Текст книги "Черный чемоданчик Егора Лисицы"

Глава пятая
Ростов. Захидовы

К Захидовым я шел не торопясь. Мне нравился этот неродной мне город, как нравится бойкий знакомый. Открытый, портовый, построенный в пустой степи, подальше от властей всех мастей. В степи ранними вечерами темно и пусто. Стоит белый ковыль, а над ним нависает такой же белесый туман.

А в городе ходит трамвай. Не конка, а именно отличный электрический трамвай. Его площадки открытые, потому что Ростов – город южный и летом горожане спасаются от жары, как от напасти. Над кафе ставят полосатые маркизы, а в окна домов – итальянские ставни, деревянные решетчатые жалюзи, чтобы не пускать злое солнце.

Любой приезжий не назовет этот город провинцией, хотя от столицы он далеко. Это зона свободной торговли, порто-франко. Сюда и отсюда идут корабли, здесь открыто крупное отделение Волжско-Камского банка, в зеркальных дверях которого отражается суета главной городской улицы. Промышленники, соревнуясь в тратах, строят высокие доходные дома, а табачный магнат-грек первым в городе устроил в своей конторе механические лифты. Для постройки собора Рождества Богородицы в город приглашали знаменитого архитектора, и он после возведения ростовского построил в Москве храм Христа Спасителя. Каким он вышел, я видел потом на фотографии в журнале «Нива», – чрезвычайно похож на наш…

Строя храм в Ростове, не учли только одного. Рядом с ним базар, вокруг которого всегда в избытке калек и криминальных личностей, щипачей, маровихеров. Они все обитают в невысоких домах на спусках к Дону с непременными въездными воротами для телег. Чем ближе к реке, тем мельче становятся дома, лепятся к склону, валятся все ниже и сбиваются в кучи, превращаясь в домишки, затем – в землянки, а потом и просто в горы мусора у реки, на которых сидят белые чайки с ярко-желтыми костяными клювами.

Я был в этих трущобах. Вместе с судебным следователем Курнатовским мы даже проникли в катакомбы, которые как норы: «следы червей» проходят через все ростовские горки вниз к реке. Это было в то время, когда я фанатично набросился на изучение новаторских идей криминалистики, читал все подряд – от записок шотландского врача Фулдса по определению отпечатков пальцев до трудов бесконечно уважаемого мной автора «Судебного почерковедения». Но особенно увлекло меня «Руководство для судебных следователей» Ганса Гросса.

Моей мечтой было создать в нашем городе судебно-фотографическую лабораторию по примеру той, что в Санкт-Петербурге. Эти мечты теперь кажутся забавными – тогда я был необычайно горд, что мне удалось стать студентом кафедры медицины Алексеевского донского института, хотя нагрудного знака о его окончании я так и не получил, да и самого университета больше нет. И курса мне не удалось закончить. Но студентом я все еще себя считаю – просто чтобы понимать: кто же я? Если этого определения я лишусь, то стану никем. Потому держусь за него и всем новым моим знакомым по-прежнему представляюсь студентом, вызывая у них удивление.

Город считают южным, а зимы здесь злые. Река замерзает, и по ней везут бревна мороженой рыбы из Астрахани. Выгружают в порту как замерзшие трупы, тяжелые, в корке снега. По ночам за рекой стоит вой – то ли ветра, то ли животных. Лето знойное. От солнца не спасают ни тень от деревьев и плетущегося винограда, ни маркизы, ни ледяная вода. Пыль повсюду: ботинки, юбки, шляпы – все засыпано мелкой пылью. Ее можно найти даже в своей чайной чашке. Такой вот чашкой город становится осенью. Дожди текут с крутых улиц вниз, наполняя низины. Горожане вязнут на улицах, плывут на лодках, а однажды прямо в центре города утонул служащий городской управы. Лучше всего в городе весной. Вечера теплые, как ванна. Кирпич домов после дождей темно-красный и немного крошится, а бока их из ракушечника становятся серыми. Поздним вечером улицы пусты, и только слышишь шаги за поворотом, видишь тень. В мелких черных лужицах дрожат листья и цветки акаций.

Не знаю, был ли я еще хоть раз так же счастлив, как тем весенним вечером год назад. Я запомнил его в самых мелких деталях, но при этом так, как сохраняют в памяти сон. Мне не удалось до конца убедить себя, что это было наяву. Вечернее небо, синее с оранжевой полосой заката, теплые стены домов, которые шли вверх от Дона и вели меня за собой в переулок за громадой государственного банка. На пути мне попался мой старый знакомый – господин в сером летнем пальто с высокомерным бульдогом на поводке. Я так часто сталкивался с ними, что уже подумывал, не стоит ли поздороваться. Мысли были легки, и думать было приятно. Было приятно, что с собой у меня аванс за статью о методах обнаружения дигиталина в крови, и я смогу купить Юлии Николаевне белые пышные каллы, которые она так любит. Их привозили пароходом, и чаще всего они были мне не по карману.

Но все мои легкие мысли лопнули, как пузырь из мыла. Я вспомнил то, что статья опять выйдет не с моим именем и гонорара за нее не хватит надолго. К тому же меня обгонял трамвай, светящийся, с яркой даже в сумерках рекламой баварского пива на боку, раздраженно-звенящий, напомнивший о том, что нужно бы поторопиться, иначе опоздание будет неприличным. Но то чувство подъема и ожидание счастья я все-таки запомнил.

В тот вечер, год назад, я встретил у Юлии Николаевны Захидова, и они как ближайшему другу признались мне, что помолвлены. Свадьба состоялась через несколько месяцев – вокруг были беспорядки, молодые не хотели ждать. На свадьбе я не был, сослался на недомогание тетки и уехал в Кисловодск. Ей действительно было нехорошо – возраст, волнения, – и она была рада меня видеть. В Кисловодске я провел три мрачных дня. Шагал вперед и назад по променаду мимо бань в восточном стиле, между клумб и отдыхающих, ненавидя кичливо-пышные изразцы бань и клумбы. Да и саму атмосферу города, где близко залегающие под землей воды, как мне казалось, влияли на психику жителей. Впрочем, город скорее всего был ни при чем. Когда я вернулся, Юлия Николаевна Захидова (по мужу) уже обустраивала новую квартиру. В свадебное путешествие ехать пока не рискнули. Дом их быстро стал популярным – там устраивалось нечто вроде салона по вторникам и четвергам.

Сейчас, когда я шел к Захидовым, мало что напоминало мне о том времени. Цветочный магазин был закрыт. Трамвай ходил редко. А моего знакомого господина с бульдогом я не встретил. Не изменился только дом. Он всегда мне нравился. Четырехэтажный сосед особняков, выстроенных, как у нас любили, по образцу итальянских вилл, но с русским размахом, он смотрел на улицу с ее машинами, лошадьми, пешеходами, тележками татар со свежим тонким хлебом, всей уличной суетой, – светлым серым фасадом в стиле модерн, современный и сдержанный. Над входом в подъезд разбегались из круглого окошка широкие каменные лучи. В широком холле – клетка метлахской плитки завода Ланге и медная капсула лифта. Лифт, хоть и с зеркальной панелью внутри, но без фикуса и лифтера, приводится в движение оператором из машинного отделения (механизм работы немецкой фирмы).

У Захидовых уже были гости – еще в прихожей я услышал обрывки негромкого общего разговора. Гости и разговоры были все знакомые. Обычно собравшиеся делали свои предположения о том, сколько еще продержится переворот. Потом переходили к местным новостям, мешая в разговоре концерты, осторожные сплетни, возмущение забастовками официантов. Но не ценами в ресторанах.

Одного адвоката я часто видел на заседаниях в суде. Другой – врач, который лечил Юлию Николаевну от приступов хандры и чью манеру щедро выписывать ей самые сильные средства я решительно не принимал, – дружески мне кивнул. Был и редактор газеты «Приазовский край» с женой, и с удивлением я увидел инженера – штабс-капитана Чекилева, раньше я его здесь не встречал.

У стола с пепельницей (Юлия разрешала гостям в гостиной курить) сидел очень интересный мне, но слишком увлеченный профессор истории. В наш город он попал вместе с эвакуированным Варшавским университетом. Когда германские войска подошли к Варшаве, несколько факультетов с лабораторией и клиникой снялись с места и переехали к нам. Сначала думали, что временно, но потом стало ясно, что надолго. Медицинскому факультету, чьим студентом я был, отдали отличные помещения главной городской больницы, остальных разместили как сумели. Профессор тут же занялся раскопкой скифских курганов в степи и не бросал своей работы даже под пулями.

С рассеянным видом бродил известный в гостиных поэт, сам себя называющий мистическим анархистом. От него надо было держаться подальше, иначе не миновать приглашения «прогуляться над безднами», то есть выслушать новые стихи. Но я искал здесь другого важного для меня гостя, с ним я хотел еще раз поговорить о возможности моего участия в полицейском исследовании тела. Однако его не было. А вот хозяин дома заметен в комнате сразу – он со студенческих времен был центром любого разговора. Полный, бледный, с видным носом, в ярком жилете с масонскими брелоками, Захидов неуловимо был похож на крупную экзотическую птицу.

Сегодня главной темой разговоров были неутешительные для коммерсантов новости о работе порта. Он в последнее время все больше стоял, чем работал, и корабли с железом и пшеницей тщетно ждали в Генуе и Марселе. А деликатный груз – лимоны, маслины, табак – и вовсе пропадал, разгружать было некому. Угощали санторетом, о котором Захидов хвастался, что взял на аукционе последний ящик. Его темные, как шелковица (здесь говорят: тютина), немного навыкате глаза влажно блестели, когда он говорил о том, как удачно удалось сбить цену.

Интересной мне показалась новая пара. Румяная дама была с большим эмалевым портретом царицы на груди в виде броши. Такое украшение выглядело странным. Видимо, они были прямо с дороги – пыльный край юбки, растрепанные волосы. Когда я подошел к Юлии Николаевне, чтобы поздороваться, она заметила мой взгляд.

– Интересные персонажи? Это хлыстовцы, из самых истовых. В городе на несколько дней, будут пробираться дальше на юг.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят, и не спросишь. Рассказывали только, какой тяжелой была дорога. Услышали, что будут их громить на даче. Были даже несколько солдат, но потом ушли. Тогда они поскорее собрались и поехали. Натолкнулись на погромщиков, их остановили, один схватился за уздечку, но повезло, и лошадь кинулась от него так сильно, что сбросила. Потом добирались по железной дороге, под Гниловской в вагон зашли солдаты, спрашивали документы. Буквально чудом их пропустили. О чудесах они вообще много говорят, беседовать с ними интересно. Смерть Распутина тяжело пережили, у нее, – Юлия Николаевна показала глазами на румяную с портретом, – говорят, было даже нечто вроде приступа. Экзальтированная дама!

Как всегда, когда я смотрел на Юлию Николаевну, слушал ее голос, я волновался и никак не мог увидеть ее всю. Я даже не мог сказать, красива она или нет (все говорили – да). Это было глупо, и, конечно, всеми силами я это скрывал. Вот и сейчас я видел только блеск ее гладких черных волос и светлый, свежий наряд с вышитыми на ткани птицами. Может, это ласточки? Очень похожи.

– Вот как всегда, Егор Андреевич, когда вы так серьезно смотрите, я не решаюсь сплетничать. Правильно говорит о вас моя подруга, вы ее и не помните, не смотрели в ее сторону и не слушали – очень невежливо. Так вот она говорит, что у вас такой же иронический взгляд, как у драматурга Антона Чехова. Вы и похожи с ним немного. Длинные волосы в подражание ему, наверное, носите? Ведь он, можно сказать, наш земляк, знаете? И, между прочим, врач, как и вы.

Пришлось признать, что сказать мне о сходстве нечего. Популярной литературой и театром я интересовался меньше, чем положено образованному человеку. Не находилось времени. Тактичная Юлия Николаевна увела разговор в сторону.

– Как вам мое платье? Я решила, когда же надеть если не сейчас! Может, не выпадет случай. Все так меняется. Вы знаете, что nn уехали? Правда, квартира так и осталась за ними. Муж сказал, что они решили переждать подальше, где спокойнее. Кажется, в Грецию, к родным.

Nn были соседями Захидовых. Большая семья, где всем управляла очень крупная, всегда в черном, с руками в тяжелых кольцах старая мать промышленника. Они держали кричащих птиц в клетках и маленькую обезьянку, которая как-то укусила Юлию Николаевну за беззаботно протянутый палец. Его, маленький и белый, как у игрушечной девочки, я обрабатывал йодом и долго осторожно перевязывал, пока она смеялась и грозила обезьяне крепкой клеткой.

– Теперь все время разговоры и о нашем отъезде, – продолжала Юлия Николаевна, легко вздыхая. – Видимо, это необходимо. Муж вернулся из Одессы с плохими новостями – там удалось связаться с партнерами по индоевропейскому телеграфу.

Бросив медицину, Захидов свой настоящий талант нашел в семейном деле, занимался торговлей чаем и кофе. Их торговая марка была довольно известной и уважаемой.

– Хорошо, что вернулся благополучно. Французские войска оставили город. Паром в Константинополь отменил все рейсы. Может, на ближайшее время, а может, и дольше, – продолжала она, рассеянно осматривая гостиную. – Вчера ходил в консульства. Закрыты. Надо уезжать, но куда?

Юлия Николаевна еще говорила о том, как не любит железнодорожные путешествия, несмотря на то что совершать их приходилось, ведь зимы они большей частью проводили на побережье. И даже предприняли год назад сложный вояж в Гагру, чтобы посмотреть, какое чудо сделал принц Ольденбургский на месте болот, полных малярии, как растут в новом парке на берегу моря платаны и лимонные деревья.

А я думал о том, как это все далеко от того, что я встречаю на улице, за окнами, в университетской анатомичке. И какой катастрофой станет для меня их отъезд. Отъезд Юлии Николаевны. Да и вообще, на чем держится эта наша странная дружба? В рестораны, куда меня все реже звал Захидов, я обычно отказывался ездить. Жаль было времени, а иногда и денег совсем не было. Еще на факультете мы засиживались с ним допоздна (час быка, ненавистное мне время, особенно зимой), споря о революции и медицине. Думаю, на самом деле наше приятельство строилось на чувстве превосходства, однако при этом каждый ошибался насчет другого.

– А что говорят в штабе, Егор? Есть новости из столицы?

Вопрос задан с тревогой. И хороший тон, и мое отношение к Юлии Николаевне диктуют мне лживые, успокоительные ответы. Но они мне не по душе, да, в общем, и сказать нечего.

– Слухи есть, но им нельзя верить. Скажите, ЛК или атаман будут у вас сегодня?

– А вы не знаете? Ведь генерал Деникин обвенчался вчера в Новочеркасском соборе! – Юлия веселеет, увлекшись романтической темой. – Мы совершенно неожиданно получили газеты, и вот там новость о венчании. Думаю, несмотря на обстоятельства, все-таки будет небольшое торжество. И наверняка сейчас все офицеры поздравляют новобрачных.

Странные времена. Венчание ветреной зимой, под звуки выстрелов, в нетопленой и темной церкви. Но разве и я не пришел на этот ужин в эту нарядную гостиную, где угощают санторетом и прасковеевским коньяком и в соседней комнате ждет накрытый белой скатертью стол, с намерением поговорить о мертвеце? Все перевернулось с ног на голову…

Подошел знакомый адвокат, за ним – Чекилев, и разговор стал общим. Оказалось, что о событии в штабе почти всем известно. И даже шел слух, что там были взломаны окна и двери, украдены какие-то сверхсекретные документы, а если не они, то планы клада кубанской казны атамана Рябоконя, который был в те дни в городе.

Передававший эти разговоры адвокат тут же извинился, сказав, что, конечно, не может идти речи о том, что штаб был без охраны и все эти нелепые слухи правдивы, однако там убили человека. Об этом было в газете – он кивнул в сторону редактора «Приазовского края», словно в подтверждение.

– Говорят, голову размозжили одному бедняге. Верно?

– Не совсем. Действительно, полиция была вызвана к телу телеграфиста.

Не хотелось говорить большего, и я твердо решил уйти раньше, до ужина, если расспросов избежать не удастся.

– Мне почти нечего сказать, а слухи ведь бывают и опасны. Помните, кто-то пустил среди рабочих слух, что колбаса на местной фабрике из человеческого мяса?

Эта байка о колбасе фабриканта Шкурко пошла потому, что видели, как к дому привезли и выгружали полный человеческий скелет и череп. Дело чуть не дошло до погрома, а всего-то дочь промышленника занималась медициной на женских курсах. Он для нее и выписал невероятно дорогое, отлично выполненное пособие. Но перевести разговор, однако, не удалось. Особенно настойчив был Чекилев.

– Да, об этой истории в штабе… Вы ведь были там, я вас видел. Если отбросить все слухи, то, как я понял из расспросов полиции, там были еще взяты деньги. Откуда они там, и неужели много украдено?

– Да сколько они сейчас стоят, эти деньги? – вздохнул кто-то.

– Но ведь там всегда охрана, круглые сутки, – снова вступил Чекилев. – Как это Вареник под горячую руку попал?

– Вы его знали?

Это меня удивило: Чекилев не был похож на того, кто станет запросто болтать со всеми. Обычно он казался надменным. А в особняке, кстати, упомянул, что с убитым знаком не был.

– Знал. Ведь я инженер, мне интересна новая техника, заходил к ним часто. Да, собственно, я его и нашел: спустился к ним со второго этажа и наткнулся на тело. Оно было уже холодным.

Об этом Курнатовский не говорил мне, телефон в полицию был от Шеховцева.

– Почему же полицию вызвал Шеховцев?

– Я вышел позвать кого-то на помощь и наткнулся на него. Он же при штабе для поручений, дежурит там постоянно. По крайней мере, я вижу его. Не знаю, когда только успевает спать. Но скажите, там ведь была система охраны, электрическая сигнализация, кстати, отличная. Я видел такие в Германии. Что полиция думает на этот счет? Выяснили, как именно удалось ее обойти? Неужели не сработала?

Неожиданно спас меня от расспросов мертвый Распутин. Кто-то, может, та самая дама с портретом, предложил выключить свет и устроить сеанс столоверчения. Хотели вызвать его дух. В городе, в домах, таких как у Захидова, больше не «винтили», не слушали пластинки, а все вечера и ночи просиживали за этим занятием. Рассказывали, что на одном из сеансов в соседней пустой комнате заиграло вдруг закрытое фортепиано, якобы по желанию медиума.

Тогда мне это казалось шулерством чистой воды, особенно возмущало, что знаменитый оккультист Папюс, книгу которого тайно передавали из рук в руки, был образованнейшим человеком и врачом. Сейчас, зная, какие штуки может проделывать человеческий мозг, я уже ни в чем не уверен. Тем не менее в тот вечер предложение это оказалось очень кстати. Кто-то высказался в том духе, что, когда такое творится, и у нечистой силы совета спросишь, и все отвлеклись. Только адвокат мрачновато заметил, что полезнее вместо духа Распутина вызывать дух убитого телеграфиста, но понял, что пошутил неуместно, и быстро привлек меня к перестановке массивного стола подальше от окон, в центр комнаты. Но едва мы сели, как хрустальные подвески люстры тоненько зазвенели, а потом мигнул и сам собой погас свет.

Я слышал, как в темноте Юлия Николаевна произнесла растерянно: «Как глупо, Боже мой…» Потом, перекрывая вскрики дам и общую суету, одновременно раздался спокойный голос: «Господа, это беспорядки на линии. Постоянно гаснет» – и настойчивый стук в дверь. Звонок, очевидно, не работал.

Горничная уже мялась в дверях. Юлия Николаевна быстро подошла ко мне:

– Егор, здесь офицер, и он спрашивает вас. Горничная приняла его за иностранца. Ошиблась и растерялась. Он не сказал ей, что нужно, и отказался пройти.

Я заметил, что и адвокат, и Чекилев слушают наш разговор. В прихожей у двери действительно ждал меня невысокий немногословный офицер в английской военной форме: ее носили многие, Антанта поставляла союзникам. С этим военным мы спустились на пролет лестницы, подальше от чужого любопытства, и он коротко рассказал, что послезавтра в полдень у меня состоится встреча с выборным атаманом. Речь пойдет о смерти телеграфиста. Поскольку телефонная связь не работает, он вынужден передать мне лично. Он сказал «приглашение», но я понял, что это приказ. Не добавив никаких подробностей, военный ушел. Я даже не спросил, как ему удалось меня разыскать. Видно, узнали у Эбергов, где я.

Электричества не было, но подъезд был полон дрожащего зеленоватого света – луна проходила через высокое окно. В полутьме плыли нарисованные цветы витража. В их зелено-синем свете, как компания водяных и утопленников, мимо прошли какие-то люди, видимо, новые гости. Среди них, мне показалось, мелькнул Шеховцев. Занятый мыслями о предстоящей встрече, я решил не возвращаться к Захидовым. У них полон дом, мой уход вряд ли заметят, извинюсь после. Лифт стоял на первом этаже, и, спускаясь по лестнице, я услышал за спиной решительные шаги.