Текст книги "Алая река"

Внезапно понимаю: где-то я видела это лицо. Пытаюсь вспомнить, забыв об опасности визуального контакта.

– Я вас знаю, сэр?

– А я почем знаю?

Ответ нелепый. Впрочем, как и вопрос.

Может, я видела его на районе, в этом нет ничего необычного. Мне тут многие примелькались.

Входит Глория Питерс. Наконец-то! Она еле заметно качает головой. Судя по всему, пострадавшая передумала. Ей уже не хочется, чтобы мужа забирали в участок.

– Оставайтесь на месте, – говорю.

Надзирая за правонарушителем, я успела прикинуть, какая в доме планировка. Задней двери нет; следовательно, мужчина не сбежит; по крайней мере, не сбежит незамеченным. Идем с Глорией в гостиную, разговариваем вполголоса.

– Так он избил жену или нет? – спрашиваю я.

– Скорее всего, избил. Лицо у нее пунцовое. Сейчас наверняка не скажешь, но к завтрашнему утру синяки будут во всей красе.

– Ну так давайте его заберем.

Арест – вот то немногое, что мы можем сейчас сделать. Нет видимых свидетельств насилия. Нет заявления от жертвы.

На лестнице слышатся детские шажки. Мальчуган, с виду немногим старше Томаса, крадется вниз, но, заметив чужих, мчится по ступеням обратно в спальню. Это решает дело. Мы арестуем отца и мужа. Вызываюсь сделать это одна. Глория Питерс останется в доме, проверит, в порядке ли ребенок (может, он там не единственный); если что, вызовет кого-нибудь из социальной службы.

Пока я веду арестованного из дому, пока заталкиваю его в полицейский фургон, он буравит меня взглядом. Ни на секунду глаз не отводит. Просто мороз по коже.

Едем в полном молчании. Я привыкла; арестованные редко разговаривают, жалуются или плачут, или клянут злую судьбу. Нарушители со стажем знают: молчать – в их же интересах. Но этот… Этот будто следит за мной. Будто выбрал идеальную мишень – мой затылок.

Поневоле изучаю его лицо в зеркале заднего вида. Где он мог мне попасться? Почему кажется знакомым? Замечаю ухмылку: он просек, что я использую зеркало заднего вида; он в курсе моих мыслей. И моих страхов. Плечи, шея, лопатки мокры от пота, волосы на затылке шевелятся.

* * *

В участке я вынуждена караулить его, пока освободится офицер, определяющий арестованных в камеры. Утыкаюсь в мобильник, не произношу ни слова. Сижу под взглядом, как под прицелом.

Наконец за ним приходят. Тут-то он и открывает рот.

– А я тебя знаю.

– Неужели?

– Точно.

Караульный смотрит вопросительно: увести этого выродка? Чтоб не вякал?

– И откуда же вы меня знаете?

Пытаюсь говорить сардоническим тоном; боюсь, получается неважно.

Арестованный кроит ухмылку. Мне уже известно его имя: Роберт Малви-младший. Там, в доме, он отказался предъявить документы. Имя сообщила его жена.

Роберт Малви-младший молчит. Долго. Выжидательно.

– Так я и сказал, – наконец бросает он.

Караульный грубо хватает его под локоть и тащит в камеру.

* * *

Полицейский, если только он профессионал, никогда не позволит эмоциям взять верх над разумом. Будет беспристрастен, как судья, и невозмутим, как священник. Получается, мне до истинного профессионализма еще далеко – весь день я не могу стряхнуть липкий страх, что охватил меня в машине, наедине с Робертом Малви-младшим. Передо мной так и стоит его лицо, его неестественно светлые глаза и волчий оскал ухмылки. А смена, кстати, оказывается более насыщенной, чем я полагала, слушая прогноз погоды.

Обычно в такой холод уличная жизнь в Кенсингтоне замирает. Но после ареста Малви приходится мчаться в Спринг-Гарден, где избили велосипедиста. Хулиганы скрылись, вокруг пострадавшего собралась толпа.

Следует еще несколько серьезных вызовов. А время между тем приближается к половине третьего. Мне пора к мистеру Райту. Чтобы не загрузили в самый неподходящий момент, тяну резину, еле ползу на очередной вызов.

В два пятнадцать паркуюсь неподалеку от заведения Алонзо, в нескольких кварталах от универсама мистера Райта.

Старик сказал: «Переоденься»; это был его единственный совет. Но переодеться не во что. В разгаре смены в участок не поедешь, в раздевалку не пойдешь.

Значит, придется купить одежду в магазине сети «Фикс-прайс» вон там, за углом.

Но что делать с оружием и рацией? Тащить с собой? Какой тогда смысл переодеваться в гражданское? Оставить в машине? А если поступит звонок из категории первоочередных? Игнорирование такого звонка сулит серьезные проблемы. До сих пор на дежурстве и рация, и оружие всегда были при мне.

Наконец я решаюсь. Оставлю и то, и другое. В багажнике. Так надежнее.

* * *

Ныряю под вывеску «Любой товар за 1 доллар». Скольжу взглядом по захламленным полкам. Ну и что здесь выберешь? Вон висят огромные черные футболки и черные мужские треники. Я в них точно зальюсь. Однако выбирать не приходится. Покупаю и то, и другое, спешу к Алонзо и прошусь в туалет.

Алонзо, как всегда, пускает.

В кабинке раздеваюсь, напяливаю футболку и треники, а свою форму прячу в пакет.

Алонзо при виде меня вскидывает брови.

– Неудобно вас беспокоить, Алонзо, но не могли бы вы подержать здесь этот пакет? Совсем недолго. Буду очень признательна.

– Не вопрос, – отвечает Алонзо.

Поколебавшись, кладу на прилавок десятидолларовую купюру.

Он пытается вернуть ее, но я только говорю:

– Это чаевые.

* * *

Температура воздуха – восемнадцать по Фаренгейту[17]17
  Минус 7,5 градуса по шкале Цельсия.


[Закрыть]. В любом другом районе женщина, вырядившаяся в футболку, вызвала бы как минимум недоуменные взгляды; но в Кенсингтоне никого таким прикидом не удивишь. Ни при какой погоде.

Прибегаю к мистеру Райту в два сорок. Распахиваю дверь. Изнутри тянет живительным теплом. Звякает миниатюрный колокольчик. Людей нет.

Некоторое время стою, прислушиваюсь. Улавливаю хлопок задней двери.

В проходе возникает мистер Райт. Пробирается, привычно огибая стойку с обручами.

Глядит на меня молча. Может, не узнал? Может, забыл про утреннюю встречу?

Вот он дошел до прилавка, вот со скрипом опустился на табурет.

Следует долгая пауза.

– Его еще нету, – цедит наконец-то мистер Райт.

– В смысле, Дока?

– А то кого же?

– Ладно.

На самом деле – не ладно. Уже без десяти три. Моя работа под ударом. Не хватало, чтобы меня застукали в таком месте, без формы, рации и оружия. Если будет важный вызов, а я не отвечу и потом совру, что рация забарахлила, – поверят ли мне?

– Можно вас спросить, мистер Райт?

– Спросить-то – спрашивай на здоровье. Отвечать я не обязанный.

И он подмигивает. Кажется, оттаял.

– Скажите, он – Док – каждый день приходит? Вы уверены, что сегодня…

Дверь открывается, мистер Райт вскидывает брови и чуть заметно поводит головой на вошедшего.

Оборачиваюсь.

Вошедший высок ростом (примерно с меня), тощ и жилист. Да, это его я видела в «Фейсбуке». На нем ярко-оранжевая, наглухо застегнутая куртка и джинсы. Волосы длиной до подбородка – отрастил, значит, с тех пор – и такие грязные, что цвет не определишь. Вроде каштановые. И он очень, очень хорош собой. Героин много чего с телом вытворяет, в том числе сгоняет жир. Весь, до капли. Черты заостряются, выпячиваются, лишенные плоти. Всё – чересчур: румянец на скулах, блеск глаз, краснота губ…

Вошедший, косясь в мою сторону, молча идет к прилавку.

– Меня, что ли, ждешь? – произносит он.

Надеется, что я сейчас уберусь. Мало ли откуда меня занесло. Мало ли кто я такая. А у него дело.

Рассчитываю, что мистер Райт нас познакомит. Нет, он вмешиваться не намерен.

– Не тебя, – мямлю я. И, решившись, добавляю: – Ты, случайно, не Док?

– Нет.

– Нет?

Обычно я более находчива.

– Сказал же – нет.

Док меряет меня взглядом. Складывает руки на груди. Постукивает мыском ботинка. Всем своим видом выражает нетерпение.

– Нет так нет, – говорю я. – Просто ты сильно похож на одного парня. С фотки.

Его буквально передергивает.

– С какой еще фотки?

Взгляд скользит от меня к мистеру Райту и обратно. Определенно я здесь лишняя. Встряла. Вклинилась между Доком и дозой. А доза ему явно необходима. Он еле держится. Ему на месте не стоится.

Применяю новую тактику:

– Слушай, я кое-кого ищу. Кейси Фитцпатрик.

Док на секунду каменеет. Затем его руки тяжело опускаются на прилавок.

– Блин! – выдыхает он. – Так ты ее сестра?

Живо всплывают в памяти все до единого случаи, когда я вытаскивала Кейси из сомнительных домов, а точнее, притонов. И каждый мужчина, задавший мне этот вопрос. Наверное, зря я снова в это ввязалась. Или не зря?

– Да, я ее сестра.

Запираться бесполезно. Телосложением мы с Кейси разнимся, но лицами очень схожи. Эту особенность только ленивый вслух не отмечал.

– То есть ты – Мики? – уточняет Док.

– Да.

Мистер Райт глядит строго на прилавок.

– Она о тебе часто говорила, – произносит Док. Меня жуть берет. «Говорила». Прошедшее время.

Поспешно спрашиваю:

– Знаешь, где она сейчас?

Док качает головой.

– Не знаю. Она меня бросила пару месяцев назад. С тех пор не слышал про нее.

– Вы с ней…

Он смотрит на меня, как на идиотку.

– Вы с ней были… вместе?

– Ну да.

Дольше ждать ему невмоготу, и он выдает:

– Слушай, у меня тут одно дело. Объявится Кейси – дай мне знать, лады?

– Есть у тебя телефон?

– Как не быть.

Он диктует свой номер. Для верности тут же звоню ему. В кармане оранжевой куртки что-то слабо вспыхивает, слышится песня, названия которой мне не вспомнить. Песня была на пике популярности во времена моего детства. Но я и тогда не знала, как она называется.

– Порядок, – говорю. – Спасибо.

Иду к двери. Док окликает меня:

– Постой. Ты в полиции служишь, да?

Колеблюсь. Потом отвечаю утвердительно.

Он молчит. И мистер Райт тоже молчит.

– Что-нибудь еще? – спрашиваю я.

– Ничего.

Спиной чувствую его взгляд.

* * *

– Ну, – произносит в трубке голос Трумена.

– Сейчас, – отвечаю я.

Быстрым шагом, чуть ли не бегом, направляюсь к заведению Алонзо. Дыхание перехватывает. Я промерзла до костей. Левую ладонь прижимаю к груди. Скорей бы схватить рацию и пистолет. Они – словно дети, оставленные без присмотра. Жаль, что нельзя перейти на полноценный бег.

– Как всё было? Получилось? – спрашивает Трумен.

Излагаю события.

– Как он тебе показался, Мик?

– По-моему, врет, – отвечаю после паузы. – Скользкий тип.

Трумен молчит.

– А ты что думаешь?

– Похоже, ты права.

Снова молчание. Понятно. Трумен сообразил: так вот сразу согласиться с моим мнением насчет Дока – все равно что признать: песенка Кейси спета.

– А там кто его знает, – выдает он.

– Еще раз спасибо за помощь.

– Хватит уже. Заспасибила вконец.

Возвращаюсь к Алонзо, живо переодеваюсь. Судорожно проверяю входящие. Готова обнаружить сообщения от коллег: «Где тебя нелегкая носит?!», «Тебя Эйхерн искал». Ничего такого нет. Снова благодарю Алонзо, но уже на выходе спохватываюсь:

– Скажите, Алонзо, а можно будет у вас еще разок вещи оставить? Ненадолго? Есть тут какой-нибудь, не знаю… чуланчик?

* * *

Бегу к машине, припаркованной за углом. Вот сейчас сверну – а там сержант Эйхерн поджидает, на часы посматривает…

Нет, конечно, никакого Эйхерна. Выдыхаю. Достаю из багажника рацию и пистолет. Почти сразу же раздается звонок диспетчера.

Кража из автомобиля, ничего срочного.

Слава богу.

– Еду, уже еду.

* * *

По дороге домой перевариваю дневные события. Сначала тяжесть содеянного мною давит на плечи, но внезапно я чувствую приступ ярости. Такое уже было; приступы повторялись регулярно, именно из-за них я прекратила общаться с Кейси. И, как только приняла это решение, моя жизнь наладилась. А дело вот в чем: у меня вспыльчивый нрав. Саймон говорил, и не раз, что не знает человека более уравновешенного, чем я. Что ж, я и впрямь была уравновешенной. До поры до времени.

Сейчас, в машине, направляясь к дому, негодую на себя самое: как я могла? Как я до такого додумалась? Рискнула работой – притом любимой работой, подставила под удар собственный жизненный уклад, зарплату с соцпакетом, которые обеспечивают приличные условия мне и моему сыну! И ради кого? Ради женщины, которая, очень может быть, исчезла намеренно, которая не хочет, чтобы ее обнаружили! Ради той, чьи решения, все до единого, диктовались исключительно ее же прихотями; ради той, которая отвергала попытки близких выправить ее жизненный путь…

Хватит, хватит, клянусь я самой себе. Сыта по горло. Отныне пусть Кейси живет как знает. Не стану больше ее опекать.

Но в этот миг память зачем-то подсовывает картинку: задушенная в Трекс молодая женщина. Синие губы. Сальные волосы. Одежда не по сезону. Глаза – распахнутые, недоумевающие, не защищенные от дождя…

* * *

Вот я в Бенсалеме. Выруливаю на подъездную дорожку. Заворачивая за угол, поднимаю взгляд. Так и есть: в окне Томасова мордашка. Томас теперь взял такую привычку: заберется на подоконник, приникнет к холодному стеклу, держась ручонками за раму; глаза страдальческие. При виде меня он расплывается в улыбке – и исчезает. Значит, побежал к дверям, мне навстречу.

Дома расплачиваюсь с Бетани (вид у нее, как всегда, скучающий). Спрашиваю, как Томас себя вел.

– Нормально, – отзывается Бетани. Никаких подробностей.

Утром я оставила ей денег, чтобы она свозила Томаса в книжный магазин. Чтобы он сам выбрал себе книжку. Детское кресло давно куплено, однако так и валяется у Бетани в машине, даже не распакованное.

– Чем вы занимались, Бетани?

– Мы, это… читали. Книжки.

– Интересно было в книжном магазине, Томас?

– Мы туда не поехали, мама, – мрачно отвечает сын.

Перевожу взгляд на Бетани. Она невозмутима.

– Сегодня холодрыга. Мы читали книжки дома.

– Не книжки, а книжку. Всего одну, – бурчит Томас.

– То-мас!

Произношу его имя с расстановкой, с предупреждением.

Но на сердце тяжко.

* * *

Наконец Бетани убирается. Томас – глаза широко раскрыты, ручки по швам, ладошками наружу – стоит передо мной, словно живой укор. «Полюбуйся, до чего ты меня довела, мама! Полюбуйся!»

Томас – умный, очень умный. Знаю, неправильно так отзываться о собственном ребенке, но тому полно свидетельств. Мой сын рано заговорил, в полтора года уже собирал пазлы. Ему не исполнилось и двух лет, а он уже знал алфавит и цифры. Порой мне кажется, Томас склонен к перфекционизму; я даже специально изучала это явление, хотела выяснить, не может ли оно перерасти в навязчивую идею или, не дай бог, в зависимость. (Зависимость – она же в генах, а Томас, нравится мне это или нет, имеет прямое отношение к семье О’Брайен.) Я стараюсь характеризовать его просто – «одаренный», даром что Ба в свое время долго куксилась из-за этого слова.

Когда Томасу исполнилось два года, я показала его специалистам; все утверждали, что мой сын значительно опережает своих сверстников в развитии. Вооруженная этими утверждениями, я приступила к Саймону. Под моим напором тот помог устроить Томаса в «Спринг-Гарден дэй скул» – дошкольное учреждение с великолепной репутацией, удобной дислокацией и заоблачной (для меня) стоимостью обучения. На этом учреждении я остановилась после долгих поисков и сравнений и еще более долгих самовнушений, что потяну такую плату. «Спринг-Гарден» посещают в основном дети из Фиштауна и Нортен-Либертиз – районов, некогда запущенных, а теперь облагороженных и ставших престижными. Львиную долю денег, что Саймон давал на Томаса, съедала плата за обучение. Несмотря на социальные различия, сын очень быстро завел приятелей (до сих пор нет-нет, да и вспомнит их в разговоре – скучает). Я же утешалась мыслью, что в «Спринг-Гарден» закладывается некий фундамент, на котором Томас выстроит свое дальнейшее обучение. В моих мечтах фигурировал университетский диплом в области медицины или юриспруденции. Я и Томасом-то назвала сына в честь Томаса Холма, главного геодезиста штата Пенсильвания, советника самого Уильяма Пенна. Этому человеку Филадельфия обязана великолепной планировкой; хорошо бы и мой Томас стал геодезистом или архитектором… Кстати, Холма больше других деятелей почитала мисс Пауэлл.

А год назад чеки от Саймона просто перестали приходить. Я вытягивалась в нитку, чтобы Томас, как и прежде, учился в «Спринг-Гарден», чтобы рассчитываться с приходящей няней, караулившей Томаса во время моих ночных дежурств, чтобы выплачивать кредит за дом в Порт-Ричмонде, чтобы сносно питаться. Некоторое время – совсем недолго – мы держались, хотя чего это стоило! Ели консервы из тунца со спагетти, одежду вообще не покупали. Но в декабре прошлого года нас постиг прорыв канализации. Нечистоты вырвались на улицу, и я выложила за ремонт десять тысяч долларов. С этого начался наш финансовый крах.

Разобравшись с протечкой, я отправилась в Южный убойный отдел – искать Саймона. Он мало того что больше не слал чеков, но уже два раза в условленные дни не приезжал повидать Томаса. Он сменил сим-карту в телефоне, а заодно и место жительства. Это последнее обстоятельство я выяснила сама. Когда Саймон во второй раз не появился у моего дома ради общения с сыном, я поехала в Южную Филадельфию. Долго и впустую трезвонила у дверей. И все поняла.

Томас, брошенный обожаемым отцом, был безутешен. Потому-то я запрятала гордость поглубже; потому и стала искать Саймона на работе, оставив сына с няней.

Надо знать мой характер, чтобы понимать, как тяжело мне далась та поездка. Мы с Саймоном оба скрытные и пересудов не терпим. На работе свои отношения не афишировали – возможно, причиной было их нетрадиционное начало. Конечно, мои коллеги знали, что у меня есть сын, – но понятия не имели, от кого. И не рисковали спрашивать, ведь я одним своим видом остужала даже самое искреннее любопытство.

Возле Саймоновой работы я появилась практически неузнаваемой – в темных очках на пол-лица и в фуфайке с капюшоном (парик я сочла излишеством).

Сразу заметила машину – черный «Кадиллак», который Саймон купил подержанным и сам оттюнинговал. Я остановилась ярдах в пятидесяти от полицейского участка, на улице. И стала ждать, когда закончится рабочий день.

Подробности отвратительной сцены, которая произошла между мной и Саймоном, я опущу. Скажу только, что он засек меня еще с крыльца и попытался ретироваться обратно в здание, но я его окликнула. Еще скажу, что вышла из себя, что орала, а Саймон выставлял вперед руки – как бы для защиты от меня, буйной. Я пригрозила ему судом, если в течение недели не получу деньги для Томаса, а он парировал: не посмеешь, сама ведь в курсе, сколько у меня приятелей среди юристов, и вообще я у тебя ребенка на раз отниму, моргнуть не успеешь. И пальцами прищелкнул. Чуть остыв, Саймон добавил: нелепо было с моей стороны отправлять Томаса в такой дорогущий сад. Что я о себе возомнила? Мы – не миллионеры.

Тогда-то я и приняла решение. Я вдруг перестала кричать и размахивать руками. Кажется, даже улыбнулась. И ушла. Поехала восвояси, ни разу в зеркало заднего вида не глянула. Отдалившись на достаточное расстояние, позвонила риелторше, через которую покупала дом в Порт-Ричмонде, и попросила выставить этот дом на продажу. Затем был второй звонок – заведующей «Спринг-Гарден». Я сообщила, что забираю Томаса. Для нас обоих это была трагедия.

Назавтра я порасспросила коллегу, у которого брат как раз съезжал от миссис Мейхон. Он, коллега, чуть раньше сетовал, что его припрягли вещи вывозить. И еще я разместила объявление на сайте приходящих нянь: нужна няня, располагающая временем, для четырехлетнего мальчика; район – Бенсалем.

Саймону я о переезде не сообщила.

Если одумается, решила я – по месту работы меня вычислит. Если хочет видеться с сыном – пусть снова чеки шлет.

Так я начала с чистого листа.

* * *

С тех пор я немало принесла в жертву собственной независимости и защите Томаса. Считаю, что в целом решение было правильное.

Но, возвращаясь со смены, я неизменно вижу в Томасовых глазах тоску по общению с ровесниками и досаду на равнодушную няньку, которая только и знает, что сидеть в соцсетях. И эти тоска и досада день за днем расшатывают мою уверенность.

Принимаюсь готовить ужин. Томас притих в своей комнате.

Стол накрыт. Иду за сыном.

Томас – возле станкового мольберта, рисует что-то яркое, крупное. Мольберт ему на прощание подарили в «Спринг-Гарден».

Некоторое время молча наблюдаю. Наконец решаюсь спросить:

– Что ты рисуешь, Томас?

– Картину для Эшли.

– Для Эшли?

– Ну, для ТЕТИ Эшли. На завтра.

Господи!

Завтра – День благодарения. Совсем из головы вон…

Томас, должно быть, почуял неладное. Глядит с испугом.

– Мы же едем к тете Эшли, мама.

По интонации получается утверждение, а не вопрос.

Нарисовал Томас индейку и банку консервов – не то бобы, не то кукурузу. Чего ждать от ребенка, который уже год не видел свежих овощей – только консервированные? И виновата в этом я.

– Конечно, мы едем, Томас.

– Хорошо.

Он снова поднимает взгляд. Знаю, отлично знаю, какой вопрос сейчас прозвучит.

– А папа тоже там будет?

Атмосфера в комнате резко меняется. Наверное, в тысячный раз за последний год я отчеканиваю:

– Нет. Папы не будет.

* * *

С утра ужасно нервничаю.

Пребывание в гостях у любого представителя семейства О’Брайен – всегда стресс. Особенно если в эти гости меня не ждут. Накануне вечером я чуть было не позвонила Эшли и не предупредила, что мы с Томасом придем. Передумала – эффект неожиданности, пожалуй, будет мне на руку. Особенно если моя цель – расколоть кузена Бобби (который явно меня избегает – минимум пять эсэмэсок оставил без ответа). В общем, план такой: нагрянуть, спросить о Кейси всех, кого получится, и уйти. Без скандалов и сцен.

– Мама, что с тобой? – волнуется Томас, наблюдая, как я мечусь по кухне.

– Венчик найти не могу.

В последнее время мне все кажется: детство Томаса летит, проносится мимо на бешеной скорости – а ведь должно быть во всех отношениях лучше моего собственного детства. Например, я спохватываюсь: «Мы с Томасом никогда ничего не пекли!» И мчусь за мукой и дрожжами.

Сегодня мы будем печь брауни. Проблема в том, что я в жизни их не готовила. Первая партия благополучно сгорает. (Томас, по своей доброте, долго грызет один брауни, кривится и наконец выдавливает: «Вкусно».)

Вторая партия получается лучше.

Отмывание противня заняло немало времени, и в Олни я гоню быстрее, чем следовало бы, с ребенком-то в машине.

* * *

В детстве Эшли была нам ближе всех из родни. Она – дочь тети Линн, самой младшей бабушкиной сестры. Тетя Линн родилась на двадцать лет позже Ба, по возрасту она почти ровесница нашей маме. Тетя Линн с Эшли жили в квартале от нас, Эшли ходила с нами в школу Святого Спасителя; в отличие от нас, ее и окончила. Сама родила рано, в девятнадцать, чем никого не удивила, кроме собственной матери. Тетя Линн, когда речь шла об Эшли, словно шоры напяливала. К чести Эшли надо сказать, что жизнь свою она потом упорядочила. Поступила на вечернее отделение медицинского колледжа, малыша оставляла на тетю Линн. Сейчас имеет диплом медсестры. Лет в двадцать пять вышла замуж. С мужем, Роном, у них трое детей – погодки. Семья переехала в Олни, в более просторный дом; правда, дворик там тесноват. Эшли не вызывает у меня отторжения. Жизнь Кейси могла бы развиться по такому же сценарию – на этой мысли я себя часто ловлю. С моей сестрой они ровесницы, их вкусы в музыке и одежде совпадают, да и чувство юмора у обеих специфическое, обе – те еще язвы. В детстве и отрочестве тусовались в одной компании. Пожалуй, из всех О’Брайенов мне не хватает только общения с Эшли. Я даже пыталась сблизиться с ней (звонила первая), но Эшли, совсем как я, занята детьми и работой: поговорить – поговорит, а сама почти никогда не перезванивает.

* * *

Долго не могу найти местечко для парковки. Наконец мы перед дверью. Дом прямо-таки гудит. Наверное, целая толпа в гостиной собралась – толпа родственников, которых я много лет не видела.

В семье О’Брайен имеется особое выражение, чрезвычайно оскорбительное для всякого, кто О’Брайенам не по нраву: «Он/она себя лучше нас воображает». Боюсь, именно это выражение годами применяли и ко мне.

Мнусь на пороге, не решаясь войти. Вернулась моя детская застенчивость, причем резко, без предупреждения. Томас это чувствует. Жмется к моим ногам. За спиной прячет рисунок, свернутый трубочкой, – подарок тете Эшли. В моих руках дрожит поднос, на котором разместились брауни.

Открываю дверь.

О’Брайены едят с красных пластиковых тарелок. Для пьющих имеется пиво. Для трезвенников – ко– ка-кола и спрайт. Пахнет корицей и жареной индейкой.

При нашем появлении челюсти перестают жевать, пивные кружки застывают, так и не поднесенные к губам. Все взгляды обращены на нас. Кое-кто кивает издали, а двое храбрых (недаром же они – старшее поколение) подходят обняться.

Дядя Рич, младший брат Ба, тоже здесь. Вон, машет рукой. С ним не то жена, не то подруга; не знаю, никогда эту женщину не видела. Мой кузен Ленни. Его дочь, лет на десять меня моложе. Не помню, как ее зовут. По всему дому бегают дети. Томас косится на них с тоской, но по-прежнему жмется к моей ноге.

Эшли как раз шла из кухни. Заметила нас, резко остановилась.

– Мики! – кричит она на всю гостиную. В каждой руке у нее по бокалу с пивом. – Ты ли это?

– Привет. Ничего, что мы нагрянули? Я только в последний момент узнала, что смена не моя.

Выпалив это на одном дыхании, повыше поднимаю поднос. Брауни – мой вклад в фуршет.

Эшли успела овладеть собой.

– Молодец, что выбралась, Мики!

Руки у меня заняты. Коленом подпихиваю Томаса – ну же, входи в дом. Он переступает порог. Я следую за ним.

Эшли направляется прямо к нам. Останавливается, смотрит на Томаса сверху вниз.

– С ума сойти, какой ты стал большущий!

Томас молчит. Ручки по-прежнему за спиной. Вот одна, со свернутым рисунком, дрогнула, будто готовая протянуться к тете Эшли, – и снова пугливо вернулась на место.

– На кухне помощь нужна? – спрашиваю я.

Эшли мотает головой:

– Нет, все готово. Иди поешь. Я сейчас вернусь.

Мальчуган лет пяти-шести, уже давно присматривавшийся к Томасу, наконец приближается и спрашивает:

– Тебе нравятся «Крутые спецназовцы»?

– Да, – отвечает Томас.

Очень сомневаюсь, что он вообще про таких слыхал.

Оглянуться не успеваю, а обоих и след простыл. Судя по шуму из полуподвала, там в разгаре войнушка.

Гул в гостиной возобновляется. О’Брайены говорят о своем.

Остаюсь в одиночестве. Как всегда на семейных сборищах.

* * *

Некоторое время болтаюсь по дому, гоню картину, будто мне вполне комфортно. Ясно, почему Эшли с семьей перебралась в Олни. Дома здесь более старые, но зато и более просторные. Например, этот конкретный в два раза больше, чем дом ленточной застройки, в котором я сама выросла. Никаких архитектурных излишеств, да и улица какая-то неуютная – и все же семье из шести человек в таком доме лучше. Мебель видала виды, стены голые, если не считать распятий над дверьми, будто в школе-интернате при католическом монастыре. Что-то новенькое. Похоже, Эшли ударилась в религию.

Когда со мной здороваются – я киваю или говорю: «Привет»; если вдруг пытаются обнять – неловко поднимаю руки, неловко взгромождаю их на родственные плечи. Не люблю объятий. В детстве меня на таких сборищах Кейси выручала. Буквально спасала от сумасшествия. Протискивалась сквозь толпу, тянула меня за собой. На подначки отвечала подначками, на дразнилки – дразнилками, всегда беззлобными. Мы с ней набирали еды и устраивались где-нибудь в уголке. Жевали, наблюдали за родней. Сморозит взрослый глупость или выкинет фортель – мы перемигивались и прыскали со смеху. Всегда старались запомнить, как выкаблучивается спьяну какой-нибудь дядюшка, что мелет какая-нибудь тетушка. Эпизоды эти потом еще долго служили нам пищей для разговоров. У нас и язык был свой, особый, тайный. И родственники все по категориям разбиты с жестокостью и проницательностью, каких и не заподозришь у девочек-подростков.

Сейчас за каждым углом меня караулит образ Кейси – такой, какой она стала бы, если б не… Ведь и взрослая Кейси не всегда под кайфом: вижу ее с банкой колы, с чужим младенцем на руках… Гладящей чужую собаку… Играющей с троюродной племянницей…

* * *

Прохожу дом насквозь, оказываюсь на заднем дворе. Лужайка в изморози, границу между двумя участками определяет деревянный забор. У забора курят трое моих кузенов, в том числе и Бобби. Судя по его лицу, он совершенно не ожидал меня увидеть.

– Какие люди! – тянет Бобби.

С нашей последней встречи он растолстел; учитывая, что росту в нем шесть футов три дюйма[18]18
  Около 191 см.


[Закрыть], Бобби теперь настоящая глыба. Он четырьмя годами старше меня. В детстве постоянно терроризировал нас с Кейси – гонял по комнатам и дворам, угрожая камнями, палками и прочими опасными предметами. Кейси повизгивала от восторга. Мне было страшно по-настоящему.

Бобби отпустил бородку. Бейсболка с эмблемой «Филлиз» сдвинута набок. Рядом с Бобби – его родной брат Джон и двоюродный – Луи. Оба меряют меня равнодушными взглядами. Может, не узнают.

Сегодня я долго думала, что надеть. Пыталась соблюсти некий баланс – одновременно проявить уважение к поводу для встречи и не показаться родственникам зазнайкой. В конце концов остановилась на серых брюках (сидят ловко, но не в обтяжку), белой удлиненной блузке и туфлях без каблука, удобных для прогулок. Все три вещи – тоже униформа, только для выходных дней. Волосы я собрала в хвост, надела крошечные серебряные сережки в виде полумесяцев – Саймонов подарок на двадцать первый день рождения. Не раз я боролась с порывом спустить сережки в унитаз, но они такие изящные, что даже отвращение к Саймону не заставило меня с ними расстаться. Ювелирных изделий у меня и так – раз-два и обчелся. Глупо разбрасываться ценными вещами, вдобавок сами-то сережки ни в чем не виноваты.

– Ну, малышка, как делишки? – склабится Бобби. В голосе патока.

– Нормально. Как у вас, ребята?

– Супер, – отвечает Бобби, а Джон и Луи бубнят что-то нечленораздельное.

Из трех ртов торчат сигареты.

– Меня не угостите? – спрашиваю я. Не курила с тех пор, как рассталась с Саймоном. Он курит только за компанию, ну и я порой присоединялась.

Бобби как-то судорожно тянет из кармана пачку сигарет. Слежу за каждым его движением. Это у него одышка появилась – или он занервничал, потому и пыхтит? Может, просто озяб?

Отозвать его «на пять минут»? Пожалуй, не надо – чего доброго, насторожится. Самым своим беззаботным тоном говорю:

– Я тебе эсэмэсила.

– Как же, как же, – отвечает Бобби.

В пачке осталась последняя сигарета. Беру ее.

– Как же, – повторяет Бобби. – Извиняй, что не ответил. Справки наводил.

Протягивает мне зажигалку. Прикурить получается не сразу.

– Спасибо. Ну и как – выяснил что-нибудь?

Бобби качает головой:

– Никто не в курсе.

Джон и Луи непонимающе переглядываются.

– У нее сестра пропала, – поясняет Бобби. – Кейси, помните?

– Дела! – реагирует Джон.

Он старше Бобби, мельче, ниже ростом. Никогда его толком не знала. В детстве мы с Кейси причисляли Джона к взрослым. Говорят, он замешан в том же грязном бизнесе, что и Бобби.