Текст книги "Ахматова в моем зеркале"

«Когда я жила в вашей стране, то изумлялась, до чего часто звучит слово “мы”. Это “мы” слышится все время и в ваших стихах, как мне кажется, с несколько трагическим оттенком. Скорее похоронно, нежели гордо. Я права?»

«Я всегда надеялась на лучшее. Страдала от происходящего вокруг и старалась кричать, чтобы мой голос услышали повсюду. С малых лет я чувствовала дыхание смерти и вела с ней беседы задолго до того, как начала писать стихи. Даже до того, как научилась читать. Наверное, поэтому мое “мы” звучало без патриотического пафоса, несмотря на то что я никогда не отделяла себя от своих соотечественников. Непрекращающийся диалог со смертью не позволял мне найти равновесие между “я” и “мы”».

К смерти

 
Ты все равно придешь. – Зачем же не теперь?
Я жду тебя – мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом,
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом,
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой,
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Струится Енисей,
Звезда полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
 

(Фонтанка, 19 августа 1939 г. Свободный перевод Л. Д.)

«Послушайте, – взгляд Анны стал строже. – Если поэт всечеловеческий, как Пушкин, его стихи имеют право обращаться ко всем. Он глаголит от имени всех. Когда же поэт индивидуалист, как, к примеру, Северянин, у него нет иного выхода, как только говорить от себя и о себе, вызывая у читателя либо восторг, либо презрение. Новая установка заставляла поэта говорить от имени всех, обо всех. Взгляд поэта должен был устремляться ко внешнему миру, а не в себя. В какой-то момент было позволено, даже в какой-то мере поощрялось некоторое новшество – слияние этих двух тенденций. “Мы” вытеснило “я” из поэзии. Но “мы” в лирической поэзии обладает совершенно конкретным содержанием: я и ты, он и она, компания близких поэту друзей, которых поэт может назвать по именам. Только так ограниченное “мы” становится великим и общим.

В 1961-м, находясь в больнице, я написала стихотворение Родина, в котором “мы” звучит неопределенно».

«И все-таки, Анна. Я всегда чувствовала, что вы обращаетесь к нам. Иногда – ко мне лично. Мне казалось, что это я та самая любимая иностранка, которую вы встретили “однажды поздним летом в лукавый час зари”. И еще… Только прошу, не смейтесь… Я столько раз купалась в вашем снегу, том самом, который “летит откуда-то не сверху, а словно подымается с земли, ленивый, ласковый и осторожный”».

«В это время в России выпадает первый снег. Здесь, насколько я вижу, еще в разгаре лето».

«У нас снег выпадает по-другому, – улыбнулась я грустно. – Даже посреди самой жары. Был, помнится, июль, когда я оказалась в больнице в ожидании тяжелой операции. Я и тогда думала о вас, о долгих месяцах, проведенных вами в больницах и санаториях. Страшные дни, полные запретов и скуки. Больницы всегда напоминали вам тюрьмы».

«Да. Это так. Заключенные и там, и там».

«Тогда я не позвала вас. Наверное, потому, что хотела уберечь от всего этого. Выздоравливать же по-настоящему я начала, когда мысленно обратилась к вам. Как странно! Размышляя о своем любимом острове, я думала о вас. Самое трудное осталось позади. Я вновь могла разговаривать с вами. Уже не в бреду».

«Скажите, а какие цвета сегодня у моей любимой России?»

«Вы же знаете, Анна, что цвета меняются в зависимости от времени и судьбы страны.

Вместе с белым цветом утерянной невинности выцвел и алый революционный цвет, причем во всем мире. И везде оттенки его темнеют и тянутся к лиловому, цвету заката и обманутой мечты.

Когда-то вы написали, что в действительности никто не знает, в каком времени он живет. Вы, к примеру, не знали, что в начале десятых годов жили накануне Первой мировой войны и Октябрьской революции.

Сегодня это чувство еще острее. Мы – люди бесцветного века, века, в котором все может случиться. И я действительно не знаю, кто мы такие и в каком веке живем. Вы написали все, пусть даже не написав автобиографии. Сегодня любая биография утомляет. Мне кажется, что не за горами время, когда люди начнут общаться знаками. Из-за усталости. Мы живем гораздо дольше, чем можем вынести. Часто память сходит с ума, играя в страшные игры с тенями прошлого, которые врываются в настоящее и омрачают будущее. Запахи смешиваются в единую всемирную вонь. Слова заполонили весь мир, и почти все происходит за завесой слов. Только сегодня слова не стираются, а жирными пятнами засиживают чистые белые листы.

На что похожи цвета России сегодня? Я бы сказала, на грязные выцветшие обои. Внутренние слои белого, огненно-красного, черного цвета. Даже серого. Но все они скрыты под последним, неопределенного цвета слоем.

Но кроме цветов существуют звуки. Звуки вашего языка, наложившего на меня отпечаток еще в юности, языка, услышанного мной в чужой стране и пронзившего мне душу. Эти звуки заполонили сегодня весь мир. В каждом уголке планеты люди жаждут испытать малые радости “свободы”. Что бы сказал сегодня Александр Блок о потерянных звуках? Вспоминал бы о них с ностальгией или промолчал бы? Смог бы он предаваться мечтам, закрыв глаза и уши, или просто перестал бы искать особого смысла бытия в сломленных душах, запутанных жизнях своих соотечественников?

Я уверена, что даже самое богатое воображение не в состоянии осмыслить, что произошло. Почему колокол в груди перестал бить, а люди только и ждут, когда их проблемы разрешатся с помощью некоего жонглерского трюка».

Не знаю, услышала ли она меня. Мне показалось, что голова Анны склонилась на спинку потертого кресла и глубокий младенческий сон унес ее далеко от меня. Через ветви цветущего в саду миндаля в открытое окно вливалось солнце. Мелкие белые цветы рассыпались по ее груди и коленям. Меня охватило странное чувство. С одной стороны, я думала, что не умею точно описать все происходящее. Если бы мне это удалось, Анна дала бы мне силы справиться с обступившим меня со всех сторон варварством. А может, мои слова просто утомили ее. С другой стороны, я вынуждена была признать, что все, и даже моя поэтесса, имеют право на сон. Последняя мысль несколько утешила меня: надо бы почаще ловить себя на ней и быть снисходительнее к человеческому поведению. В конце концов, наступает момент, когда изнуренные бесцельными передвижениями люди нуждаются в мирном, без сновидений, сне.

II

С последнего появления Анны в моем зеркале прошла почти неделя. А может, и месяцы или даже годы. Я думала, что она забыла меня. Может быть, это я забыла ее. Дни текли одинаковыми, казалось, время остановилось, окаменело. Поэтому я вовсе не уверена, сколько времени прошло с нашей последней встречи. Возможно, лишь миг. Может быть, я разговаривала с ней за несколько минут до того, как включила компьютер, еще не успев ни о чем подумать, ничего вспомнить. Я ощущала страшную пустоту, поэтому не исключено, что то, о чем я расскажу ниже, произошло задолго до того, как Анна явилась в моем зеркале. Или не произошло вовсе.

Я что-то писала, когда услышала беседу на русском языке.

Сначала я решила, что голоса доносятся из соседней комнаты, где работал телевизор. Я часто оставляю его включенным, даже когда иду спать, – все-таки чье-то присутствие. Пошла посмотреть. Журналист задавал вопросы какому-то политическому аналитику о происходящем в нашей болезной стране. Нажала на кнопку, и экран погас: такого рода передачи скорее еще больше запутывали, нежели просвещали. Признаюсь, мне давно уже стало все все равно.

Разговоры, однако, продолжались, и, пытаясь понять, откуда они доносятся, я открыла входную дверь и оказалась в доме на Фонтанке. Точнее, в одном из домов, где жила Анна в районе Фонтанки. Осмотревшись, заметила письменный стол Николая Пунина в дальнем углу кабинета, где впервые заночевала Анна, когда ее, бездомную, приютил профессор. Затем, переночевав по очереди во всех комнатах, даже в детской дочери Пунина, она устроилась на двуспальном профессорском диване. В этом доме ей суждено было прожить большую часть своей жизни. Жена и дочь Пунина не противились этой связи, Пунин же по-своему полюбил ее. Как бы там ни было, его любовь – большая или скромная – не могла укротить ее беспокойного сердца, не умиротворила. Хотя кто может ответить, как нужно строить свои отношения с ангелом?

Кроме прочих странностей в ее отношениях с Пуниным, Анну изводили угрызения совести, тоска, вызванная смертью Гумилева, самым страшным до той поры ударом судьбы. Ей казалось, что ее скручивает какая-то темная, беспощадная сила.

Каменные строки, полные отчаяния, беспомощности перед ледяным равнодушием власти и понимания, что полюбила она по-настоящему Гумилева только после его смерти.

Как же глубоко она его ранила…

 
Хорошо здесь: и шелест, и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
 

1922 г.

После расстрела Гумилева жизнь Анны потекла по совершенно иному руслу. Она вдруг осознала, что по какому-то трагическому замыслу несла смерть тем, кого любила, своими стихами рыла им могилы.

 
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую свежую кровь,
Та к дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно,
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руки мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
 

1921 г.

Это чувство разъедало и омрачало ей душу. Будучи строгой к самой себе, Анна страдала. Вместе с Гумилевым для нее умерла и всякая надежда на появление новых путей в искусстве.

Большинство друзей, шокированных новыми установками в отношении свободы творчества и в целом искусства, покинули родину. Анна все сильнее ощущала одиночество и неприкаянность. Но она не уехала. Нашла уголок в доме и сердце Пунина.

«В этой квартире я в последний раз почувствовала себя дома. Уехав оттуда, я везде была чужой, вплоть до последнего моего пристанища в Комарово. В доме, где Пунин жил со своей семьей, я впервые появилась однажды ночью в 1925 году. Пунин предоставил мне свой кабинет, позже записав в дневнике, что всю ночь физически ощущал мое присутствие, а утром, когда я еще спала, он с восхищением смотрел на меня, спящую. Мы выпили вместе чай, и с того дня он потерял покой. Но всегда чувствовал, что его любви мне недостаточно. Через два года Пунин с горечью признал, что я его не любила. Что я вообще не способна полюбить. Возможно, он не ошибался.

На целых шестнадцать лет я бросила писать. Тоска, почти постоянная моя подруга, часто уводила меня в мрачный туман. Тогда я неподвижно сидела в полутьме, в неприбранной комнате. Прикасаясь к линиям на ледяных ладонях, я пристально разглядывала их, словно ожидала, что они предрекут мне более радостное будущее. Пыталась привести в порядок свои чувства. Эта непрекращающаяся борьба и была моя жизнь.

Власть воевала со свободой. С поэзией дела обстояли иначе: сила власти могла победить поэтов, но поэзия оставалась непобедимой».

В тот вечер в квартире на Фонтанке, с анфиладой комнат и почти всеми окнами, обращенными в сад, собрались друзья Пуниных. Такие сборища были практически каждодневными. Каждый, кто открывал тяжелую металлическую входную дверь, дойдя до порога квартиры Пуниных, пропитывался запахом еды. В основном тяжелым запахом жареного лука.

На противоположной стороне – глухие дворы, кубы полуосвещенных домов.

В тот вечер среди гостей я увидела Маяковского. Наверное, благодаря громовому голосу я первым заметила именно его, обритого наголо, нервно мявшего в руках полосатую кепку. Чуть дальше, скрестив ноги, сидел Татлин: склонившись над листами бумаги, он рисовал на колене какие-то объемистые фигуры и, казалось, не слушал Маяковского.

Николай Пунин пытался справедливо поделить внимание между словесными ремизами Маяковского и поперечными сечениями Татлина. Только скульпторша Наталья Данко слушала поэта, открыв рот.

Я поискала глазами Анну. Она была очень бледна и совсем просто одета, вписываясь в царивший в комнате беспорядок. Анна сидела отдельно от других, откинувшись на спинку красного велюрового дивана, становившегося ночью ее с Пуниным кроватью. Смотрела блуждающим взглядом в окно, в пространство, начинающееся за двором их жилого ансамбля. Я подумала, что Анна обнаружила новорожденную звезду и пыталась придумать для нее имя.

«Анна, – обратился к ней Николай. – Чай остыл. Давай, принеси что-нибудь поесть! Таисия Сергеевна испекла блины. Потом почитаешь нам свои последние стихи. Все ждут. Правда, товарищи?»

Компания согласно закивала.

Все сидели вокруг квадратного стола, покрытого связанной крючком белой скатертью. Пили черный, точно густой кофе, чай, говорили каждый о своем. Владимир Владимирович откинулся на стуле, упиравшемся спинкой в стену. Он только что сыронизировал, надо признать, довольно тонко, по поводу каких-то ее стихов. Маяковский не скрывал своего отношения к ее поэзии, считая ее слишком «закрытой». Камерной.

Нередко его комментарии расстраивали Анну. Слишком разная природа этих двух людей всегда была препятствием к настоящему сближению. Стиль послереволюционной поэзии Маяковского также не воодушевлял ее. Если Анна некогда им и восхищалась, то только тем ранним взрывным голосом, которым он был готов разметать вселенную. И тем не менее их души в чем-то перекликались. Их роднило одиночество и роковые, мучительные любови. Оба были заложниками своей судьбы.

Анна была не в духе. В то утро она не позволила Наппельбауму сфотографировать себя. Не было охоты и декламировать стихи. И вообще делать что-либо.

В камине еще трещали дрова. С портрета на видном месте на стене за собравшимися наблюдал Пушкин. Весь вечер рассеянная Анна думала о том, что задержалась с переводами с французского. В те дни она увлеклась монографией о Сезанне: переводы несколько усмиряли ее беспокойную душу и помогали хоть как-то поправить трудное финансовое положение. Всем этим она была обязана Николаю, своему третьему странному спутнику. Значит, надо было играть роль хозяйки и стойко переносить все эти сходки.

Бывали, конечно, и светлые минуты. Иногда вечерами в доме оставались на ночь друзья, они беседовали допоздна, сидя за столом, чокались, шутили, смеялись. Даже подергивание правой щеки и века у Пунина было почти незаметно…

Анна давно перестала писать. К стихам она вернется позже, в 1930-м, когда расстанется с Николаем. Но к тому времени многое изменится. Ее письмо станет другим, другим станет ее голос, более пронзительным. К старому стилю она уже не могла вернуться: новые стихи готовы были вот-вот вырваться. Анна вспоминала свои старые, ужасные строки, которые даже страстно влюбленный в нее Гумилев выдерживал только из-за питаемых к ней чувств. Позже, после медового месяца в Париже, стихи стали лучше. Но так или иначе вся жизнь ее заключалась в словах. Они рождали краски, запахи, звуки. Вся ее жизнь – как единый миг, именно он дарил вдохновение стихам. И потом – роковые любови, на которые она летела, точно бабочка на огонь. Стихи ее освещали темный дом «равнодушно-желтым огнем».

«Ну же, Анна! Мы ждем», – настаивал Пунин. Она нехотя поднялась. Сняла с полки тонкую книжицу с потрепанной обложкой.

«Ничего нового у меня нет, – произнесла ровным голосом. – Я рассталась с поэзией. Точнее, она рассталась со мной. Я прочту что-нибудь из старого. Из того, что теперь не нравится».

Она наугад открыла страницу, поднеся книгу к свету.

 

Любовь

То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя…
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.
 

24 ноября 1911 г., Царское Село.

(Свободный перевод Л. Д.)

Раздался сдавленный смешок Маяковского. Я бесшумно закрыла за собой дверь, не в состоянии долее оставаться в этой компании, и вышла наружу в надежде, что морозный ленинградский воздух развеет тяжелый запах жареного лука.

Выходя, я услышала, как Николай Пунин повторил фразу об остывшем чае. По большому счету, мне следовало вмешаться, настойчиво потребовать, чтобы гости убрались. Положить конец ее страданию. За меня это сделала Наталья Данько, которая недавно создала фарфоровую статуэтку Анны. Она провела много часов с Анной и чувствовала ее настроение.

Много лет спустя, в апреле 2017 года, я вновь поднялась по лестнице этого дома. Третий этаж. На старой двери табличка: «Здесь жила Анна Ахматова с Николаем Пуниным». В холле висело пальто Николая. На полке старой вешалки – две ее шляпы и чья-то сумка. Наверное, тоже ее. Все как тогда. Направо – висящий на стене телефон и дверь в подсобные помещения и на кухню. Я прошла прямо, переходя из одной комнаты в другую. Анна была везде и нигде.

Ирина, сопровождающий меня гид, предложила наушники, из которых лилась шаблонная информация, но я отказалась: я знала об этом доме все. После того вечернего визита я попросила зеркальную Анну показать мне квартиру, поэтому сейчас, когда материализовались ее слова, мое сердце стучало так быстро. Слова обернулись мебелью, посудой, картинами на стенах. Я почувствовала, как перехватило горло, когда я оказалась в коридоре, который на какое-то время стал спальней для сына Анны, Льва. А вот и чемоданы, осторожно поставленные один на другой. Слезы навернулись на глаза. Эти чемоданы потрясли меня больше, чем какие-либо другие ее личные предметы – фотографии, содержимое ящиков, записные книжки. Кожаные, потрепанные. Она много путешествовала с ними, так никогда и никуда не прибыв.

Ахматова – гостья в квартире Пуниных. Бездомная Ахматова с отстраненным взглядом, устремленным в никуда и в никогда. Пунин, ее третий официальный спутник, финансово зависящий от своей супруги. Все вместе, под одной крышей, что было не так уж абсурдно не только для условий жизни в России тех времен, но и для русской точки зрения на человеческие отношения в целом. Телефонный аппарат еще висит в прихожей. Анна слышала его трезвон, даже когда аппарат молчал, когда она часами ждала новостей от своего единственного сына. Чуть позже квартира Пунина приютит и его. Устроит в коридоре, рядом с чемоданами и огромным сундуком. Еще один приживальщик. Дополнительный рот. В записной книжке она написала, как ей всегда казалось, что она спала на кровати с ножками из кирпичей. На кирпичах в квартире Пуниных спал и ее единственный сын Лев.

Я задержалась у одного из больших, выходящих во двор окон. Где-то я читала, что на одной из скамеек двора дни и ночи напролет просиживал один из агентов КГБ, наблюдая за посетителями квартиры, после чего составлял рапорт. Я спросила об этом у Ирины, и мне показалось, что она произнесла несколько неохотно:

«Какая разница? Такое было тогда время».

Возвращаюсь снова к своей записной книжке, куда я занесла мысли Анны по поводу этого дома.

Анна: Надо сказать, что конец моего пребывания в этом доме стал и концом моей жизни в Ленинграде. Нева все так же пересекала город, Эрмитаж стоял на том же месте, непременно наступали белые ночи, заглядывая в окна, только я была уже в другом месте.

В этом доме XVIII века в стиле барокко и с совершенными пропорциями я прожила целых тридцать лет. Были, конечно, и другие дома, приютившие мня в любимом городе, но именно с этим домом меня связывают не только бытовые воспоминания. Его аура чувствуется в моих стихах, этот дом вмещает для меня не только Петербург, но и всю Россию.

Знаете, я ведь жила не только с Пуниным в этом жилом комплексе.

В вытянутой, плохо освещенной комнатке этой же постройки на втором этаже, где умещались только кровать, диван и большой круглый стол, так вот в этой странной и печальной комнатке я недолго жила со своим вторым мужем, Шилейко. Он тогда был болен и все время просил, чтобы я подавала ему сильный черный чай, веря, что так быстрее выздоровеет. Он верил и во многие другие вещи, одну невероятнее другой. Никто из моих друзей не понимал, почему я вышла за него замуж. Что я делала подле этого Фауста? Едва познакомившись, люди начинали испытывать к Шилейко неприязнь, не принимая его странностей и эгоизма. Я тогда курила не прекращая. С нами жил Тап, наш мохнатый сенбернар, которого мы полуживого подобрали на улице.

Однажды, когда я шлепала по улице в своих прохудившихся сапогах, таща на плече мешок с мукой, незнакомая женщина подала мне монетку. Да, да, вы не ослышались. Наверное, приняла меня за нищенку. Эту монетку я схоронила за иконостасом. Дни были безумные. Безумными были и наши души. Не знаю, что вечно толкало меня принимать катастрофические решения. Сначала я восхищалась Шилейко, широтой его знаний, хотела подарить ему свою любовь. У меня была такая потребность дарить и принимать любовь… Но он был слишком требователен, патологически ревнив, ревновал ко всему и ко всем, и не только к мужчинам, ревновал к стихам и рвал письма, не давая мне их читать. Уходя из дома, Шилейко запирал меня на ключ. Настоящий тиран! Это наказание не могло длиться долго. Лишения, голод, усталость в сочетании с тяжелым характером этого человека сломили меня. Этот брак оказался «мрачным недоразумением». Я сама решила жить с ним, не прислушиваясь к мнению друзей, потерявших от моего решения дар речи. Никогда не забуду слова Гумилева: узнав, что я выхожу замуж за Шилейко, он сказал: «Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко – катастрофа, а не муж»». Неделями не спала, сидя рядом с ним и переписывая переводимые им тексты. Работа, которую я ненавидела. Домохозяйка и секретарша – вот какой он хотел меня видеть. В конце концов мы разошлись.

В те годы зачастую люди расходились, но продолжали жить вместе. А куда им было идти? Не только у меня не было своего дома… Времена трудные для всех. Несмотря ни на что, я верила, что это сожительство было своего рода катарсисом для «колдуньи», как меня называли. Мы переезжали с места на место, пока не появился Пунин. Интерлюдией между Шилейко и Пуниным был Лурье: не знаю, что вышло бы из нашей идиллии, если бы он не покинул страну. Лурье уехал в Париж и после немецкой оккупации – в Америку. Пусть вас не удивляет его имя: Лурье тоже был русским. Красивым его нельзя было назвать, но женщин он очаровывал. В его жизни было много женщин, только перед смертью он признался, что всю жизнь искал вторую Ахматову.

Другая Анна: Помнится, вы сказали, что культура женщины определяется количеством ее любовников?

Анна: Да, я это сказала. И верила в это… Знаете, когда жизнь слишком горька, отчаянно ищешь что-то, чтобы ее подсластить, пусть это только иллюзия. Наверное, поэтому государство вместе с кониной, пшеном, жирозаменителями и табаком давало иногда по карточкам и плитку шоколада. Мы шутили, что шоколад – это секс, которым с нами занималось государство. Что ж, власти пытались подсластить горький вкус нового быта. У них это плохо получалось. Как, впрочем, и моим любовям не удавалось подсластить мою горечь.

Другая Анна: Вы говорите, что Пунин был «мужчиной вашей жизни». Это правда?

Анна: Если судить по времени, проведенному с ним, наверное, правда. Мы встретились в поезде в Царское Село. Стоит вспомнить, как он описал меня после этой встречи: странная женщина, таинственная, тонкая и смертельно бледная, с беспокойными и полными ожидания серыми глазами, тонкими, красивыми руками, с голосом, вызывающим одновременно восхищение, недоумение и страх. Умная, прекрасная, но и страшная позерка.

Другая Анна: А вы? Что почувствовали вы?

Анна: Меня он очаровал, и все… Но мне хватило и этого…

Иногда Анна появлялась в моем зеркале, когда я была не готова к встречам. Меня так сильно терзала моя боль, что даже крупица чужой добила бы меня. Тем более если эта боль была болью Анны. Не знаю, почему все свойственное ей я считала и своим. И речь вовсе не шла об отождествлении, ни тем более о попытке присвоить чужой жизненный опыт. Слишком много было и своего.

Я избегала появляться перед зеркалом. Обходила его стороной. С остервенением перемывала посуду, драила балконы, переставляла книги на полках книжного шкафа. Но я ее слышала. Анна была там, за зеркальным стеклом. Чужое прошлое претендовало на место в моем настоящем.

Однажды я даже попыталась перекрыть ее голос шумом пылесоса. Все напрасно. Час спустя, убедившись, что Анну утомило мое странное поведение, я встала перед зеркалом, отражающим только меня, и задумалась: о чем же она говорила? И тогда ее слова ясно прозвучали в моем мозгу, как будто физическое присутствие Анны было вовсе не обязательно. Как будто слова сами рождались, а ее образ был не более чем своеобразной декорацией. Ну а я сама – не чем иным, как выбранной наугад трибуной, с которой она могла быть снова услышанной.

В этот раз Анна заговорила со мной о своем любимом городе. Ее лицо смягчилось, освещенное далеким светом.

Самые яркие нарисованные ею картины были связаны с ностальгическими воспоминаниями о Петербурге, Петербурге Достоевского. Захватывающие картины, и я понимала, что мне следует только слушать, не произнося ни слова. Я молча шла за ней, почти не касаясь земли, чтобы не спугнуть звуки прошлого, пытаясь распознать в прохожих фигуры известных мне литературных героев. Некоторых мне удалось встретить. Я прислушивалась к шумам, впитывала запахи и, точно опытный реставратор, обнаруживала сюжеты, скрытые под многочисленными слоями других сюжетов. Прошла мимо куда-то спешившего Гумилева и улыбнулась о чем-то грустившему Мандельштаму. Анну я догнала на Троицком мосту, где она просила прохожих поделиться спичками, чтобы закурить. У первого прохожего спичек не оказалось, но второй понимающе улыбнулся и дал ей прикурить. Одета она была как попало: видно, только что проснулась. Мне так и хотелось поправить ей сбившуюся на лоб челку. Анна улыбнулась мне и с наслаждением затянулась папиросой.

Любимый город был не похож на себя. Мой Петербург был Петербургом Достоевского, с бричками, стаями голубей, стыдливых девиц, прячущих лица за зонтиками… Исчезли невские лодочники, сняты красочные вывески магазинов, скрывающие фасады зданий, исчезли все знакомые звуки.

Не было больше окрашенных в красный, бордовый или розовый цвет зданий. Утопающие в зеленых палисадниках деревянные домики пошли в 1919 году на дрова. Только некоторые двухэтажные усадьбы работы известных зодчих удостоились ремонта или реставрации.

Отныне в квартирах жило по нескольку семей. Парадные вестибюли с зеркалами и коврами превратились в коммунальные помещения, запасные выходы стали парадными. Исчезли ароматы женских духов, мужских сигар и жареного кофе. Все пахло дешевой едой. И куда ни глянь – кошки.

Повсюду царил серый цвет, меланхолически спаривающийся с ледяными парами сумерек.

Но самое страшное – исчезли звуки.

«Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?» – вопрошал мой друг Александр Блок.

Первыми приходящими мне на ум забытыми звуками был стук сбрасываемых в подвал сырых дров. Нежные, ностальгические мелодии шарманок. Звон колокольчика на воротах и скользящих по снегу саней, особенно мелодичный при спуске. Звон колоколов дальней звонницы, покрываемый городским шумом. И неожиданно – далекий барабанный бой. Крики возниц, скрип телег…

Все эти звуки и были настоящими поэтами. Это они творили мои стихи. Сначала строки проявлялись внутри меня. Когда я возвращалась домой, стихи были уже написаны. Утомленные кружением в моей голове, они устало укладывались на бумагу. Потом я шла в кухню, держа бумагу и спички. А потом – ничего, кроме воспоминаний и пепла. В этом городе нет уголка, где великие духом не гуляли бы, не встречались и не отчаивались.

В этом городе, чья душа слилась с моей, отныне только туман все так же укутывал мосты. Этой весной весна была холодной и промозглой. Нева набухла и разлилась, как и отчаяние в моей душе. Было так «непоправимо тихо, // Что слышно, как в лесу растет трава… // И просто продиктованные строчки // Ложатся в белоснежную тетрадь».

Каким стало мое любимое Царское Село? Страна моего детства с поющими на ветру серебряными ивами? Сейчас оно было полно полусгоревших заборов, улицы заросли травой, и цветные петухи хрипло горланят дни напролет.

 
Если плещется лунная жуть,
Город весь в ядовитом растворе.
Без малейшей надежды заснуть
Вижу я сквозь зеленую муть
И не детство мое, и не море,
 
 
И не бабочек брачный полет
Над грядой белоснежных нарциссов
В тот какой-то шестнадцатый год…
А застывший навек хоровод
Надмогильных твоих кипарисов.
 

1 октября 1928 г.

Мой гид в Петербурге Ирина продолжала как ни в чем не бывало:

«Знаете, по иронии судьбы Ахматова почти целых тридцать пять лет прожила во дворце Шереметьевых. Конечно, она осела здесь, сменив в городе восемь адресов. Недалеко находится еще одна квартира, где она жила вместе со своей подругой Ольгой Судейкиной. Там как раз и знаменитое “шестое окно” Ахматовой. Его назвали так потому, что оно шестое от угла, где Фонтанка пересекается с Невой. Если хотите, пойдемте, я покажу».

Позади себя я услышала голос, но не обернулась, так как знала, кому он принадлежал. Ирина не обернулась тоже. Она ничего не услышала: эта привилегия принадлежала только мне.

Там было очень хорошо. Конечно, Ольгина комната была и просторнее, и светлей. Моя – узкая и маленькая. Зато мое окно выходило на Неву, а Ольгино – во двор.

Мы вошли со двора. Я попросила Ирину, чтобы она не сопровождала меня дальше.

«А вы справитесь? – спросила она. – Там легко запутаться в квартирах».

«Не беспокойтесь», – ответила я и поспешила за молодой женщиной в черном шелковом платье, со спускающейся с левого плеча белой шалью, в белых носочках и черных туфлях. Остановившись, бросила взгляд во двор: Ирины там не было. Только лежащая на боку лодка, выброшенная из воды страшным наводнением 1924 года. Я успела заметить взмах черного платья, прежде чем Анна спешно вошла в квартиру.

Я вошла следом, но Анны там уже не было. Я поискала шестое окно. Подошла, волнуясь, в надежде «украсть» фрагмент любимого Анной вида. Какой-то жилец открыл ту же дверь, не замечая ауры Анны. На камине не было ее свечи, да и вообще никаких личных вещей. Только Нева по-прежнему несла свои воды…

Я не хотела обращаться с вопросами к жильцу. Боялась, что он ответит типа «Какая еще Ахматова?». Мне было бы тяжело это слышать.