Текст книги "Держи меня за руку / DMZR"

«Убил животное!»

«Отказалась рожать шестого ребёнка!»

«Не поклонилась флагу в Святой день!»

«Шутил про нашего Спасителя!»

«Жил один!»

«Разводил кур и кормил ими своих детей»

«Отрицал свою вину за рабство чернокожих триста лет назад!»

«Отрицал свою вину за рабство белых сто лет назад!»

«Отрицал Величие нашего Спасителя перед богом!»

«НЕ славил имя нашего Спасителя в молитвах!»

«Бил собак!»

«Не читал Великой книги нашего Спасителя!»

Я побежала, не разбирая дороги, не заметив, как вбежала в шапито. Шатёр был полон, дети громко смеялись, а на арене происходило странное действо. По арене ходили два высоких дрессировщика в чёрных фраках и высоких цилиндрах. Они отдавали команды и хлестали по голым спинам своих питомцев – и это были люди, похожие на людей, но не люди. Они двигались, как обезьяны, прыгали через обручи, через огонь, вскакивали на тумбы, дрались между собой, нападали на дрессировщика, оскаливая длинные жёлтые зубы, сплёвывали кровь после ударов в белоснежный песок, темнеющий от крови, пота и говна. Иногда дрессировщики заходились и насмерть забивали зверо-людей, оставляя их на растерзание другим. Звери набрасывались на свежую кровь, рвали на части, жрали прямо тут, не обращая внимания на удары хлыстов, а зал гудел, ликовал от наслаждения.

Папа вынес меня оттуда, я стояла в ступоре, не понимая, что может быть общего у этого ужаса с цирком, сопоставляя и находя новые и новые совпадения. Папа и Нурлан несли меня как статую к чёртову колесу, а у меня в ушах всё ещё стоял бой барабанов, крики: «Алле, оп!»

– Где я? – открыла глаза и не поняла, почему земля уходит из-под ног, а я взлетаю всё выше и выше.

– Очнулась, это хорошо, – сказал Хмурый. – Подыши, станет легче. Здесь воздух чище.

Мы в люльке или как она там называется, короче крутимся на колесе. Поднялась, посмотрела всем в глаза, папа бледен, у Нурлана серое лицо, только Хмурый не изменился, такой же непроницаемый. В верхней резвились подростки, во что-то играли, ниже две девушки тёрлись друг об друга, жадно сосались, опасно балансируя на узкой скамье. Та, что была снизу, помахала мне, отправив воздушный поцелуй. Я скривилась и стала смотреть прямо перед собой.

Изумрудный город открывался во всей своей красе. Горели красочными огнями улицы, текли, как горные реки, бурля и шипя, а между руслами рек высились прекрасные дома, росли изумительные по своей красоте деревья, били золотые фонтаны, и от земли поднимался блаженный сладкий нектар, вдыхая который забываешь обо всём. У меня стало мутить в голове, я забыла про всё: про этот цирк, про казни, трупы, детей, жующих рядом с гнилым мясом, смеющихся и пляшущих. И такая благодать разлилась по всему телу, так нежно грело меня золотое солнце, злую улыбку которого я представляла себе самой нежной, самой доброй. Внизу девчонки громко кончали, оставшись в разорванных блузках, голые тела светились золотом, сладостью, блаженством. Я посмотрела на них, красивых, грациозных, гибких, не рычащих, не стонущих, а поющих о своей любви, и отправила им воздушный поцелуй, мечтая быть с ними, готовая отдаться… меня передёрнуло, внутренняя защита пробила морок сладострастия и блаженства. Я зло сплюнула вниз и вновь посмотрела на город. Теперь он был не такой красивый, настоящий, серый и зловонный, а все улицы были перекрыты «космонавтами».

– Нам туда, – показала я на свободную дорогу, ведущую к огромному серому дому, напоминавшему сверху букву «Ы».

– Я тебе говорил, что дорога одна, – сказал Хмурый.

– А что это за дом? – спросила я.

– Дом как дом, – пожал плечами папа. – Чужой дом.

Глава 12. Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы

Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы! Заревели кованые ворота, медленно открываясь перед нами. Сквозь чёрные кривые прутья, согнутый неумелой рукой кузнеца в уродливые фигуры, не имевшие никакого смысла, кроме отвращения, был виден цветущий сад под стеклянным куполом. Аллея парка привела нас к этому входу, где-то слева и справа шумели автомобили, текла бесконечная река, кровь города, неприятно высились корпуса огромного дома, вокруг которых и кружили автомобили. Эти стены из кварца были чёрточками буквы «Ы», мы входили в круг, не боясь жителей, но и не ища повода с ними встретиться.

Как только мы пересекли границу, ворота стремительно захлопнулись, задрожали, издав жалобное пронзительное «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!». Перед нами раскрывался зимний сад, высаженный по сложному плану, но заросший, одичавший. Сквозь плитку пробивались сорняки, разрушая белый камень, в том месиве из стеблей и грязи с трудом читались строки стихотворения, показавшегося мне безумно знакомым, хотя я читала его впервые:

 
В ожидании чужих судеб мир расколот на твоё/не моё,
Что нам в морду грядущее сунет, вместо полных амбаров живое гнильё,
Вместо дивных равнин убогость пустыни,
Вместо стройного леса ряды плах,
Вместо солнца света унылость отчизны,
Вместо робкой любви раздирающий страх.
 
 
Нет, не будет добра поздорову,
Не возникнет, не вырастет дух,
И полягут под серпами уродов те,
Кто посмеют глаза разуть.
И поднимется пыльная буря в этом мире пустом, бесхребетном,
И взойдёт новый стебель, свободный
В месте том, где мы всё погубили,
Но, без нас…
 

Стараясь не наступать на слова, я углубилась в чащу, остальные небрежно раздавливали буквы, и слова исчезали под сорняками. Мне показалось, что весь сад был когда-то высажен виде шахматной доски, каждую клетку по углам держали толстые эвкалипты, задевавшие кроной стеклянный свод, посеревший от тусклого неба и многолетней грязи. Не помню, как точно должны были выглядеть эвкалипты, может быть, это были и совсем другие деревья, но запах от них шёл знакомый, зимний, бабушка любила подливать в лампадку эвкалиптовое масло, её вера совсем не мешала ей принимать и использовать для своей пользы восточные духовные практики, у нас была даже вездесущая денежная жаба. Бабушка вообще была странная, как мне сейчас видится, жгла вонючие палочки, изгоняла злых духов, а в воскресенье ходила в церковь, папа называл это религиозной попсой, желание прикрыться со всех сторон, мало ли что.

Задумавшись, я ушла далеко вперёд, опередив всех. Идти было легко, воздух чистый, немного острый от запаха эвкалипта, пощипывающий горло. Высокие кустарники кончились, и я вышла на большую поляну, всю заросшую сорняками мне по горло, ничего не видно, сплошные стебли и пожухлые листья. Справа раздались нечленораздельные выкрики, будто бы там был обезьянник, но не ментовской, а типа зоопарка. Я смело пошла туда и едва не провалилась в глубокую яму, которую не было видно за стеблями толстого борщевика. Папа успел схватить меня за капюшон и вытянуть.

– Не торопись, – тихо сказал папа, прислушиваясь.

– Хорошо, больше не буду, – прошептала я, перепугавшись, упасть в эту бездонную чёрную яму было страшно, я совсем не видела её дна.

Яма больше походила на огромный тоннель, в котором что-то двигалось, свистело, а когда из неё пахнуло затхлостью перегонов метро, сомнений не осталось. Тоннель уходил вертикально вниз, края вымазаны засохшей слизью, серо-коричневой вонючей пеной. Мы обошли яму справа, что-то вылезало из неё не так давно, борщевик был выпачкан этой мерзкой пеной, поломанный, не сдающийся. И это нечто ползло к зверинцу, сминая борщевик, ломая кусты. Я стояла на месте в нерешительности, а Хмурый и Нурлан смело шли по следу, Хмурый рубил обломки борщевика, отбрасывая грязные стебли в сторону, расчищая нам путь.

Мы шли бесконечно долго, мне казалось, что эти ряды кустарников никогда не закончатся. Но они оборвались внезапно, так бывает, когда на полном ходу выбегаешь из леса, в последний момент успевая затормозить, чтобы не скатиться по крутому откосу в реку. Я уже начала злиться от усталости, как вдруг кустарники и деревья кончились, сад кончился, осталась огромная бетонная площадка с десятками, сотнями клеток. Многие из них были разворочены, что-то рвало, разбивало клетки с чудовищной силой. И это было совсем недавно, на бетоне чернели лужи застывшей крови, а роботы-погрузчики лениво, как грузчики-люди, с шуточками и перекурами, оттаскивали сломанные клетки в сторону, выдвигая вперёд новые.

В клетках сидели зверо-люди, я их узнала сразу и зажмурилась от страха. Голые, худые, как узники концлагеря, одни глаза, полные боли, под плоским тупым лбом, и жёлтые длинные клыки, выпиравшие из челюсти. Если бы не массивный лоб, плоская черепушка и эти клыки, то это были бы обыкновенные люди с длинным руками и мощными когтями вместо ногтей. Открыла глаза и пошла вдоль клеток, с ужасом и интересом разглядывая этот зверинец. Клетки расставлялись в хаотичном порядке, поэтому это был скорее поганый питомник/приют для бездомных собак, я всегда ловила новости про такие пыточные лагеря для животных, искренне переживая за блохастых бедолаг. Зверо-люди с интересом и испугом следили за нами, и я заметила, что они бесполые – плоские, как пупсы, без причиндал. Чем больше я на них смотрела, тем отчётливее видела в них человека, а не ту орущую ликующую массу, возбуждённую насилием, кровью и чужой болью. Я сравнивала нас, людей из прошлой моей жизни до болезни, со зрителями цирка, с детьми, мирно гулявшими между трупов, жрущих и демонстративно сосущихся, и сравнивала с этими забитыми голодными животными, стеснявшимися своей наготы, прячущимися в углах прозрачных клеток, сворачиваясь в комок, с трудом дотягиваясь до соседа, чтобы пожать его пальцы и улыбнуться.

Роботы закончили перетасовку клеток и стали разбрасывать корм. Робот бесстрастен, рука манипулятора бросала пакеты с жратвой в каждую клетку в одно и то же место. Некоторые подходили к пакетам, разрывали их и с ожесточение выбрасывали за прутья. На землю летели серые котлеты, коричневые куски пережаренного фарша. Унылый гул встал над головой, слышались плач и недовольное бурчание, слышалось, как вновь разрываются пакеты и летят на бетон куски жратвы. Они не ели это, никто не ел, демонстративно поворачиваясь спиной.

Клеток было ровно 252, я посчитала по рядам, 10 рядов и ещё 12 клеток брошены в кустарники. Большая часть была пуста, питомцев я насчитала 47, роботы скучковали их вместе.

В трёх клетках были малыши, не больше метра. Они лежали на бетонном полу лицом вниз и не двигались, как мёртвые. Я подошла к одной клетке ближе, потом решилась, и встала вплотную. Малыш не пошевелился, тогда я сунула руку в карман куртки, там оказались залежи карамели. Я бросила горсть сначала одному, потом второму, третьему. Малыши вскочили. Долго обнюхивали конфеты, лизнули обёртку, для верности, быстро догадались, что надо развернуть, и стали набивать ими рот. Следивший за этим взрослый зверо-человек в клетке слева улыбался, выпячивая вперёд жёлтые крепкие зубы… Я подошла к нему и протянула горсть конфет, он отрицательно покачал головой и пальцем показал, что возьмёт одну, выставив вперёд крепкую мозолистую ладонь. Я положила конфету, дёрнувшись, когда дотронулась пальцами до его кожи, страх во мне горел ярким пламенем, я помнила, как эти зверо-люди набросились на труп сородича. Он не двигался, пока я не убрала руку, аккуратно развернул конфету и взял в рот, широко улыбнувшись.

Я успокоилась, папа тоже был спокоен, а Хмурый стоял и зевал, его ничего не интересовало. Нурлан показывал малышам смешные рожи, дети смеялись, закрывая рот, набитый конфетами. Зверо-человек показал мне на клетку, на дверцу, а потом на мою кувалду. Он сделал верное движение, но я переспросила.

– Ты хочешь, чтобы я открыла клетки? – он радостно закивал и вдруг втянулся, вслушиваясь в чащу леса. Другие зверо-люди тоже напряглись, лишь малыши продолжали играть с Нурланом, который вытащил из-под куртки чёрную фомку и вместе с папой ломали замки на дверцах. – А вы на нас не нападёте?

Зверо-человек отрицательно покачал головой, потом сделал вид, что ест свою руку и ещё раз отрицательно замотал головой, прорычав что-то другим. Я услышала похожие рыки, в клетках рядом зверо-люди мотали головами, показывая пальцам на пакеты со жратвой, отрицательно мотая головами. И вскоре я услышала странный звук, что-то хлюпало, громко и противно, а сквозь этот хлюпающий звук, перераставший в гул, пробивалось глухое: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-!». Меня передёрнуло, холод пробежался по всем костям, но это взбодрило меня, и я со всего размаху ударила кувалдой по замку дверцы, ржавый замок разлетелся на части. Я бросилась к другой клетке, краем глаза следя за тем, как невозмутимо Хмурый отсекает мечом петли, а папа немного суетливо сбивает замки своим колуном.

Зверо-люди волновались, в их рычании я услышала страх и жгучую ненависть. Куда-то делись все роботы-погрузчики, хотя до этого они стояли неподалёку, видимо, у них был перекур. Бетонная площадка зажглась тысячами свечей, и я ослепла. Когда зрение вернулось, я увидела, как со стороны чёрной ямы к нам ползёт огромный червь с гигантской пастью, из которой вырывались три кожистых языка, а три ряда челюстей сжимались и разжимались при каждом его движении. Червь двигался очень медленно, гипнотизируя десятками чёрных глаз. Я оцепенела, смотря на него, кувалда выпала из рук. Глаза ловили всё, что происходило рядом, как папа, Хмурый и Нурлан спешно ломают замки, и не успевают открыть всех, червь настигает первый ряд клеток. Я видела, как зажглись окна в обоих домах, будто бы началось долгожданное представление, и готова поклясться, что я слышала радостные крики ликующей толпы, видела людей на балконах.

Червь набросился на первые клетки, я видела всё со стороны и видела всё. Зверо-люди не испугались, запертые в клетках. Они уворачивались от языков, норовивших схватить их, червь стал ломать клетки, выдирая прутья, а зверо-люди вдруг бросились на него, схватив обломки прутьев, острыми концами втыкая в его глаза, в морду, пытаясь убить или хотя бы покалечить. Червь хватал их свободным языком, засовывал в пасть и перемалывал. Я озверела от этого звука, от ужаса перемалывания живой плоти, костей и этого дикого рыка «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», который извергал из себя червь. И я бросилась на него, вломив кувалдой по одному из языков, расплющив когтистый конец, ударила ещё, ещё, пока не оторвала его часть. Червь заревел ещё громче, и я поняла, что это чудовище не червь, не змея, не огромный полоз, а сотни, тысячи уродов, тех, что хотели сожрать меня под землёй, вросших друг в друга в единую живую массу.

Кто-то оттащил меня назад, очень сильный и холодный. Это был тот зверо-человек, которому я дала конфету. Он помотал головой, в руках у него был прут, как длинное копьё. Он кивнул на малышей и показал на дом слева. Я хотела вновь броситься в битву, десятки освобождённых зверо-людей бросались на червя, на это чудовище, погибая, но и калеча его, убить эту тварь было нельзя, пока нельзя, мозг предупреждал меня, а сердце билось в ярости. Можно. Можно убить, но не сейчас, слишком мала наша сила, слишком мало бойцов, мало шансов – все погибнем! Это я прочитала в его глазах, как прочитала и то, что ни он, ни другие никуда не уйдут отсюда. Я оглянулась, папа и остальные вскрыли все клетки, а малыши, держась за руки, стояли и ждали меня, смелые, совершенно не боявшиеся этой твари, не испугавшиеся смерти сородичей – они видели её уже не раз, и знали, за что они погибают. Их глаза говорили больше, чем любые слова, мне кажется, что я в одно мгновение выучила их язык, они научили меня.

– Уходим! Уходим! – крикнул мне в ухо папа, Нурлан повёл за собой детей, а я никак не могла оторвать взгляда от битвы, как крошечные зверо-люди слабыми колкими волнами набрасывались на чудовище, вырывая из него куски, сросшихся людоедов-уродов, добивая их, бросаясь вновь и погибая, без крика, без стона и страха. В голове стоял невыносимый рёв: «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!», заставлявший меня дрожать от гнева и ярости.

Я бросилась на чудовище как раз тогда, когда второй язык промахнулся и зверо-человек увернулся, отпрыгнув в сторону. Кувалда раздробила крюк, вырвала его с мясом, и из кожистого языка полилась чёрная кровь. Третий язык отбросил меня к разломанным клеткам, и я страшно ударилась спиной, отключившись в тот же момент.

Глава 13. Чужой /в меня/во мне? Нет!

Тепло и сухо. Кожей чувствую на себе чистую одежду, чистую простынь и пахнущую луговыми цветами подушку. Она очень большая, бабушкина, как я называла такие раньше, набитая перьями, с вышитой наволочкой. Из соседней комнаты раздаётся детский смех, детей много, пять или шесть, не могу точно подсчитать, смеются одновременно. Вставать не хочется, и глаза открывать тоже не хочется, поваляться ещё часик другой, но любопытство берёт вверх.

Открываю глаза. Я в комнате, лежу на кровати, укрытая тонким одеялом, на мне ночная рубашка и больше ничего. Приподнимаюсь, и в спине зажигаются десятки огненных игл, вонзаясь в позвоночник. Охаю и валюсь обратно, пережидая, пока жгучая боль станет долгожданной прохладой. Осторожно осматриваюсь, не делая резких движений. Комната небольшая, уютная, кровать, на которой я лежу, небольшой стол, на котором стопкой лежит моя одежда, кто-то успел её постирать и погладить, два стула и шторы на стене. Окна нет, оно нарисовано, а под потолком висит люстра из шести свечей, три горят дрожащим красно-жёлтым пламенем, рисуя затейливые тени средневекового театра на двери и стенах. Мне здесь нравится, в тусклом свете свечей так спокойно, и я улыбаюсь теплу и сладостной неге, когда можно просто поваляться в кровати.

Аккуратно, боясь обнаружить что-то страшное, ощупываю свои ноги, сгибая в коленях, живот, промежность, грудь, руки, шею. Меня помыли, болит шея и спина, остальное цело.

Что же мне снилось? Что-то очень приятное, но я забыла. Сон скоро овладевает мной, перестаю слышать детские крики, визги и смех.

Свечи разгорелись ярче, я уже в другой комнате. Встаю с постели, ничего не болит, тело послушно и подрагивает от возбуждения. Немного прохладно, из приоткрытого окна тянет приятным морозом. Комната огромная, на полу мягкий пушистый ковёр с длинным ворсом, как молодая трава весной. Кровать огромная, с прозрачным балдахином, вытесанными из красного дерева колоннами, высокая, как у королевы. Нет ни шкафов, ни вешалок, слева изумрудный столик, на котором стоят шкатулки. Подхожу к нему, надеваю чудесное колье из крупных изумрудов и рубинов, серьги с нежными голубыми камнями, на каждый палец по изящному кольцу с бриллиантами, а на пояс подвеску из жемчуга, нити спускаются чуть ниже лобка, приятно щекоча. Я иду к зеркалу, большому, до потолка, в потемневшей от старости серебряной оправе. Это я, но старше, мне двадцать лет, я точно знаю это и улыбаюсь себе, любуюсь собой.

Распускаю волосы по груди, плечам, кружусь перед зеркалом, смеюсь, целую себя в отражение, получая ответный поцелуй, горячий, страстный. Мне всё в себе нравится, не хочу одеваться, хочу остаться голой и мне никто не нужен, кроме меня. Отражение кивает мне в ответ, я понимаю себя. Небольшая грудь налилась, трогаю твёрдые соски, снова целую себя в отражение, мы соединяемся языками, слегка кусаем друг друга. Чувствую, как её рука нежно трогает меня, как я раскрываюсь под её пальцами, глажу её в ответ, нежно лаская, целуя себя, своё отражение. Она двигается быстрее, я тоже, мы часто целуемся, нежно, сцепившись пальцами правой руки. Накатывает первая волна, я задыхаюсь, так всегда бывало, когда я тайком мастурбировала по ночам, затем вторая, мне становится очень жарко и я кончаю.

Я проснулась, это был сон. Ноги ещё дрожат, а по телу разливается сладкая нега. Руки без моей воли гладят меня, никак не могу остановиться, закрываю глаза и кончаю ещё раз, бурно, с тихим стоном. Мне так хорошо, спина больше не болит. Лежу с закрытыми глазами, одеяло на полу, ночная рубашка в ногах, но мне всё равно. За дверью также шумно, дети играют, слышу голос папы, он придумал новую игру и объясняет правила, но слов толком разобрать не могу. Сажусь. Спина постанывает, но не болит, ноги дрожат, долго глажу их, вытягивая и любуясь чувствую себя безумно красивой и не боюсь, что кто-то вдруг войдёт в эту дверь и увидит меня.

Входит высокая девушка, аккуратно притворив дверь. Она красивая, густые чёрные волосы рассыпались ровными прядями по плечам и груди. На ней странная одежда, длинное платье, белое, без фасона, напоминающее ночную рубашку, с кружевной окантовкой на горле и рукавах. Она улыбается мне, берёт со стола гребень и, сев рядом, начинает расчесывать меня.

От первого же прикосновения я почувствовала, как воля вытекает из меня на пол, уходя безвозвратно, накапливаясь в щелях между досками. Я смотрела вниз, полная тягучего наслаждения, больше испытывая неприятную тяжесть и сильную тревогу, страх. Девушка улыбалась, у неё было очень красивое лицо, слишком красивое, чтобы быть настоящим, живым, чёрные глаза победно вспыхивали, и было в них недоброе, злое.

Она провела в последний раз по моим наэлектризованным волосам и кинула гребень в сторону. Встала, платье опало с неё, словно кто-то разрезал его по шву. Сначала кожа её была ослепительно белая, высокая молодая грудь, идеальной формы, тонкие ноги, талия, как у меня, узкие бёдра, но постепенно она становилась темнее, я не сразу поняла, решив, что свечи погасли, а они разгорелись ещё ярче. Девушка повалила меня на кровать, безвольную, как куклу, прижалась ко мне, жадно целуя, нетерпеливо вторгаясь своим языком в мой рот. Мне и нравилось и нет, я пыталась сопротивляться, но тело перестало слушаться. Она раздвинула мне ноги и упёрлась бедром в промежность, прижавшись ко мне, продолжая свой натиск. Мы тёрлись также, как те две малолетние дурочки на чёртовом колесе. Мне стало противно от всего: от себя, от неё, её губ, языка, тела, вдавливающего меня в кровать, от того, как она елозит мне по промежности, трётся об меня своим клитором, дышит и громко стонет, обдавая жаром лицо. Уловив мою тревогу, простыня скрутила мне руки, приковав к постели. Девушка захохотала, выпрямилась, грациозно сев надо мной. Она потемнела, в её облике я смутно угадывала знакомое. Я забилась, пытаясь освободиться, но силы утекали вслед за волей по простыне, пол жадно пил меня, чавкая и хрюкая, как боров, которому дали полную лохань отрубей. Девушка неприятно улыбнулась, и я, наконец, узнала её – это была моя тень. Красивое лицо исказилось, появилась вмятина, которую я нанесла ей кувалдой, уродливая, а из чресл стал расти огромный мерзкий член, чёрный, в бородавках, кривой. Я закричала, а тень погладила меня, успокаивая тело, ноги, я слушалась, замирала. Она вошла в меня грубо, глубоко, и я закричала от боли, невыносимого огня, вспыхнувшего внутри.

И я очнулась. Не было больше той комнаты, кровати, белого белья, смеха за дверью – ничего, бетонный пол, я лежу на трёх куртках, укрытая своей, в грязной одежде, прижимая к себе кувалду и кричу, открыв глаза, переживая ещё этот кошмар. Папа склонился надо мной, гладит меня, он бледен и молчалив. Я пугаюсь, что они могли слышать мои стоны оргазма и вижу в его глазах, что этого не было, он не умеет мне врать. Ужасно болит влагалище и всё внутри, точно также, как в детстве, мне было восемь лет, когда я со всего размаху влетела в кусок трубы, выполняющий роль ограждения, летела на картонке с ледяной горки. Столба не было видно, он скрылся под сугробом, затаился, как пошутил врач. Я тогда так перепугалась, увидев свою кровь, чувствуя ужасную боль и не понимая, что со мной. Так я сама себя лишила девственности и не понимала страхов подруг перед первым сексом, что это больно, очень больно. Я понимала, что значит больно, всё остальное не так уж и страшно.

Я перестала кричать, вспомнив прошлое, школьных подружек с их заблуждениями о сексе, я и сама не доку в этом, никогда и ни с кем не была и не хочу. Боль не утихла, но стала терпимее, перейдя от острых приступов к постоянной тянущей, горячей. Меня трясло, как при горячке, очень хотелось пить, спину ломило ужасно, шея закостенела, и голова не двигалась. Я так пролежала ещё час, скрючившись, не в силах ни пошевелиться, ни говорить, пока не заставила себя подняться, рухнув в папины руки.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил папа, усаживая обратно на куртки.

– Плохо, мне больно, – заплакала я, но быстро взяла себя в руки. – А мы где?

– В подвале, – ответил Нурлан, он что-то варил в кастрюле, поставленной на почерневший от копоти мангал. Дым уходил в окно, Нурлан то и дело ворошил угли, помешивал варево, смачно цокая языком. – Скоро будем есть.

Ребятишки, стоявшие рядом с ним, радостно запрыгали, что-то воркоча на своём языке, точно было понятно, что они очень рады, больше я не разбирала. На ребятах были плотные штанишки из серого брезента, на двух мальчишках, почему-то я сразу поняла, что это мальчишки, были курточки с буквами A и B, а девочка стояла прямо у кастрюли, греясь от углей. Хмурый сидел под окном так, чтобы дым не шёл в него, а тепло грело ноги, и шил ещё одну курточку. Делал он это умело, ловко, не ожидала от него такого, а главное, ему это нравилось, он еле заметно улыбался.

– Пап, а я что-нибудь говорила? Ну, когда была в отключке? – шепотом спросила я. В голове пронёсся кошмар – я увидела себя у зеркала, возбуждённую от самой себя, похабно онанирующую, на это наложились ласки черноволосой девушки, и меня затрясло, Боль внизу живота стала невыносимой, и я охнула, скрючившись у него на коленях.

– Нет, только стонала от боли, как сейчас, – ответил папа. – Мы не знали, чем тебе помочь, не могли, прости.

– Не извиняйся, я сама приложилась спиной об решётку! – гневно сказала я и выпрямилась, пересиливая боль, и это сработало, я поняла, как контролировать себя, ненадолго изгнав из себя нестерпимый жар, который вернулся, но слабее, унылее. – А здорово я эту мразь уделала, правда?

Я весело оглядела всех, Нурлан показал мне два больших пальца, а Хмурый хмыкнул себе под нос, что значило, что он согласен.

– Неплохо, – пробурчал Хмурый и добавил. – Но ты не обольщайся, ты так и не поняла, как её убить.

– Да, не поняла, – кивнула я в ответ. – Но пойму, тут же всё от меня зависит, верно?

Все кивнули в знак согласия, а Нурлан, вытащив из пакета ложки, жестами всех пригласил к столу. Он поставил кастрюлю на стопку досок, раздал каждому по ложке, и мы принялись за еду. Это была каша, смесь гречки, риса, манки и ещё чего-то. Нурлан ссыпал всё, что нашёл. У меня проснулся аппетит, особенно глядя на ребятишек, одетых как люди, выглядевших, как люди, пускай и не очень красивые. Каша была щедро напичкана сухофруктами и орехами, не хватало хлеба и несколько ломтей сыра вприкуску, тогда бы я была счастлива.

Мы съели всё, в основном я и дети, мужчины ели, как всегда, мало, за компанию. Нурлан радостно смотрел на уплетавших за обе щёки кашу детишек, Хмурый тоже улыбался, стесняясь своей улыбки, пряча её за строгим лицом. Папа сидел бледный, с тревогой смотрел на меня, а когда я поела, заставил лечь на куртки и осторожно массировал мне спину, проверяя позвоночник. Я всё стерпела, ни разу не охнув, боль выливалась из меня, как воля в том кошмаре, и я уже знала, как это делать, не быстро, но точно знала как!

После еды я задремала, освобождённая от боли, сытая. Снился мне космический корабль из старых фильмов, кондовый на вид, с зелёными выпуклыми экранами, на которых пугливо бегают белые цифры, бесконечные числа, где-то шипит сжатый воздух, пищит датчик или незакрытая дверь, а вверху кто-то постоянно ходит по металлической лестнице, то приближаясь, то отдаляясь.

Это очень знакомый фильм, я его смотрела много раз, мне нравятся больше старые фильмы, немного наивные, несовременные, старомодные и более сильные, где люди, как люди, со своими страхами, без сверхспособностей, строгих непроницаемых лиц. Я выхожу из каюты, в которой два ряда кроватей друг над другом и крохотный столик, на котором остатки завтрака на жестяном подносе. Иду по коридору, темно, лампы мигают, свистит воздух, шипит, хлопают двери, куда-то все бегут, но я никого не вижу. Как в играх – идёшь, идёшь, и вдруг раз! Перед тобой монстр, рычит, плюётся, угрожает, а ты только успевай в него бить из автомата или плазмомёта. Но монстра нет, вниз уходят металлические лестницы, там капает вода, и мне туда не хочется.

Вхожу в большую каюту, это вроде кают-компания, большой стол по центру с экранами над ним, много вращающихся стульев в виде яйца. На одном спиной ко мне кто-то сидит. Делаю несколько шагов вперёд, смотрю на свои руки – пустые, ни автомата, ни даже лома или топора, значит, это не игрушка.

Кресло поворачивается ко мне. Там сидит моя тень. Она не в своём облике, а вновь красивая черноволосая девушка, сидит, сложив ногу на ногу играя с прядями волос. На ней такой же комбинезон космонавта, как и на мне, у меня серый, а у неё синий. Она улыбается, расстегивает молнию, обнажая грудь и живот, манит к себе, отпуская воздушные поцелуи, массируя набухшие соски. Я не двигаюсь, а девушка раздвигает ноги, расстегивая молнию до конца, чтобы я видела, как она ласкает себя. Ей неудобно, и она, как змея при линьке, выползает из комбинезона и садится на стол, широко раздвинув ноги, глубоко засовывая в себя пальцы. И тут до меня доходит, что это просто порнуха, которая иногда снилась мне. Я уже не я, а какой-то мужик. Вот я снимаю комбинезон, подхожу к ней, она хватает рукой член, мне приятно, и вводит в себя, стонет от наслаждения. У неё упругое красивое тело, я не понимаю, что чувствую её или его, как сильно она прижимает его ногами, как сильно он входит в неё, быстро, ускоряясь, кают-компания заполнилась дружными охами и стонами.

Скоро оргазм, девушка легла на стол в изнеможении, мужик достаёт из неё член, а это и не член. Я уже где-то сбоку, как камера оператора, а теперь сверху, а теперь крупный план, все приёмы съёмки я запомнила на пять. Мне эти сцены напоминают акробатические упражнения в цирке. Мужик тоненько, по-бабьи стонет, я не могу вспомнить его рожу, похож на одного лысого из порнухи, а вместо члена у него торчит эмбрион чужого, шипит, злится, желая вырваться, плюётся, обнажая частые мелкие зубы. И тут мужик превращается сначала в мою тень, скрючивается, появляется длинная челюсть, вытягивается череп, и я вижу чужого, скалящегося на меня в бессильной злобе. Теперь всё совпало, старый фильм, чужой, так похожий на мою тень, мешала лишь голая девка на столе, продолжающая стонать и онанировать по инерции.

Я хохочу так громко, что дрожат стены этого утлого космического корабля. Вид у чужого жалкий, он больше не вызывает страха, только ненависть, желание уничтожить, выбросить в бескрайний космос навсегда. Девка на столе растекается, падая на пол большими шмотками, как манная каша. Они не могут ничего, им нужна я, иначе она погибнет, они погибнут. И я убью вас! Убью вас всех!