Текст книги "Лиз. Которая гуляла сама по себе"

– Он тебя все равно любил, ведь он был твоим папой. Наверное, он стал злым от пива, мам. Если бы он бросил пить, он был бы прекрасным папой.

Если от моих слов маме становилось лучше, то, увы, ненадолго. Когда кайф ее отпускал, она одевалась и, утирая слезы, выходила на темные улицы в поисках нового «чека». Папа оставался в спальне. Он лежал, словно в коматозном состоянии, иногда подергиваясь от действия наркотиков, которые гуляли в его крови.

Я снова садилась у окна и, глядя на Юниверсити-авеню, повторяла про себя как мантру телефонный номер экстренной помощи. «911», – твердила я про себя, глядя, как мама удаляется в сторону бара, чтобы повторить все то, что я уже много раз видела.

В эти ночные часы меня спасал телевизор. Я отмеряла время получасовыми сегментами передач. Я смотрела телепередачи и рекламу до тех пор, пока в эфире в пять часов не появлялись первые утренние новости. Это означало, что можно ложиться спать, что я и делала, когда восток уже начинал алеть зарей.

К этому времени закрывались все бары, и единственными людьми на улицах были проститутки, бомжи и наркоманы – точно такие же несчастные люди, как и мама. После закрытия баров мама возвращалась домой и падала в изнеможении на кровать рядом с папой. В это время я тоже ложилась спать.

Ранним утром в нашей квартире были слышны энергичные звуки новостей и громкий храп мамы. Я надевала синюю ночную рубашку, которую прислала мне бабушка из Лонг-Айленда, бросала последний взгляд на маму, которая спала не раздеваясь, и папу в нижнем белье, выключала телевизор и ложилась в кровать. Я засыпала с мыслью, что, если бы родители не употребляли наркотики, они бы больше уделяли времени мне и Лизе.

* * *

«Лиззи, вставай!» – будила меня своим криком Лиза. Когда я ходила в детский сад, сестра вела себя по утрам достаточно резко, но когда я пошла в школу, ее отношение только ухудшилось.

«Каждый день одно и то же! Да вставай же скорее!» – вопила Лиза. Она срывала с меня одеяло, отчего мне становилось холодно.

На улице слышался гам детей, которые ждали школьного автобуса. На переходе через улицу стояла женщина со свистком, которая следила за безопасностью детей. За ночь я обычно спала не более двух часов.

Каждое утро Лиза вставала по звонку будильника. Она умывалась и одевалась, после этого начинала будить меня. Сестра будила меня сперва нежно, но я не вставала, поэтому она начинала орать, вытаскивать меня из кровати и насильно одевать.

В нашей квартире редко было включено отопление, поэтому, когда Лиза стаскивала с меня одеяло, мне становилось ужасно холодно. Я свертывалась калачиком, чтобы не замерзнуть, и продолжала спать, крепко держась за подушку, которую Лиза пыталась вытащить у меня из-под головы. В те минуты я ненавидела Лизу сильнее, чем ненавидела школу, из-за которой не могла выспаться, и сильнее, чем детей, которые меня в ней третировали. Кроме этого мне казалось, что Лизе нравится надо мной издеваться. Я чувствовала, что она получает удовольствие от роли, которую добровольно на себя взяла.

«Я твоя старшая сестра, и ты должна меня слушаться! – орала она. – Или я вылью на тебя холодной воды! Вставай!»

Она брала чашку холодной, как лед, воды и выливала мне на голову. Я была вне себя от злости. Но иногда даже после этого не вставала.

По утрам, после того, как я всю ночь не спала с родителями, мне казалось, что я только закрывала глаза, как Лиза начинала меня будить.

В то утро я нехотя встала и, стараясь не создавать лишнего шума, чтобы не разбудить родителей, оделась. Лиза совершенно не обращала внимания на то, что они спали. Она каждые три минуты кричала, что я опоздаю, если не потороплюсь. Холод на улице меня немного бодрил, но в теплой школе № 261 с флуоресцентными лампами я снова засыпала. Я хотела спать, и у меня не было никакого желания учиться.

Каждый день миссис МакАдамс задавала нам домашнее чтение. Однако я уже научилась читать на книге «Хортон» и перешла на книги третьеклассницы Лизы и детективы, которые читал папа. Я чувствовала себя слишком уставшей и поэтому игнорировала объяснения грамматики и правописания. Мои глаза постепенно закрывались, и я начинала сладко дремать.

Я думала о том, проснулась ли мама и смотрит ли она без меня телевизор. Может быть, она пойдет прогуляться? Если бы я была дома, взяла бы она меня с собой?

После разбора грамматики миссис МакАдамс перешла к математическим задачам. Я совершенно не понимала того, что она объясняла. Каждая минута казалась часом. Я сидела и представляла, под каким предлогом я могла бы попросить у школьной медсестры освободить меня от занятий: грипп, боль в животе, лихорадка, чума. Некоторые из этих предлогов были наполовину правдивыми: когда миссис МакАдамс вызывала ученика для ответа, у меня все в животе съеживалось, и казалось, что меня вот-вот стошнит.

После уроков я быстро запихивала тетрадки в портфель и старалась уйти раньше остальных. Меня нервировали одноклассники. Я напрягалась, когда они стояли слишком близко ко мне. Мама помогла мне избавиться от вшей при помощи специального шампуня. Но даже без вшей я сильно отличалась от моих одноклассников. Они это видели, и я об этом знала. Я плохо одевалась, и моя одежда была грязной. Носки я носила целую неделю подряд, а нижнее белье меняла крайне редко. Я понимала, что от меня плохо пахнет.

Но, с другой стороны, как говорил папа, какое мне дело до того, что обо мне думают? «Это их проблемы». Я пыталась убедить себя, что мнение других мне совершенно безразлично. Я по многим параметрам была гораздо более взрослой, чем все они, вместе взятые.

В свои шесть лет я могла материться в присутствии родителей, ложилась спать, когда мне вздумается, знала о сексе и могла смешать дозу кокаина, чтобы запустить ее по вене. Но, с другой стороны, все остальные дети были более собранными и продолжали оставаться детьми в то время, когда я их переросла. Они свободно общались друг с другом, завязывали дружеские отношения и мило поднимали на уроках руку, чтобы ответить на вопрос учителя. Я повзрослела быстрее, чем они, но пропустила многие шаги в моем детском развитии. Я была другой.

Именно ощущение, что я сильно отличаюсь от остальных ребят, было основным камнем преткновения. Поэтому я чувствовала себя среди них неудобно и плохо. В конце уроков я была счастлива, что могу уйти и больше их не видеть.

Я выходила на улицу и после короткой прогулки оказывалась дома. Слава богу, что еще один школьный день был позади и я могла отдохнуть. Я спала до вечера на диване в гостиной, чтобы не пропустить ничего из того, что могло произойти.

* * *

Я долго объясняла маме, почему мне не нравится школа и мои одноклассники. Наконец в декабре мама разрешила мне в течение месяца практически каждый день оставаться дома и не ходить в школу. Папа просыпался днем и был очень раздосадован, когда видел, что я не пошла на занятия.

«Лиззи, ты опять прогуливаешь?» – возмущался он.

Не знаю, почему он так сильно на это реагировал, ведь за месяц мог бы привыкнуть, что я не хожу в школу.

«Завтра обязательно иди», – говорил он, но на следующее утро не будил меня к началу уроков. День за днем он видел, что я не хожу в школу, и только неодобрительно качал головой.

Однажды в четверг, после того, как Лизе не удалось меня разбудить и она ушла одна, в дверь нашей квартиры громко постучали. Родители спали. Я подошла к двери и услышала, что за ней разговаривают два человека – мужчина и женщина. Они снова постучали, на этот раз еще сильнее. Потом я услышала, что голоса за дверью обсуждают плохой запах. Я поняла, что они говорят о нашей квартире.

За последние полгода мама с папой практически не убирались. В одной из комнат было разбито стекло, потому что мама в приступе злости ударила в него, при этом сильно поранив руку. Мы, как могли, заклеили окно клейкой лентой и пластиковыми пакетами, чтобы дождь и снег не попадали внутрь квартиры. Но из разбитого окна дуло, на полу часто появлялись лужи, и во всей квартире было холодно. Помню, что той зимой я и Лиза переболели гриппом. У нас сломался холодильник, и папа клал пакеты молока и сыр на подоконник. Однако плохой запах, которые учуяли неизвестные визитеры, шел из ванной.

Там забился водослив. Тем не менее Лиза продолжала мыться в ванной. Она брала ведро, переворачивала его и мылась, стоя на нем. Вода в ванной не уходила и за несколько месяцев стала черной. Края заросли слизью, и от протухшей воды шел мерзкий болотный запах.

Стук в дверь прекратился, и я увидела, как под нашу входную дверь просунули записку. Потом я услышала удаляющиеся шаги неизвестных посетителей.

Я выглянула из окна моей комнаты на улицу. Чернокожий мужчина с «дипломатом» и загорелая женщина в длинном пальто подходили к припаркованной машине. Мужчина поднял голову, посмотрел на окна нашей квартиры, и мне показалось, что он меня заметил. Я отскочила от окна. Незваные посетители сели в машину и уехали.

Я подошла к входной двери и подняла просунутый под нее лист бумаги. Там было написано, что родителей Элизабет Мюррей просят позвонить господину Домбия по поводу ее отсутствия в школе. Был написан телефон, по которому надо позвонить, и типографским способом отпечатан контур руки взрослого, которая держит маленькую детскую руку.

Я посмотрела, проснулись мама с папой или нет. Потом сложила письмо, разорвала его на мелкие клочки, засунула их в разные углы мусорного ведра и накрыла банановыми корками и пивными банками, чтобы их совсем не было видно.

* * *

Однажды мама пришла домой и сообщила нам, что познакомилась с женщиной по имени Тара.

«Я стояла в очереди за «чеком» и, представьте себе, увидела белую женщину. Там белых не много. Я с ней разговорилась. – Мама сделала паузу и задумалась. – Она мне нравится».

Вскоре мама подружилась с Тарой так крепко, что они начали вместе употреблять наркотики в квартире маминой новой подруги на пересечении 233‑й улицы и Бродвея. Через некоторое время мы с Лизой тоже стали там постоянными гостями.

У Тары начинался тик лица, если она нервничала. Она носила толстые свитера и джинсы-«варенки», отчего казалось, что она собирается на концерт какой-нибудь рок-группы 1980‑х годов. Правда, возраст у нее был не самый юный – ей было уже немного за сорок. У нее была дочка по имени Стефани – дикое семилетнее существо, которое в любой момент могло закатить истерику и над которой мы посмеивались. У Стефани была темная кожа оливкового цвета, темные глаза и черные волосы, судя по всему, унаследованные от отца, с которым Тара уже не общалась. Мама сказала мне, что отец Стефани был известным актером в одном популярном сериале 1970‑х годов. Как утверждала Тара, дочери не досталось ни копейки из денег, которые в свое время зарабатывал ее отец.

В Тариной квартире мы смотрели мультики по телевизору и играли, а мама с Тарой «зажигали» на кухне. Тара в отличие от родителей во время приготовления дозы много и постоянно болтала. До этого я считала, что молчание родителей во время приготовления дозы было обусловлено процессом. Я слушала болтовню Тары с мамой и задавалась вопросом, действительно ли мои родители так близки, как я привыкла думать.

Общение мамы с Тарой было ограничено тремя главными темами: отцом Стефани, качеством приобретенного «чека» и излюбленными способами употребления. Тара нюхала, и потом я поняла, что большинство людей именно так и употребляли этот наркотик. Мама с папой предпочитали внутривенно. Маме практически каждый раз надо было объяснять Таре, почему она предпочитает уколы.

– Джини, да боже ты мой! Зачем ты себя дырявишь?

– Лучше это, чем полностью убить свой нос. Ты хочешь, чтобы у меня к пятидесяти годам перегородки в носу вообще не осталось? – объясняла свою точку зрения мама.

– Ну ладно, не будем об этом, Джини. Он считает, что ребенка вырастить очень легко. Отправил по почте чек, и все дела. Правда, он их практически никогда и не отправлял.

Я поняла, что мама может быть очень разговорчивой с людьми, по крайней мере, тогда, когда не «торчит».

– Я тебя понимаю, – обычно отвечала мама, и этого было вполне достаточно для того, чтобы Тара продолжила свой монолог.

– Я его засужу, отберу все до последней нитки. Я ему такое отношение к ребенку не прощу, – говорила Тара, тыкая вверх двумя пальцами, между которыми была зажата сигарета.

Как выяснилось, у мамы с Тарой было много общего. Обе выросли в сложных семьях, обеих били отцы, обе родили раньше, чем планировали, и жили за счет государства. Из всех наркотиков им больше всего нравился кокаин. Правда, способы употребления кокаина у них были разными. Тара понимающе кивала, когда мама рассказывала, как утомительно ждать ежемесячного денежного чека, и что гораздо проще «растрясти» на деньги мужиков в баре или просто попросить у прохожего на улице.

Тара считала, что добывать деньги таким образом – низкое и недостойное ни ее, ни мамы занятие. Но когда маме хотелось уколоться, ей было совершенно все равно, где взять деньги. Мама не была гордой.

«О, Джин, тебе надо с этим заканчивать. Тебе надо встретить кого-нибудь типа моего Рона, который обо мне заботится. Может быть, он и тебе поможет. Не надо просить и унижаться, честное слово».

В следующее воскресенье мы встретились с Роном, который оказался мужчиной за шестьдесят, с бледной кожей и большими карими глазами. Он был одет в пиджак серого цвета с заплатками на локтях. С детьми и взрослыми он разговаривал разными голосами.

– Привет, красавицы. Как у вас сегодня дела? – спросил он. Мы рядком сидели на диване в квартире Тары в ярком солнечном свете.

Стефани встала и обняла его за ногу. Мы с Лизой воздержались от проявления чувств. Он попытался завоевать наше доверие конфетами. Я быстро взяла три леденца и начала один из них разворачивать. Рон улыбнулся и погладил меня по голове.

– Молодец, – сказал он.

Лиза держала свою конфету в кулаке и не сказала ни слова. Выходя на кухню, Рон ей подмигнул. Лиза повернулась ко мне:

– Не ешь эту гадость, – сказала она твердо и выбила конфету у меня из рук.

– Почему? – заныла я.

– Мы его не знаем, вот почему!

– Опять ты все обламываешь! – протестовала я.

С первого дня Лиза невзлюбила Рона.

– Это незнакомый человек, поэтому и относись к нему как к таковому, – советовала она.

Но как он мог быть незнакомым человеком, когда он был другом Тары? Разве незнакомый человек будет угощать нас обедом? И будет ли незнакомый человек покупать нам конфеты и возить в своей большой красной машине? И разве мама может так быстро расположиться к незнакомому человеку?

Рон покупал Таре большую часть ее наркотиков, и мама решила, что Рон начнет и ее так же поддерживать.

Пока мы со Стефани лежали на ковре и смотрели телевизор, Тара на кухне знакомила Рона с мамой. Вскоре после этого они втроем ушли в спальню Тары, закрыв дверь, и долго не выходили. Время от времени из-за двери раздавался смешок или глухой удар, но чем они там занимались, сказать было сложно. Наконец Рон вышел из спальни и, потирая руки, спросил:

– Ну, что, красавицы, проголодались?

Он отвез нас в ресторан быстрого питания, специализирующийся на блинах, который был расположен неподалеку от квартиры Тары на Бродвее.

Рон удивил нас, сказав, что может получить все, что пожелает. Нам с Лизой это было непонятно. Например, мы не представляли, что такое иметь неограниченный доступ к еде. В ресторане мы с сестрой заказали по огромной стопке блинов, которую не смогли доесть до конца. Я вылила на свою стопку практически целую бутылку кленового сиропа – никто даже бровью не повел. Мы не понимали, почему Стефани заказывает блюда из яиц – мы уже успели наесться яйцами на всю жизнь. Во время еды Стефани барабанила вилкой по столу и пиналась ногами во все стороны.

За обедом взрослые говорили шепотом. Больше всех говорил Рон. Он наклонялся к Таре и маме, чтобы никто, кроме них, его не слышал. Руки Рон держал на бедрах женщин, и я заметила, что маме это неприятно.

Нашей следующей остановкой стал угол улицы в Бронксе. Это был плохой и бедный район с большим количеством выгоревших зданий. На углу улицы стояли черные люди, обвешанные золотыми украшениями, и слушали музыку. Рон дал маме и Таре деньги, и мама приказала нам с Лизой оставаться в машине. Вместе с Тарой они вышли на улицу и передали деньги наркодилеру.

Рон на переднем сиденье обернулся к нам:

– Вы у меня настоящие красавицы. Просто супермодели.

Стефани засмеялась. Я внимательно следила за действиями мамы.

Мне не понравился человек на улице, с которым мама разговаривала. Я закрыла глаза и открыла их только тогда, когда услышала, что мама снова села в машину. Когда Рон отъехал, Тара сообщила ему, что они взяли два «чека» по десятке. Хотя мама говорила ей, что мы знаем о наркотиках все, Тара зачем-то шифровалась.

– Тара, а я знаю, как пишется «чек» на десятку, – сказала вдруг Лиза.

– Ой, помолчи, – отрезала Тара.

Мы вернулись в квартиру Тары, где они с мамой «закинулись» наркотиками.

* * *

Рон начал каждое воскресенье заезжать за нами в Тарину квартиру на своей красной машине. Всю неделю я с нетерпением ждала этого дня. Любопытно, что при папе мама никогда не обсуждала наши воскресные развлечения. Инстинктивно я понимала, что мама хочет скрыть от папы встречи с Роном. Все выглядело так, словно мы невинно проводим время с мамиными друзьями.

Рон, видимо, ждал наступления воскресенья с таким же нетерпением, как и я, потому что он неизменно появлялся в одиннадцать утра без опозданий и три раза сигналил у подъезда. Потом мы совершенно без цели несколько часов катались. Тара на переднем сиденье включала радио, и мы подпевали песням в эфире.

Мы всегда обедали в блинном ресторанчике, где объедались блинами и сосисками. Рон что-то нашептывал Таре с мамой, и женщины громко смеялись.

– Вот тут-то и надо валить, если хочешь спасти свою задницу, – сказала Тара и ударила кулаком по столу.

– Тара, ты просто супер, – заметила мама. Стефани, как водится, пинала под столом все что попало. Когда мы смотрели в другую сторону, Рон сладострастно пялился на груди Тары и мамы.

* * *

Однажды Тара не смогла никуда поехать в воскресенье, и мы встретились с Роном без нее и Стефани. Рон предложил съездить к нему домой в Квинс.

– Поехали, – уговаривал маму Рон. – Ты «чек» по дороге купишь. У меня отличная квартира, вам понравится.

В Квинс мы добирались долго. В тот раз я впервые увидела автобан. Я смотрела на пролетающие мимо нас машины, Лиза спала.

Тары не было, и разговор Рона с мамой не клеился. Он включил радио, и в салоне раздался грустный и немного гнусавый голос какого-то певца кантри. Мама молчала. Рон положил ей руку на бедро, но мама отодвинулась.

Рон жил в двухэтажном особняке с лужайкой и гаражом. Внутри дома было много растений в горшках, в центре гостиной стояло огромное черное пианино. Вся мебель была из светлого дерева. Мама с Роном направились на кухню, а Лиза включила телевизор и стала смотреть мультфильмы.

Через несколько часов я проснулась от того, что Рон положил мне тяжелую руку на плечо.

– Девочки, подъем.

– А где мама? – спросила Лиза.

– Она пошла в магазин, чтобы купить пива.

Рон был в трусах. Интересно, почему мама оставила нас с ним?

– До магазина отсюда далеко, поэтому она еще не скоро придет. Она попросила, чтобы я за вами присмотрел, и сказала, что вам надо помыться, – сказал Рон. Он наклонил к груди подбородок и говорил с фальшивой искренностью в голосе.

Я могла не мыться долго, иногда до пары месяцев, поэтому такое пожелание мамы показалось мне странным. Однажды наша учительница заметила у меня на шее полоску грязи и сказала, что, когда я буду вечером принимать душ, то должна обязательно хорошенько помыть шею. Водослив нашей ванны забился, а обтираться мокрой тряпкой у меня не было желания. Поэтому дома я просто потерла рукой шею и увидела на ладони катышки грязи.

Я решила, что мама хотела использовать возможность и помыть нас в ванной в квартире Рона.

Рон встал около унитаза, а мы с Лизой залезли в ванну с водой и густой пеной. Я никогда раньше не видела Рона в трусах и подумала, что было бы неплохо, чтобы он оделся. Я заметила, что Рон очень худой, а проглядывавшие сквозь майку соски были большими, как у женщины. Ванная комната была идеально чистой и пахла лимоном. Рон не отводил от нас глаз. Я чувствовала себя неловко и залезла поглубже в воду, подтянув колени к подбородку. Я чувствовала, что Лиза начинает злиться.

Рон говорил:

– Ваша мама сказала, чтобы вы все части тела очень тщательно помыли. Чтобы все было до скрипа чистое. Давайте-ка, покажите ноги. Поднимите их над водой.

Мы послушались и показали ему ноги.

– Так, а теперь самое ответственное. Надо помыть ваши писи. Встаньте и покажите мне, как вы их моете.

– Зачем? – спросила я.

– Так ваша мама хотела. Поднимайтесь из воды.

– Я знаю, как принимать ванну, – с раздражением ответила Лиза. – Тебе нет необходимости нас контролировать.

Рон сглотнул слюну, и его взгляд забегал по стенам ванной. Впервые за все это время он отвел от нас глаза.

Я уже поднялась из воды и начала делать то, что приказал Рон, когда услышала голос Лизы. Вообще-то странно, что она стала возражать только сейчас; я почувствовала, что ей не нравится эта ситуация, еще когда Рон привел нас в ванную. Я поняла, что Лиза не на шутку разозлилась из-за того, что мама ушла, и ей не нравится, как Рон на нас смотрит.

– Выйди! Мы сами здесь разберемся!

– Хорошо, хорошо. Значит, старшая сестра будет ответственной за мытье, – пробормотал Рон, пятясь.

– Убирайся! – заорала Лиза.

Рон поспешно вышел и закрыл за собой дверь. Не говоря ни слова, мы с Лизой оделись.

* * *

Через пять недель после этих событий у мамы произошел первый за шесть лет нервный срыв, и нас с Лизой отправили на обследование в больницу. Все, что произошло в тот вечер, я помню отдельными фрагментами.

Я лежала на спине и наблюдала, как доктор достает две резиновые перчатки и надевает одну из них. Я никогда раньше не видела человека в одной перчатке, и хотела сказать ему, что он забыл надеть вторую. Но доктор отвернулся от меня и начал говорить с медсестрой. Я смотрела на белые стены, белые халаты и белые бумаги. На одной из бумаг я увидела свое имя – Элизабет Мюррей и рядом дату рождения – 23 сентября 1980.

«Мне шесть лет, – подумала я. – И здесь меня зовут Элизабет, а не Лиззи».

– Элизабет, ты не голодна? Хочешь чего-нибудь? Супа или бутерброд? Скажи, дорогая, а тебя папа случайно руками не трогает?

Я очень устала. Это был длинный день, а до этого несколько плохих недель, во время которых маме становилось все хуже и хуже. С мамой творилось что-то странное. Она начала плакать. Совершенно неожиданно она могла поднять вверх руки и начать кричать: «Убери свои руки! Я тебя убью!»

Потом мама перестала кричать и замолчала. Она надела пальто до пят и, когда к ней обращались, только поднимала воротник пальто, пряча в него лицо. Глаза у нее стали дикие, и она перестала нас узнавать.

Когда приехали полиция и «Скорая», она решила, что те хотят забрать у нее пальто. Борьба с полицейским была короткой и показала, что полисмен хорошо помнит приемы, заученные в полицейской академии. Потом мама начала звать на помощь. Двери соседей в коридоре по мере продвижения процессии приоткрывались и потом быстро закрывались.

– Элизабет, доктор должен сделать тест. Это совсем не больно, просто немного неприятно. Но ты же у нас смелая девочка, верно?

«Нервный срыв» – такими словами кто-то описал состояние мамы. Папа говорил, что это далеко не первый и не последний мамин нервный срыв. Нас с Лизой посадили в полицейскую машину, которая поехала за «Скорой» с мамой.

Потом я закрыла глаза и не открывала их до нашего приезда в больницу.

Я никому не сказала о том, что винить за мамин нервный срыв надо меня, ведь это я рассказала ей, что произошло с Роном. Когда мама вернулась в его квартиру с упаковкой из шести банок пива, Лиза позвала ее в ванную, чтобы поговорить. Но я опередила Лизу и рассказала о случившемся. Мамино лицо побагровело, она выбежала из ванной комнаты, и я услышала, как она ударила Рона по лицу. Потом мы долго ехали с мамой на поезде, и Лиза рассказала, что Рон хотел ее фотографировать. Мои волосы так и не успели высохнуть после мытья. После этого мама в течение нескольких дней расспрашивала меня о том, что произошло в квартире Рона.

– Лиззи, расскажи маме все. Расскажи, что с тобой делал Рон.

Я сгорала от стыда, в горле пересохло, и я не могла смотреть маме в глаза. Я рассказала ей, как мне было страшно тогда в ванной, и как Рон однажды ущипнул Стефани за грудь, когда она плохо себя вела. Потом я рассказала, как однажды в квартире Тары Рон помогал мне расстегнуть ширинку и как меня трогал. Мне было очень трудно рассказывать, как Рон одной рукой держал меня, а пальцы второй засовывал мне в вагину. Тогда я до крови прикусила губу, чтобы не закричать.

Я не рассказала маме одного. Я не рассказала ей, что знала – это очень плохо и я могу закричать, чтобы позвать маму на помощь. Но я этого не сделала, потому что Рон заботился о маме, Лизе и мне. После того, как Рон ушел, я достала банку вазелина и смазала себя внутри, чтобы меньше болело.

То есть я сама способствовала маминому нервному срыву. Я могла бы остановить Рона, но я этого не сделала.

В кабинете доктора я услышала, что мама сама виновата в том, что с ней случилось. Ведь она употребляла наркотики и не пила лекарства от шизофрении. Я знала, что врачи ошибаются.

– Осмотрите детей, – приказала сестре женщина в белом халате на высоких каблуках. – Вы бы слышали, что мать говорит об их отце. Найдите доктора и проведите осмотр. Надо понять, что там случилось.

Доктор намазал какой-то гель на пальцы перчатки. Медсестра достала клацающий металлический инструмент.

– Элизабет, дорогая, потерпи чуть-чуть. Ножки поставь сюда и не двигайся.

Мои ступни чувствовали прикосновение холодного металла. Подол моего больничного платья подняли, словно парус, а ноги раздвинули. От холода по телу пошли мурашки. Доктор придвинул свое кресло поближе.

Лежа на кушетке в кабинете доктора, я мечтала, чтобы мама была рядом и обняла меня. Я хотела, чтобы все в нашей семье было по-старому. Доктор пододвинул электрическую лампу поближе.

В том месте, которое, по словам мамы с папой, я никогда не должна была трогать, я ощутила резкую боль. Там меня папа никогда не трогал.

Я почувствовала внутри себя металлический штырь, а потом пальцы доктора. От этих болезненных ощущений я захныкала и стала приподнимать бедра, но медсестра крепко держала меня. У меня на глазах выступили слезы.

– Вот и все, Элизабет. Можешь одеваться.

Все внутри меня болело. Я осторожно спустилась с кушетки и увидела на внутренней стороне бедра струйку крови.

В соседней комнате моя старшая сестра проходила точно такую же процедуру.

Я наклонилась, чтобы посмотреть, откуда течет кровь, и с ужасом увидела, что она сочится из влагалища. Я в панике стала осматривать комнату, чтобы найти что-нибудь, чем забинтовать или закрыть рану. Я схватила из металлической коробки несколько ватных тампонов, засунула их себе в трусы и заплакала.

Мои слезы падали на больничное платье. Я смотрела в потолок, крепко прижимала тампон и думала о том, что я уже никогда не буду нормальной.