Текст книги "Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником"

Одна из лучших черт детства – отсутствие выбора. Родители принимают за тебя решения, в которых ты должна жить. А еще лучше отсутствия выбора – отсутствие осознанности. Ты не имеешь представления обо всех неверных решениях, которые могли бы тебя искалечить. Сверни на левую дорогу – и никогда не попадешь под машину, которая убьет тебя, если ты свернешь на правую.

Последний раз, когда я еще не знала, что такое выбор, был в горах Поконо. На дворе стоял 1989 год, и мне почти исполнилось одиннадцать. Я помню все до единого дни до того, в который моя жизнь кончилась. Я помню все хот-доги и каждый закат. У нас был треугольный дом из канадского кедра на незастроенном участке. Со-Крик-Эстейтс. Слово «эстейт». Эти уродливые маленькие домики для летних каникул и катания на лыжах, линолеум и ковровое покрытие цвета овсянки от стены до стены.

Впрочем, мы все равно там только ночевали. Мы ездили в «Фернвуд», местную гостиницу, где встречались с друзьями родителей. При гостинице был роллердром. От живительных, наэлектризованных воспоминаний о катании на роликах мне хочется покончить с собой. Четкие росчерки на полу катка. Запахи пиццы и дерева. А какое впечатление на меня производили девчонки-подростки, работавшие там! Их радужные носочки и завитые волосы. То, что эти девочки вытворяли после закрытия катка.

Ужинать мы ездили в стейк-хаус под названием «Большой А». Над дверью висел огромный кованый железный бык, и вывеска мигала красным неоном, точно маяк. Там я взрастила в себе любовь к американским тавернам. Тонюсенькая жареная картофельная соломка. Мужчины, пьющие пиво из толстых кружек. Официантки с бугристыми лицами. Нам никогда не приходилось дожидаться столика, однако в зале всегда было битком народу.

Время от времени мы ездили в ресторан с белыми скатертями, который назывался «Вилла Вольпе», огромный и просторный, как банкетный зал. Официанты в бабочках и более пяти рыбных блюд в меню. Родители иногда брали меня с собой, потому что мне нравились дорогие вещи. Я все время об этом думаю. Как дорогое заведение моего детства теперь кажется мне дешевкой. Притом что я нищая.

Прямо рядом с шоссе I-90 была закусочная, где кормили варениками. Мы с матерью заказывали шесть штук на двоих. Мне казалось, кроме нас, в мире больше никто о них не знал. Я не сознавала, что это была этническая кухня или что возможны вариации этого блюда. В особенный восторг меня приводили крохотные колечки зеленого лука, которым были посыпаны вареники. Мы занимали солнечное местечко у окна, садились на табуреты и глазели на проезжавшие машины. Макали вареники в пластиковую соусницу со сметаной. Как-то раз один вареник оказался замороженным внутри. Я почувствовала себя преданной. Мы не стали просить, чтобы на кухне его разогрели. Наверное, потом выбросили в мусорный бак.

Недалеко от закусочной был блошиный рынок-ярмарка с тортами-муравейниками, колпаками для колес, огнестрельным оружием, картингом, мормонами, торговавшими мылом и свечами, мужчинами в рубашках без рукавов, продававшими генераторы, лоскутными одеялами, старыми куклами с волосами из пряжи, контрафактными черепашками-ниндзя, жестяными совами, выделанными шкурами, грилями, на которых жарились бургеры, и домашними картофельными чипсами, разложенными в зиплок-пакеты, по пятьдесят центов порция. Мы всегда брали «муравейник». Потом бродили по рядам – ровно столько, сколько нужно, – и я возвращалась домой с кварцевым кристаллом или булавкой времен Гражданской войны в США.

От случая к случаю на территории ярмарки устраивали выставки машин. Я говорю «от случая к случаю». Хотя, уверена, у выставки, как и у всего, были и назначенная дата, и точное время. Но мои родители, казалось, обладали чутьем на такие вещи. Они ничего не планировали. Мать и отец всегда появлялись вовремя там, где нам надо было появиться, но, когда речь шла о событиях по выходным дням, особенно в Поконо, мы просто садились в машину и ехали под лучами солнца, и, если на ярмарке была выставка автомобилей, папа останавливался. Он обожал тачки. Разговаривал с их владельцами о трансмиссиях и заглядывал в окна, прикрывая глаза от солнца и поднося лицо близко-близко, но никогда не касаясь машины. Отец знал цену чистоте. Дома мне не разрешалось прикасаться к стенам. Когда я сердилась на родителей, то корчила яростные рожи и тайком прижимала ладошки к нашим кремовым стенам, оставляя отпечатки, которые, возможно, не были бы замечены еще несколько лет, однако, безусловно, причинили бы боль после обнаружения.

Но больше всего в Поконо я любила бассейн. Их было два. Один возле нашего дома, примыкавший к озеру с утками и весельными лодками. В этом бассейне был логролл – плавающее бревно. Вероятно, он был там только однажды, но мне живо помнится это ощущение, когда невозможно стоять ровно дольше одной секунды. Кошмарное чувство, которое улетучивается за ночь, так что к следующему утру тебе кажется, что сегодня уж точно все получится.

А еще был другой бассейн – в «богатейском» углу Эстейтс. Он назывался «Вершина мира». Располагался высоко в горах, окруженный деревьями, и там был бар и женщины, спускавшие с плеч лямки купальников.

На территории этого бассейна находились теннисные корты: красивые комнатные растения, мягкий перестук мячей и тихие постанывания-порыкивания мужчин.

К «Вершине мира» мы ездили нечасто. Это был скорее центр отдыха для взрослых, а родители не слишком любили выпивать днем. Мне же всегда казалось, что они отказывают в роскоши мне и даже самим себе.

Запах бассейна там, наверху, был гуще. Хлорки сыпали больше. Я знаю, многие дети любят запах хлорки, хотя не уверена, что они любят его так, как любила я. Полагаю, я закладываю фундамент для тебя. Еще одной любительницы хлорки, выпущенной в этот мир.

Глава 12

Тем вечером снова позвонила жена Вика. Я была в кухне. По вечерам мой проклятый дом я еще могла терпеть. Светильник над раковиной сиял янтарным и успокаивающим светом. Я слышала, как на улице Ривер играет в мяч со своим псом. Когда я не взяла трубку, Мэри написала: Моя дочь там? Скажи мне ты, потаскуха.

Я поискала страничку ее дочери в «Фейсбуке». Начала с жены Вика, которая ничего не публиковала со времени последней записи, появившейся за четыре часа до смерти ее мужа.

Какая-то подруга Мэри недавно разместила на ее страничке цитату Халиля Джубрана о смерти. Я кликнула на профиль этой подруги и прочла ее последний пост:

Я каждое утро встаю и оставляю своих 3 детей, уезжая на работу. Еду туда больше часа. Иногда работаю по выходным. Я жертвую этим временем, которое могла бы проводить с семьей и друзьями, потому что знаю, что моя работа и работа моей организации меняют мир. Я не могу ездить в зоны конфликтов, зато могу тратить каждый день на поддержку лоббистов в Вашингтоне, чтобы помочь предотвратить войну и разлуку детей с их мамами (я умерла бы, если бы это случилось со мной) и в целом делать этот мир более безопасным местом для всех. Я всей душой верю, что мир во всем мире важен для американцев, и надеюсь, что Конгресс со мной согласен.

Не смей быть одной из этих, говорящих или пишущих подобные вещи, из этих, которым нужно, чтобы другие что-то о них думали.

Я пощелкала по профилю Мэри, чтобы найти фотку Элинор, ее семнадцатилетней дочери. Клубничные волосы. Широкие, плоские щеки Вика. Элинор представлялась доброй и умной, каким был ее отец. И кажется, не имела бойфренда. У девушки были толстые икры, и она играла в софтбол.

Если бы Элинор действительно открыла охоту на меня, это было бы объяснимо. Я разорвала ее жизнь одним щелчком своих непочтительных пальцев. Большинству людей такие угрозы по барабану. Маленькие девочки не убивают людей. Они же просто глупенькие маленькие девочки. Но никто не понимает, что такое маленькая девочка. Мы начинаем жизнь твердыми и жесткими, как стеклянные шарики.

Я представила маленькую Элинор в маленькой, чистенькой машинке, пересекающую Техас с кляпом и ножом. И как раз в тот момент, когда я с головой ушла в эту мысль, дверная ручка повернулась, и я подскочила.

Это оказался всего лишь Леонард. Он прошагал ко мне через весь дом, бормоча, словно продолжая давно начатый разговор.

– Леонард! – крикнула я. Какая-то часть моего сознания усомнилась в том, что это не уловка, что он не полностью себя осознает.

– Ой, – сказал Ленни, наконец разглядев меня.

– Иисусе…

– Ой, дорогая! Я бесконечно виноват!

Он коснулся рукой лба. Тот блестел от испарины. Я посмотрела на руки Леонарда. Многие руки напоминали мне отцовские. В частности, недалеко от дома, где я росла, стояла заправочная станция, где работал один заправщик. В тот день, когда я получила права, я проехала мимо своего бывшего родного пристанища. Дом был продан семейству из шести человек. Приблизившись к высокому дубу с бесформенной клумбой с тюльпанами, окружавшей его ствол, я увидела, что все они высыпали во двор. Отец играл в догонялки с одной из дочерей. Мать пила чай со льдом и улыбалась своему выводку. Потом я заехала на заправку. Заправщик вспомнил меня – или скорее вспомнил папину машину. Он не стал спрашивать, где мой отец. Это был пакистанец, спокойный, любезный, и, когда я глянула в боковое зеркало, его руки на заправочном пистолете были руками моего отца. Я узнавала их повсюду. Я дала этому человеку больше чаевых, чем он заработал бы за всю неделю. Заправщик любил моего отца той безмолвной любовью, какой мужчины любят других мужчин, с которыми видятся нечасто.

– Ленни, – проговорила я уже мягче, – все нормально.

– Это Паркинсон и Альцгеймер.

– Что?

– У меня. Пожалуйста, не говорите остальным. – Леонард рассеянно махнул в сторону окна, потом указал вниз, туда, где была квартира Кевина.

– А… Не скажу.

– Даже сам врач был ошеломлен. Он тоже старый еврей. Сказал: «Вы, должно быть, немало нагрешили в жизни». Ха!

– Когда вы это узнали?

– Я уже знал.

Мы услышали, как в отдалении взвыли койоты. Их голоса казались яркими и тощими. По вечерам в Каньоне все замирало. Либо яростный ветрище, либо полный штиль.

Леонард оглядел мое жилище. Уставился на конверты на моих столах, как на женское белье. Большинство из них были просроченными счетами.

– Вы таинственная женщина, Джоан.

– А вы – любопытный старикашка.

– Возможно. Но я богатый любопытный старикашка. Почему бы вам не быть со мной поласковей? Никогда ведь не знаешь, кто кого упомянет в своем завещании.

– Никогда не знаешь, – согласилась я, впиваясь пальцами в столешницу. Мне так нужны были деньги! Когда у меня были деньги, я могла уехать на машине прочь от себя самой.

Леонард проверил время по часам, которых я никогда раньше не замечала, потом потряс ими у меня перед носом.

– Видите это, друг мой?

– Что?

– Эти часы – единственные в своем роде. Патек Филипп 1939 года, платиновые. Мой отец был тот еще пиздюк. Я пребывал в уверенности, что он завещает похоронить себя с этими часами. Но отец оставил их мне. Единственное, что он сделал для меня за всю жизнь. Хотя не думаю, что по любви. Эти часики, подруга, стоят кучу бабок.

– А по виду не скажешь.

Ленни рассмеялся, потешаясь надо мной.

– Не смейтесь надо мной, Леонард.

– Простите, дорогая. Драгоценные вещи не всегда красивы.

Он повернулся к двери, потом снова ко мне:

– Джоан! Не могли бы вы проводить меня до дома? Мне давно пора выпить таблетку. На самом деле, очень давно пора.

Идти мне не хотелось, но я пошла. Я делала одно и то же с каждым вторым мужчиной из тех, кого знала. Я шла с ними на тот случай, если все будет плохо, и меня понадобится спасать. Я не имею в виду, чтобы меня спасал мужчина. Я имею в виду – спасать деньгами, спасать тем, что кто-то сделает за меня грязную работу. А самая грязь заключалась в том, что я не могла принять ничью помощь, не отплатив за это каким-нибудь извращенным сексуальным способом.

Вслед за Ленни я вышла из дома и побрела по травяной тропинке. Для разнообразия дул легкий ветерок. Все ветерки были у богачей: в Хиллз, в Пэлисейдс. У Ленни денег куры не клевали, и я не очень понимала, почему он обитает в садовом сарайчике на вершине этого ржавого каньона. Когда у меня водились деньжата, я жила красиво. У меня отлично получалось пребывать в настоящем, верить, что «будет день – будет пища». Гося постоянно мне это говорила. Деньги всегда возвращаются, поучала она. Они уходят и возвращаются чаще, чем все остальное.

Ленни отпер дверь. То, что он запирал ее, было интересно.

– Вот мы и пришли, – проговорил мой арендодатель.

Я вошла внутрь вслед за его щуплым тельцем. Запах едва не сбил меня с ног. Старческий запах костяной пыли на средневорсовых коврах. Запах кофе и апельсинового сока, слитых в одну раковину. Каждый раз, ощущая старческий дух, я чувствовала, что меня обманом лишили родителей. И в то же время я испытывала благодарность. Хотя смерть родителей, когда я была еще так юна, ввергла меня в мир разрушения, я, по крайней мере, была избавлена от наблюдения за тем, как они теряют свое достоинство. Моя мать навсегда останется красивой, мой отец всегда будет сильным. Его большие руки, заливающие бензин, в боковом зеркале машины.

Все в этом строении было сосновым, даже потолок, и загроможденным мебелью и персидскими коврами из большого дома, который ныне занимала я, что делало жилище Леонарда по-настоящему уютным. Но ощущение уюта сочеталось с неким намеком на кошмар. Наверное, потому что напомнило мне Поконо. Там тоже было уютно. Уютно, как в первые минуты фильма ужасов.

У Ленни был двенадцатидюймовый телевизор на мрачной стойке, а спальня пряталась за ширмой-аккордеоном. Еще я увидела трубку и упаковки табака с ванильной отдушкой. Стены состояли из полок, которых едва хватило, чтобы разместить все книги хозяина. Я представила, как Ривер строит этот домик, как его руки и шея блестят бисеринками пота под жарким солнцем Каньона.

– Присядьте, пожалуйста, – проговорил Леонард, указывая на вельветовое кресло-реклайнер.

– По эту сторону скалы очень тихо. Вы слышите по ночам койотов?

– Я слышу только то, что хочу слышать, – сказал он, победоносно постучав по слуховому аппарату.

Когда Ленни почесал голову, часы соскользнули на середину его тощей руки. Теперь, зная им цену, я не могла оторвать от них глаз. Он поймал мой взгляд. Кровь бросилась мне в лицо, и я отвернулась, сосредоточившись на горке с фарфором. Увидела, что у Ленни есть целый сервиз Laboratorio Paravicini. У моей матери было только одно их столовое блюдо, которым она дорожила, как сокровищем. Наверное, разбей я его, мать бы меня побила. Она никогда и пальцем меня не тронула. А я была бы не против, чтобы меня стукнули.

– Паравичини, – сказала я.

Леонард кивнул. Это произвело на него впечатление, и во мне поднялась ярость.

– У нас была такая посуда, когда я была маленькой, – сообщила я, думая о том одиноком блюде на самом верху нашего серванта, о том, как оно сияло. Его никогда не касалась даже крошка пищи. Я продала блюдо при продаже дома – вместе с почти всем остальным.

– Ваши родители из Италии.

– Да, моя мать была итальянкой. Я там родилась.

– Ваша матушка скончалась? – спросил Леонард без достаточной доброты.

Я кивнула. Над головой Ленни с паутины спускался паук. Я ничего не сказала, даже когда он едва не шлепнулся хозяину дома на нос.

– А ваш отец?

– Тоже.

– Мне жаль. Давно?

– Давно.

– Вам было мало лет?

– Очень.

– Боже мой, дитя! Что случилось?

– Несчастный случай.

– Авария?

– Нет. В доме.

– Пожар?

– Леонард, где ваша коллекция ромашки? Уверена, у вас она есть. Я могла бы заварить вам чаю, если вы будете так любезны заткнуться на хер.

Я дразнила, а Ленни улыбался. Теперь, когда я знала, что этот старик болен, мое отношение к нему смягчилось – самую малость.

– Я купил лекарство. Леводопа. Как вам нравится это название? Звучит как повелительница наркотиков. Еще врач прописал мне разадин для замедления деменции. Похоже на имя персонажа одной из тех бессмысленных фантастических книжонок, которые нравились Ленор.

– Она читала научную фантастику? – переспросила я. Встала, чтобы заварить чай. Красивый заварочный чайник из костяного фарфора стоял на плите, безукоризненно чистой, с конфорками, застеленными фольгой.

– Да, – резко бросил Ленни. – Ленор была заядлой читательницей. С разнообразными интересами. Неужто вы думаете, что такой мужчина, как я, мог бы быть с женщиной, которая не любит читать?

– Как на вас действуют лекарства?

– Пройдет несколько недель, прежде чем они метаболизируются в моем организме и мы увидим результаты.

Леонард подошел к дивану и сел. Его хотелось размочить, как сушеный щавель. Вот бы закачать в старикашку маслянистой водички, вдруг он снова смог бы прыгать на батутах.

– Вы, похоже, любите это платье, да?

Я подала чай. Ленни подул на коричневую поверхность.

Белая кружка дрожала в его руке. Кружек у Леонарда тоже была целая коллекция. Я вот ни за что не стала бы собирать никакую коллекцию. У меня была только одна кофейная чашка. На ней вычурными буквами была выведена надпись: «Мое кодовое слово – вино». Вик привез мне эту чашку из семейного отпуска в долину Напа. Еще он привез несколько бутылок из своих любимых виноделен. Куда бы Вик ни ездил, что-то всегда напоминало ему обо мне. Я выпила самую дорогую бутылку – шелковистый гренаш – однажды в понедельник, когда готовилась к встрече с Бескрайним Небом. В тот вечер я себя не помнила от страха и возбуждения. Я была так взведена, что мне достаточно было бы сесть на велосипедное седло, чтобы кончить.

– Леонард, – позвала я мужчину по имени, чтобы внушить себе любовь к нему.

– Да?

– Можно задать вам вопрос? Почему у вас не было детей?

– А почему не было у вас? – парировал Ленни.

Что-то треснуло внутри моего черепа.

– Мне еще не поздно, – сказала я.

– Ну, так и мне еще не поздно, – отбил мяч Леонард.

Я посмотрела на мужчину и улыбнулась так, словно он ничего не значил и уже наполовину умер.

– Мы хотели, – наконец признался Ленни. – Ленор была не бесплодна. Но у нее были. Проблемы.

– Откуда вам знать, что дело было не в вас?

Я заметила, что старик весь дрожит, подобрала покрывало с дивана и накинула ему на плечи.

– Проклятый Паркинсон, – пробормотал Леонард. – Из всей долбаной дряни – именно Паркинсон. Если бы рак, я был бы не против. Что-то типа «все кончено».

– Я не собиралась грубить, – сказала я.

– Конечно, собирались, дорогая. Ничего страшного. Я знаю, что вам нелегко. У вас прошлое написано на лбу.

Ленни встал, и с его плеч свалилось покрывало. Я подобрала его, пока мужчина мерил шагами узкую комнату. Леонард повернулся, проверяя, смотрю ли я на него, но я сделала вид, что, складывая покрывало, разглядываю ткань. Я наблюдала, как старик быстро приоткрыл маленькую черную дверцу в стене и еще быстрее набрал комбинацию замка. Потом я услышала щелчок, тихое звяканье, и маленькая дверца закрылась. Ленни нервно повернулся ко мне.

– У меня какой-то странный привкус во рту, – сказал он. Снова подошел к дивану. Я заметила то, о чем догадалась пару секунд назад: часов на запястье мужчины больше не было.

– Неприятный?

– Вроде того. Медный.

– Разложение? – мило поинтересовалась я.

– Жаль, что мне нравятся жестокосердные женщины.

– Может быть, дать вам мятную пастилку?

– Нет смысла. Мне жаль, что ваши родители умерли слишком молодыми.

– Спасибо, Ленни.

– Мне больше нравится, когда вы называете меня Леонардом. Но это еще одна печальная старая история.

– Ленни, – повторила я, – спасибо вам.

Глава 13

В ту ночь я грезила о Поконо. Мне не снились сны – это слово неточное. Я закрывала глаза и проигрывала киноленты, которых не существовало при свете дня.

Мы с родителями ужинали в ресторане с другой супружеской парой и их сыном-подростком – семейством Чикконе. Мы часто выбирались в рестораны с этой семьей, когда бывали в Поконо: у них был дом рядом с нашим, больший, чем наш, хоть и вульгарный, с сияющей черной мебелью с золотой отделкой. Но был один вечер, который мне особенно запомнился.

Мальчишку звали Джозефом-младшим, и он был примерно моего возраста, хотя между нами не было никаких романтических или хотя бы дружеских чувств. Джозеф был из тех ребят, что сбрасывают кошек с лестниц. Каждый раз, когда я задумываюсь о том, какими были насильники в детстве, мне на ум приходит этот мальчик, его черные глаза-бусинки через стол от меня.

Мать Джозефа, Эвелин, была пухленькой, с копной очень темных волос. Ее муж, Джозеф-старший, работал хирургом-стоматологом. У него тоже были чернильно-черные волосы, а в придачу к ним длинный раздутый подбородок и сексуальность, которая запомнилась мне навсегда. Мы начинаем формировать свои мнения о сексе в очень юном возрасте, и в моем представлении Джозеф-старший сохраняет чрезвычайно высокое положение.

Полагаю, спасибо за это следует сказать моей матери, Пии, у которой имелся валик из лишней кожи вокруг талии после кесарева сечения, но в остальном она прямо-таки сочилась сексом. Мамины груди, как я уже упоминала прежде, были дерзостно большими и белыми.

Мы сидели за столиком типа «шейкер» между барной стойкой и камином. На стене у очага висела метла и семейные фотографии владельцев. Над каминной полкой – репродукция быка. Она пугала меня вплоть до того лета.

Мои родители не увлекались выпивкой. Мать обычно брала к ужину светлое пиво, а отец пил красное вино, но не больше одного-двух бокалов. Иногда заказывал к сырым моллюскам «кровавую Мэри». Джо и Эвелин в отличие от моих родителей пили коктейли с водкой. Я помню, как крупные пальцы Эвелин снимали с зубочисток фаршированные перцем оливки. Оба смеялись раскатистым смехом. Все четверо взрослых курили, и мужчины подносили зажигалки женщине – той, что сидела ближе.

В тот вечер меня усадили рядом с матерью, а по другую сторону от нее сидел Джозеф-старший. Мой отец расположился напротив меня, рядом с ним Эвелин, а по другую руку от нее – Джо-младший. Я всегда садилась рядом с матерью. Мне было категорически необходимо ощущать мамин запах и в любой момент пробовать еду с ее тарелки.

Мать надела сарафан цвета лосося с пояском из крохотных металлических листьев. Брюнетка от природы, она красилась в блондинку и завивала волосы дважды в неделю, так что они лежали золотистыми спиральками. Она носила огромные солнечные очки в красной оправе и красила губы помадой красивого кораллового оттенка. Вся ее помада была аптечных марок, и кончик каждой был стерт в плосковатый холмик. Мать вынула из сумочки мягкую пачку красных «Мальборо», и Джозеф-старший с готовностью поднес ей зажигалку.

– Мариапиа, – произнес он, чтобы привлечь ее внимание. Это имя было выгравировано на золотом ожерелье, которое она носила. В Италии маму звали Пиа, но после переезда в Штаты она начала называть себя Марией. Это имя американцам было легче понять. Через некоторое время моя мать начала скучать по своему настоящему имени, но, поскольку к тому моменту уже слишком много людей знали ее как Марию, она не могла просто и быстро вернуться к нему. Чтобы облегчить этот переход, отец заказал жене ожерелье с надписью «Мариапиа». Джозеф-старший, который наверняка познакомился с моей матерью как с Марией, употреблял имя шутя, заигрывая.

Мать рассмеялась. Даже ее смех звучал с сильным акцентом. Она отвернулась от меня к Джозефу-старшему, держа в губах сигарету. На его зажигалке «зиппо» была изображена девушка в стиле пин-ап. Длинные каштановые волосы с челкой и розовое бикини. Моя юность была отмечена такими образами: я видела их на игральных картах и грубо намалеванными на стенах туалетов. Возможно, я просто была подготовлена к тому, чтобы обращать на это внимание.

Мой отец рассказывал историю о своем друге, индийском враче, которого звали Маданом. Его жена, Барбара, которая подозревала мужа в неверности, подложила магнитофон в его большой черный «Мерседес». Отец говорил тем приглушенным и заговорщицким тоном, которым пользовался всегда, когда рассказывал в моем присутствии истории, не предназначенные для детских ушей.

Мне до сих пор больно даже думать о папином лице. Он был невысок, с большим носом, частично облысел уже тогда, когда ему едва перевалило за тридцать. Но внешность отец имел невероятно притягательную. Он всегда радовался жизни, вечно смеялся, но при этом ответственности ему было не занимать. Отец мог починить что угодно как в машине, так и в доме. А поскольку по профессии был врачом, то еще и спасал жизни. Я понимаю, что оцениваю его предвзято, но не могу представить себе мужчину, который любил бы свою дочь больше, чем он любил меня. Стоило мне зайти в море – пусть даже всего на пару футов – и каждый раз, оборачиваясь, я точно знала, что отец лежит, приподнявшись на локтях, и наблюдает за мной. На лице его блуждала улыбка, но на самом деле он каждую секунду был готов броситься спасать меня.

– И что? – спросила Эвелин. – Она его поймала?

Отец шумно затянулся сигаретой. Джо-младший коптил кусочки булочки над пламенем свечи в стаканчике. Я видела, что моя мать прислушивается к Джозефу-старшему, который нашептывал что-то ей на ухо. Отец тоже это видел. Но улыбаться не перестал. Я подвинулась ближе к матери. Поверх сарафана на ней был надет шелковистый темно-синий блейзер с шейным платком-галстуком. Я обожала ощущение ее плоти сквозь тоненькую материю. От матери пахло дымом и духами «Лэр дю тан». Я прижалась ближе к ней, чтобы дать знать о своем присутствии.

– О да, она его поймала, – сказал отец с коварной улыбкой на лице. – Да еще как поймала!

Многие годы я пыталась понять эти слова. Как жена Мадана поймала мужа? Что ей удалось записать на магнитофон? Звуки секса? Как эта женщина поняла, что в машине с ее мужем будет другая? Очень долгое время, завидев на улице «Мерседес», я представляла себе черные трусики, засунутые в бардачок, и серебристый магнитофон, спрятанный под пассажирским сиденьем, с крохотными мигающими красными лампочками.

Официантка подала на стол брускетту в качестве закуски и блюдо порезанной слишком толстыми кусочками моцареллы для меня и Джо-младшего. Мне не нравилась еда, предназначенная для детей. Я всегда хотела есть то, что ела моя мать: в том числе почки в горчичном соусе, которые она пару раз заказывала в Маленькой Италии[15]15
  Маленькая Италия – микрорайон на Манхэттене, где раньше компактно селились выходцы из Италии.


[Закрыть]. Почки воняли мочой, кислой и старой, но было что-то в том, как моя мать держала вилку, как она наслаждалась пищей: не хищно, как отец, но чопорно и благодарно.

Я смотрела, как мать выбирала себе кусочек брускетты, сбрызнутый густым бальзамическим уксусом. У нее были очень белые зубы, и она широко раскрывала рот, чтобы не смазать помаду. Я наблюдала, как следил за моей матерью Джозеф-старший. В любой момент за столом дымили как минимум две сигареты, даже когда все ели. Из-за этого ужины длились подолгу. В отличие от меня Джо-младший не обращал внимания на взрослых и развлекал себя сам. У него был мини-пинбол и еще одна карманная игра, целью которой было загонять крохотные шарики в определенные отверстия. Джо не делился своими игрушками, но я не обижалась. Мне нужно было присматривать за обоими родителями. Весь тот год это было непростой задачей: я догадывалась, что есть что-то такое, чего я не знаю, и чувствовала, что бдительность нельзя ослаблять ни на секунду.

То, что произошло дальше, я тогда не вполне поняла: по большей части детство сопряжено с какой-нибудь мрачной тайной, но расшифровать ее удается лишь много позднее – например, после того как потеряешь девственность. Пиликнул отцовский пейджер. Папа ушел, чтобы позвонить в службу секретарей. Для краткости мы называли ее просто «службой». Чтобы каждый раз, когда я дома подходила к телефону и выясняла, что звонят отцу, можно было крикнуть: «Папочка, это служба!»

Подошла официантка, чтобы принять у нас заказ. Мать попросила для отца прайм-риб. Папа обожал мясо любых видов, кроме курицы. Стейки он любил с кровью, и однажды я застала отца в момент, когда он запихивал в рот кусок сырого митлофа из большой стеклянной миски, стоявшей в холодильнике.

Я дождалась, пока мать закажет себе полло алла Вальдостана[16]16
  Pollo alla Valdostana (итал.) – цыпленок по-вальдостански.


[Закрыть], которого я однажды пробовала, и мне не понравилось. Я попросила себе серф-энд-терф из взрослого меню, блюдо, в котором морепродукты сочетаются с красным мясом. Эвелин бросила взгляд на мою мать:

– Недешевый вкус у девочки!

Джозеф-старший смотрел на мою мать, как на прайм-риб. Я никогда не понимала, почему мужчины так плохо умеют вовремя отводить взгляд.

Отец вернулся к столу. С папиного лица сбежали все краски. Я никогда не видела его без улыбки – ну, или выражения гнева, когда я не слушалась мать. Никаких средних вариантов на моей памяти не было. Лоб у отца вспотел.

– Мими, – позвала мать, – что случилось?

Отец покачал головой.

– Мне надо ехать, – сказал он.

Мать встала и подошла к отцу. Я слышала его, я слышала, что сказал папа. Как обычно, все недооценили мою настороженность.

– Мою мать изнасиловали, – проговорил он.

– Что!..

Мама, с ее-то акцентом, произносила это слово по-особому. Оно звучало как «шта!». С восклицательным знаком, даже когда она не имела его в виду.

Я поняла, что и Джозеф-старший все слышал. Родители часто общались между собой по-итальянски, особенно когда не хотели, чтобы их разговор стал известен кому-то еще, и я не поняла, почему отец не сказал об этом по-итальянски. Наверное, это слово на итальянском, stupro, звучало для него слишком отвратительно. Оно было более плотским, более визуальным. А английское rape, напротив, казалось чем-то таким, что можно со временем запереть в алюминиевый ящичек и убрать с глаз долой.

Я слушала разговор родителей еще с минуту. Подробности были кинематографическими. Для воссоздания этой сцены я смешивала их с собственными ощущениями от дома бабушки и дедушки. Они жили в той части Ист-Оринжа, которая некогда была дорогим районом, но теперь там сквозь трещины в мостовой прорастали сорняки. Среди бела дня бабушка впустила в дом человека, приняв его за какого-то технического работника, и этот мужчина изнасиловал ее на диване с цветочной обивкой, куда регулярно мочился их старый доберман. Насильник ушел вместе с бабушкиным кошельком, обручальным кольцом и золотым крестиком. В то время моей бабуле было семьдесят два года. Она не отличалась стройностью и наносила на мясистое лицо аляповатый макияж. Персиковую помаду, которая скапливалась в морщинках губ, пудрово-голубые тени на обвисшие веки. Весь дом стариков пропах мочой. Преступник сильно ударил бабушку в лицо кулаком – один раз. Доберман и немецкая овчарка находились снаружи, в огороженном дворике. Интересно, где были кошки, подумала я. Родители отца держали у себя пять кошек. Под глазом у бабушки налился синяк. Она привела себя в порядок, прежде чем приехала полиция. Спросила копов, есть ли какой-то способ утаить случившееся от мужа. Мой дед был холодным, мелкотравчатым, жестким расистом. По воспоминаниям мне кажется, что он был злым человеком. В обществе посторонних дед называл чернокожих «цветастыми», а у себя дома и вовсе не стеснялся в выражениях. Ноги у бабушки были мощные, икры – подобны колоннам. Она носила телесного цвета колготки даже летом, отчего кожа ног приобретала окраску сырых куриных грудок – тревожащий розовато-белый оттенок.