Текст книги "Змеиные боги"

И внутренний голос так искренне убеждал в опасности, так ярко рисовало ее воображение. Вот Смоль начнет спускаться по ступеням, и там раздастся шорох, а за ним смех. Низкий, истеричный, нечеловеческий. Она не замешкается, сорвется с места и побежит наверх, но руки кошмарного существа уже вцепятся в лодыжки и резко дернут. Это нечто без лица, тела, обосновавшееся в воображении, затянет ее вглубь подвала. Крышка громко захлопнется.

Поддаваясь этому порыву, Смоль шепотом ругнулась, задом попятилась от люка, находя на узкой полке над столом старую керосиновую лампу. Внутри еще бултыхалась жидкость. С четвертой попытки она ее зажгла и вернулась к зияющей темноте. Присела на корточки, опираясь ладонью о пол, заглянула внутрь. Сердце трусливо поджималось к ребрам, готовое ухнуть в желудок при любом шуме. Из темноты проступили высокие стеллажи с банками, на каждую была приклеена неровная бумажка с подписью – широким, сложно разборчивым почерком. Катя решилась и принялась спускаться. Неспешно, прислушиваясь к скрипам и шорохам. И когда на голову, громко мурлыкнув, соскочил кот, честное слово, она почти потеряла сознание. Вскрикнув, разжала руки и приземлилась на задницу, отбив копчик о твердый земляной пол. Животное бессовестно мяукнуло и, виляя пушистыми окороками, с задранным гордо хвостом двинулось вдоль стеллажей. Несмотря на пережитое, вдвоем стало не так страшно, Катя поднялась.

Оставалось радоваться, что лампу она так и сжимала сведенной от ужаса рукой – керосин не вылился, огонь не потух. А открывшаяся картина вдохновляла на мародерство. Весняна была настоящей хозяйкой – старательной и запасливой. На стеллажах высились литровые банки с вареньем, трешки с засолками, половины из которых Смоль не знала даже по названиям. У дальней стены в приподнятых над землей ящиках пахли сыростью морковь, свекла и картошка.

Она разбирала почерк женщины на компотах, когда дверца люка с шумом захлопнулась, оставляя ее в круглом пятнышке света от лампы.

Страх попытался с наскока забраться на плечи, но ноги усатой мордой коснулся кот, и тот нехотя отступил. Спрятался в темном углу, куда не добирался свет лампы. Кровожадно притаился, поджидая момент. А Катя шла и деловито подсчитывала богатства, у которых больше не было хозяина. На месяц хватит, они возьмут куда меньше половины.

В темноте Смоль пробыла совсем недолго – оживленно растирала плесень на бумажке, содержимое которой не могла прочесть. Внутри мутно плескалась белесая жидкость, но ни ягод, ни фруктов там не наблюдалось. Заскребся у лестницы кот, пронзительно мяукнул, глядя на закрытый люк, она лишь вяло отмахнулась:

– Ожидайте, сударь, сейчас я осмотрюсь здесь как следует и выйдем.

Голосить от этого сударь не прекратил. На третьем кошачьем проклятии люк со скрипом открылся. Быстро и резко, чуть не слетел с петель. Не нужно было думать, чтобы понять, кто приложил к нему богатырскую силушку. В темноту просунулась короткостриженая голова Славика, и он бесхитростно улыбнулся:

– Вот те на, а если б я домой не заскочил? Искали бы Катю долго и старательно.

– С чего бы? Люк вверх легко идет, он, конечно, тяжелый, но я бы вытянула.

Тот хмыкнул, повис на руках и, качнувшись, спрыгнул на пол. Тут же выругался и похромал к ней. Вот уж где видано – сила есть, ума не надо. Смоль готова была поклясться, что услышала хруст его коленных чашечек.

– Девочка, тебя кто-то бережно на крючок прикрыл. Подшутить, наверное, вздумал.

– Тут и думать долго не надо кто.

Славик понимающе кивнул, подошел, нагло отодвинул Катю бедром от стеллажа и склонился над исследуемыми трехлитровыми банками. С каждым мгновением его голос все больше проникался нежностью, казалось, он вот-вот растрогается и пустит скупую слезу.

– А это у нас что за радость? Смоль, ты наша спасительница, смотри, настоечки, самогоночка.

Интерес Кати к банкам тут же схлынул, фыркая, она зашагала обратно к солянкам и маринованным грибам, указывая на них с такой гордостью, с которой мать показывает свое сверх меры умное дитя.

– Ты не на те полки смотришь, Слава.

– Обожаю я твою серьезность. Мне же больше достанется.

Он даже не обернулся, с довольным пыхтением подхватил светло-розовую трешку, которую Смоль приняла за вишневый компот, а по пути к люку загреб ее второй рукой в объятия, вжимая носом в широкую грудь. Воздух перекрыло сразу, а парень звонко чмокал ее макушку, заканчивая гнусное дело, которое не завершил на улице ветер. Теперь абсолютно точно на голове у Смоль будет гнездо, с которым расческа справится нескоро. Возмущения звучали гнусаво, но очень искренне. Упираясь в плечи Елизарова, она попыталась оттолкнуть растроганную громаду мышц от себя.

– Вандал! Слава, дышать не могу!

Неизвестно, что произошло бы раньше: отпустил бы ее Вячеслав или она потеряла бы сознание от недостатка кислорода, но наверху зазвучал голос, заставивший парня с блаженным вздохом разжать руку и начать подниматься по лестнице. На них выглядывали два лица. Одно Смоль с радостью б вовек не видела.

– Посмотри, Бестужев, она тебе уже изменяет. Стоило на день из виду упустить.

Саша проигнорировал, смерил Катю задумчивым взглядом и, подождав, пока Славик выскочит из люка, наклонился к ней:

– Погреб нашли? Молодцы. Давай руку.

Глава 6

К концу недели задание, которое казалось Катерине совсем несложным, начало напоминать трудновыполнимый квест. На каждом шагу встречались препятствия. Сначала их пребыванию в Козьих Кочах воспротивилась погода – ветер рвал одежду и метал волосы в глаза. Впервые Смоль позавидовала толстым длинным косам деревенских красавиц – тугие, локон к локону, они не давали ни единого шанса местным ураганам их запутать. Она же потеряла свою четвертую резинку, осталась последняя – Катя бережно носила ее на запястье, на случай, когда та действительно потребуется.

Этот злой, колючий ветер согнал к одинокой деревне все тучи, которые блуждали у Уральских гор. Дождь хлестал немилосердно, лупил крупными каплями по отсыревшей крыше и окнам, мешал спать, думать, работать. Как бы смешно ни звучало, но про зонт не подумала даже Смоль. Ее хлипкий городской дождевик не выдержал противостояния с шиповником, в который упала девушка, не удержавшись на скользкой от грязи дорожке.

Иногда непогода отступала – из-за туч выглядывало холодное, слабо греющее солнце. Но стоило студентам одеться полегче и выйти, прижимая к себе блокноты с заметками, оно трусливо ныряло за тучу, а где-то вдалеке многообещающе грохотал гром. Катя не любила грозы, не любила зловещие вспышки и разрывающий перепонки звук. В одинокой деревянной избе, стоящей на отшибе деревни у густого леса, в голову, как коварные крысы, лезли мысли: вдруг попадет шальная молния? Вдруг уронит ветром крышу? О существовании громоотводов здесь не знали, деревенские просто переносили работу на другую пору, а это время уделяли совместным посиделкам за широким столом или на печи.

Бестужев начал нервничать на третий день простоя – на руках у них были лишь краткие записки Смоль, из которых тему для истории полноценно не вытянуть. Славик бессовестно флиртовал с селянскими девчонками, а работу откладывал на потом, Надя и Павел «тяжело адаптировались». Сейчас они оставались ни с чем. Наличие моровых изб или курганов в такую погоду проверить было невозможно – залило безопасные тропинки на болотах, поднялась стоячая, пропахшая сыростью и гнилью вода. В лес они зайти тоже не решались – дорожки размыло дождем, толстые сосновые кроны не пропускали и без того скудный свет. Первым в непогоду зашагал Бестужев, вернулся лишь через несколько часов, обдавая дождевой водой, сбрасывая с себя прилипшую одежду. Смоль почти поверила, что умерла и заново воскресла, когда подтянутый красавец в одних боксерах нырнул к ней на печь и лениво растянулся на коленях. На диктофоне щелкнула и пошла запись, скрипучий голос старика рассказывал о чудях здешнего болота. А глаза Саши горели от воодушевления.

Непогода связывала селянам руки, но развязывала языки. Под потрескивающие в печи поленья и шорох огня они говорили низкими чарующими голосами. Припоминали детали, рисовали перед воображением настоящие картины. Под рокочущие раскаты грома перед глазами студентов оживали истории из жизни древних. На следующий день под косые струи дождя выбегали трое – рядом с Бестужевым бежал Елизаров, за ними, прячась от ветра, неслась Смоль.

Хохоча во все горло и поскальзываясь, они поднимали брызги дождевой воды из мутных луж, увязали в грязи размытой дороги. Ветер бросал в лицо ледяные капли, над головой белыми молниями разрывался мир, небо расходилось яркими трещинами. А они смеялись, словно сумасшедшие. Опьяненные мощью стихии, восхищенные ребята задорно стучали зубами от пробирающего холода, разбивая покрасневшие костяшки о дверные косяки. И двери открывались. Люди снисходительно и простодушно посмеивались их детскому восторгу, кутали в пледы и усаживали на печь, помогали просушить одежду.

Так Катя и попала в чуть покосившуюся избу Софьи. Эта женщина в Козьих Кочах проживала свой девятый десяток. Седые волосы толстой косой доставали до пояса, широкий нос с горбинкой и бельмо на левом глазу делали ее образ зловещим. Почти колдовским. Но когда та увидела промокшую и абсолютно счастливую Смоль на пороге, широкая теплая улыбка с небольшой щербинкой между передними зубами изменила ее образ, разукрасила.

Старушка распахнула двери, не задумываясь. Угостила самым вкусным в жизни Смоль липовым чаем, а узнав, что именно хотела узнать студентка, хитро затянула ее в собственную работу. Не скрываясь, на столе гордым господином стоял диктофон, бабка Софья, добросовестно выполняя условия их сделки, говорила не спеша, но невероятно складно, упираясь локтями в столешницу и склоняя к нему голову. Было видно, что рассказывать женщине нравилось, в здоровом глазу плясали шаловливые бесята, пока та морщила нос, припоминая детали. А Смоль сидела, глупо открыв рот, сучила восковые свечи и восхищенно выдыхала.

За первые свечки ей стало неловко. Она долго и озадаченно смотрела на толстые, словно бочки, неказистые кусочки с торчащим из воска фитилем. Но Софья с коротким смешком поставила их на противень у окна – к своим, аккуратным и ровным. Застывать. Через пару «бочек» Катя приловчилась, мягкий подтопленный пчелиный воск из миски ложился на натянутый между двумя толстыми дощечками фитиль ровно и гладко. Громко щелкали ножницы, обрезая готовые свечи. И натягивался новый фитиль. Армия свечек у окошка росла, рассказ лился мягким журчанием ручья:

«В древние времена, когда мир был еще молод, а прадеды наших прадедов бегали малыми детьми по этой земле, в местах этих хозяйствовали древние змеиные боги. Тело одного из них и стало Уральскими горами. Был он жаден до богатств и славы, желал преклонения каждого живого существа перед собою. И тогда Великий полоз решил опутать собою всю землю, чтобы мощь его смог увидеть каждый. Однако на пути своем уткнулся в Северный Ледовитый океан и заледенел. Тело его превратилось в горные хребты, мощь его обратилась золотыми жилами, а потомки его научились жить среди людей. Сколько отмерено жизни каждому змеиному королю, мне неведомо, но мать моя видела того самого, что живет и ныне. Странный народ эти короли, но сильный. И настолько глубока его сила, что ни одна из существующих ныне змей не может дать великому полозу потомства. Вот и вынужден он каждый год отправлять сватов к человеческим невестам – заползут змейки за порог и оставят дар – золотое колечко с самоцветами. А возьмет девка по глупости или алчности, обратного пути уже не будет, придется в змеиное царство невестой идти. Ох и много ж молодух перевел у нас царь, плакали они, наряжались в белые сарафаны, шли на погибель. Отчего ж он каждый год новую искал? Может, чахнут под землею и мрут, словно бабочки без света, а может, сына родить не выходит, и он своею дланью их жизнь прекращает? Верно я говорю, странный змей… Что-то чует он в людских сердцах, на что-то опирается. Иной раз встретишь его в лесу или у болот, голову низенько согнешь, а он стоит, молчит, усмехается. Кому-то жилу золотую покажет, расскажет о россыпи драгоценных камней, что найти в подгорье можно. А кто-то из леса уже не воротится, есть у него невеста иль нет, мужчина или женщина. Да, девка, суров змей, но справедлив. А жестокость его страшнее мук ада. Не знает он человеческой боли, не принимает и не понимает, оттого мы ему что игрушки. Покажи гнилое нутро, и он уничтожит, по лоскутку искромсает и с досадой заигравшегося ребенка выкинет».

Смоль спросила тогда, а что будет, если кольцо взять, да потом выбросить? Отказаться от змеева предложения? Бабка засмеялась. Громко, безудержно, как смеются над маленьким наивным дитем, спрашивающим, куда с неба падает солнце.

«Не знает змей отказа, девка. В кольце его великая сила заложена, что вплетается в судьбу крепко-накрепко. Девицы после этого змейками обращаться могут, как же иначе им в мир полоза пробраться? Легенда гласила, что девка, которую полоз выберет среди людей в качестве своей невесты, станет носительницей особых волшебных даров и сможет призывать дождь, уживаться с дикими животными и разбираться в знахарстве. Посмей она ему отказать – станет лампой для голодных слепых душ, стянется к ней вся нечисть в округе. Разве ж выживет? А колечко на следующий год к другой перейдет, сговорчивой да понятливой».

Эта легенда запала Кате в душу. Было в ней что-то глубокое и тоскливое, живое. Когда она сказала ребятам о своем выборе, умиленный Елизаров назвал ее безнадежным романтиком. Когда Саша поддержал и выбрал схожую легенду – о Малахитнице, хозяйке медной горы, Славик назвал его хитрожопым жуком, планирующим играть на чувствах бедной женской половины комиссии. И оказался прав – Смоль поняла это, когда увидела на губах Саши жестокую улыбку победителя. Он выбирал эту тему с холодным расчетом – хладнокровно оценивая шансы на то, насколько взволнует работа комиссию. И вот оно, счастливый бонус, Бестужев положил подбородок на ее плечо, щекоча дыханием пряди волос у уха – их темы схожи. Оба существа из легенд искали близкую душу среди людей, оба принимали человеческий образ. Змея и ящерица – невелика разбежка. Скопировать стиль Смоль будет несложным делом, тем более она не была против. Защита их пойдет на разных кафедрах, увидев различие в легендах, дальше преподавательский состав копать не станет.

Определился с темой и Елизаров – его подкупила мощь великана лешего, а рассказ Сони о ее спасении задал нужный настрой. Ребята прослушали его все вместе в тот же вечер, как Смоль поговорила с девушкой. Она косила карим взглядом на распивающих самогон парней, уставившихся на диктофон, словно удавы на одного кролика. Первым ухватился за идею Елизаров, пообещав надавать пинков каждому, кто пикнет что-то против. И теперь он медленно и методично изводил всю деревню дотошными уточнениями, грубо прерывал любые рассказы о другой нечисти, вытряхивая факты лишь о хозяине лесов. Так быстро загоревшийся, Славик пропадал в чужих избах целыми днями, не утруждал себя просушкой насквозь мокрой обуви. Богатырский иммунитет психанул, махнул сдуревшему карьеристу рукой и сдал позиции. Славик слег.

Гаврилова же с темой никак не могла определиться. Она изводила всю команду нытьем вперемешку с проклятиями – Павел и тот успел услышать про Болотника и тут же его застолбил. Надя хмурила тонкие брови и капризно обвиняла присутствующих в своей несостоятельности – всех хозяев разобрали, а ей оставили жалкие огрызки в виде мелкой нечисти. Павел предложил ей уступить, та отказалась. Все продолжала лелеять надежду, что Бестужев уступит тему, которую ей непременно нужно было взять. Тот свою джентльменскую натуру отрицал и уступать найденный материал категорично отказался. У Смоль Гаврилова не спрашивала, прекрасно зная реакцию, а Славик при любом вздохе о его Лешем сразу крутил фиги и грубо хохотал.

Он и сейчас сидел на Катиной печи, громко шмыгал красным забитым носом и довольно скалился, глядя на снующую взад-вперед одногруппницу.

– Не плачь, Гаврилова, на твою жизнь хозяев тоже хватит, про них просто селяне еще не упоминали, но ты-то их знаешь. Пораскинь мозгами, ты же не для красоты их на лекции носила столько лет.

Частые громкие шаги замерли за печкой. И в отверстие между стеной и трубой на них уставились два зло прищуренных зеленых глаза. Лежанка располагалась высоко, ничего ниже глаз они не видели, но и Смоль, и Елизаров расплылись в блаженных улыбках. Воображение дорисовывало знакомо перекошенное обидой и гневом лицо.

– Ты достал меня, Елизаров. Вот ты где уже у меня. – Голова чуть дернулась, но движение руки они так и не увидели. Оставалось лишь додумывать, в какую часть тела она отправила больного Вячеслава путешествовать. Глаза моргнули и исчезли, пока их владелица обошла печь и замерла у лавки, наблюдая за пригревшейся парочкой уже без препятствий. – Какие еще есть? Царя змей Смоль прикарманила, несметные сокровища Малахитницы – это тема Бестужева, ты по лесному хозяину, Павел по болотному.

Перечисляя, она задумчиво загибала пальцы и притоптывала ногой. Видно было, что плодотворная работа других ее раздражала. Собственные пустые листы так и лежали на потрескавшемся подоконнике нетронутыми. На одном из них рука Елизарова неожиданно детально и талантливо нарисовала огромный член, Гаврилова еще не заметила.

Из сочувствующих Наде был лишь очарованный Павел. Его работа двигалась медленнее других. Он привык покупать уже готовые курсовые, а здесь такой неожиданный поворот судьбы. Катя уже сроднилась с его утренними вопросами за столом: «Я титульный оформил верно?», «Нумерация с третьей страницы?», «Кать, а что нужно во введении?» Смоль была терпелива, разжевывала и объясняла. А когда поняла, что дело это долгое и неблагодарное – протянула собственный черновик, предлагая ознакомиться с примером. Когда к работе попыталась подобраться Гаврилова, Елизаров с садистским удовольствием выхватил ее из рук Павла и потребовал спросить официального допуска к информации у Смоль. Удивительно, но выводить других из зоны комфорта он умел превосходно. Чужой злостью и ненавистью Слава упивался и расцветал, словно барышня, услышавшая приятный комплимент. Еще в их первые встречи Катя назвала его энергетическим кровососом и прекратила реагировать на колючие смешки. Наверное, так они и сдружились. По крайней мере, жертвой его нападок она больше не была.

Надя замерла, беззвучно зашевелились широкие губы, повторяя всех главенствующих нечистиков славянского пантеона. Нахмурилась, явно не находя чего-то, чего уже не назвала у своих одногруппников. Долго смотреть на эти страдания Вячеслав не смог. В голосе прорезался такой живой восторг, что перестала слышаться его гнусавость из-за заложенного носа:

– И? Я почти слышу, как в твоей башке скрипят разгоняемые шестеренки.

– И все! Нет больше ничего толкового, Елизаров. Если ты просто побесить меня вздумал, то иди в задницу. Или к этим, в парилку. Может, обратно уже не вернешься…

Тот оскорбленно выдохнул, прижал руки к груди в мнимо разбитом жесте. А голова уже откинулась на Катины коленки. Парень хрипло закашлялся, отворачивая голову вбок, бессовестно зажимая рот наволочкой девчачьей подушки. Смоль подумала, что стоило напомнить себе к вечеру ее постирать. Слабостью иммунитета она не отличалась, но рисковать и потом вот так беспомощно лежать без нормального лечения категорически не хотелось. Возмущенно отобрав свою подушку, Катя закинула ее в отдаленный угол печи. Вячеслава это не смутило. Поднимая на нее взгляд, тот натянуто-нежным голосом замурлыкал:

– Катенька, душенька, может, ты, примерная ученица журфака, заметь, всего-то журфака, не этнографического, знаешь еще царей и божков мифологии?

Она задумчиво прикусила внутреннюю сторону щеки и прищурилась. Вспомнила прабабкины сказки в скошенном домике у озера. Вот они катаются на водяном колесе русалки, вот в бане хихикают мерзкие банники, а под печью шуршит дружелюбный домовой. Все это казалось ненадежным, далеким, ненатуральным. Словно не она слушала эти рассказы темными вечерами, кутаясь в пропахший геранью и все равно облюбованный молью плед. Кате рассказывали многое, но каждый раз, приезжая в город, она неслась навстречу приключениям, своим проблемам и заботам, а сказки память небрежно стирала. И Смоль заговорила, с удивлением осознав: ничего не стерто. Припорошено пылью и прикрыто другими воспоминаниями. Но живо, оно есть.

– Водяной. Может, еще что-то есть, но я далека от мифологии.

Слава хрипло выдохнул и энергично закивал:

– Вот. Далекая Смоль знает. Выходит, ты, Гаврилова, недалекая.

Они увидели, как дернулась Надина голова за секунду до того, как та скривила губы и сморщила нос. Презрительный взгляд окатил обоих с головы до ног. Мог бы – непременно уничтожил бы. Гаврилова поняла свою оплошность. Об этом существе слагалась не одна сказка, им пугали даже городских детей, любящих заскочить в автобус до местного водохранилища. Сколько мультиков, сколько суеверий. Да даже не скажи ей о водяном в этой деревне ровным счетом ничего, Надя сумеет написать достойную работу, никто не поедет в эту глушь проверять, не преувеличены ли факты и существовали ли вообще такие рассказы.

– Недоумок. Чтоб тебе болеть оставшиеся три недели.

– Подавишься. – Блаженно улыбнувшись, Славик закрыл глаза и повернулся на бок, уткнувшись носом в живот Смоль. Та инстинктивно дернулась, втягивая его и пытаясь отстраниться. Но с ног больного и немощного не согнала – пожалела.

Гаврилова бросила последний хмурый взгляд на Елизарова и направилась к окну. Быстро зашуршала ручка по белоснежной бумаге, размашистый почерк уже намечал основные вопросы к деревенским и идеи, которые можно воплотить. Перевернув лист, Надя замерла, какое-то время молча созерцала рисунок, нарекла всех идиотами. Пришлось переписывать все на новый лист, художества Елизарова вместе с первыми набросками улетели в печь, где их жадно сожрал огонь.

Каким бы токсичным ни был Елизаров, он помог. В своей хамоватой манере минимизировал ее причитания и страдания, которые надоели всем в доме. От визгливых криков исчезли даже мыши. А может, все дело было в пушистом черном злодее, которого полюбовно назвали Угольком. Усатый мышиный тиран и сейчас был в доме – развалился по центру стола, изображая из себя предмет интерьера и лениво подергивая хвостом. Гаврилова перестала его гонять, когда тот мстительно начал гадить ей в ботинки. Все это к сведению приняли, поэтому позволяли животному многое. Лучше смахнуть шерсть с одежды или стола, чем полдня оттирать обувь, которая так и будет пахнуть.

Дверь в дом резко распахнулась, ударяясь о косяк с возмущенным скрипом. На пороге появились Павел и Саша – раскрасневшиеся, довольные, оба в небрежно завязанных на бедрах полотенцах. Свесивший голову с печи Елизаров насмешливо присвистнул, в сотый раз за час вытирая кулаком текущий нос:

– Геркулес и его Филоктет. Ну че, пропарились? Стол накрыли? Айда кушать и лечиться, нам еще план походов разрабатывать Курганы, домики, гробики, все как положено, как мне нравится.

Слава проворной белкой соскочил с печи и рванул к двери, на ходу потирая руки. Улыбаясь, спустилась следом Смоль, подхватывая подготовленные мыльные принадлежности и длинное мягкое полотенце. Когда она выходила через двери, сзади послышался возмущенный голос Павла:

– Я не понял, это он сейчас меня жирным недорослем с рогами и копытами назвал? Тот пузатый уродец из мультика?

Кате пришлось закусить внутренний угол губы, чтобы сдержать улыбку.

А Бестужев окаменел. Он сходил с ума, не понимая, как выдернуть из себя чувства. Откуда это проросло? Мысли, сны, фантазии. Все сводилось к проклятой Смоль, он начинал ощущать себя загнанным в ловушку зверем. Анализировал, пытался понять, как его равнодушие превратилось в манию? Потому что по-иному это назвать было невозможно. Заглядывая в карие глаза, Саша видел все ту же влюбленную смущенную девчонку, способную шагнуть к пропасти, если он попросит. Но теперь этот медовый взгляд все туже затягивал на шее удавку, сжимал, глушил. Бестужев всегда старательно не помнил заплаканные глаза, когда очередная «из» жалась к его боку, поглаживая через тонкую ткань рубашки пылающими пальцами. Его абсолютно не волновали ее заботы. Но теперь мысли о Катерине выбивали любые другие. То ли соль, то ли лед, что-то заполнило его доверху – мучительно, болезненно, до агонии. Саша все чаще ловил себя на мысли о том, что ему жизненно необходимо требовательно зарыться рукой в короткую стрижку, оттягивая голову назад, обнажая шею. Он почти чувствовал вкус ее кожи на языке. И это поднимало волосы на загривке.

Нежный плод, но давно уже не запретный, тот, о котором он так рьяно мечтал. Годами выстроенная стена из разумных доводов качалась и хрустела кирпичной крошкой. Видят боги, когда Смоль забегала в дом из-под проливного дождя, со сбитым дыханием, искрящимися глазами и влажными каплями, скользящими по коже, он почти терял контроль. Следил за влажными дорожками от дождевой воды и мысленно скользил по ним языком, повторяя путь. Жадно, прикусывая солоноватую кожу, оставляя следы. Представлял, как берет ее прямо там, на столе, не обращая внимания на сидящих в углах одногруппников.

И сейчас Катя прошла мимо, лишь случайно мазнув краем руки по его бедру. В живот ударила горячая судорога. Твою мать.

– Иди, Павел, я догоню.

Саша дождался, пока за Одоевским захлопнется дверь, прошел к печи и, закрыв глаза, прижался к горячему кирпичу лбом. Вдох, выдох, размеренно, пытаясь успокоить гул крови в ушах. Он уже горел – не из-за жара печки, которой касался, и не из-за парилки, из которой выскочил пару минут назад, нет – Бестужев горел изнутри. А под веками ярко пылал образ Смоль, скользящей влажным языком по своей нижней губе, дразнящей, обнаженной.

Он понял, что обречен, что это никогда не закончится, когда со вздохом отвращения к самому себе дернул с бедер полотенце. Рука легла на член, пальцы дернулись, проводя по горячей коже. И ее образ в темноте ожил, опустился на колени перед ним, лукаво улыбаясь манящими губами. Прямо перед ним, у его ног. Безумие.

Саша почти почувствовал, как любопытные губы скользят по низу живота, оставляя влажные дорожки. Опускаются к паху. Она помедлит, совсем немного, замрет, в нерешительности кусая губы. Они приоткроются, а влажный язык станет дразняще выписывать по головке члена крохотные круги.

Он рычит, низко, обреченно. Рука на члене начинает двигаться быстрее, перед глазами искрят белые мурашки, но ее он видит так живо, слишком. Задыхаясь, пока импульсы удовольствия бьют по нервам, сжимая низ живота в горячих волнах. Влажно, горячо, воображение так четко рисовало, как она обхватила бы губами головку, начиная скольжение вниз, помогая себе подрагивающей от возбуждения рукой. И одна мысль об этом, четко представленная картинка заставила его с хрипом дернуться, задыхаясь и кончая. Пока нутро выворачивало наизнанку в почти болезненных спазмах. Саша дернул рукой еще несколько раз и затих, не решаясь открыть глаз.

Смоль томно облизывает губы, растягивая в улыбке, а он проводит по ним пальцем.

К дьяволу.

Он словно малолетка, дрочащий в ту же секунду, как подворачивалась возможность. И на кого? Кто стал той самой манией, от которой крыша плавно кренилась набок? Бестужев засмеялся. Надтреснуто, издевательски, пытаясь выровнять сбитое дыхание.

Как долго продержится барьер осознанности и что он сделает, когда тот рухнет?

Уже третью ночь Саша слушал ее мерное дыхание на печи, а демоны выламывали позвоночник. С сочным хрустом, в крошево. Он приподнимался на локтях и щурил глаза, прислушиваясь к тихому дому. Двое за толстой дверью, они ничего не услышат. Короб Елизарова за печью, сон настолько глубокий, что утром его будил лишь запах пищи или пинки. А Смоль вот она, совсем рядом. Его лавка стояла впритык к печи, и в лунном свете, льющемся через окно, он четко видел ее тонкую кисть, свисающую с лежанки. Просто подняться и залезть – два коротких этапа.

Он заставлял себя терпеть, закрывал глаза и вызывал в себе злобу. Чистую, плавящую злость на эту неожиданную прихоть. Он умирал сотню раз, сотню раз за одну только ночь представляя ее под собой, на себе…

Саша открыл глаза, равнодушно оттолкнулся от печи, вытирая руки о перепачканное полотенце. Он не зайдет в баню, не сейчас. Потому что там Смоль в этом ультракоротком просвечивающем полотенце. Садясь на лавку, Бестужев снова засмеялся, зарылся руками в волосы, сжимая в кулаки. А под закрытыми веками Смоль улыбалась, он проводил пальцами по ее губам.