках покраснел и отрывисто заявил, что мама на смене.

– А сам-то слыхал что-нибудь? – спросил я.

Парень стоял в шортах, носках крупной вязки и детской футболке, из которой он давно вырос, она стягивала его живот, как барабан, отчего полнота и нескладность мальчишки ещё сильнее бросались в глаза.

– Да нет, не слыхал. Правда, мама часто плачет, но негромко, – внезапно сказал мой сосед.

– А чего она плачет? – поинтересовался я.

Отрок резко обернулся и бросил короткий взгляд куда-то стену, которую покрывали выцветшие, старые обои. В некоторых местах, под самым потолком, они отошли и готовились безвольно сползти вниз. Школьник вдохнул, ещё больше покраснел и тихо, но уверенно зашептал:

– Не знаю, может, из-за папки. Когда мы вместе жили, она прямо громко кричала, я ещё маленький был, но хорошо помню. А сейчас уже негромко кричит, даже не кричит, а, знаете, как бы воет немного, но вряд ли вы слышите, она тихо это делает, в своей комнате. Наверное, даже думает, что и я не знаю, – ребёнок высказался и зачем-то пробормотал «извините».

Мне стало жалко мальчика и его маму.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Виталик, – ответил сосед.

– А меня дядя Саша, – сказал я и протянул руку мальчику. Его ладонь была слабая и холодная. Я подумал, что человеку с такими руками будет очень непросто жить, и вручил ему бумагу и ручку. – Распишись здесь, пожалуйста, и номер своей квартиры подпиши. Мы когда выясним, откуда кричат, там сверху впишем номер квартиры нарушителей тишины.

Школьник с опаской начал медленно выводить свою подпись – закорючку, похожую на букву «Ж».

– Виталик, а приходите как-нибудь к нам в гости со своей мамой. Вечерком. Я в сорок четвёртой квартире живу, на втором этаже. Чаю попьем, жена моя испечёт пирог. Придёте?

– Не знаю, я маме обязательно передам, – ответил мальчик и стал уже совершенно багровым. – Спасибо.

– Не за что.

В тот день мне открыл ещё один сосед – Михаил Юрьевич с пятого этажа. Это был высокий, внимательный человек лет пятидесяти, с длинными, собранными в косичку волосами. Он носил густую седеющую бороду и напоминал не то барда, не то священника, не то философа. Собственно, кем-то вроде философа, священника и барда он и являлся: преподавал Закон Божий в воскресной школе, а на жизнь зарабатывал «мужем на час».

По всему району он расклеил рукописные объявления с предложением своих услуг и ходил по квартирам делать мелкий ремонт: чинил капающие краны, вешал люстры, собирал мебель. Михаил Юрьевич был единственным человеком в подъезде, с которым мы хотя бы немного общались и несколько лет назад даже оставили ему ключи от своей квартиры, когда уезжали отдыхать в Геленджик. Попросили кормить кошку и поливать цветы. Сосед с радостью согласился. Жена как-то говорила, что он окончил философский факультет МГУ, а потом хотел стать священником, но вместо этого поехал жить и работать в Сибирь, там из каких-то соображений женился на дочке шамана, а дальше история обрывается. Вернулся к нам он уже один и в семинарию поступать не стал, как, впрочем, и снова жениться.

Михаил Юрьевич обрадовался, когда меня увидел, но не пригласил зайти, а взял за локоть и провёл вниз, на площадку между этажами.

– Покурим тут в окошко тихонечко, не против? – виновато спросил сосед и достал из-за трубы мусоропровода смятую баночку «Нескафе», полную рыжих окурков.

– Да нет, конечно, курите, пожалуйста, – сказал я.

– Эх, грехи, грехи, – печально произнёс мужчина и смачно затянулся.

– Курить – значит бесу кадить, – добавил он уже более уверенно, выпустил дым в форточку, а потом заметил: – Вы даже не догадываетесь, Саша, сколько раз я намеревался бросить, но меня, не поверите, духовник не благословляет! Говорит, ты, Миша, как эту гадкую привычку оставишь, обязательно возгордишься, а гордыня – мать всех грехов. Вот я и курю.

Михаил Юрьевич замолчал и задумчиво дымил, делая большие затяжки. Молчание с ним рядом не напрягало, но я всё равно спросил:

– Скажите, а вы случайно не слышали криков? Ругань какая-то, брань. Уже неделю как.

– Честно говоря, не слышал. Я, понимаете, как прихожу домой, в наушниках засыпаю под лекции о философии, богословии, это у меня со студенчества остался такой условный рефлекс, – сосед засмеялся, – слышу монотонный голос лектора и сразу засыпаю, как убитый.

– Кричит кто-то в подъезде, а я и не знаю кто.

– А вы здесь сколько живете? Лет пятнадцать, наверное? – спросил Михаил Юрьевич.

– Даже, пожалуй, семнадцать, – сказал я.

– Вот и я примерно семнадцать лет обитаю здесь, и притом половину наших соседей не знаю, а ведь там, как вы говорите, могут люди и кричать, и страдать, и мучиться, и им, может быть, помощь нужна. Мы живём в страшное время, Саша, – сосед-философ аккуратно затушил сигарету в банке и прикурил новую. – Вселенная человека сузилась до размеров его квартиры, понимаете, бетонного кубика с обоями и вензелями, где он сидит себе и чаи гоняет, а в это время за стенкой – другая вселенная со своими квазарами, сверхновыми и чёрными дырами, и тоже чаи гоняет, или пиво пьёт, или доедает пельмень, или кричит от ужаса и тоски. И никому ни до кого нет дела. Я часто лежу, когда свои лекции слушаю, и перед тем, как заснуть, размышляю, что же, интересно, творится у меня за стенкой? Вроде семья какая-то поселилась, въехали года два назад, живут тихо, словно мыши, но что там в этом тихом омуте водится, я и подумать боюсь. И вот лежу я, лбом к стене прижавшись, а за ней, думаю, другой лоб и тоже сопит человек, и наши лбы отделяет друг от друга всего лишь кирпичная кладка. Полметра максимум. Это страшно.

Мне всегда казалось, что Михаил Юрьевич сонный, застенчивый человек – Диоген из бочки, – но в этот раз он говорил напористо и жарко, активно жестикулируя одной рукой, вторую – с сигаретой – держал возле форточки.

– Я же тут по всему району бегаю уже который год. И вот, значит, недавно в 36-м доме – я там ламинат стелил – рассказали мне историю. Соседка моих клиентов – одинокая старушка – умерла и мумифицировалась, оттого и не пахла, – так и сидела за столом со щербатой кружкой три года, а они всё это время спокойно жили. Праздновали дни рождения, представляете, и Новый год, говорили: «С новым счастьем» и: «Возьмите, пожалуйста, кусок фаршированной щуки», или: «Передайте голубец, Геннадий Андреевич»… А в это время за тонкой стеной, дом-то панельный, стены ерундовые, сидела бабушка и «чай пила» три года в одной позе. И никто её не хватился, никто даже не заметил, что она куда-то исчезла. Тело нашли случайно, когда техники из «Горгаза» приехали устранять неполадки в системе, и им нужно было, кровь из носу, попасть в квартиру старушки. Там её и нашли.

– И что соседи? Которым вы ламинат стелили, что они сказали? – спросил я.

– Жаловались, искали виноватых, мол, бабулей никто не занимался, а я по глазам и по их интонации понял, что им просто теперь брезгливо жить. Поди ж ты – три года с трупом по соседству обитали. Впрочем, виноватых в итоге нашли – на соцслужбу пеняют, дескать, они бабкой не занимались. Люди вечно всем недовольны и всегда кого-то обвиняют, кроме себя. Вы говорите, кричит кто-то? Так вот, я думаю, что вселенные соприкасаются, только если кто-то начинает кричать или, уж простите, дурно пахнуть, хотя тогда уже поздно. Это как бы выводит из морока. Кричат – значит, оказывается, есть и другие бетонные кубики, и другие вселенные там живут. И они, скорее всего, несчастны, потому что сейчас много несчастных и грустных людей, – последние слова Михаил Юрьевич произнёс медленно и задумчиво, он курил уже третью сигарету. Я дал ему расписаться в бумаге.

– Михаил Юрьевич, а вы не знаете, вот если человек много сахара в чай кладёт, то это может свидетельствовать о развитии шизофрении? – спросил я.

– По-моему, какой-то бред. Я и сам ложек пять кладу, – засмеялся сосед и пожал мне руку.

В тот вечер, на удивление, не кричали. Я впервые за последние дни хорошо выспался. Утром пошёл на работу, а вернувшись, плотно поужинал и лёг спать. Однако по уже заведённой привычке проснулся около трёх часов ночи: тикали часы, медленно и глубоко дышала жена, за окном с грохотом проехал грузовик. Крика не было. Неужели всё закончилось? Мне захотелось отметить это событие глотком холодной воды. Чтобы не тратить время на поиски своих тапок, они вечно терялись, я сунул ноги в тапочки жены и засеменил на кухню.

Оказавшись в коридоре, вдруг остановился и замер. Сознание охватила навязчивая, липкая мысль, как в детстве: «Не смотри в глазок, не смотри в глазок, не смотри в глазок!» Я начал медленно подходить ко входной двери, пятки вновь неприятно елозили по полу, в голове пульсировала кровь, где-то у крестца появилось неприятное тянущее ощущение. Спустя мгновение прильнул щекой к двери, прищурился и посмотрел в глазок. В подъезде, примерно в метре от нашей двери, неподвижно стояла одинокая фигура, как статуя или манекен. Одетая в длинное чёрное пальто и красный берет, лица я не разглядел.

Как ни странно, я не испытал ужаса. Он снежным комом нарастал по мере приближения к двери, но мгновенно растаял, как только я увидел фигуру в подъезде.

Спокойно и медленно, чтобы не спугнуть незнакомку, открыл дверь.

– Здравствуйте, – сказал я фигуре.

– Доброй ночи, – ответила фигура поставленным оперным голосом, который я сразу узнал.

Сначала женщина не двигалась и стояла ко мне боком, но потом медленно повернулась и внимательно посмотрела на меня. У неё было вытянутое, болезненно-бледное лицо и глубоко посаженные глаза. Очень печальные, словно с бельмом концентрированного горя. Из-под красного берета, слегка поношенного, в мелких катышках, на плечи падали тонкие светлые волосы, безжизненные, как у утопленницы. Странная женщина, на вид – около сорока лет, высокая и худая. В принципе, она могла бы быть даже красивой, если бы не эта странная вытянутость, делавшая голову незнакомки похожей на запятую. Впрочем, облик женщины не отталкивал, а вызывал какое-то неясное сочувствие: казалось, что она очень несчастна и на её фоне любые наши горести и проблемы кажутся пустыми и несущественными.

– Вы кого-то ждёте? – спросил я как можно более вежливо. Я испугался, что он ответит: «Вас».

– Нет, я иду домой, – сказала женщина ровным, безэмоциональным голосом. В нём было нечто наигранное, так могла говорить карнавальная маска.

– Это вы кричали всё это время? – я решил спросить в лоб.

– Да, это я кричала, – таким же пустым, нулевым голосом проговорила женщина. Я ждал, что она что-то добавит, но она молчала.

– А почему вы кричали?

– Мне было плохо.

– Плохо… Знаете, а приходите к нам в гости! – Я позабыл свою злость, раздражение и страх. Мне вдруг очень захотелось помочь этой несчастной разрушить кирпичную кладку, о которой говорил Михаил Юрьевич, протянуть руку. – Приходите! Да хоть завтра вечером. Чаю попьем, моя жена приготовит пирог. А ещё, знаете, наши соседи сверху, там мальчик Виталик и его мама, тоже придут. Посидим.

– Хорошо, я приду, – всё так же безэмоционально ответила женщина и стала медленно подниматься по ступенькам, хотя у нас имелся старый, ещё довоенный лифт. – Спасибо.

– Постойте, а на каком этаже вы живёте?

– На седьмом, – ответила незнакомка, когда её фигура уже скрылась из виду.

Я вернулся в постель и долго не мог заснуть. «Она не придёт, ведь в нашем доме нет седьмого этажа», – с этой мыслью я провалился в сон. Мне снились лестницы, которые никуда не ведут.

Ничьё дитя
Андрей Иванов

Правдивая история из нашей реальности

Меня звали Максим К. В этот год в моём городке Сосна зима оказалась холодной. Хотя, какая зима была в прошлом году, я точно не помнил. Больше всего мне нравилось ждать три вещи: редке просветы солнца в облаках, игры с соседской собакой и когда мама скажет моё имя. Я уже очень радовался, что я Максим. Но самому себя называть было неудобно, и ребята, замечая, когда я шепчу его, начинали цепляться.

Я никогда не думал, сколько мне лет, не понимал, зачем это нужно. Соседи говорили, что десять, но развит на семь, что особенный ребёнок. Пусть так и думают. Их всех я не успевал любить, только хорошо думал о них. Кто появлялся редко, о тех вовсе не думал, но, встречая их взглядом, всегда гладил их. Гладил по рукам, а если люди были большие, то обнимал там, где колени.

Сегодня не надо было ехать в школу: я долго болел, и в последние два дня меня уже пускали на улицу. Пока я ждал солнца, можно было подумать о маме. «Почему взрослые всегда боятся? Если страх – это такая игра, то она плохая. Хотя я боюсь, например, темноты, но это не страх. Боязнь кончается, когда я засыпаю или уже ночью, когда глаза привыкают к темноте, а у взрослых страх не проходит никогда. Мама, не бойся! Жалко взрослых. Дай им Бог себя!»

У меня была интересная веточка: она разветвлялась на три направления. Я очистил её от коры и всегда носил с собой. Это были мама и мы втроём, я и две старшие сестры. Девочки со мной никогда не играли, но я мог в любой момент достать веточку и представить, что они со мной. Сейчас я смотрел сквозь неё на разрыв в облаках, где должно было показаться солнце. Хорошо бы найти веточку с четырьмя ответвлениями – четвёртая была бы собака. Мы жили в большом городском доме, и родители не разрешали заводить животных. Говорили, что тесно и нет денег. Поэтому я ходил по соседству к бабушке и дедушке в деревянный дом, не к своим, и брал у них из будки собаку. Погулять. Лохматая чёрная дворняжка Альма. Говорят, была старой, наверное, поэтому она не бегала, а медленно ходила со мной. Ласково тыкалась носом и надолго замирала в моих объятиях. Как зовут бабушку и дедушку, я всегда спрашивал, но не запоминал. Может, они обижались.

Однажды в школе учительница спросила, у кого есть домашние животные и какие. Не считая кошек и собак, у ребят были попугайчики, черепахи, хомяки и даже ящерицы. У одного меня тогда не было никого. В школе я сдержался, а дома целый день плакал. Потом я нашёл соседскую собаку и бабушку с дедушкой.

Меня они видели чаще своих внуков, и я был с ними чаще, чем со своими старшими родителями. Мне это нравилось. Бабушка всегда меня расчёсывала. «Как бесёнок лохматый!» – говорила она. Кто такой бесёнок? Смешная.

Скоро Новый год, будет долгий, во всю ночь, салют, мы с собакой будем пугаться. Я буду тихо плакать от радости, есть припрятанные мандарины. Потом принесу очищенный мандарин Альме, но та есть не станет – наверное, потому что старая, а фрукты для детей. Все наши пойдут на улицу, я останусь дома, охранять, так я давно для себя придумал. Альму ведь держат для этого, чтобы стоять на страже. И я с ней. Пусть даже собака лает уже негромко.

Всё это я подумал и вспомнил, пока мимо меня проезжала машина. Обычно машины ездят быстро, а эта была медленная. Наверное, её сделали, чтобы не ехать, а больше стоять.

Раньше, когда я не ходил в школу, в окру́ге было больше людей и детей. Сейчас нашу и соседнюю школы объединили, вторую школу уже почти разрушили. Я, когда ещё дружил с некоторыми ребятами, тоже ходил бить окна. Окна не сразу поддавались. Но когда получалось разбить, стекло разлеталось, отбрасывая разноцветные отблески. Потом я выбирал интересные осколки, чтобы принести домой в коробку с моими штуками.

Некоторым игрушкам у ребят я, конечно, завидовал. Особенно электронным, на телефонах с большим экраном. У меня был телефон на кнопках – я его прятал. В нём были «змейка» и что-то ещё, но я давно решил, что найденные на природе игрушки лучше. Таких ни у кого нет, они только мои. Каждая из них имела своё предназначение. В своём углу – спальня на всех детей была одна и без двери, она давно слетела с петель, а новую не поставили – я расставлял камушки и прокладывал дороги из маленьких стёкол. Мой город никому не мешал, хотя второй папа каждый раз мне говорил, чтобы строительство не препятствовало проходу. Первый папа, который тоже жил с нами, ему было негде, останавливал второго: «Пусть ребёнок играет! И так мало радости».

Взрослые не ссорились, просто не замечали друг друга, нас тоже. Мама обычно сидела на кухне, пила светлый чай. Она никогда не выкидывала пакетик, а клала его снова и снова. Как будто он был ей особенно дорог или вкуснее других. Если бы мама пришла к нам, подсела, спросила о чём-нибудь, я бы построил ещё больше счастья. Как зовут маму, я вспоминал не всегда, но всегда её жалел и старался прикоснуться при любой возможности. Купал меня второй папа. Его руки были сильные, он крутил меня, растирал до красноты – мне становилось тоже хорошо. В конце я его целовал, он отстранялся с улыбкой: «Чего ты, телёнок?»

У ребят в классе почти ни у кого не было папы, а у меня их целых два. Когда иногда приходили полицейские, они меня расспрашивали, не обижают ли они меня. Я отвечал: «Нет». Только иногда в шутку сажают с собой за стол, говорят: «Будешь третьим!»

В большой комнате постоянно работал телевизор, даже если в ней никого не было. За время болезни я услышал несколько новостей, за которые очень переживал. «В Сосне мать выкинула из окна годовалого малыша». Что с ним сталось, я не расслышал. Уверен, он спасся – ведь на улице так много снега, если упасть, то мягко. Я сам прыгал в сугроб много раз. Но трудно вылезать. «Беспризорники разбили витрину в магазине и вынесли три коробки с шоколадками». Вот повезло им. Только я не знал, что значит беспризорники. Наверное, какие-то старшие ребята. Я видел, как такие всегда что-то ищут в заваленном рваными газетами подъезде или на детской площадке. Мне таким крутым никогда не стать. Может, попробую как-нибудь украсть шоколадку или три, себе и сёстрам – только надо про эту идею не забыть.

Наш двор был огромный. Учительница говорит, что страна вообще гигантская, а дядя по телевизору сказал, что она даже нигде не заканчивается. Можно ехать на электричке целый год, но не везде есть рельсы, и там, наверное, приходится идти.

Сегодня мама запретила забирать собаку, сказала, что можно заразить стариков, надо один день потерпеть. Завтра после школы можно сходить за Альмой. Хорошо. До завтра недолго, за сегодня мама назовёт по имени ещё несколько раз.

Болеть мне нравилось: не надо никуда идти и делать бесконечные уроки. И можно есть много лука, который я очень любил. Когда ничего не оставалось, не было еды, я чистил луковицу и съедал её целиком. Было вкусно, но почему-то появлялись слёзы.

Иногда объявляли удалённое обучение, но компьютер был один, и тогда учились только сёстры. Для меня мама придумывала повод не подключаться. Её даже вызывали в школу, но она не пошла. Сходил второй папа, который, вернувшись, не стал на меня кричать, а сказал, что ещё один ноутбук купить они не могут. После этого он даже со мной несколько дней занимался. Одна из сестёр сказала, что во многих деревнях ученики идут на холмы, где ловит сигнал, или даже залезают на деревья. Никому не хочется, чтобы на него учителя кричали. Я даже не боялся двоек, но зачем было кричать на меня и на других. Наверное, потому что где-то кричали на них.

Ещё сладким воспоминанием были поездки на школьном автобусе. Он собирал много ребят, объезжал тихие дворы. Я всегда представлял, что мы путешествуем, оказываемся в других краях, ждал появления северных оленей или белых медведей. Они, конечно, вот только пробежали за тем домом, но автобуса боятся и не показываются.

Над нами жила девочка, она ходила в школу на класс младше. Её родители жили оба в нашем подъезде, но на разных этажах, вообще не общались. И Маша жила то у мамы, то у папы. Часто девочка не хотела идти ни к одному из родителей, и я звал её к себе. Дверь у нас нередко была открыта, и я видел, как она бредёт по лестнице, замирает на площадке. А на прошлый Новый год её отец был уже пьяный и спал, а когда она пришла к маме, та сказала, что уезжает праздновать к друзьям. Маша потом рассказала, что провела всю ночь на площадке, делала вид, что ждёт. Соседи угощали её сладостями, она освободила коробку из-под мусора и складывала еду туда, даже осталось потом надолго.

Несколько раз я звал Машу к себе, но ей мои игрушки не понравились, она просто сидела и смотрела на развешенную одежду сестёр. Сегодня она прошла, не снимая курточки, так Маша мне нравилась особенно. Как будто пришла из другой страны.

– Хорошо у вас, вон у девочек туфли, а я в кроссовках хожу всю зиму. Мама говорит, что до остановки недалеко, не успеешь замёрзнуть.

– Зато кроссовки у тебя красивые, – я правда так думал.

– Да, яркие. Но в них набивается снег, и я сижу на уроках с мокрыми ногами. А у тебя полная семья. Не всем так везёт. Я слышала разговор директора с одной учительницей. Он сказал, что пришёл приказ не считать одинокого родителя с ребёнком семьёй, семьи – это только когда все вместе.

– Я не думал об этом. Да, когда я вырасту, обязательно так и сделаю, – мне казалось, что в старшем возрасте мальчика выдают девочке, как учебники в школе, и я бы хотел, чтобы меня выдали Маше.

Я пока не стал открывать ей свой секрет. Мама иногда давала мне деньги, на пирожок в школе. Но я его не покупал – стоять в очереди мне не нравилось, даже если в ней мало ребят, всё равно они толкаются и обзываются, – а копил монеты на кино. Будет тепло, и тогда накопится и достаточная сумма, и до кинотеатра можно будет пройти не по сугробам. И может, спрошу у сестёр их старые туфли, которые уже стали им малы. Хотя я знаю, что мама отдаёт их ношеные вещи своей подруге, у которой двое малышей. Мне вещи второй папа приносил с работы – они были почти новые. Того мальчика, чьи были курточка и шапочка, я не знал. Думаю, он не стал бы меня обижать. А деньги я хранил в той же коробке, где всё своё. Они были незаметны в куче моего добра. Когда-то папа так назвал мои игрушки: «добро». Мне очень понравилось.

– А пойдём на кухню пить чай!

– Ну пошли.

Моя мама сидела в дальнем углу стола и смотрела наискосок в окно. Я давно привык к этому и знал, что она не помешает и ничего не скажет.

– Здравствуйте, – тщательно выговорила Маша, у меня такое длинное и «задиристое» слово, много «з», не получалось.

Маша села боком к столу, может, чтобы не смотреть на маму. Мама, наверное, всё же заметила: прибрала свисавшие волосы назад.

Я, как маленький хозяин, нажал на кнопку чайника, подвинул гостье блюдце с оставшимися тремя конфетами. Маша взяла одну и моментально съела. Остальные оставила на чай.

Пока вскипал чайник, я не решался поворачиваться – не хотел вспугнуть это приятное время. Маша подошла и встала рядом.

– Сколько тебе сахара? – спросил я.

– Три кусочка.

– Ой, так сладко. Мне хватает одного.

– Можно я возьму ещё сахар на потом?

Не дожидаясь ответа, девочка спрятала в карман ещё рафинада.

– Больше не надо: мама заругает, – прошептал я, хотя знал, что мама никак не отреагирует.

Стульев за столом и на кухне было много. Я первый раз сел туда, где обычно сидел второй папа. Взрослые называли это местом председателя, в узком месте стола.

Пили чай молча. Маша не доставала из чашки пакетик и ложку. От долгого заваривания чай у неё стал тёмным. А ложка мешала пить, постоянно скатываясь к руке. Вот смешная. Я свой пакетик сразу положил вместе с другими. Заметил, что многие пакетики переплелись ниточками, их, скорее всего, будет трудно заваривать, понадобится распутывать. В хлебнице остались только два кусочка нарезного батона, их брать было нельзя. Мама учила, что, когда мало остаётся чего-то из еды, вежливо будет спросить у всех, не хотят ли они это съесть. И, только если все откажутся, можно взять самому. Обоих пап не было, они на работе – поэтому я решил, что обойдёмся без хлеба.

Чай был горячий, поэтому сидели и пили долго. Я повернулся к плите и чайнику: на кухне был беспорядок, а плита вообще вся жирная, с одинокой сковородкой. Мне стало стыдно перед Машей. Хорошо, что она смотрит в чашку.

– Можно ещё? – спросила соседка.

– Нет. У нас так нельзя, – ответил я.

– Да, спасибо! Вкусный чай. Я пойду.

– Хорошо. Хорошо, что пришла, – я прикоснулся к её курточке. Я думал, прикасаться к маме – самое большое удовольствие, а здесь по мне прошла такая волна нежности, которую я испытывал ко всем сразу.

Когда Маша ушла, я сел к себе в уголок, спиной к коридору, и так сидел, держа в руках самые яркие стёкла.

– Привет! – пришли сёстры из школы.

– Да, привет! – ответил я, не поворачиваясь. Вдруг у меня что-то не так с лицом, и они заметят.

– Выздоровел? Завтра в школу? – спросила вторая сестра.

– Да.

– Хочется?

– Не знаю. Утром темно на улице, неприятно.

– Попробую тебя проводить, – средняя сестра общалась со мной охотнее старшей, может, потому что была ближе возрастом.

– Вот, купили тебе маленькие соки для школы. Смотри, апельсин, яблоко, ананас. На печенье не хватило.

– Большое спасибо! – я протянул руку, чтобы посмотреть, такие ли соки.

Соки были не такие, малышковые, «Агу-агу!». За такую марку меня дразнили ребята. Однажды я даже не допил сладкий, любимый мной манго. Пришлось выкинуть пакетик в мусорку. Я настолько любил этот сок, что на следующей перемене подошёл и посмотрел в ведёрко – пакетик лежал и не был даже не завален другим мусором. Я было хотел его достать и допить, но обидчики могли следить за ним. От обиды – тогда и сейчас – я беззвучно заплакал.