Текст книги "Летел над землею всадник (сборник)"

Лия Колотовкина
Летел над землею всадник

И началась война, то есть свершилось

противное человеческому разуму и

всей человеческой природе событие…

Л. Н. Толстой

Летел над землею всадник…

Начинался прекрасный воскресный день. Было начало сенокоса. А это время в деревне всегда праздник. С вечера во дворе все приготавливалось к тяжелой, но веселой работе. Отец отбивал косы, мать готовила одежду: на сенокос было принято идти в чистых белых рубахах и белых платках. Сестра готовила еду: весь день семья будет в поле. Брали даже самых маленьких детей: оставлять дома не с кем.

Настроение у меня было просто великолепное. Я первый раз пойду со взрослыми на сенокос. Конечно, помощи от меня, шестилетней, никакой, но все же буду чем-нибудь заниматься.

На поле косцы выстроились в ряд. Вся деревня на лугу. Взвизгнули разом косы – легла первая трава. Трава в этом году наросла добрая, радостно косить. Весело в небе звенят птицы, покой, счастье, мир кругом…

Я вышла на берег реки: красиво кругом, земля родная лежит как на ладони. Вдруг вижу: вдалеке летит над землею всадник, казалось, конь не достает до земли, так и несется по воздуху. Сердце мое сжалось от предчувствия: случилось что-то.

Заметили всадника и на лугу, побросали косы, побежали к нему навстречу. Еще не доскакав до людей, кричит издали всадник: «Война! Война!» На мгновение замерло все, казалось, даже птицы умолкли. Тишина повисла над лугом. И вдруг голос женский звонкий: «Господи, беда! Война!» И полетел над землей протяжный крик. Молчали, потупившись, мужики, выли бабы, кричали дети. Солнце померкло в тот день для нас.

И по сей день я отчетливо вижу всех, кто был тогда на этом лугу. Этот день грубой кровавой чертой разделил нас на живых и мертвых. Последний раз все были вместе: жены с мужьями, дети с отцами, матери с сыновьями.

На утро деревня уже провожала своих первых воинов. За ночь посерели у людей лица, почернели глаза. Ушел из жизни смех, и померкло веселье. На долгих четыре года поселилось в деревне горе, загуляла по избам смерть.

Я часто думаю: «кто мы? Дети войны или работники тыла?»

Конечно, мы были дети, но детьми мы были только по возрасту. Во всем же остальном мы были, несомненно, работники. Работники в полном смысле этого слова.

Осенью сорок второго года я пошла в первый класс. Конец августа стоял удивительно теплый и сухой, на редкость для нашего Зауралья. С вечера я собрала свои немудреные принадлежности. Да и что было собственно собирать? Несколько пожелтевших газет, на которых мне предстояло написать свои первые буквы, старый потрепанный букварь, что достался мне от старших братьев и сестер, чернильное перо, все это поместилось в старую холщовую сумку. Но для меня это было настоящее богатство, у многих детей не было и этого.

С вечера мама подала мне домотканое холщовое платье (сама ночами она соткала холст и сшила его), дала две картофельные лепешки, перекрестила и сказала: «Это тебе на завтра в школу. Иди, Лия, учись». Утром никто меня не провожал, не одевал и не говорил напутственных слов: отец с матерью, старшие братья и сестра уже были на работе. Шла страда, убирали хлеб – это было куда важнее. Поэтому меня нисколько не смутило и не расстроило то, что в этот день я совершенно одна иду в школу. Все казалось мне в этот день удивительным: солнце светило по – особенному, воздух на улице был свежим и бодрящим, даже собаки на улице, казалось, дружественно и празднично виляли мне хвостом.

На улице встретил нас первый мой учитель Стрекаловских Петр Семенович, поздравил, обнял каждого, тепло, улыбнулся. Первый урок пролетел незаметно, да и все последующие тоже. В конце занятий учитель объявил: «Вы все сегодня очень хорошо потрудились, но на сегодня наша работа еще не окончена. Прошу вас, пойдемте со мной». В конце коридора мы увидели большой сколоченный из досок стол, на нем было насыпано зерно. Учитель объяснил нам, что мы должны помочь взрослым, нужно отбирать зерно от сорняков. И мы по одному зернышку перебирали зерно, складывали его в кучки, а учитель сгребал его в мешки. Каждый день после уроков ученики начальных классов собирались в коридоре и до темноты перебирали зерно. Это была наша помощь фронту, нашим братьям и отцам. И ничего, что замерзали руки и не слушались пальцы, что к концу дня начинала кружиться голова от постоянного напряжения: нужно было при свете керосиновой лампы вглядываться в кучку зерна, чтобы не пропустить сорняки. Каждый из нас жил только одной мыслью: «Все для фронта, все для победы!»

Весной, когда взошли всходы, после уроков мы вместе с учителем шли на поле пропалывать пшеницу, вырывать сорняки. Поля были просто огромнейшими, нам, таким маленьким, они казались необъятными. Очень скоро начинала болеть спина, кружилась голова от недоедания и работы в наклон. Комары и мошки лезли в рот, в нос, в уши, кусали нестерпимо. Особенно трудно было рвать осот, потому что он был очень колючий, корень у него огромный, уходит глубоко в землю. Хорошо, если у кого-нибудь были варежки или хотя бы тряпка, но часто вырывать осот приходилось голыми руками. Чтобы хоть как-то скрасить это трудное дело, мы придумали соревнование: кто вырвет осот с самым длинным корнем. Тут уж каждый старался не ударить в грязь лицом.

Вечером мы возвращались домой уставшие, грязные, изъеденные комарами и мошками, руки болели нестерпимо от усталости и впившихся колючек. А завтра нужно было снова идти с утра на уроки, после уроков в поле.

Сейчас это кажется непостижимым, как мы выдерживали. Никто не плакал, никто не старался увильнуть от работы. Это было даже стыдно, невозможно: отказаться от работы.

Вспоминаю свой первый сенокос. Это было после первого класса, мне только исполнилось восемь лет. До этого времени я тоже бывала на сенокосе, но только в качестве развлечения, вместе с отцом и матерью. Сейчас же пришлось участвовать в сенокосе как работнице.

Наших мальчиков, Борю Кожина, Каргаполова Толю и других, посадили на волокуши возить сено. Волокуши изготавливались так: срубали небольшое деревце, привязывали к лошади, лошадь деревце волокла по земле, на него клали сено мальчики постарше. Мы же, совсем маленькие девчонки, подскребали за ними сено. Вот такая у нас была детская бригада: работники в ней были от семи – восьми до двенадцати лет.

Руководила нами одна женщина – Таисия Семеновна. Я и по сей день благодарна ей за то, что научила меня грести.

У нас окно на кухне выходило на улицу, и каждое утро, только всходило солнце, Сашка-бригадир, так его звали все, стучал в окно и говорил: «Девчата, пора на покос, в бригаду».

Особенно хочется сказать об этом человеке. Уже в начале войны он вернулся домой, весь израненный, лицо его было все в шрамах, челюсть выбита. На него было страшно смотреть, а ведь он был еще совсем молодой, поэтому никто его не звал по имени – отчеству, а просто все звали – Сашка-бригадир. Здоровых и сильных мужчин в деревне практически не осталось. Из мужского населения были только подростки, старики да искалеченные солдаты, что живыми вернулись с фронта. Сашка – бригадир отвечал за работу с нами, детьми, он жалел нас и старался взять самое трудное на себя, хоть как-то подбодрить нас. Он постоянно шутил, смеялся, все время что-то напевал. Нам казалось, что он очень веселый и забавный. Но однажды я поняла, что нашему бригадиру вовсе не так уж и весело.

К полудню солнце пекло нестерпимо, а на горизонте начали собираться тучи, нам нужно было как можно скорее убирать сухое сено: пойдет дождь – пропадет сено. Мы работали не покладая рук. Бригадир видел, что мы уже выбиваемся из сил, с тревогой смотрел вдаль и все время приговаривал: «Ребята, быстрей, ребята, быстрей!» Но нас и не надо было подгонять: каждый понимал, что стоит на кону. Уже невыносимо ломило и руки, и спину, казалось, еще немного, и ты упадешь на землю и больше не встанешь. Когда налетели первые порывы ветра – сено было убрано. На поле красовался здоровенный приметок. Ребята попадали под него без сил. Ни у кого не было даже желания укрыться от дождя, напротив, все ждали его с нетерпением, чтобы он освежил наши уставшие, гудящие, словно колокол, головы.

Бригадир пошел к речке, очевидно, чтобы умыть свое разгоряченное лицо. Я пошла тоже: хотелось умыться. Бригадир наклонился над водой, он увидел в отражении свое изуродованное лицо. И тут я увидела, что Сашка – бригадир, наш весельчак, плачет. Его плечи вздрагивали, но плакал он беззвучно, тихо-тихо. Я осторожно ушла и никому не сказала о том, что я видела. Вскоре бригадир вернулся к нам: он был по-прежнему весел.

Теперь я понимаю, что ему приходилось переживать, как мучился он и страдал от своей уродливости, но никому никогда не показывал этого: многие семьи в это время уже получили похоронки, и то, что он вернулся живым, было величайшее счастье. Многие матери отдали бы все, чтобы их погибшие сыновья вернулись домой, пусть изуродованными, но живыми.

О сенокосе хочется еще сказать следующее. У меня было три старших брата. Самый старший, Александр, уже воевал. Дома остались Геннадий и Виссарион. В начале войны Геннадию было пятнадцать лет. Забыть об учебе пришлось сразу. На плечи таких подростков, как он, свалилась вся непосильно тяжелая деревенская работа.

Когда начался сенокос, его и других подростков нарядили ставить приметки. Приметок – это огромный стог сена, высотой едва ли не с двухэтажный дом. Поднимать сено на такую высоту вилами – задача трудная даже для взрослых мужчин.

А для полуголодных подростков и вовсе не выполнимая. Кроме того, сено нужно укладывать ровно, стараясь сделать приметок стройным, обтекаемым, нельзя допустить огрехов. Пойдет дождь – промочит приметок – пропадет сено.

Брат приходил домой измотанным, иногда у него не было сил даже умыться и поесть, он уходил в амбар, валился на постель, не в силах даже разговаривать.

Руководил ими старый дед. Брат рассказывал, что не однажды этот дед подходил к уже сметанному приметку, пробовал сено, осматривал приметок и требовал его разбрасывать и складывать заново. Как я сердилась на этого деда, как я его ненавидела! Тогда я, конечно, не понимала, что этот старик, как и многие другие взрослые, вынуждены были так поступать, чтобы научить нас работать: кроме нас, детей и подростков, подобную работу выполнять было просто некому. Матери и так надрывались на поле и дома. Работали все, кто только держался на ногах.

Отошел сенокос – поспела работа в огородах. Домашние огороды были полностью на плечах таких вот детей, как мы. А огороды у нас были огромные, потому что большие крестьянские семьи во время войны кормились только овощами из огородов. Урожай пшеницы практически весь уходил на фронт, в колхозе оставляли только зерно на семена и совсем немного на еду. С утра и до вечера мы пропадали на огородах: поливали грядки, пололи сорняки. Но только своим огородом дело не ограничивалось. За околицей был огромный колхозный огород, его пропалывали и поливали тоже дети.

Зато, когда поспевали первые овощи, голод отступал. Можно было вдоволь наесться сладкой сочной брюквы. Наверное, сейчас никто из детей и не знает, что это за овощ, а тогда желтая хрустящая брюква казалась нам вкуснее всяких деликатесов. Благодаря нашему огороду и трудолюбию матери и всей нашей семьи, мы переживали одну за другой долгие военные зимы.

Картошка

Хотя огороды были огромные и трудились мы не разгибая спины, все-таки даже двух больших ям с картошкой на зиму нашей довольно большой семье не хватало. Хлеба практически не было, ели мы одну картошку: утром, днем и вечером. Картошку вареную, картофельные лепешки, картошку печеную. Особенно мы любили печеную. Брат Геннадий, пока еще не ушел на фронт, в истопленную печку, в золу, бросал, нечищеную картошку. Потом мы все ждали, когда она поспеет. Садились вокруг печки, он открывал заслонку, вытаскивал картошку по одной и по очереди давал нам. Какой она казалась нам необыкновенно вкусной! С прилипшими к бокам угольками, с хрустящей кожурой! Наша большая семья съедала за день два ведра картошки. К весне картошка закончилась.

Как только стаял снег, мы с младшей сестрой Фаиной, которая младше меня на три года, пошли на колхозное поле. С осени там, в земле, осталась картошка. Мы перекапывали поле, искали эту мороженую картошку. Мама из нее пекла лепешки. Когда уже мороженую картошку невозможно было найти, все было перекопано: кроме нас, почти вся деревня ходила на поле, мы с сестрой придумали новый способ. Забродили в лужу, что осталась после стаявшего снега и топтались в холодной воде. Земля была мягкая, и картошка, если она там была, всплывала наверх, а мы ее собирали.

Но в этой талой воде я сильно простудила ноги. Я не только не смогла ходить, но даже стоять на ногах. Пришлось лежать, думала, что вообще ходить не смогу. Это было в 44 году, мне только исполнилось девять лет. Больницы в деревне не было, а в районном центре был один врач на весь район. Тогда мама сказала, чтобы я лежала на русской печке, на голых кирпичах и грела ноги. Пролежала я на печи, как Илья Муромец, два, а может быть, три месяца, сейчас уже не помню. Было горько и больно от того, что все ребята ходят в школу, бегают, а я лежу и не знаю, смогу ли ходить. Но в это время, чтобы мне не было грустно, отец приносил мне много книг, я их читала. С тех пор и появилась у меня тяга к чтению.

В начале лета случилось чудо – я встала на ноги и пошла.

До сих пор я благодарна русской печке. Она не только нас кормила, но и лечила.

Еще о русской печке. Это было вскоре после войны. У одного из моих братьев приближалась свадьба. Электричества в деревнях еще не было. Были керосиновые лампы, на которые надевали стекло. Лампы послабее назывались семилинейные, а те, что посильнее – десятилинейные. Мама отправила меня к соседке за десятилинейной лампой. Когда я зашла к ней домой и поздоровалась, она ответила мне. Я не поняла, откуда же она мне отвечает. Я объяснила, зачем пришла.

– Хорошо, – говорит бабка Дарья, – подожди немного, я сейчас вылезу.

Я снова не поняла, где она. Оказалось, что бабка залезла в печку и там лежала.

Если человек простывал, он залезал в не очень жаркую печку и там прогревался. Простуду как рукой снимало. Русская печка была лекарем для народа и во время войны, и после войны.

Гуси

В деревне грамотных почти не было. Мой отец, Каргаполов Федор Иванович, был учителем. На войну его не взяли, так как еще со времен Первой мировой войны он остался без правой руки. Но он научился писать левой рукой и много лет учительствовал. Кроме того, его неоднократно избирали секретарем партийной организации в нашей деревне.

Во время войны наш дом превратился в «маленький клуб», каждый вечер у нас собирались люди: кто-то шел узнать, как идут дела на фронте, кто-то шел с письмом с фронта, кто-то – с похоронкой… Отец беседовал со всеми, каждого старался поддержать, утешить, вселить веру в то, что победа будет за нами.

Зимой сорок первого – сорок второго года к нам стали поступать эвакуированные. Эвакуированным детям – сиротам выделили каменный двухэтажный дом в соседней деревне: там они жили и учились. А семьи эвакуированных стали распределять по деревням. В нашу деревню Вяткино тоже отправили несколько семей.

Мой отец собрал всех жителей села и сказал народу, что надо поделиться с этими людьми, кто чем может. Война принесла много бед и страданий нашему народу, но тяжелее всего пришлось этим людям, они бросили свой дом, свою землю, у них ничего нет, многие потеряли родных и близких. Нужно дать им крышу над головой, одежду, еду. И даже если мы голодаем, мы все равно должны делиться с этими людьми.

Семьи эвакуированных разобрали к себе в основном те, у кого не было уже маленьких детей, те, у кого сыновья ушли на фронт. И люди понесли им кто что мог: ведро картошки, овощи, вещи.

У бабы Насти было два сына, оба к тому времени уже погибли на фронте. От них осталась одежда, которой она очень дорожила. Но однажды она увидела, как двое мальчишек идут в школу в легких осенних пальтишках: бежали они от немцев еще ранней осенью. А это в наши-то сибирские морозы! Она отдала им теплые овчинные полушубки своих сыновей: «Носите на здоровье, моим сыночкам они уже больше не понадобятся».

Моя мама всегда держала гусей. И хотя в военные годы зерна не было и кормить их было нечем, она все равно продолжала их держать. Мы им мелко рубили брюкву, бросали всякие отходы, летом они росли на траве.

Когда к нам привезли эвакуированных, у нас оставалось два заколотых гуся. Мама, как могла, экономила мясо, чтобы протянуть его дольше. Вечером мама занесла гусей домой, разделила их на кусочки и раздала всем эвакуированным семьям в нашей деревне. Нам она сказала: «Ничего, как-нибудь протянем до весны на картошке».

Я никогда не забуду, как на следующий день к нам пришла женщина, поклонилась моей матери до земли и сказала: «Спасибо тебе, Михайловна, что вчера накормила моих голодных детей гусиным супом. Ведь у тебя у самой пять голодных ртов. И скажу тебе, что я сама впервые попробовала гусиный суп».

Им, наверное, как эвакуированным давали немного сахара. Это был не сахар-песок и не комковой сахар. Это были головы сахара, примерно с ладонь или немного больше. Эта женщина дала нам одну такую голову сахара. Мама положила ее на стол, наставила на нее ножик и по ножу ударяла молотком: откалывались небольшие куски и летели синие искры. Мы, дети, тогда впервые попробовали сахар.

Вот так люди делились в войну друг с другом, хотя сами терпели страшные лишения. Я думаю: это взаимопонимание, эта бескорыстная помощь и помогли нам выжить в это лихолетье и помогли нам выиграть войну.

Пожар

Во время войны маленькие дети были предоставлены сами себе. Хорошо, если в семье были дети постарше или бабушки и дедушки, они присматривали за малышами. А если никого не было, жди беды!

Однажды одна женщина в нашей деревне затопила подтопок: это маленькая печурка внизу. А сама пошла на работу. Работала она на ферме, туда нужно было идти ранним утром. Ее маленький сын Вовка остался дома один. Мальчику было лет пять. У подтопка дверца закрывалась плохо, возле печки лежал сор и резиновые сапоги. Вовка проснулся, в доме было прохладно, а возле печки тепло. Он и сел возле нее, ожидая мать. Начал от скуки ковырять угольки в печке. Ему было интересно смотреть, как дрова вспыхивают и горят. Но внезапно уголек выпал из печки на мусор, и мусор загорелся. Огонь разгорался все сильнее и сильнее. Начался пожар.

Люди увидели, что из окон дома вырывается дым, а в доме пляшут языки огня. Быстро собралась толпа. Но дверь в дом была закрыта на большой замок. Мать закрывала Вовку, чтобы тот не убежал из дома без нее. Люди спохватились, что Вовка, наверное, в доме, ведь его на улице нет. Женщины гадали, что же делать, а время шло.

Мимо проходил Валентин, это был еще совсем мальчишка, лет девяти или десяти. Он шел на ферму чистить навоз. Ему уже приходилось там работать. Он увидел, что дом горит.

В дом не попасть. Тогда Валентин схватил полено и стал выбивать стекла, а потом и раму. Ему это удалось. Он залез в дом и стал искать Вовку, но его нигде не было, потому что он испугался и залез под кровать. Вдруг Валентин услышал детский плач. Это плакал Вовка под кроватью. Он думал, что там спасется, он не понимал, что если не сгорит, то задохнется от дыма. Дым выедал глаза, першил в горле. Но Валентин не испугался, он вытащил Вовку из-под кровати и вынес его на улицу. Так Валентин спас Вовку на глазах у всех зевающих, которые стояли около дома. Все бросились Валентина благодарить, особенно подоспевшая с фермы мать.

В школе всех ребят построили на линейку, и директор при всех тоже поблагодарил Валю за спасение мальчика.

А Вовка с тех пор всю жизнь праздновал два дня рождения: когда он родился и когда его спас из пожара Валентин.

Дети рано взрослели в военные годы, им приходилось самостоятельно принимать решения – надеяться было не на кого.

Спасение деда Филиппа

Спасение Вовки из огня было не единственным случаем, когда мальчишки кого-нибудь спасали во время войны.

В нашем районе жил дед Филипп. Где он жил, в какой именно деревне, никто не знал. Так как он был безродный. У него не было ни жены, ни детей. Может, и была где-нибудь у него избушка, неизвестно. Он был хороший печеклад. Ходил из деревни в деревню, клал и ремонтировал людям печи.

Однажды он переходил реку Миасс, ему нужно было попасть в нашу деревню Вяткино. Это было первого апреля. Лед на реке был уже тонкий, ноздреватый. Но дед решил, что он не очень тяжелый и сможет перейти реку.

Но дед Филипп зашел на то место, где была сделана прорубь для того, чтобы женщины полоскали белье. Сейчас прорубь слегка замерзла, и ее припорошило снегом. Но дед уже плохо видел и не заметил этого. Лед здесь был совсем тонкий. Дед провалился в воду. Он пытался вылезти из проруби, хватался за края, но лед обламывался, и дед снова проваливался в прорубь.

По берегу шли Миша с Васей. Вдруг они услышали, как женщина кричит: «Дед тонет, дед тонет!» Вася бросился к огороду, выдернул из забора небольшую жердь и побежал спасать деда. Он упал с жердью на лед, но тащить жердь ему было тяжело: она его не слушалась. Тогда он сказал Мишке, чтобы тот подталкивал жердь. Это было очень опасно. Лед под мальчиком трещал, подобраться к полынье было сложно. Но Вася не сдавался, он видел, что дед уже совершенно выбился из сил: намокший тулуп тянул его вниз. Тогда Вася закричал деду: «Сними тулуп, он тебя утопит!» Дед с трудом освободился от тулупа. Мальчик подполз ближе и подтолкнул жердь. Дед Филипп ухватился за жердь, и мальчики с большим трудом вытащили его из воды. Чтобы дед не замерз, они надели на него свою одежду и привели домой. Так они спасли деда Филиппа.

Вам будет интересно узнать: почему взрослые не спасали деда? Это случилось первого апреля. Когда люди услышали крики, они подумали, что это розыгрыш.

Дед долго благодарил ребят, и люди тоже. А больше благодарить было некому: дед был безродный…