Текст книги "Российский колокол № 7–8 (37) 2022"

Российский колокол № 7–8 (37) 2022
Литературно-художественный журнал

© Интернациональный Союз писателей, 2022

Слово редактора

Андрей Ложкин

шеф-редактор журнала «Российский колокол»

Литературная жизнь продолжается несмотря ни на что.

Пусть не вполне в срок, но «Российский колокол» выходит в свет, и новая встреча авторов и читателей состоится.

В номере опубликовано долгожданное завершение романа Александра Лепещенко «Смерть никто не считает». Название обретает новый, интересный смысл и раскрывается, хотя и не до конца – у этой истории много граней.

Леонид и Владислав Писановы в рубрике «Языкознание» продолжают исследования, начатые в предыдущем выпуске. Кроме того, в номере реализована тема литературоведения, например в рассказе Владимира Комкина «Герасим не топил Муму».

Проза Владимира Крупина обращается к более близким литературным событиям. То через короткие упоминания, то в подробном рассказе автор вспоминает о таких писателях, как Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов. Но важнейшее для Владимира Крупина все же не литературоведение и не история, а то, что отцы Церкви называют «наукой из наук», – наставление в вере.

Образцом литературной публицистики является очерк Дмитрия Филиппенко «На честном слове. Два смысла – и оба правильные». «Змея кусает себя за хвост» – художественные воспоминания Игоря Корниенко. Статья Валентины Резниченко в рубрике «Политология» – о том, что происходит сейчас, в сопоставлении с прошлым и одновременно взгляд в будущее.

Рубрика «Детская литература» включает двух авторов – веселые стихи для малышей Дарьи Куликовой и прозу для детей постарше Татьяны Столяровой. Рассказ «Игрушки и патроны» – тяжелый и местами страшный, хотя и не кровавый.

В неизменной рубрике «Поэзия» – нежная и грустная лирика Сергея Комина и творчество Натальи Денисенко, в котором философская и любовная поэзия сложно сплетается с гражданской.

Читайте! И пусть каждый читатель найдет именно то, что нужно ему.

Поэзия

Наталья Денисенко

Поэт, журналист из Екатеринбурга. Окончила факультет журналистики Красноярского государственного университета. Пишет стихи с детства. Является членом Интернационального Союза писателей (в статусе кандидата).

В 2022 году стала финалистом литературной премии «Наследие», лауреатом вице-Гран-при II Международного фестиваля русскоязычной поэзии «Поэт года».

Стихи публикует в альманахах и поэтических сборниках. Летом 2022 года стихи Натальи Денисенко прозвучали в двух выпусках музыкально-поэтической передачи «Свои» на Первом канале. Её стихотворение «Я знаю», посвящённое Дарье Дугиной, прочла в студии известная российская актриса Ольга Будина. В настоящий момент в издательстве ИСП готовится к печати сборник стихов Натальи Денисенко – «СВОи стихи».

 
Звёздная полночь взяла в руки вёсла,
Молча сомкнула прохладные пальцы.
Смотрит в людей, продираясь сквозь космы
Рощ. Ничего не стесняясь, пялится.
 
 
В узенькой лодке Счастливого озера
Ищет волны прохудившейся впадину.
Плещет вода голубая, венозная.
Полночь присела на мост-перекладину.
 
 
Там, где отыщет порталы сочувствия,
Бросится в них всеми безднами, звёздами —
Лучше вот так, ограничить присутствие,
Чем по лесам безразличия – с вёслами.
 

 
Донецк. Прилетело. Цифра – не имя.
Цифры двузначные. Цифры молчат.
А сколько за ними! Сколько! За ними.
Личного. Кровью внедрилось в асфальт,
под корни. Ушло. До магмы спустилось.
К сердцу Земли. И вернулось назад.
И что бы… что бы теперь ни случилось,
знает планета. Подносит снаряд.
 
 
Любовью. Мечтами. Памятью. Мыслью.
Души лучатся. А мир – по кускам.
И кто-то «в зелёнке». Драпает рысью.
Сволочь. Не хочет платить по счетам.
 

 
Когда воспаряет в огне хоровод
Загубленных жизней от края до края —
Я знаю, я знаю, я знаю! Придёт
Из этого света Россия другая.
Та самая! Вихрем из пламенных лент,
Вплетённых в ещё не отросшие косы,
Она разбросает служителей сект,
Склубившихся в узел, шипящих угрозы.
Взмахнёт она левой лебяжьей рукой,
И соколы к небу взлетят расписные.
Взмахнёт она правой – ударит прибой
И на море встанут суда. Да какие!
И станет привольно, и – ветер в лицо!
Нальётся пшеница, взойдут караваи,
Не будет за нашим столом подлецов,
Которые русскую душу пытали.
За всех, кто сражался, кто выбыл давно,
Кто выбыл вчера, но по-прежнему с нами,
По чаркам, по чаркам – и мёд, и вино,
И всё это, всё это не за горами!
 

 
Звёзды выпали градом,
град прошил по живому,
жёсткой ниткой – сквозное.
И как будто бы рады,
подхватили и – к дому,
от земли – в неземное.
Не противиться, верить.
Улыбнётся мальчишка
безымянный, бесстрашный.
И тихонько от двери
оттолкнёт: «Эй, братишка!
Возвращайся, Отважный!»
 

 
Ты меня позовёшь в эти блёстки,
В это пиршество, в шум, на звезду,
В этот глянец мечтательной вёрстки,
В сахар прошлого. Я не пойду.
 
 
Это прошлое опустошилось,
Тайно вышло. Его больше нет.
Нам надменно оставлена милость —
Дурно пахнущий красочный след.
 
 
В окружении плоских проекций
Прогораем. И вскоре опять
Расфуфыренные иноземцы
Явят сущность, придут убивать.
 
 
Кровь реальна. От звонких побоищ
Твердь колеблется, сердце саднит.
Нам пророчествует Шостакович,
Полируя бессмертный гранит.
 
 
Не забыться. Затея пустая.
Дай же руку – и мы победим!
Грозной русской зиме уступая,
Остановится тёплый Гольфстрим.
 

 
Держаться за землю! Упругими жилами
Пронизывать окаменевшую плоть,
Сердечную бурю смирять меж могилами,
Которые чтят человек и Господь.
Держаться за землю! Держаться неистово,
Как может израненный русский солдат, —
Врастая в сажени её каменистые, —
Стоять исполином. Ни шагу назад!
Держаться за крепости эти разбитые,
За призраки тёплых больших городов,
В которых – сиротство и дети немытые
Глядят на защитников как на богов.
Держаться! За каждое тонкое деревце,
За каждый подсолнух и сброшенный лист.
Отпустишь – всё светлое разом отменится,
И – ад
опрокинет на землю нацист.
 

 
Соль и перец.
Чеканные стуки дождя
в лобовое стекло.
Там, за серой материей,
всё поглотившей,
уже рассвело.
Я себя достаю
из проклятого водного мира
за мокрую прядь.
А тебя утащило в Босфор,
где туманы и мины,
тебя не достать.
 

 
Всё на войне, как в жизни,
Будничное, простое.
Только горнило боя —
Это совсем другое.
Действо между мирами,
На острие тончайшем —
Там, где расшиблись лбами
В ярости величайшей
Боги огня и дыма,
Боги войны и света,
На килотонны пыли
Разворотив планеты,
Выпив Вселенной токи,
Обезоружив звёзды.
Бурые гимнастёрки
Часто легли на скосы
Пашни умалишённой,
Сгладив её морщины.
Кто там идёт колонной —
Боги или мужчины?
 

 
Верую! Ввысь улетят ветвями
Спиленные тополя.
Снова схватились на мокром татами
Небо и Мать-земля.
Враз уложив Небеса на лопатки,
С фартука дождь стряхнув,
Матушка полнит леса и грядки,
Двигает глины и туф.
 
 
Верую! Сколько стихов стогами
Ни уложи в поля,
Строки пробьются густыми рядами,
И среди них – моя.
Сколько ни вытяни этих колосьев,
Новые встанут тут,
На молодую уральскую осень
Веским зерном падут.
 
 
Верую! Будет шипеть раскалённо —
Маслом на сковороде —
Слово о злобе, в квадрат возведённой,
Плач о лихой судьбе.
С кем бы тебя ни свели на татами,
Главное – не злопыхать.
Сеять и жать, возвышаться стогами.
Словом землю пахать.
 

 
Отсюда все перроны далеки.
Бросаю: сумки, пыльное мытарство —
Нескорый телепорт из царства в царство,
Локомотивов сиплые гудки.
 
 
Бросаю всё на рельсы, зеркала
Которых натираются до скрипа,
Пока мой поезд мантрой «либо – либо»
Преображает спящие тела.
 
 
Уходит. Все перроны далеки,
Но всё короче крови перегоны.
Теперь внутри меня – купе-вагоны
И безымянных станций маяки.
 

 
Ты мажешь сливочное масло
На толстый пористый ломоть.
Здесь микромир, где ты – Господь,
А маленькие вещи – паства.
 
 
И утро раскрывает рот
В зевке горячих томных чашек,
И ждёт на вертеле барашек,
И припаркован автобот.
 
 
Великолепен этот дом,
Черта которого – избыток.
Готовы кадры для открыток:
Твой рай и – чуточку – Содом.
 
 
Ухожены твои угодья,
Блестят твои материки,
Но – странно! – рвутся из руки
Всегда покорные поводья.
 
 
Тревожный, неприятный шум
Несётся из открытых окон.
Неуправляемым потоком
Летит навстречу время. Штурм!
 
 
Большой многополярный мир,
Где крайности столкнулись лбами,
Грохочет пиками, щитами,
Идёт, снося углы квартир.
 
 
Тут движется рекой народ.
«О чём гудит?! О ком заплакал?!»
И – маслом на пол! Маслом на пол
Ложится свежий бутерброд.
 

 
Всё существует. В платоновском мире идей
можно поджарить облако на рапире.
Это и здесь возможно, среди людей,
в этом самом реальном и вещном мире.
 
 
Всё существует здесь, где быть тяжело,
где разрывают на части сто гравитаций,
где наполняет демон своё крыло —
толстую кожу дракона – шквалом оваций.
 
 
Рубится меч-кладенец, раздаёт под дых,
и торопливо белеет серый волшебник,
а бандерлогов стая бежит от них
строго на запад – туда, где горит валежник.
 
 
Так не цепляйся к словам, молодой визави.
Не изменяют природе своей драконы,
даже когда обращаешься к ним «мон ами»,
даже когда полмира с них пишет иконы.
 
 
Но не кручинься, есть и хорошая весть.
Свет раскрывает створки манипуляций.
Непредсказуемо всё, что творится здесь.
Самое невероятное может сбываться.
 

 
Он пришёл. Но его не узнали
В этом образе. С пеной у рта
Распинали, крушили, едва ли
Осознав, что пытают Христа.
 
 
Говоришь, это добрые люди
И не знают они, что творят?
Знают, Отче! Пощады не будет
Для змеи, выпускающей яд.
 
 
Разогнав палачей и смотрящих,
Место казни накроем собой,
И тогда на руинах дымящих
Он воскреснет огромной страной.
 

 
Ненадёжно и коротко любит,
По танцполам – дождями, хмельно!
Так порывно впивается в губы,
Как изменница в старом кино.
 
 
Обожает, когда он вздыхает
На её облетающий сад,
Рвётся в руки к нему на базаре,
Среди фруктов, уложенных в ряд.
 
 
Отправляет тоскливые ноты
Через листья и птиц: «Улечу!»
Но, безумная, варит компоты,
Веткой яблони бьёт по плечу.
 
 
Светит утро, и снежная проседь
Пролегла по садовым цветам.
Потерявший капризную осень
Ходит тенью по белым полям.
 

 
Ночь на заезженной станции грузится тоннами,
Локомотивы нарядные светят нутром золотым,
Тащат щебёнку зелёными полувагонами
Через любые преграды в Республику Крым.
 
 
Через червячные норы – тоннели надрывные,
Рельсами-шпалами в сказочном русском лесу,
В ясную ночь воспаряя над реками дивными
Да извиваясь по лучшему в мире мосту.
 
 
Гордо по небу идёт молодая красавица —
Хлебно-молочная русская полулуна.
Что-то вернётся и с нами навеки останется
К часу, когда она будет безбрежно полна.
 

 
Он подводит, держа за темечко,
напоследок целуя в маковку,
человека, проросшего семечком
и глядящего пристально за реку.
 
 
«Познакомься, – так ласково Он
говорит, словно тесто месит. —
Много общего. Имя Семён.
Береги. Заберу через месяц».
 
 
Нам куда против воли Твоей,
в непроглядную чащу с фонариком.
Ты приводишь, приводишь друзей
и уводишь, уводишь их за реку.
 

 
Над нашим городом жара жар-птицей
Простёрла крылья, победила всех —
В тела, как в петли, вдела перья-спицы,
Связала нас в один обмякший грех —
 
 
Единомыслия. У всех одна забота:
Бежать с бетонных раскалённых плит
В прохладные и тёмные пустоты,
Где пляшет ветер и поток шумит.
 
 
Как нэцкэ, с потемневшими плечами
Мальчишки прописались у реки,
И ждут форель (но тщетно) под мостами
В сырых футболках дядьки-рыбаки.
 
 
Счастливцы! Град сгорает на работе,
Клянёт июль. Играет сектор «блиц»:
Как охладить дымящиеся боты?
Как соскочить петлёй с горячих спиц?
 
 
Куда нырнуть? Бесчинствует жар-птица.
Дробит её высотка-ананас
На сотни солнц, их огневые лица
Всё приближаются – идут на нас!
 

 
На стимуляторах, дефибрилляторах.
Нет, не танкисты мы. Не авиаторы.
В сети – провисшие сердечным клапаном,
А в жизни – бывшие, в окне заляпанном.
И не десантники, и не подводники.
Вздыхает Родина: «Мои негодники!»
 
 
Да, никакие мы артиллеристы,
Но есть и доброе: мы не нацисты.
А значит – вороги козла двурогого
И – погоди ещё! – не знаем многого.
Не знаем силушку свою великую —
Вангую, верую, взываю, кликаю!
 
 
Мы – авиаторы, артиллеристы,
Ещё – десантники, ещё – танкисты,
Ещё – разведчики, ещё – подводники,
Россия-матушка,
ты слышишь?
Годники!
 

 
Мы из гладкой берёзы наколем
Грубых, пряных, занозистых дров,
Станут алчные руки костров
К нам тянуться с озёр, через поле.
 
 
Но метаться ветрам огневым
И камлать на добычу – без толку.
Вынимая из кофты иголку,
Отдаю её глинам земным.
 
 
Ждёт восток замерзающим домом,
Где холодная печь и камин,
Где просыпан сентябрьский тмин
На предчувствие хлебной истомы.
 
 
Разжигаю. Тетрадь и урок,
На сто раз переписанный в школе,
Греет, кормит огнём поневоле,
И берёзы горит уголёк.
 
 
Хорошо. Время спит на подошве,
Прикипев островерхим листом,
Шелестя: «И у Бога есть дом.
Отогреть его надобно. Что ж вы?»
 

Сергей Комин

Родился в 1977 году на Крайнем Севере, в селе Ерёма Катангского района Иркутской области. Когда-то эти места описал Вячеслав Шишков в своём романе «Угрюм-река». Учился на отделении журналистики филологического факультета ИГУ, но окончил Иркутский аграрный колледж. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, семинар Эдуарда Балашова, в 2008 году. Публиковался в газетах «Правда Севера», «Усть-Илимская правда», журналах «Сибирь», «Русская сила», «Первоцвет», «Сотворение», «Кукумбер», «Тверской бульвар, 25». В настоящее время живёт в городе Усть-Илимске.

 
Имя – как искра, мелькнувшая
Змеем в серебряном небе;
Голос – как время минувшее,
Прочь улетевшее лебедем;
 
 
Веки – как крылья, дрожащие
Пред долгожданным полётом;
Губы, ответа просящие,
Манят забвения мёдом;
 
 
Волосы солнечным золотцем
Просятся под руку с лаской;
…Что же ты делаешь с молодцем,
Настяпоследняясказка?
 

 
Я не знаю, где тебя носило.
Принесла тебя ко мне какая сила?
Помню только, утром, как проснулся,
Позевал и сладко потянулся,
А со мною рядом ты! Нагая,
С тёплыми округлыми боками.
Боже мой, как ты была прекрасна!
И в тебя влюбился я ужасно —
Уложив на мягкую перинку,
Гладил нежно я тебе бока и спинку,
Положил тебя под одеяло…
Всё равно меня ты укатала
И, сказав: «Прости, я разлюбила»,
С дядькою каким-то укатила…
Покатал тебя. И ты вернулась:
Что-то там неловко обернулось.
Или, может, просто утомилась?
Или ты рассохлась-рассушилась
И себя не любишь, не жалеешь?
Только кажется, что ты немного тлеешь.
Обниму, прижмусь к тебе щекой —
К милой и единственной, родной.
Не взрывайся, милка дорогая,
Бочка ты моя пороховая.
 

 
– Новый год стучится в двери,
До него всего два дня.
Я и верю, и – не верю
В то, что любишь ты мня.
– Ах, зачем мне это нужно?
Я ж хочу свободным быть.
– Это сверху всё, снаружи,
А в душе ты рад бы жить
Даже в браке.
– Ты находишь?
– И под крылышком любимой.
Вот представь: домой приходишь,
Чмокнет в щёчку, скажет: «Милый».
Что? Неплохо?
– Ну-у, не знаю.
Что же хочешь ты сказать?
– Что любовь тебя поймает.
От неё не убежать.
 

Декабрь 1994 года

 
Цветок – оформленное чувство.
Изгиб – сомнение. Листок —
Избыток счастья, чувство грусти
И нервный поцелуй в висок…
 
 
Рожденье встречи и букета,
Оскал надежды, ветер сна,
Улыбка. И – перед рассветом —
Весна, весна, весна, весна.
 

 
Никогда не боялся казаться смешным
И даже в грусти не уходил в себя,
Но всё же порой меня посещают сны,
Где я, как камень, живу не любя.
 
 
Ведь в омут нельзя иначе, как – с головой,
Смешным – можно, весёлым – нельзя.
Да и что тут поделаешь – я такой,
Мне нужно вплотную смотреть в глаза.
 
 
И пусть они в кучу собьются – твои и мои,
Главное – вместе, главное – рядом.
У Бога, главное, нужно просить любви,
Даже если она становится адом.
 

Проза

Вадим Камкин

Родился в 1967 году. По окончании средней школы поступил в Калининский политехнический институт. Окончив первый курс, был призван в армию. Во время срочной службы в газете «Красная звезда» опубликовал первый рассказ. Затем окончил институт, но по профессии не работал. Успешно занимался строительным бизнесом. Как хобби писал рассказы, повести, эссе. Несколько раз печатался в журналах «Юность», «Москва». В 2015 году опубликовал первый роман, AntiAphone, в 2017-м – продолжение, «Хакеры. AntiAphone», а в 2018-м – роман «Сердце с Донбасса». С началом боевых действий на Донбассе принимал активное участие в гуманитарных, благотворительных миссиях. Награждён медалью ЛНР «От благодарного луганского народа», множеством грамот и дипломов. Член Московской городской организации Союза писателей России, Союза писателей ЛНР. В данный момент возглавляет проект #КнигиДонбассу.

Есть у меня товарищ, Юрий Викторович. Для меня – просто Юра, ну или Викторович. Мужчине далеко за пятьдесят. И, как подобает солидному человеку, при входе куда-либо впереди него вначале появляется его нажитый непосильным трудом капитал в виде довольно-таки большого брюшка. Профессионал с большой буквы. Букинист номер один в Москве. Знает о книгах всё. С ходу может ответить, какое количество страниц, издательство, год выхода книги и даже цвет обложки. И самое главное – знает, о чём книга, и если уж не читал, а читает он много, то краткое содержание знает точно.

Встретились мы как-то в его магазине. Юра вальяжно расположился в кресле, поставил пластинку Окуджавы и лениво наблюдал, как покупатели выбирают книги. Мамашка с подростком лет двенадцати спросила у продавца: «А “Муму” Тургенева у вас есть?» Автора, конечно, можно было не уточнять, а обойтись лишь словом «Муму» из небогатого лексикона главного героя.

Молоденький продавец, показывая свою прыть перед хозяином, звонким голосом отрапортовал: «Конечно, есть!» – и вприпрыжку помчался к полкам с книгами. Через мгновение он уже держал в руках несколько разных изданий.

– Вам какую? С картинками, в сборнике?!

Мамаша, явно довольная таким обслуживанием, взяла одну из книг и стала рассматривать.

– А вы знаете, что Герасим не топил Муму? – тихим голосом спросил Юра, обращая свой вопрос как бы ко всем покупателям, а не конкретно к этой женщине.

– Как, не утопил?! – изумилась она. – Я это произведение со школы помню. Вы про какое-то новое изложение этой истории?

– Да нет, я про старое, оно одно… – Юра взял в руки книгу. – Обратимся к первоисточнику. Открываем официальное издание Тургенева и читаем внимательно вместе, – начал неторопливо он. – Для начала определимся: а какого размера была Муму? Слово Тургеневу… – Юрий открыл нужную страницу и процитировал: «…превратилась в очень ладную собачку испанской породы, с длинными ушами, пушистым хвостом в виде трубы и большими выразительными глазами». А теперь, – насмешливо прищурив глаз, сказал Юрий, – я спрошу: так какой породы-то была Муму? Испанской? А сейчас как эта порода называется? Как по-английски «испанский»? Spanish. А по-немецки? Spanisch. Сами вспомните современное название породы или мне сказать, что это спаниель? А что мы знаем про спаниелей? Высотой в холке сорок – сорок пять сантиметров, весом пятнадцать – двадцать килограммов и, самое главное, они хорошо плавают. Читаем дальше. Герасим, по словам свидетеля Брошки, уйдя со двора, «вошёл в трактир вместе с собакой». Там он «спросил себе щей с мясом». «Принесли Герасиму щей. Он накрошил туда хлеба, мелко изрубил мясо и поставил тарелку на пол». О роли углеводов, которые в избытке присутствуют в хлебе, Герасим, скорей всего, не знал, но природная смекалка подсказала ему оптимальный в предстоящей ситуации баланс питательных веществ в корме Муму. Кстати, там же Тургенев отмечает общую ухоженность собаки: «Шерсть на ней так и лоснилась…» Вы видели когда-нибудь впроголодь живущую собаку с лоснящейся шерстью? Я – нет. Продолжаем внимательно читать: «Муму съела полтарелки и отошла, облизываясь». Я думаю, – продолжал Юрий, – надо было написать: «Муму наелась до отвала». То есть собака была сыта и больше не хотела есть. Для лучшего усвоения пищи глухонемой дворник, опять-таки ведомый врождённой сметливостью, выгулял собаку: «Герасим шёл не торопясь и не спускал Муму с верёвочки». Во время прогулки «на дороге он зашёл на двор дома, к которому пристраивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой». А что мы знаем про кирпич середины XIX века?

Вокруг Юры собралась толпа, все слушали его открыв рот и, как по команде, чуть ли не хором ответили:

– Что?

– А то, что кирпич формовали вручную, сушить кирпичи можно было только летом, обжиг проводился в небольших переносных печах. А это говорит о том, что кирпич был меньше современного. И если современный кирпич весит, грубо говоря, четыре с половиной килограмма, то кирпич в середине XIX весил три. Значит, два кирпича весили шесть кэгэ. Продолжим чтение: «Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал верёвкой взятые им кирпичи, приделал петлю…» Желающие на практике убедиться, что под действием силы тяжести окутанные, не обвязанные, а именно окутанные верёвкой кирпичи упадут на землю, – берегите ноги. А ещё лучше – эту книгу, обмотайте их верёвкой и возьмите верёвку за свободный конец. Силу земного притяжения ещё никто не отменял: груз, не будучи прикреплён к верёвке, упадёт, а верёвка просто останется у вас в руке. Тургенев же, в свою очередь, нигде не отмечает, что Муму или Герасим могли управлять гравитацией. Я вас всё ещё не убедил?

На тот случай, если силу тяжести отменили и кирпичи не упадут, вспомним про закон Архимеда. Приблизительно в 250 г. до н. э. в трактате «О плавающих телах» авторитетный грек написал: «Тела более тяжёлые, чем жидкость, опущенные в эту жидкость, будут опускаться, пока не дойдут до самого низа, и в жидкости станут легче на величину веса жидкости в объёме, равном объёму погружённого тела». Снова вспомним настоящие размеры Муму и кирпичей той эпохи. Как и то, что спаниели, являясь охотничьими собаками, находят в камышах и приносят охотникам, зачастую вплавь, подстреленную дичь. Сколько неразделанный гусь весит? Ну уж точно не менее шести кэгэ. Значит, даже если верёвка не развязалась и на шее бедной Муму всё же болтался груз в шесть кэгэ, этого было явно недостаточно для того, чтоб она пошла ко дну. – Юрий победно оглянул зал. – Всё ещё сомневаетесь? Специально для вас Тургенев сто шестьдесят пять лет назад написал: «…и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплёскивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги». То есть Муму выплыла и вышла на сушу, поэтому круги были около берега. Идея этого рассказа такова: народ не должен молчаливо выполнять всё, что твердит и указывает власть. Народ должен бунтовать, протестовать против неугодной ему власти, в противном случае ситуация не изменится, а такое безропотное подчинение приведёт к печальным последствиям.

Народ в торговом зале просто окаменел.

– Муму осталась жива, – победоносно закончил Юрий.

Реакция слушателей оказалась восторженной. Они разве что не аплодировали Викторовичу. Ведь всем в детстве было до слёз жалко Муму. Всем хотелось, чтоб она осталась жива.

Такая трактовка рассказа и мне очень понравилась. Придя домой, я запросил помощи у гугла, что вообще люди думают о такой интерпретации.

Как выяснилось, Юрий оказался далеко не первым, кто оставил в живых бедную собаку. Чего только не писали за эти сто шестьдесят пять лет всевозможные критики и тургеневеды. Что и цитирую: «…смысл заключён глубокий, и понять его сразу могут не все. В рассказе тонко показана грань между обязанностями человека и его душевными предпочтениями. Также отражена мысль о том, что ради обязанностей человек может лишить себя самого ценного, близкого».

Вот с этим, пожалуй, согласиться можно, но что в лице Муму (или уж, скорее, в морде) отражена вся бесправная крепостная Россия и наш рассказ чуть ли не предвестник и вдохновитель Достоевского на «Преступление и наказание» – это полная чушь. Хотя это моё личное мнение.

Мне больше нравится версия, что в рассказе Ивана Сергеевича отражены, по мнению исследователей его творчества, реальные события, имевшие место быть в доме его матери, Варвары Петровны Тургеневой: как известно, она была весьма своенравной и жёсткой женщиной, оказывавшей огромное влияние на формирование личности писателя.

Думаю, в своём произведении классик не пытался отразить угнетённое положение крестьян в целом. Просто этот конкретный случай произвёл на него неизгладимое впечатление, что и неудивительно: не совсем понятно, зачем Герасим топил преданную ему собачонку, если мог не возвращаться к барыне, а уйти в деревню, что он в итоге и сделал…

Самодурство барыни и относительное безволие Герасима – уйти от помещицы и ума, и духа хватило, а собачонке сохранить жизнь побоялся – вопиющий случай, который не мог оставить мягкосердечного Тургенева равнодушным.

Чтобы поставить жирную точку в столь небольшом расследовании, отмечу следующее. Даже если бы Герасим умел говорить, а не мычать, чётко сформулировал собаке свои намерения и сказал бы ей: «Беги, я сейчас тебя топить буду!» – она бы никуда не убежала, а вернулась бы назад, к хозяину. Как там у Тургенева: «…пруд был небольшой…» Поверьте человеку – владельцу собаки, и не спаниеля, а чистокровного «немца»!