Текст книги "Девочка с Севера"

Госпиталь

Зимой у меня случился аппендицит. Приступы боли в животе случались и раньше, но полежу денёк, поболит и перестанет. В этот же раз боль была такая, что стало понятно: деньком не обойдётся. Пришёл врач, осмотрел, пощупал живот и направил срочно в госпиталь. В городе была больница, но оперировали только в госпитале, который был в то время Главным госпиталем Северного флота. Приехал дядя Витя (муж тёти Поли) на госпитальной машине скорой помощи. Он всю жизнь на ней работал. Я заметила, что на машинах скорой помощи особенные рессоры. На них трясёт так, как не трясёт ни на каких других машинах. Дорога в госпиталь на прыгающей машине, когда каждый толчок отдаётся резкой болью, показалась бесконечной. Наконец приехали. Пришёл главный хирург госпиталя Наставин. Мощный, сурового вида мужчина с большими, сильными, обнажёнными по локоть руками, с широким красным лицом и усами под крупным носом. Про него говорили, что он высококлассный хирург. Осмотрев меня, сказал, что будет оперировать. Сейчас же. Как потом сказали родителям, у меня был гнойный аппендицит на грани прободения. В палате вместе со мной лежала молодая женщина, которая, вернувшись после отпуска домой и узнав об измене мужа, выпила уксусной эссенции. После этого уже ни пить, ни есть она могла. Её питали через капельницу. Приходил, как побитая собака, её муж – офицер. Она уже горько сожалела о содеянном, но события назад не прокрутишь.

В госпитале была идеальная чистота, строгий порядок и военная дисциплина. Медсёстры носили закрытые по горло халаты. На головах у них были косынки с крестиком на лбу, полукругом спускающиеся на плечи, как у сестёр милосердия дореволюционных времён. Из-под косынок не выглядывал ни один волосок. Врачи, включая женщин, носили воинские звания и военную форму. Больных, в основном молодых ребят – матросов и солдат, медперсонал тоже без труда «строил». Их нельзя было не «строить». Выздоравливая, они так хохотали от анекдотов и разных историй, что у некоторых расходились послеоперационные швы.

Через неделю меня выписали, через месяц я встала на лыжи, забыв навсегда про отрезанный аппендикс.

Наверно, в госпитале, помимо Наставина было немало колоритных фигур, но мне памятны две. Главная сестра-хозяйка госпиталя Полина Полянская была приятельницей тёти Поли и часто бывала у неё дома. Разбитная, весёлая любительница выпить и закусить, дымившая «Беломором». Ни до, ни после я не встречала человека с таким специфическим русским языком. Она не ругалась матом, она на нём разговаривала, образуя формы речи: глаголы, отглагольные существительные, прилагательные и пр. Её лингвистические способности в матерном словообразовании поражали. При этом ей нельзя было отказать в своеобразном чувстве юмора и остроумии. Поневоле заслушаешься!

Другая заметная госпитальная личность – работник патологоанатомического отделения. Высокий грузный мужчина был уже немолод и выделялся среди всех жителей города носом необычайной величины. Сине-красный свисающий нос размером с хорошую грушу был виден издалека. Его владельца прозвали «духовым утюгом». Наконец, владельцу эти шуточки надоели, и он сделал косметическую операцию. Когда я его увидела после операции, испугалась. Длинный, тонкий, слегка приплюснутый новый нос бледной пипкой нависал над верхней губой. Общим мнением было то, что он его явно не украсил.

Через несколько лет главной базой Северного флота стал Североморск, и статус Главного госпиталя флота получил североморский госпиталь. Туда перевели и Наставина, но его карьера пошла на спад – сгубила известная русская болезнь.

Будь бдителен

То, что мы жили в военном городе, чувствовалось во всём: проезд в город по пропускам, военные на каждом шагу, у многих одноклассников отцы – офицеры. Нередко проводились военные учения: по всему городу расставляли дымовые шашки – металлические бочки, исторгавшие белый с резким удушливым запахом дым. На несколько часов дым молоком накрывал весь город, а от запаха некуда было спрятаться – он проникал всюду. Как я уже упоминала, на первом этаже Циркульного дома, построенного с видом на гавань, находились магазины: гастроном, универмаг и книжный. В зале универмага стояла будка, за стеклом которой постоянно сидел интеллигентного вида часовщик с лупой на лбу. Неожиданно он исчез. Прошёл слух, что он оказался шпионом. Мы эту новость бурно обсуждали в классе. Чувство бдительности в нас обострилось. В то время в общественных местах нередко можно было увидеть плакаты, на которых крючконосый в шляпе шпион, злобно выкатив глаза, подслушивает болтающих кумушек. И надпись: «Будь бдителен! Враг подслушивает!» Висел такой плакат и в книжном магазине. Им заведовала, на наш взгляд, довольно странная дама недоброжелательного вида, худая, темноволосая с крючковатым носом. Рабочей одеждой продавцов того времени были чёрные халаты из атласного сатина. У дамы были длинные ногти, покрытые чёрным лаком в цвет халата, что казалось особенно странным. Дама торговала в отделе книг, а в отделе канцелярских товаров работала выпускница нашей школы Валя. Ничем не выделявшаяся во время учёбы, обычная светловолосая худенькая девочка, после окончания школы она на год или два исчезла из Полярного. Когда же вновь появилась, то поразила всех происшедшей с ней метаморфозой. Она превратилась в красавицу с молочно-белым лицом, пышными вьющимися пепельными волосами, большими серыми глазами под пушистыми ресницами. И никакой косметики! Матросы и солдаты толпились у её прилавка в полном обалдении, не решаясь даже заговорить с ней. Купив какую-нибудь мелочёвку, молча отходили.

Как-то с подружкой мы подошли к книжному магазину перед самым закрытием, но он уже был закрыт. Мы стали громко стучать. Заведующая прокричала из-за двери: «Не ломайтесь в дверь!» Нас прямо-таки обожгло! Русский человек не скажет «не ломайтесь в дверь», он скажет «не ломитесь в дверь». Точно! Шпионка! На следующий день ситуацию обсудили в классе. Сошлись на мнении, что этим «не ломайтесь» заведующая выдала себя с головой, не говоря уже о ногтях, покрытых чёрным лаком. Наш человек чёрным лаком ногти никогда не покроет! К тому же положение магазина с видом на гавань очень удобно для наблюдения за подводными лодками и кораблями – вся гавань как на ладони! Решено было устроить после уроков дежурства в магазине. Составили график. Дежурили больше недели. Выяснили, что у заведующей есть сын – морской офицер, молодой и довольно симпатичный. Он каждый день приходил к ней в магазин и активно ухаживал за Валентиной. У них начался роман, в результате которого та стала на глазах дурнеть. Ущучить заведующую в шпионской деятельности не удалось, а личные дела Валентины нам были неинтересны. Детективный раж сошёл на нет.

Мамин брат Николай

Вскоре после всеобщей амнистии 1953 года пришло письмо от старшего маминого брата Николая из Биробиджана, где его застала амнистия. Если бы не амнистия, ему бы сидеть и сидеть! В письме фотография 3х4 см. На ней немолодой мужчина с полуседым ёжиком волос. Один глаз искусственный. Как Николай потом объяснил, глаз ему выбили на допросе. Семья дружно плакала: его уже и ждать перестали, а он вдруг возьми и объявись! К радости обретения примешивалась и радость от того, что этого бедоносца в закрытый город Полярный не пропустят. В другом случае, как полагали бабушка и её дочери, он бы непременно припылил, став головной болью для родственников. В Биробиджане Николай женился на Анне, молодой украинке, которую завёз туда украинский хлопец и бросил с грудным младенцем на руках. Николай удочерил ребёнка – девочку Катю, и вскоре они всей семьёй переехали жить на Украину, в Кировоградскую область, в село Устиновка. Оттуда он стал слать призывные письма с приглашением в гости. Расписывал райские условия тамошней жизни: большой сад, дом – полная чаша на берегу речки и прочие прелести. Звал, звал и дозвался. Помня о Рахнах, решили, что там будет не хуже. Летом 1956 года с пересадками жаждущая встречи родня добралась до Кировограда, потом ночью долго тряслись по степи на полуторке, выпущенной, наверное, в 30-е годы и грозящей развалиться при каждом потряхивании. Приехали все кто мог: бабушка, Полина с мужем Виталием и сыном Валентином (Феликс уже учился в артиллерийском училище), Людмила с мужем Афанасием и двумя дочерьми, вся наша семья. Позднее приехал какой-то родственник Анны – молодой симпатичный парень – учитель по профессии. Вместе с хозяевами собралось шестнадцать человек.

Домом оказалась обычная хата, разделённая на две половины. В одной обитала семья вынужденных переселенцев с Западной Украины – муж, жена и ребёнок. Кажется, их старший сын был сослан в Сибирь или посажен в лагерь за так называемую националистическую деятельность. Они ходили молча, не глядя на нас, а когда поднимали глаза, в них читалась лютая ненависть. Уж кого-кого, а дядю Колю такими взглядами не запугаешь, соседи сами его боялись. Он советовал нам не обращать на них внимания. Мы так и делали. В другой половине, состоявшей из проходной кухни и маленькой комнаты, пришлось ютиться всем нам. Проблему решили просто: спальные места для гостей, кроме бабушки, оборудовали на чердаке, а обедали за столом на улице в несколько заходов. Садом оказалась единственная груша с несъедобными плодами. Вместо речки – мелкий илистый ручей, который курица перебредёт. Поначалу представшее взору «изобилие» обескуражило прибывшую родню, но делать нечего: посмеявшись над своей доверчивостью, остались. Не ехать же сразу обратно. Анна всем понравилась. Она оказалась высокой, крупной, красивой женщиной, работящей и очень доброй. Зная непростой, мягко говоря, характер её Мыколы, родня сочувствовала Анне – такой хорошей и такой невезучей.

Устиновка совсем не походила на Рахны. Сады тут были бедные, а вокруг – голая степь с курганами. Отдыхали тем не менее весело. Однажды ездили на полуторке купаться на Южный Буг, который был в семи километрах от Устиновки. Река там довольно широкая, но мутная. Общее внимание отдыхающих привлекал рыжий, кудрявый, плотного телосложения парень. Он становился на край береговой скалы, возвышающейся над рекой метров на десять или больше, и кричал по-тарзаньи. Крик разносился по реке, и все взоры обращались на него. Выждав момент всеобщего внимания, парень красивой рыжей ласточкой летел вниз, ныряя в узкое пространство между громадными торчащими из воды острыми камнями. Ошибись он ненамного, и мог разбиться. Когда он наконец выныривал, народ облегченно вздыхал: слава Богу, жив! Так он испытывал нервы отдыхающих по несколько раз за день.

В другой раз я пошла одна пешком до реки по жаре семь километров туда и обратно по голой степной дороге. Других желающих не нашлось, а мне очень хотелось поплавать. По пословице, бешеной собаке семь вёрст не крюк. В одном месте дорога шла мимо старого кладбища с каменными резными крестами, покосившимися от времени, старинными надгробиями. На обратном пути решила рассмотреть их ближе, пройдя через кладбище. К этому времени, прочтя «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, я жутко боялась кладбищ. И всё же пошла. Шла медленно, замирая от страха при каждом шорохе. Вокруг ни души. На беду, потеряла заколку для волос, пришлось долго искать её в траве, проклиная себя за то, что попёрлась этой дорогой. Сердце билось как сумасшедшее! Миновав кладбище, вздохнула с облегчением. Оглянулась. Всё тихо, спокойно. Горячий степной ветер качает траву на могилах. И чего же я, дура, тряслась от страха! Вернуться тем не менее не захотелось.

В Устиновке были пруды, кишащие пиявками. Искупаешься, а потом отдираешь от себя этих тварей. Однажды в нашем дворе появился человек, предлагавший лечение пиявками. Их купили и поставили желающим поправить здоровье и страдающим гипертонией бабушке, моему папе, а заодно маме и тёте Поле. Поначалу пиявки никак не хотели присасываться, а когда присосались и раздулись, приняв устрашающие размеры, их никак не могли отодрать от жертв. А потом долго не могли остановить кровь. Предположили, что торговец обманул и вместо медицинских пиявок подсунул лошадиные. (Честно говоря, не знаю, существуют ли такие.) Кончилось лечение тем, что страдальцам стало нехорошо, а бабушке – так и совсем плохо. Её при полном упадке сил пришлось везти в больницу, где сопровождающих отругали за самолечение.

В Устиновке у моей сестры Тани неожиданно проявилось отношение ко мне как к своей собственности. Она меня дико ревновала к другим детям. Когда мы детской компанией куда-нибудь шли, за одну мою руку всегда хваталась приёмная дочь дяди Коли – пятилетняя Катя, за другую – Таня. Если у меня была свободна только одна рука, перебороть крепкую коренастую и упрямую Катьку не удавалось никому – она держала мою руку мёртвой хваткой. У Таньки начиналась истерика: «Ты мне не сестра! Тебе Катька дороже!» Танька надувалась, отказывалась идти, отставала. Все её уговаривали. Двоюродный брат Валя, старше её на два года, не выдержав, давал ей подзатыльник, что ещё больше осложняло ситуацию – тут уж поднимался рёв: «А-а-а! Тебе и Валька дороже меня!» Однажды почти вся команда увязалась со мной за молоком. За ним надо было идти вечером за три километра в степь, где паслось колхозное стадо. Дорогу туда Таня одолела, а обратно мне пришлось тащить её на спине. Валька нёс трёхлитровую банку с молоком. После этого у всех, кроме меня, пропала охота ходить за молоком. Надо сказать, что письмами дяди Коли прельстились ещё и соседи бабушки по бараку – Шутовы. Они тоже приехали в Устиновку всей семьёй, сняли там комнату. Их старший сын Николай, ровесник моего брата Феликса, окончив с золотой медалью школу, учился теперь в Питере в институте иностранных языков. Вдруг он изъявил желание встречать меня вечером в степи. Маму это насторожило. Чтобы Колю не потянуло на противоправные действия в отношении меня, встречать посылали Вальку. Коля мне не нравился, и я была рада, что он своё желание так и не осуществил. Мне вообще попутчики были не нужны. Возвращалась уже тогда, когда ярко светила луна. Степь отдавала запахи травы и горячей земли. Курганы, степь без конца и края – всё залито лунным светом, и ты сама купаешься в нём. Это такая красота!

В Устиновке я прочла толстый приключенческий роман «Пять частей света», написанный поэтом Н.А. Некрасовым. Захватывающий роман о любви, путешествиях, приключениях. Я и не знала, что Некрасов писал прозу. Оказывается, писал. Видимо, это было занимательное чтиво, не тянущее на шедевр. Содержания его совсем не помню. Помню только, что отрицательная героиня, графиня, роковая женщина, из-за которой герой вынужден был скитаться по свету, в гневе раздувала ноздри, как дикая арабская лошадь. Автор это часто подчёркивал. По приезде домой я рассказала об этом своей подружке Эльке. Вскоре заметила, что та тоже стала раздувать ноздри безо всякого на то повода. Когда повзрослела моя сестра Таня, тоже стала трепетать ноздрями. Ох уж эти роковые женщины!

В один из воскресных дней тётя Люся и её муж, Афанасий Ильич, принарядившись, ушли в какие-то гости. Ближе к вечеру прибегает соседка с криком: «Бегите, ратуйте, ваши друг друга поубывалы!» Кто кого поубивал, понять не можем. По соображению, это могли быть только Люся с Афоней, всегда бурно, с метанием друг в друга того, что под руку подвернётся, выяснявшие отношения. Вскоре в конце улицы показалась телега. С неё свисали две пары ног: одна – женская, другая – мужская. «Вон их везут!» Все оцепенели. При приближении телеги стала слышна песня, которую орали два пьяных голоса. Подъехали. В телеге лежали, обнявшись, пьяные в доску Людмила и Афоня. Стали расспрашивать, что случилось. «А ничего, весело провели время».

Нередко взрослые играли в карты в «дурака». Если в игре принимал участие дядя Коля, то он всегда выигрывал. Он помнил все карты: кто и чем отбивался, кто какие карты принял, какие карты вышли из игры. В отношении карт память у него была профессиональная.

– Дядя Коля, как это вы помните все карты?

– Запомнишь, если от этого зависит твоя жизнь.

Загорали мы чаще всего во дворе дома. Однажды обнажился до трусов и дядя Коля. Мы с изумлением на него взирали – он был весь покрыт татуировками. Сюжеты были разные: от портрета товарища Сталина до церквей.

– Дядя Коля, ведь это же, должно быть, больно – делать наколки?

– Нет. Больно было делать вот эту наколку, тут кожа очень нежная, – показал он на внутреннюю сторону правого бедра. Там красовалась пышнотелая обнажённая девица, лежавшая на боку, подперев голову. Её томный взор был обращён в сторону причинного места носителя этой красоты.

Уголовное прошлое дяди Коли сидело в нём крепко. Когда уезжали из Кировограда, с билетами, как всегда, была проблема. С большим трудом удалось достать билеты на проходящий поезд. Когда он подошёл, с багажом, детьми подбежали к вагону, а проводница не пускает нас в вагон. Здоровущая баба стоит в дверях и пинает нас ногами. Орёт: «На билеты мне наплевать! Нет мест!» Поезд, постояв немного, отправился дальше, а мы с билетами остались на перроне.

– Ничего, – сказал провожавший нас дядя Коля, – дальше проводница поедет без юбки.

– Как это?

– А я ей юбку сзади сверху донизу бритвой разрезал.

– Как это ты исхитрился? Она же спиной к нам не поворачивалась.

– Когда поезд тронулся, повернулась на секунду.

Подивившись ловкости дяди Коли, немного утешились отмщеньем.

В следующий, и последний, раз я увидела дядю Колю в августе 1964 года в Мурманске. Умер мой отец. Неожиданно на следующий день после похорон у нас появился дядя Коля. Он ничего не знал о смерти Геннадия Павловича. Был командирован колхозом на закупку леса в Архангельскую область. Отправив лес по железной дороге в Устиновку, он здраво рассудил, что до Мурманска от Архангельска ближе, чем от украинского Кировограда. Будучи, можно сказать, совсем рядом, грех не навестить родню. Он прожил у нас три дня. Всё это время жадно читал, выбирая из имевшихся у нас книг те, что были на исторические темы. Прочитал «Боги жаждут» Анатоля Франса и книгу Виноградова «Три цвета времени», которую я осилить не смогла. Я расспрашивала его о лагерной жизни. Позднее, прочитав Солженицына, Шаламова и других, поняла, как мало расспросила. Его лагерный стаж был очень солидным. Меня интересовало, почему он столько лет провёл в лагерях.

– Часто убегал, а после каждого побега срок набавляли.

– Зачем же убегали, ведь вас всё равно ловили?

– Проигрывал в карты или свою жизнь, или чужую. В любом случае смерть. Лучше убежать. Поймают – добавят срок, но отправят в другой лагерь.

Думаю, он лукавил. Не только за побеги он отсидел двадцать лет или больше того лет. Рассказывал, как устраивал протестные голодовки. Обычная голодовка давалась ему легко. А вот «сухая» голодовка, т. е. когда и от воды отказываешься, – это очень тяжело, можно и помереть. Свою мочу пили. «Всухую» он голодал дважды. Я расспрашивала о расстрелах 1937 года.

– Вечером в барак заходил конвоир со списком человек в пятнадцать, двадцать, – рассказывал дядя Коля, – зачитывал его, говорил: «С обирайтесь». Его спрашивали, брать ли вещи. «Не надо, не пригодятся».

– Как-то вызывают меня на допрос, – продолжал дядя Коля, – смотрю, в кабинете следователя портрет Ежова вниз головой болтается. Ну, смекаю, Ежов слетел. Расстрелы прекратились.

Рассказывал, как месяц или два работал в шахтах на Колыме, где вечную мерзлоту оттаивали горячим паром. После работы во влажной одежде выходили на мороз. Одежда замерзала и стояла колом. Так и шли до лагеря. Пока там работал, начисто облысел, заболел, попал в лагерную больницу, после которой как-то исхитрился не попасть больше на работу в шахту. Волосы потом снова выросли, и до конца жизни у него был густой ёжик на голове.

Тогда же от дяди Коли я впервые услышала о лагерной войне между уголовниками: «суками» и «честными ворами». «Суки» сотрудничали с лагерной администрацией и занимали «тёплые» места. Их не посылали на тяжёлые работы. Вскоре преимущества такого положения поняли многие, и контингент «сук» стал активно пополняться. А потом тех и других стало примерно поровну, и между ними началась лютая война.

– Идёт этап, – рассказывал дядя Коля, – у начальника конвоя список заключённых. Напротив фамилии каждого проставлено, кто он – «сука» или «вор». Приходит в лагерь новый этап, уже все знают, кто есть кто. Ночью начинается резня, и наутро в лагере не меньше полусотни трупов. Резня прекратилась только после выхода указа о применении смертной казни за убийство, но к этому времени уголовный мир наполовину сам себя уничтожил.

– Так уж и наполовину?

– Точно, наполовину!

В последние годы своей отсидки он работал бухгалтером в лагере. Был расконвоирован. У него случился роман с женой вохровца. Тот прознал об этом. К счастью, дядю Колю перевели в другой лагерь, но вот что случилось по пути:

– Еду однажды с отчётными бухгалтерскими документами в управление на открытой машине с другими заключёнными и сижу рядом с конвойным офицером. По дороге стоит КПП. Подъезжаем. Подходит главный, офицер. Узнаю мужа моей бывшей лагерной зазнобы. Он увидел меня, обрадовался такому везению: «Слезай, Калинин. Всё! Приехал!» Ясно, что он меня сейчас расстреляет за попытку к бегству. Шепчу конвойному: «Скажи, что конвоируешь меня в управление с отчётными документами». Тот внял просьбе. Долго препирались, но ехавший со мной конвойный не уступил. Напоследок обманутый муж пообещал, что он меня всё равно достанет. С конвойным, который меня спас, я потом щедро расплатился.

Однажды дядя Коля по бухгалтерским делам был командирован в женский лагерь. Провёл там месяц.

– Вот, наверное, где была малина?

– Какое там! Думал, живым не выберусь! Похудел на шестнадцать килограммов. Женщины оказались хуже мужиков. Проходу не давали ни днём, ни вечером. Хватали и за барак тащили. Когда уезжал оттуда, меня ветром качало от истощения.

Я поехала с дядей Колей на вокзал покупать ему билет до Кировограда. Старый мурманский деревянный вокзал был битком набит людьми. На кассу напирала толпа из солдат, матросов и прочего неслабого люда. Я с тоской подумала, что нам тут придётся париться несколько часов. Вдруг дядя Коля, вытащив маленькую потрёпанную книжечку, поднял её высоко над головой и с криком «Пропустите инвалида войны!», энергично орудуя локтями и всем своим худосочным телом, стал пробираться к кассе и очень быстро очутился около неё. На обратном пути, возмущённая его самозванством, по моему мнению, граничащим со святотатством, я сказала:

– Дядя Коля, ну какой же вы инвалид войны?!

– Я – инвалид! А войны или не войны, неважно! – жёстко ответил он.

Он так глянул на меня своим единственным глазом, что я поняла: лучше не возражать. Да и с тем, что он инвалид, не поспоришь. Это было написано на его одноглазом лице. Можно сказать, что был инвалидом войны, только совсем другой, его собственной – с государством и его гражданами.

Дядя Коля уехал от нас, нагружённый вещами отца, которые пришлись ему впору по росту. До дому он их не довёз. В дороге выпил, чемодан с вещами не то потерял, не то украли. Вот уж поистине – и на старуху бывает проруха! Думаю, он был неглупым и деловым человеком. В Устиновке построил хороший дом для семьи. Колхоз отправлял его ходоком по какому-то важному делу в Киев, где он добился положительного, очень важного для колхоза решения. Так что, несмотря на свой сложный характер и биографию, которую никак образцовой не назовёшь, он пользовался авторитетом среди односельчан. Когда дядя Коля умер, его провожало много народу. Гроб с телом не везли, как обычно, а в знак уважения на плечах несли всю дорогу от дома до кладбища. Спустя год его вдова Анна написала письмо тёте Поле и как у старшей золовки просила разрешения снова выйти замуж. Тётя Поля, конечно же, дала своё согласие.