Текст книги "Девятая жизнь Луи Дракса"

– Вы извращенец, да? – говорю я. – Вы смотрите, как тетеньки раздеваются и делают аэробику. Вы смотрите на их попы и грудь. Да?

– Луи, давай начнем наш сеанс.

– Вы смотрите на голых тетенек и играете со своим членом. Вы насильник.

– Кто?

– Насильник.

Перес присаживается в кресло и смотрит на меня так, будто я Чекалдыкнутый, меня так в школе зовут. У Переса сейчас такой же взгляд. Его лицо в бинокле снова размытое, но все равно видно, как гадко он улыбается.

– Расскажи мне про насильников. Ты не в первый раз про них говоришь. Что ты знаешь про насильников, Луи?

Пускай посмотрит в словаре. Я просто маленький мальчик. За окном снежные хлопья все падают и падают вниз, но иногда взметаются вверх, когда их подхватывает поток, который называется термическим. Если долго смотреть на снег, похожий на рваную бумагу, может закружиться голова, и тогда свалишься со стула. Однажды по телевизору рассказывали про этих самых насильников, но я не знал, что это такое. Маман сделала странное лицо, они с Папа́ переглянулись и оба потянулись к пульту. Папа́ дотянулся первым и выключил телевизор, и они потом оба на меня так странно посмотрели.

– А что такое насильник? – спросил я.

– Это плохой человек, – сказал Папа́ и густо покраснел. Маман ничего не сказала, она ушла на кухню и начала резать лук, чтобы поплакать.

– Я никогда не стану насильником, – заявляю я Пересу. – Я либо умру, либо у меня вырастет грудь.

Но насчет груди это неправда, потому что те женские таблетки, которые Маман вытаскивает из кармана и глотает за завтраком, за обедом, за ужином или на пикнике, совершенно безвкусные, даже если их разжевать, – от этих таблеток ничего не бывает. Потому что и через несколько недель все равно остаешься мальчиком, и грудь не вырастает ни на капельку. Так что Жирный Перес опять меня обманул. Он играл в игру Ври Всегда – это тайная игра, в которую играют взрослые. У них много всяких других игр и свои Секретные Правила. У них есть Клятва Молчания, это такое взрослое Ничего Не Говори. И еще у них есть Чрезвычайное Наказание или Притворись, Что Ненависти Нет. В это ужасно трудно играть. Надо уметь хорошо делать Эмоциональную Работу.

– Папа́ – не мой настоящий отец. Я приемный ребенок, как китайские дети.

– А-а, – говорит Перес. – Интересная мысль. Но дети часто такое думают. А твоя мама?

– Мама у меня настоящая.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что она чуть не умерла, когда меня рожала. Ее пришлось разрезать, потом меня вытащили, и мы оба чуть не умерли и не оказались в дву-трупном гробу, их можно заказать в Интернете.

– Значит, мама у тебя настоящая, а Папа́ – не родной. Тебе кто-то сказал или ты сам так решил?

– Мне никто не говорил.

– Тогда с чего ты это взял?

– Просто знаю, и все. Папа́ взял меня, как из Китая. Это есть такие китайские дети, которых не могут содержать их настоящие родители, и такие дети едут во Францию и живут в другой семье и смеются над мальчиками, у которых дурацкие перчатки.

– Понятно. Кто же, по-твоему, твой настоящий отец?

– У меня его нет.

– Луи, у каждого человека есть отец.

– А у меня нет.

Перес долго думает и щурит свои поросячьи глазки.

– Если бы тебе предложили выбрать другого отца, кроме Папа́, кого бы ты выбрал?

Я делаю вид, словно тоже задумался, и делаю поросячьи глазки, как Перес. Все думаю и думаю. А потом говорю:

– Я знаю, кого бы я выбрал. Вас, мсье Перес.

У него такой вид, будто его сейчас стошнит.

– В самом деле? – говорит он тихим и хриплым голосом.

И тут я смеюсь до обалдения, все смеюсь и смеюсь.

– Ага, попались!

Я смеюсь и никак не могу остановиться, и чем дольше я смеюсь, тем больше он меня ненавидит, но сказать ничего не может, потому что ему платят деньги. Знаете, что я вам скажу про Жирного Переса? Ему не справиться с Чекалдыкнутым Ребенком. Когда приходит Маман, они мне включают по телевизору «Les Chiffres et Les Lettres»[38]38
  «Цифры и буквы» (фр.).


[Закрыть], а сами отправляются на кухню разговаривать. Перес долго объясняет что-то Маман, а она слушает и потом включает свой Ледяной Тон. Я беру пульт и делаю погромче, потому что ненавижу Ледяной Тон. Делаю звук все громче и громче. Потом Маман входит в комнату и говорит, что нам пора, и еще злится, у нее от злости дергается рот. С ней такое бывает.

Мы садимся в машину, едем домой, и Маман говорит, что у нее состоялся разговор с мсье Пересом, потому что он черт-те что навыдумывал. И я понимаю, что мсье Перес мне наврал. Он уверял, что все наши разговоры останутся между нами и что это наш секрет.

И вот, пожалуйста. Он все рассказал Маман, понимаете? Значит, он врун, как все, и он играет в те же самые игры, например, Притворись, Что Ненависти Нет, как будто шоу на телевидении. Они все притворяются, а я должен им верить, должен верить, будто Папа́ – мой настоящий отец. А он просто играет в Притворись Его Отцом. Значит, он самый большой обманщик, и когда он звонит из Парижа, я не подхожу к телефону и больше не пишу ему писем, и я ненавижу его, потому что он сделал ужасную вещь, он бесчестный человек, он меня очень сильно подвел.

В детстве я был лунатиком. Мама находила меня в самых неожиданных местах. В первый раз это случилось в четыре или пять лет: мама нашла меня в саду, я там что-то искал. Когда она спросила, что именно я искал, я сказал, что искал «это». То же самое «это» я искал и потом – в саду, на соседском поле, на берегу возле дома. Мои родители беспокоились, да и я тоже тревожился, когда узнавал утром про свое снохождение. Но с другой стороны, мне странным образом нравилось, что какая-то часть меня командует телом в мое отсутствие. Я не помню, что мне тогда снилось, но просыпался я совершенно разбитым, будто испытал тяжелейшие физические и душевные муки, пытаясь найти место, которое никогда не будет обозначено на картах. Постепенно лунатизм становился все регулярнее, особенно в подростковом возрасте, когда мозг и тело стремительно растут. В период полового созревания, в те годы, когда каждый день полон изумления перед самим собой, сексуальных фантазий и мастурбаций украдкой под одеялом, я бродил во сне почти каждую ночь. На берег я больше не ходил, но иногда просыпался в соседском сарае или в чулане, где родители хранили неисправное старье. Странное дело, но в такие ночи я всегда оставался невредим. Мое снохождение было совершенно безопасным, и все, включая меня, считали его идиосинкразией, болезнью роста. И я действительно его перерос. Когда я поступил на медицинский факультет и уехал из дома, лунатизм переместился на дальний план моего ментального ландшафта, потускнел до призрачности, как давние поляроидные снимки юности.

Воспоминания побледнели, но остался этот порыв, любопытство – желание снова посетить страну, которой нет на картах, – ее контуры я обследовал во сне, безудержно разыскивая «это». Как все, кого завораживает психическая сторона неврологии, в университете я учился под началом профессора Фланка. Но в итоге не функциональные расстройства в сознательной области, а сфера бессознательного увлекла меня на всю жизнь, и, закончив учебу в Париже, я решил специализироваться на коматозных состояниях. Так я оказался в Провансе. Теперешние врачи, особенно хирурги (кроме Филиппа Мёнье, с которым я учился на одном факультете), думают, что забота о безнадежных коматозниках – неблагодарный труд. Многие полагают нашу работу близкой к патологоанатомии: мы ведь имеем дело с живыми трупами, людьми, от которых осталась одна оболочка. Но они сильно ошибаются. Даже поврежденный мозг способен на восстановление связей. Сознание больше, чем сумма его составляющих.

Переговорив с мадам Дракс, я вернулся в кабинет. У стола Ноэль машинально посмотрелся в зеркальце на стене и поразился: какое суровое лицо, лицо догматика. Волосы на висках поредели. Какое застывшее лицо. Глубоко посаженные глаза – я бы даже сказал, запавшие. Осталась ли во мне, что называется, привлекательность, или возраст меня доконал?

Я вдруг представил, что однажды умру. Умру, исчезну.

Одно из карликовых деревьев уже пора было подрезать – мое любимое, вишню, подарок пациентки Лавинии Граден. Набрав номер Филиппа Мёнье, я зажал трубку ухом и защелкал над вишней маленьким секатором. Секретарь сообщила мне, что Филипп болел и только сегодня вышел на работу.

– Ну ты как, жив? – спросил я, когда меня соединили. – Что с тобой было?

– А что сказала Мишель? – огрызнулся Филипп. Сегодня он был на редкость груб, и во мне, как всегда, шевельнулась неприязнь.

– Сказала, что тебе нездоровилось. – Я надеялся, Филипп не слышит, как я щелкаю секатором.

– Ну да, нужно было немного оклематься. Осложнение после гриппа.

Филипп явно не хотел распространяться на эту тему. Мы, врачи, вообще не любим обсуждать свое здоровье. Честно говоря, мы ненавидим болеть. Болезнь – всякий раз поражение.

– Насчет Луи Дракса, – сказал я, любуясь изящной формой крошечного блестящего листика.

– Так его уже привезли? – мрачно спросил Филипп. – Надеюсь, у него все нормально?

Видимо, сегодня его особенно раздражало, что я его потревожил.

– Да, все хорошо. Он уже в палате.

В короткой паузе я залюбовался только что постриженным деревом. Помню, я пришел в ужас, когда Лавиния Граден подарила мне эти бонсаи, после того как очнулась от шестилетней комы. Я тогда сказал ей, что это хуже, чем домашние животные. А она лишь улыбнулась и ответила: погодите. Они как коматозники, сказала она. С ними много возни и никаких мгновенных результатов, но когда они зацветают…

Лавиния оказалась права: я постепенно полюбил эти деревья за их сдержанную красоту. Однако это странное увлечение часто напоминает мне Софи. Она называет деревья моими дряхлыми детьми.

– Ну как он? – отрывисто спросил Филипп.

– Проявляет необычайную активность. Скачет по палате и поет «Марсельезу».

Филипп снова умолк, но уже как-то по-другому.

– А ты чего хотел? – продолжил я. Досадно, что Филипп не понимает шуток. Неужели после пятидесяти все мужчины такие? – Ты же перевел его сюда – зачем спрашиваешь?

Снова молчание.

– Вообще-то я звоню, потому что мне любопытно, при каких обстоятельствах с ним это случилось. Он ведь, кажется, в ущелье упал?

– Пускай тебя Шарвийфор просветит.

– А он кто?

– Не он, а она. Детектив Стефани Шарвийфор. Она расследует дело Дракса.

– Пока ничего не знаю. Но она, кажется, звонила.

– Ты что, газет не читаешь? «Семейный пикник обернулся трагедией». Новость попала даже в «Le Monde». И по телевизору был репортаж.

Филипп знал больше моего, и меня это бесило. Я отложил секатор и потянулся за карандашом и блокнотом.

– Значит, я пропустил, – сказал я. – Расскажешь?

– Видишь ли, – пробормотал Филипп. – История – стопроцентная жуть. Шарвийфор знает больше моего. Но суть в том, что, скорее всего, Луи упал не случайно. Хотя он был ребенком, с которым вечно что-нибудь случалось. Я подозреваю, у него недиагностированная эпилепсия, но наверняка трудно сказать. Во всяком случае, мать Луи утверждает, что в ущелье он не падал. Его столкнули.

У меня вдруг пересохло в горле; последовала пауза, которую Филипп не торопился прервать.

– И кто же его столкнул? – почти невольно спросил я.

– Его отец.

– Родной отец?

– Да. Вот такая история.

Тут красноречие меня оставило. Видимо, оно оставило и Филиппа: на некоторое время мы оба замолчали. Я машинально крутил в руке карандаш и таращился на колючие плоды конского каштана – он у меня стоит рядом с кленом. Осенью плоды взрываются, выплевывая блестящие каштаны, мелкие, словно бусы. А рядом с каштаном у меня ива.

– И где же теперь его отец? – наконец произнес я.

Филипп тяжело вздохнул, точно ослик под ношей:

– В бегах, судя по всему. Его искали, но, насколько я в курсе, пока не нашли. Хотя, может, есть новости и посвежее. Когда Натали Дракс была у нас, она все время боялась, что муж объявится. Даже завела немецкую овчарку.

Бедная, бедная, подумал я. Филипп словно угадал мои мысли:

– Как она?

Голос напрягся. (Может, это и не грипп вовсе? Может, у него семейные проблемы? Или неприятности в больнице в связи со «смертью» Луи?)

– Предсказуемо. Немного заторможена, но в целом… держится молодцом. С достоинством – я бы так сказал. Сняла домик.

– Она что-нибудь говорила про Виши?

– Да нет. А должна была?

– Да нет. Конечно, нет. Просто спрашиваю.

Мы поговорили о состоянии ребенка, сойдясь на неутешительном прогнозе.

– Она в отказе, – сказал Филипп.

– Мне тоже так показалось. Может, ничего удивительного после… – Я оборвал себя на полуслове.

– Воскрешения из мертвых? – И мы оба натянуто засмеялись.

– Она что-нибудь принимает? – спросил я, представляя ее бесстрастное лицо, обрамленное бледным пламенем волос.

– Я советовал ей успокоительное, – сказал Филипп. – Когда привезли Луи, она была плоха. Слегка бредила. Вся история совершенно дикая. Это его воскрешение. Первый случай в моей практике. Не пошло на пользу ни мне, ни больнице. Крайне запутанный случай. У нас тут мозги раком стояли.

Еще Филипп сказал, что мадам Дракс требовался психиатр, но она отказалась, потому что хотела быть рядом с Луи на тот случай, если он выйдет из комы. Выложив мне всю историю, Филипп замолчал, и хотя я видел, что клен с ивой пора поливать, что-то меня остановило, не дало потянуться к лейке. И Филипп заговорил – совершенно другим тоном.

– Но вообще-то это не все, Паскаль. Сам знаешь, как оно бывает. У нас постоянно возникают дилеммы. – Тихо, напряженно, торопливо. – Я это знаю, и ты это знаешь. Но случаются дилеммы… в общем, которые не описываются в научной литературе. Которые трудно обсуждать.

– Дилеммы? – медленно переспросил я и посмотрел в окно: в небе, выписывая неровные белоснежные спирали, кружились чайки.

– Да, дилеммы. О том, как лучше поступить. Я не только о пациентах, о близких тоже – о родственниках, друзьях, которые…

Что-то странное звенело в его голосе – смахивало на панику. Меня вдруг укололо подозрение, что он влюбился в Натали Дракс, а она не ответила взаимностью. Что у них не сложилось в личном смысле. Что ему пришлось выбирать между ней и чем-то еще. Не об этой ли дилемме идет речь? Моя Софи часто повторяет – с явной угрозой в голосе, – что мужчины в нашем возрасте любят западать на молоденьких. Мне стало жалко Филиппа.

– Филипп, – рискнул я, – ты что, намекаешь на мадам Дракс? Ты хочешь меня о чем-то предупредить? Я как-то не совсем понимаю… Она… ну, она женщина привлекательная…

– Да? – рявкнул он. – Ты так считаешь?

Кажется, я его задел.

– Остынь, Филипп! – Я выдавил смешок. – Да ладно, мы ведь раньше над таким смеялись.

Что правда, то правда. В студенческие годы, когда мы дружили, мы часто выпивали вечерами на пару. Но внезапно это время отодвинулось в далекие дали.

– Нет, Паскаль, это ты остынь, – сказал Филипп. – Я серьезно тебе говорю. Послушайся моего совета: не принимай эту парочку близко к сердцу. Держи их обоих на расстоянии. Луи Дракс – всего лишь очередной медицинский случай, так к нему и относись. Но гляди в оба.

– Ты можешь объяснить, в чем дело?

Филипп вздохнул:

– Послушай, ты же знаешь, что пару дней назад у Луи случился приступ. Без какой-либо явной причины. Никого рядом не было. Но все это очень странно.

– Думаешь, эпилепсия?

– Не исключено.

– То есть могут быть другие причины?

– Не знаю. Спроси инспектора Шарвийфор. Это все, что я могу тебе сказать. С этим мальчиком что-то странное. С обстоятельствами. И со всем остальным.

– Филипп, объясни…

– Нет. Прости, Паскаль, но меня ждет больной. Просто… будь поосторожней. Детектив Шарвийфор расскажет подробнее. И следи за мальчиком. Мне нужно идти.

Он положил трубку, а я так ничего и не понял. Я злился на себя за то, что не потребовал объяснений. Но сегодня Филипп был особенно необщителен. Наверное, рад избавиться от Дракса. Явно разозлился, что я о нем напомнил, пусть и на краткий миг. Но теперь, кое-что узнав о Луи и о том, что перенесла его мать, я невольно восхищался достоинством, с которым та держалась. Ее зажатость тоже легко объяснить. Действительно, а вдруг ее беглый муж уже в Провансе? О полицейских процедурах я не знал ровным счетом ничего, но очень ясно понимал, что разузнать нужно.

Вошла Ноэль с очередным документом.

– Через полчаса приедет детектив из Виши. Она хочет обсудить с вами и доктором Воденом проблемы безопасности. А что натворил этот папаша Дракс?

– Насколько я понял, он столкнул сына в ущелье.

– Ужас какой, – сморщив носик, сказала она и крупными буквами записала у себя в блокноте: «Пьер Дракс». – Нынче в семьях черт-те что творится.

– Позвони секретарю Филиппа: мне нужны детали всех несчастных случаев, которые бывали с этим мальчиком. Все, что у нее есть, какие угодно давние. И скажи Ги Водену, что на встрече с детективом Шарвийфор должна присутствовать Жаклин. Она старшая медсестра, это ее палата не меньше, чем моя, и ей нужно будет проинструктировать персонал.

Ноэль преспокойно извлекла тюбик с кремом и начала намазывать руки.

А что я так удивляюсь? В моей практике Луи – далеко не первая жертва насилия. То и дело какая-нибудь человеческая трагедия – драка, автокатастрофа, пьянство – приводит к нам пациентов со множественными ушибами, отеками мозга, переломами черепа, мозговыми кровоизлияниями. Лорен Гонзалез, Клэр Фавро, Матильда Малхауз прописались у нас в отделении очень давно – они теперь как старые друзья. Кевин Поденсак: он здесь уже два года, в мозгу гематома, результат неудачного самоубийства. Есть новички: Анри Одобер, Ив Франклин, Кати Дудоньон и моя анорексичка Изабель Массеро.

До приезда детектива у меня оставалось некоторое время, и я решил представить Луи соседям по палате. В палате обнаружились мадам Фавро, Эрик Массеро, кузина Кевина по имени Лотта и наш новый физиотерапевт Карин. Натали Дракс только что вышла, сообщила Жаклин. Поздоровавшись со всеми, я сел на крутящееся кресло и выехал на середину палаты. Жаклин забралась на каталку, села, свесив ноги, и принялась подкрашивать губы и пудриться.

– С радостью хочу сообщить вам, что у нас пополнение, – начал я. – Конечно, я надеюсь, что он не задержится у нас надолго. Но покуда Луи Дракс среди нас, мне хотелось бы, чтобы вы его привечали.

Двое родственников перешептывались. Весть о Луи скоро разнесется по больнице. Вполне возможно, я знал меньше всех. Представив по имени всех пациентов, присутствующих родственников и персонал, я толкнул речь об истории больницы. Давным-давно она называлась «l’Hôpital des Incurables» и была своего рода сливной ямой, куда общество выбрасывало самых неизлечимых. Я посмотрел на Луи: рот слегка приоткрыт, из уголка тоненькой струйкой стекает слюна. Я вытер мальчику рот салфеткой.

– В давние времена, Луи, некоторых детей оставляли в специальных больницах сразу после рождения. Это были дети с физическими уродствами и патологией мозга, сифилитики, глухонемые и буйнопомешанные. – Изабель непроизвольно дернулась под питательной трубкой, отец успокаивающе похлопал ее по ладошке. – Но я рад, что наступили другие времена, и «l’Hôpital des Incurables» в конце концов сменил название. Поэтому, Луи, добро пожаловать в «Clinique de l’Horizon».

Я легонько потрепал волосы Луи (какие у него густые волосы!), попросил не обижать нашего новенького и повторил свой ежедневный наказ: у всех – великолепные шансы на выздоровление, и я верю в них безгранично. Жаклин хмыкнула, Джессика Фавро криво улыбнулась. Мы все так с ними разговариваем. С коматозными одностороннее общение неизбежно. Жаклин – та вообще не умолкает, вечно травит анекдоты про свой дом или пересказывает нелепости из газет, а если в ударе – поет песни Эдит Пиаф или Франсуазы Харди. Мне кажется, Жаклин до сих пор верит, что ее сын Поль жив, лежит где-то рядом, на невидимой больничной койке. Я чувствую, что происходит с Жаклин. И даже ей потворствую. Таков механизм надежды. Я много думал об этой самой надежде и решил для себя: либо она есть, либо нет. Третьего не дано. В такой больнице, как наша, надежды требуется целый океан, затем мы здесь и работаем – и я, и Жаклин.

– Это правда, что отец Луи чуть его не убил? – зашептала Джессика Фавро, обернувшись к Жаклин, когда я подошел. Жаклин молча кивнула. – Бедная мать, – пробормотала Джессика. – Она уже может общаться?

– Не думаю, – тихо произнесла Жаклин. Я махнул рукой – дескать, пора к Водену. – Я пыталась ее расшевелить, но она замкнулась.

Мы с Жаклин шли по прохладному больничному коридору к кабинету Водена. Интересно, какое мнение успела составить мадам Дракс о нашей больнице? К старому зданию у нас пристроено новое, выдержанное в том же стиле: ухоженный сад, внутри корпусов – стекло и хром, приглушенное, мягкое освещение. Все внушает покой и приятие. Способна ли мадам Дракс к приятию?

Мы вошли в прокуренный кабинет Водена: он сидел за столом и чертил план эвакуации на тот случай, если лесные пожары доберутся и до больницы. Воден подозвал нас и предъявил свою работу, чтоб мы полюбовались. Схема внушала почтение: разноцветные квадратики, каждый подписан и стрелочками соединен с другими.

– Казалось бы, можно на компьютере, – объяснил Воден, и глаза его радостно блестели под кустистыми бровями. – Свести карту местности и план здания. Не получилось. Пришлось поработать карандашом.

Жаклин подавила смешок. А через секунду вошла детектив Стефани Шарвийфор. Коренастая молодая особа. Лицо открытое, серьезное, без малейших признаков косметики. Глаза ярко-синие. Чувствовалось, что умненькая. Эдакая птица-сорока. Воден пожал детективу руку, представил нас.

Детектив Шарвийфор попыталась умоститься на неудобном дизайнерском стуле.

– Технически говоря, когда я начала расследование, Луи Дракс был мертв, – сказала она. – Собственно, я сама видела тело. Я так понимаю, с медицинской точки зрения это весьма необычный случай. Вы позволите закурить?

– Будьте любезны, – откликнулся Ги, не успел я возразить, и сам вытащил сигарету. – Что толку быть начальником, если нельзя нарушать правила.

Они оба закурили, синхронно выдыхая дым. Мне удалось ввести запрет на курение во всей больнице, но Ги превратил свой кабинет в свободную зону.

– Все знакомы с обстоятельствами дела? – спросила Шарвийфор. Ги ответил, что читал в газетах, но детали забыл. Я знаю лишь то, что рассказал Филипп Мёнье, признался я, но это в основном информация врачебного характера. Жаклин сказала, что до нее доходили только слухи.

– Я, собственно, пришла сюда, чтобы предупредить вас вот о чем. Если в приемном покое и в отделении появятся незнакомые люди, либо вам что-то покажется странным, сразу же звоните мне. Я оставлю вам номер мобильного телефона и домашнего. Мы опасаемся, что сюда может проникнуть Пьер Дракс. В палате у вас все время кто-нибудь дежурит?

– Да, – ответил я.

– Иногда двое, – прибавила Жаклин.

– Вы регистрируете посетителей на входе и выходе?

– У нас есть журнал посещений, – ответил Ги. Затем объяснил, как устроена наша пропускная система. Детектив Шарвийфор стряхнула пепел в пепельницу, посмотрела в окно.

– Я слышала, к вам подбираются лесные пожары. – Ги громко вздохнул и указал на план эвакуации. Детектив сочувствующе улыбнулась. – Что касается семьи Дракс, – сказала она, – я не могу выдавать всех подробностей, но изложу общеизвестные факты. К моменту трагедии родители Луи уже не жили вместе, но ради сына сохраняли видимость. Мадам Дракс утверждает, что ее муж сильно пил, но скрывал это от остальных.

– Еще бы, он ведь летчик, – поддакнул Ги. Я видел, что ему не терпится вернуться к плану эвакуации. Он тайком поглядывал на часы.

– Луи был эмоционально травмированным ребенком, – продолжала детектив, выдыхая дым. – Кстати, доктор Воден, я вас долго не задержу. Луи ходил к психологу. В школе вечно что-нибудь выкидывал. Друзей не было, в коллектив не вписывался. Все его звали Чекалдыкнутым. На девятилетие Луи его отец приехал из Парижа, где жил со своей матерью. Все трое отправились на пикник в горы. Свидетель у нас только один – мадам Дракс. Увы, дальше никаких доказательств. Лишь ее версия. Возможны и другие.

– Да, конечно, – кивнул Ги, делая очередную затяжку. Он выдохнул дым и сощурился в облаке.

– В общем, по версии мадам Дракс, у нее с Пьером возник спор по поводу воспитания сына. Ребенок все слышал. Потом родители начали ссориться, и вдруг Пьер потащил ребенка в машину, чтобы увезти в Париж.

– То есть похитить? – уточнила Жаклин.

– Выходит, что так. Мальчик понимает, что его хотят увезти, вырывается и бежит к ущелью. Отец бежит за сыном, хватает его, Луи упирается. Пьер Дракс впадает в бешенство и сталкивает ребенка вниз. Мадам Дракс утверждает, что это никак не могло быть случайностью. Мог быть аффект, но мы не исключаем и попытку убийства.

От этих слов у меня замерло сердце. Даже затошнило. Подумать невозможно. Я представил себе мадам Дракс, как она стоит на вершине горы, смотрит в пропасть и кричит. На миг я закрыл глаза.

– Если вдруг Луи начнет приходить в сознание… – сказала детектив.

– Пока это маловероятно, – перебил я. Слава богу, реплика Шарвийфор вырвала меня из малоприятного транса. – Прогнозы неутешительные.

– И все же, если ему станет лучше, нам нужно будет его допросить. Он может вспомнить какие-то важные детали.

– Может, и вспомнит, – ответил я. – Но не сразу. Кто-то теряет память полностью, к кому-то она возвращается лишь отчасти.

– Иногда и слава богу, – заметила Жаклин. – Это снимает психологическую травму, если она имела место. У нас лежит один мальчик, он пытался покончить с собой. И если он поправится, мы бы не желали ему полного восстановления памяти.

Детектив задумчиво кивнула. Ги Воден с любопытством смотрел на нее – наверное, гадал, сколько ей лет. На вид не старше моих дочерей, но, думаю, лет тридцать. Грубовата, но чувствуется профессионал.

– А что с историей его несчастных случаев? – поинтересовался я.

– Их довольно трудно отследить, – ответила детектив, затушив сигарету в пепельнице и сразу же потянувшись за другой. Меня так и подмывало прочитать ей лекцию об эмфиземе и раке легких – она обязана задушить эту привычку в зародыше. Не годится умирать такой молодой. – Психолог Луи считает, – продолжала Шарвийфор, – что мальчик мог травмировать себя сам, чтобы привлечь внимание взрослых. Но некоторые травмы слишком давние – Луи тогда был совсем мал. Может, он слышал печальные истории о своем младенчестве и его заклинило на повторении пройденного. Но не исключено, что травмы наносились кем-то из родителей, а может, обоими.

Шарвийфор замолкла, мы тоже. Жаклин сокрушенно покачала головой, Воден сердито хмыкнул. Нам даже думать не хотелось, что такое возможно. Я смотрел на детектива. Я слышал, что она сказала, но до той части мозга, которая отвечает за реакцию, слова не дошли. Мне требовалось время, чтобы переварить. Я вообще медленно соображаю.

– Раз мы исследуем вопрос о физических травмах, мадам Дракс тоже под подозрением. – Молчание. Меня слегка тошнило, словно воздух в комнате сгустился и давил на грудь. Воден ошарашенно тряс головой, Жаклин совсем приуныла. Я поднялся и открыл окно, впустив в кабинет далекие крики чаек и глухое гуденье трассы в низине. – Такова процедура, – пояснила Шарвийфор, затушила полсигареты следом за Воденом и встала. – В нашем деле важно все делать по протоколу. Как и в вашем, я думаю.

Детектив ушла, оставив нас в полной растерянности. Вообще-то я услышал про жизнь Луи больше, чем рассчитывал. Гораздо больше. Но о чем детектив умолчала?

Расстроенные, мы с Жаклин вернулись в палату. Мы не обсуждали состоявшийся разговор. Мы переключились на Изабель и приезд ее отца. Он любил дочь, это очевидно, однако виделся с ней все реже, наездами. Мать Изабель, переутомленная и задерганная, все время порывалась жаловаться на невнимательность бывшего мужа. Иногда мне казалось, что Изабель в коме прячется от родителей. Мне предстоял весьма деликатный разговор – но мсье Массеро, решили мы с Жаклин, гораздо разумнее, и лучше говорить с ним, а не с матерью – предложить ему, чтобы родители ради дочери изобразили хоть какое-то согласие.

Жаклин открыла двустворчатые окна, впустила ветерок в палату, и над кроватями парусом раздулись белые занавески. В палате шептались родственники. Я поздоровался с Джессикой Фавро, и Иветтой, сестрой Матильды Малхауз, затем представился быкоподобному здоровяку мсье Массеро – тот был растерян и подавлен больничной белизной. Он сидел подле Изабель и гладил ее по голове: темно-рыжие кудряшки девочки разметались по белой по-душке, будто распластанные листья экзотического папоротника.

– У нее всегда были такие живые волосы, – тихо сказал Массеро. – Даже когда она болела. Странно, правда? И сейчас такие же, хотя волосы ведь ближе всего к мозгу.

Я улыбнулся. Не стоило говорить о деликатных вещах возле Изабель, и поэтому я назначил Массеро время для беседы, а затем подкатил кресло к кровати Луи. Взял его маленькую, гладкую ладошку, легонько пожал. На голове у мальчика – наушники от плеера. Жаклин объяснила, что мадам Дракс хотела записать для Луи новые кассеты и наговорила одну сразу после приезда. Большинство родственников беседовали с коматозниками живьем и на кассетах: я думаю, их мучила мысль, что больные будут скучать в одиночестве. По ритмичному жестяному пиликанью из наушников я понял, что Луи слушает музыку. Она просачивалась в мой мозг, а я вспоминал слова мадам Дракс: мне кажется, мой ребенок – он вроде ангела. Может, иногда, чтобы побороть такой ужас, человек должен выдумывать всякую невидаль. Трудно упрекнуть мадам Дракс в том, что она прячется от правды за сказочным вымыслом. Но возможно, не только в этом дело – и с ней, и с остальными. Стратегия, суеверия, либо то и другое. То, что запрещает нам дурно говорить об умерших. Если ребенок столь уязвим, его нельзя бранить – этим его только загубишь. Внуши себе, что дитя – ангел, и быть может, он станет бессмертным.

И все же меня озадачивали эти разговоры про ангелов. До трагедии Луи был эмоционально неуравновешен. Проблемы с поведением, неадекватность в школе, плюс целая череда несчастных случаев. Я представил себе, как семья отправилась на пикник, и вдруг отцу приспичило похитить сына. Я на миг зажмурился, представив, что Пьер Дракс – из чистого бешенства – сотворил с Луи. Голова кругом. Какое раскаяние. Как внезапно, как бесповоротно, как сокрушительно. Многим из нас снятся ночные кошмары, будто мы совершаем нечто чудовищное, и мы просыпаемся, и кожа липкая от омерзения. А затем прилив облегчения – это лишь сон – и привкус угрызений совести – мы ведь все-таки это вообразили. Ибо не есть ли сны подобного рода бессознательное проявление подлинных наших желаний? Стыдно признаться, но бывают мгновенья, когда плоть от плоти нашей, самые любимые существа на свете, вызывают в нас страстную ярость. Даже отвращение. Не это ли приключилось с отцом Луи? Внезапный, бесконтрольный припадок гнева, ибо ребенок его отверг, – и поэтому Пьер Дракс столкнул его со скалы?