Текст книги "Три версии нас"

Версия вторая

Выставка проходит в старом складе у доков. Названия у здания нет, и Джим не понимает, как отыщет нужное место. В объявлении о предстоящем событии – написанном от руки на грубой бумаге, буквы вьются вокруг изображения женской головы с густыми, распущенными, как на картинах прерафаэлитов, волосами – сказано только «склад № 59».

Но подойдя к реке, в неподвижной зеркальной поверхности которой отражаются силуэты громоздких судов и заброшенных элеваторов, Джим понимает, что беспокоился напрасно: по вымощенной булыжниками набережной движется множество людей. Все примерно его возраста, женщины в длинных юбках, с распущенными, как на объявлении, волосами; мужчины в джинсах, бородатые, воротники рубашек расстегнуты. В Сан-Франциско таких называют «хиппи», а теперь это слово прижилось и в Бристоле. Они окликают друг друга и смеются громко и беззаботно. Поравнявшись с толпой, Джим начинает жалеть, что у него не было времени переодеться после работы.

– Друг, – обращается к нему какой-то незнакомец, – идешь на выставку?

Глаза человека полуприкрыты, на лице загадочная улыбка. Под наркотиками, скорее всего. Джим кивает в ответ, и его случайный собеседник продолжает разговор:

– Отлично. Это будет бомба!

Проходя мимо доков, штабелей поддонов и контейнеров, ржавеющих остовов старых пассажирских паромов, Джим чувствует, как настроение его улучшается. Он сбрасывает с себя тоску и скуку рабочей недели, проведенной в душных комнатах за многочасовым изучением бесконечных уставов и правоустанавливающих документов в компании упитанных бизнесменов.

Джим не стал любить юриспруденцию больше, чем прежде, но оказалось, он к ней предрасположен вопреки своему желанию; и чем меньше усилий прилагает, тем лучше идут дела.

Возможно, Джим работал бы в «Арндейл и Томпсон» с большим удовольствием, если бы ему хоть изредка удавалось высыпаться. Уже много месяцев непредсказуемое поведение матери превращало всякую ночь в кошмар. Несколько недель назад Джим проснулся в четыре утра. В квартире царила неестественная тишина. Он встал, обнаружил, что комната Вивиан пуста, оделся, выскочил из дома и обнаружил мать в ночной сорочке на Уайтлейдиз-роуд, одной из пустынных клифтонских улиц. Она плакала и дрожала от холода. Джим закутал ее в пальто, отвел домой и уложил в постель, как уставшего ребенка.

В ту ночь что-то изменилось: Джим решил – ему надо беречь душевные силы. Непонятно, заметила мать перемену в сыне или нет, но с того момента обстановка в доме улучшилась. Врач прописал Вивиан новое лекарство, и теперь она спокойно спала до утра, правда, большие дозы препарата делали ее сонной и заторможенной. Хотя ничего хуже электрошока в больнице все равно быть не могло.

Джим до сих пор в подробностях помнит, как впервые пришел навестить мать после смерти отца: прохладные белые коридоры; добросердечная медсестра, налившая принесенный им апельсиновый сок в пластиковый стаканчик; ужасная, неописуемая пустота в глазах матери.

То, что он вновь начал рисовать, также не способствует здоровому сну; Джим делает это по ночам, поставив пластинку Дюка Эллингтона или Боба Дилана и приглушив звук. Нью-Йорк будто вдохнул в него новые силы. Говорливых адвокатов волновали только деньги, машины и выпивка. У Джима не было с ними ничего общего. Большую часть свободного времени он проводил в Музее современного искусства, где как раз проходила ретроспектива британского скульптора Ричарда Сейлза, произведения которого он видел в Бристоле. Джим заинтересовался, зашел в музей и возвращался еще дважды, чтобы вновь насладиться зрелищем мощных законченных форм из бронзы, гранита и бетона. Он бродил по Гринвич-Виллидж, где можно было заглядывать в окна галерей или зайти в распахнутые двери и стать участником какого-нибудь спонтанного представления. Однажды в подвальной галерее на Кристофер-стрит, стоя в небольшой, серьезно настроенной толпе, Джим наблюдал, как молодая женщина сняла с себя одежду и принялась торжественно покрывать тело жидкой глиной.

Поначалу, вернувшись к рисованию в своей комнате в Бристоле (Джим ненавидел этот город, мечтал вырваться отсюда, но понимал, насколько опасно оставлять Вивиан одну, пока продолжаются ее ночные эскапады), он побаивался реакции матери. Джим слишком хорошо помнил те времена, когда, вернувшись с работы, мог обнаружить свои холсты испорченными, а краски разлитыми по полу. Но она повела себя намного более сдержанно, чем ожидалось. В прошлые выходные даже зашла в его комнату, села на кровать, по-девчоночьи поджав под себя ноги, и наблюдала, как сын работает. Джим не возражал, хотя и не любит рисовать в присутствии других людей. Спустя некоторое время Вивиан сказала:

– Ты знаешь, у тебя неплохо получается, дорогой. Так хорош, как твой отец, ты не будешь никогда. Но это и в самом деле неплохо.

Найти склад № 59 оказалось легко: кто-то нарисовал на грубых кирпичных стенах цветы, они тянутся из окон над выщербленными фронтонами. Внутри – открытое пространство, разделенное металлической лестницей. Картины на стенах, на полу – скульптуры и инсталляции; справа от себя Джим обнаруживает скелет какого-то животного, сделанный из старой магазинной тележки; слева – водруженную на постамент гору камней.

Большинство работ – второсортица, это видно с первого взгляда, но Джима не покидают сомнения: кто он, в конце концов, такой, чтобы судить? Адвокат, рисующий по воскресеньям. Сын великого живописца. Человек, напуганный и издерганный болезнью матери, вряд ли имеющий право претендовать на звание художника.

Джим берет пиво с козел в углу, оставляет мелочь и неторопливо обходит помещение, убеждаясь, что никого здесь не знает: он увидел объявление в «Белом льве» и оставил Питера и остальных коллег, допивавших в этот момент первую кружку пива. Джим звал Питера с собой, но Шейла ждала мужа к ужину, и вообще, такие выставки – не по его части.

Время от времени Джим завидует семейной жизни своего приятеля – их полной и легкой близости с Шейлой; взаимной поддержке и тому, как Питер любит свою жену – это видно всякий раз, когда он произносит ее имя. Разумеется, в жизни Джима появлялись женщины. В Нью-Йорке была секретарша по имени Кьяра, пышная американка с итальянскими корнями; и Дайан, худощавая блондинка, учившаяся актерскому мастерству; еще несколько в Бристоле, в том числе учительница младших классов Энни, с которой он познакомился недавно. Уже несколько месяцев они осторожно присматриваются друг к другу. Джим видит, как Энни постепенно влюбляется в него – собственное высокомерие ему невыносимо, но он знает, что никогда не будет испытывать к ней похожих чувств. Когда Джим смотрит на Энни, кажется, будто он видит перед собой другую женщину – с узким овалом лица, умными глазами и кожей слегка загорелой, будто покрытой тонким слоем глазури.

Ева. Ева Кац – или теперь она Кертис? Замужем за человеком, которого называют следующим великим британским актером, преемником самого Лоуренса Оливье. Тогда, в «Алгонкине», она проговорила с Джимом, наверное, с полчаса – прежде чем торопливо уйти. Джим спросил кого-то – да-да, ту красивую девушку в белом платье, – куда подевалась Ева. Посмотрев на него с любопытством, девушка сказала, что дочери Евы нездоровится. Услышав об этом, Джим устыдился – кем надо быть, чтобы вести откровенные разговоры с чужой женой, матерью бедного заболевшего ребенка? Однако именно так Джим и поступил – а теперь не мог забыть лицо Евы и ее слова.

«Вы продолжаете рисовать?.. Нет… Вот что я скажу, Джим Тейлор, сын Льюиса Тейлора, вам надо вновь заняться делом».

Одна картина привлекает его внимание. Это немодный по нынешним временам морской пейзаж – голубые и серые тени, сливающиеся воедино море и небо. Джим стоит перед полотном, пытаясь определить изображенную на нем местность – на переднем плане россыпь камней, окруженных высокой сухой травой, – Корнуолл, решает Джим и слышит сзади голос, словно отвечающий ему:

– Сент-Айвз.

Он оборачивается. Рядом с ним стоит высокая женщина – их глаза находятся почти на одном уровне. У нее чистая бледная кожа, каштановые волосы разделяет аккуратный пробор посередине. Она одета в свободную белую блузу, при виде которой Джиму вспоминается отец в своем рабочем халате, джинсы и коричневые замшевые сапоги, похожие на ковбойские.

– Хелена, – говорит женщина так, будто Джим спросил, как ее зовут. – Это моя работа.

– Да? Очень хорошая.

Он представляется, протягивает руку. Хелена только улыбается в ответ.

– Вы кто, банкир?

Джим чувствует, что начинает краснеть.

– Адвокат. Но не волнуйтесь. Скука не заразна. По крайней мере, я так думаю.

– Может быть.

Какое-то время Хелена рассматривает Джима. У нее голубые глаза, большой чувственный рот; от ее тела исходит аромат свежести, будто от нового постельного белья или морского воздуха.

– Вы голодны? Наверху можно поесть.

Они едят, усевшись на полу в комнате на втором этаже, где стены увешаны дешевыми индийскими гобеленами и крашеной хлопковой тканью. В одном углу оборудована маленькая кухня; в другом прямо на кирпичах стоит проигрыватель. Кто-то делает музыку громче; Джим почти не слышит Хелену, но ему нравится смотреть на движения ее губ и на то, как она ест – аккуратно и бережливо. Потом они выходят наружу, где музыка почти не слышна и одинокие лодки у опустевшей пристани отбрасывают на воду длинные тени. Хелена достает из сумки готовую самокрутку с марихуаной. Закуривает, предлагает Джиму, сидящему рядом с ней на мостовой у кирпичной стены бывшего склада. Рассказывает, что живет в Корнуолле, не в самом Сент-Айвз, но рядом – там художники создали колонию. Когда-то такая же была в Сент-Айвз, но сейчас это умирающее место: виной тому дрязги и преклонный возраст обитателей. На новом месте все иначе, без эгоизма, просто художники живут вместе и делятся друг с другом идеями, размышлениями, навыками. Там не бывает всех этих скользких типов из мира искусства, которые любят указывать художникам, как им рисовать, о чем думать и где продавать свои работы, а есть только покосившийся старый дом, огород, в котором надо работать самим, и бесконечная свобода моря и неба. Джим признается: ему нравится ее рассказ, похоже на идиллию, и очень отличается от его жизни – с мольбертом в углу комнаты в квартире матери.

– Я рада, что тебе нравится мое описание, – говорит Хелена. – Надо приехать и увидеть все своими глазами, гостям у нас всегда рады.

Джим отвечает:

– Наверное, приеду, – но он не уверен в собственной искренности. Пока.

Когда он целует Хелену, то чувствует запах чеснока и табака, сладкий, навязчивый аромат марихуаны, а кроме того – хотя позже Джим поймет, что это ему почудилось, – еле ощутимый соленый привкус моря.

Версия третья

На день рождения Мириам Ева дарит матери поездку на неделю в Саффолк. Пенелопа и Джеральд недавно отметили годовщину свадьбы в Саутуолде, в чудесном отеле на побережье. Они снабдили Еву телефоном местной жительницы, сдававшей старый рыбацкий дом у моря.

– Самое очаровательное место, которое я когда-либо видела, серьезно. Ребекке там очень понравится.

Ева вдруг понимает, как давно никуда не выбиралась с дочкой, а с матерью – и того дольше. Из-за постоянных гастролей Якоба родители путешествуют нечасто; в редкие совместные выходные предпочитают гулять, заниматься садом и слушать свои любимые оперы, сидя рядом в одинаковых креслах и молча кивая в такт.

Но этот день рождения они проведут втроем – Ева, Мириам и Ребекка. Якоб на гастролях в Гамбурге. Антон уехал по работе в Глазго (к большому изумлению всей семьи, он начал карьеру судового брокера). А Дэвид улетел на съемки: да и когда, собственно, Дэвид бывает дома?

Они отправляются в пятницу после школы на новом «ситроене» Евы (подарок Дэвида, купленный на гонорар за последний фильм; как бы ни была Ева благодарна, она не может избавиться от мысли, что эта машина – попытка откупиться от угрызений совести). Ребекка в восторге от предстоящего путешествия – малышка настаивает, чтобы бабушка села с ней на заднее сиденье, хочет показать ей свой сегодняшний рисунок. Учительница попросила всех изобразить свои идеальные выходные. Ребекка нарисовала себя, маму и бабушку в виде трех человечков-палочек на пляже, напротив полоски неба; каждая волна – карандашная завитушка, солнце – оранжевый шар, лучи напоминают велосипедные спицы.

– Бабушка, я нарисовала то, чем буду заниматься на выходных. Мисс Эллис сказала, что я счастливица.

Мириам сквозь смех подтверждает этот вывод. Она интересуется у Ребекки насчет четвертой фигуры на рисунке – находящейся поодаль от остальных.

– Это папа, глупая, – отвечает девочка насмешливо. – В моем воображении он тоже туда приедет.

– Не говори бабушке «глупая», Ребекка, – строгим голосом произносит Ева с водительского сиденья. – Так нехорошо.

Дочка прикусывает нижнюю губу, что всегда предвещает слезы. В зеркале заднего вида Ева ловит взгляд матери.

– Я знаю песню про искателей приключений, – говорит Мириам. – Кто хочет послушать?

Они доезжают до места уже в темноте. Ева с трудом ведет «ситроен» по узкой дорожке между двумя террасами и втискивает в маленький двор, который автомобиль занимает почти целиком.

– Не хотела бы я проделать этот номер еще раз, – говорит Ева, когда машина, дернувшись, наконец останавливается. Мириам согласно кивает.

– Нам никуда и не надо ездить. Что будем делать с Ребеккой – перенесем в дом на руках или разбудим?

Ева оглядывается на дочь, свернувшуюся клубочком на заднем сиденье с выражением полного умиротворения на лице. Девочка мала для своих семи лет, ростом она пошла в Еву и Мириам, хотя черты лица унаследовала от Дэвида: такие же яркие черные глаза и полные выразительные губы. Мысль о том, чтобы разбудить ее, кажется преступной.

– Я ее понесу. Возьмешь сумки?

Дом квадратный, с плоским фасадом; к нему примыкает запущенный сад, тянущийся до самого волнолома. Внутри холодно, и это ощущение усиливает резкий запах сырости, словно от гниющих овощей.

На мгновение она бессильно застывает в дверях с Ребеккой на руках – у Евы при себе две рукописи для издательства; их необходимо закончить к утру, а еще надо распаковать вещи и сделать этот дом пригодным для жилья, что сейчас кажется невозможным. Слава богу, с ними Мириам. Внеся сумки, та сразу начинает хозяйничать.

– Приготовь постель для Ребекки, Schatzi[9]9
  Сладкая, милая (нем.).


[Закрыть]. Открой на десять минут все окна – только не снимай пальто, – а потом я затоплю камин. Сейчас мы тут сделаем gemütlich[10]10
  Уютно (нем.).


[Закрыть].

Быстрыми умелыми движениями Мириам отчищает каминную решетку и разводит огонь с помощью смятой газеты и жидкости для розжига. В открытые окна врывается свежий морской ветер. Наверху, в дальней маленькой комнате – Ева настояла, чтобы Мириам заняла большую центральную, – она застилает двуспальный матрас простынями и одеялами и укладывает Ребекку.

Затем они сидят вместе с матерью у камина, распивая бутылку рислинга. Аромат горящих дров заглушает запах сырости, и в темноте различимы лишь оранжевые всполохи огня да зеленоватое мерцание настольной лампы. Обсуждают семейные новости – последний концерт Якоба; новую пассию Антона, хрупкую светловолосую секретаршу по имени Сьюзан, к которой обе они не испытывают особой симпатии; здоровье Мириам, давно уже страдающей от осложнений после легочной инфекции, подхваченной во время долгих гастролей, когда ей было лет тридцать.

Они не говорят о Дэвиде, хотя тот незримо присутствует в разговоре. В последний раз Ева видела его перед отъездом на съемки. Было уже поздно, Ребекка давно спала, а Дэвид только что вернулся с какой-то вечеринки. Еву на нее не приглашали. Она сидела на краю кровати, курила и наблюдала за сборами мужа.

Дэвид полюбил ее сразу – так он сказал в тот вечер в пабе «Орел». Сколько времени прошло с тех пор; какой напрасной и бессмысленной кажется сейчас тогдашняя паника, все эти спешно составленные планы. Дэвид не испытывал никаких сомнений, ни разу не попытался воспользоваться ситуацией, внезапно обернувшейся в его пользу, – а многие мужчины поступили бы так – и отказаться от Евы и от их ребенка.

Ева тогда верила, что сможет полюбить этого красивого, умного, обаятельного человека, безгранично верящего в собственный талант. По-своему она любит Дэвида, как и он ее; но чувствует – Ева долго размышляла об этом, подобно ученому, исследующему объект под микроскопом, – что он так и не открылся ей, не дал возможности увидеть себя без тех многочисленных масок, которые бесконечно демонстрирует миру.

В тот вечер полтора месяца назад, глядя на Дэвида, в молчании двигающегося по комнате, Ева спросила себя, не играет ли он сейчас роль образцового отца и мужа, это нравилось ему когда-то, но потом утомило. Возможно – скорее всего, так оно и есть – это ее вина. Могла ли Ева стать Дэвиду достойной женой, создать с ним крепкую семью, если он знал – а он не мог не знать, – что ее сердце отдано другому? Тем не менее она старалась – о, как же она старалась; но не могла простить Дэвиду его отстранение под удобным предлогом работы. И конечно, занятость не была единственной причиной постоянного отсутствия мужа; Ева хорошо это понимала.

На следующее утро, в день рождения Мириам, Еву будят лучи зимнего солнца, вкусный запах горящей древесины и приглушенные разговоры на первом этаже. Вторая половина кровати, где спала Ребекка, пуста. Ева причесывается и одевается. На кухне ее мать и дочь готовят еду, в камине разгорается огонь.

– С днем рождения, мама. Который час? Это я должна была сделать для тебя завтрак.

Мириам, стоя у плиты, приветственно машет рукой.

– Не беспокойся, дорогая, меня не надо обслуживать. Сейчас десять. Я решила дать тебе поспать. А мы с Ребеккой отлично проводим время.

Ребекка тянет мать за рукав.

– Садись здесь, мамочка. Вот твое место.

Они завтракают яичницей и кофе с молоком, которое для них предусмотрительно оставили в кладовке. Ева достает из сумки подарки для матери. Шелковый шарф от нее и Дэвида. Пара шерстяных перчаток от Ребекки – та купила их, опустошив свою копилку. Духи «Флер де Рокель» от Якоба. Пластинку с записью «Нормы» Беллини в исполнении Джоан Сазерленд – от Антона (он консультировался по этому поводу с отцом).

– Какая роскошь, – говорит Мириам. Она немедленно повязывает шарф, душится и надевает перчатки – под крик Ребекки, потрясенной таким нарушением протокола:

– Бабушка, так нельзя!

Потом они идут к морю. Прилив закончился, вода отступает; крупный песок еще не просох; повсюду валяются выброшенные рыбаками пустые коробки из-под червей. Ребекка, раскинув руки, бежит вперед, к линии воды. Ева окликает ее, опасаясь зыбучей почвы или других неведомых угроз, но Мириам успокаивающе касается ее локтя.

– Не тревожься все время, Schatzi. Пусть поиграет.

Ева берет мать под руку, и они идут дальше. Ева думает о том, как много лет назад Мириам и Якоб шли так же по другому берегу на востоке страны. Рассказ о том, как они прибыли в Англию, – а через несколько месяцев родилась она сама, – знаком Еве в мельчайших подробностях, словно старая фотография, хранящаяся в бумажнике. Они приплыли в Дувр и поездом отправились в Маргейт, где кузен Якоба владел пансионом – его адрес был записан на клочке бумаги. Кузен нашел им обоим работу – Мириам занималась уборкой, Якоб мыл посуду. Чета молодых музыкантов с новорожденным ребенком перебивалась поденной работой, живя в забытой богом ночлежке на краю света.

И несмотря ни на что, всегда подчеркивала Мириам, они были счастливы. Это ощущение не покидало их и позднее, в лагере для перемещенных лиц на острове Мэн, где они организовывали вечерние концерты, а Мириам преподавала основы английского людям, говорящим только на немецком, чешском, венгерском или польском. Тогда, вопреки известиям из материковой Европы, еще верилось, что рано или поздно к ним в Англию доберутся родные: брат Мириам Антон и их престарелая мать Йозефа, из-за болезни не уехавшая вместе с дочерью; Анна и Франц, родители Якоба; его сестры Фанни и Марианна; многочисленные дядья, тетки и двоюродные братья.

Потом, разумеется, они испытали боль, и та осталась с ними навсегда, со временем лишь чуть ослабнув. Но Ева часто завидовала способности матери поддерживать в себе ощущение счастья, ее умению оставлять беды в прошлом и стремиться к лучшему будущему, которое обязательно наступит.

– Похоже на Маргейт? – спрашивает Ева. – Ну, ваш первый город в Англии.

– Немного, – отвечает Мириам, на мгновение задумавшись. – Такое же огромное бледное небо, как на акварелях Тернера. Твоему отцу здесь понравилось бы.

– Да, – соглашается Ева, зная, что мать имеет в виду Якоба, а не ее настоящего отца; тот остается для нее всего лишь туманным образом, человеком без лица.

Они идут дальше в молчании, песок тихо шуршит под ногами. Ева думает о Дэвиде; он сейчас в Испании, где-то южнее Мадрида. Домой должен вернуться через пару недель. Съемки долгие и сложные – он занят у режиссера Дэвида Лина в экранизации «Дон Кихота» с Оливером Ридом в главной роли. Дэвид звонил пару раз и большую часть времени проговорил с Ребеккой; Еве сказал только, что Лин заставляет съемочную группу много работать, но они неплохо проводят время – накануне до утра дегустировал с Ридом местные крепкие напитки.

Дэвид ни словом не обмолвился о Джульет Фрэнкс, хотя ее образ незримо стоит между супругами; Джульет получила в этом фильме небольшую роль и должна была приехать в разгар съемок. И Ева, и Дэвид знали, кто предложил ее кандидатуру.

После семи лет брака Ева неохотно призналась себе: это ошибка. Сейчас она с трудом понимает, почему тогда убедила себя, что беременность подразумевает немедленное вступление в брак. И ее уверенность разделяли Дэвид, Абрахам и Джудит (Ева до сих пор отчетливо помнит выражение мученической покорности судьбе на лице будущей свекрови). Но родители не оказывали на Еву никакого давления.

– Главное – чтобы ты была уверена, Schatzi, – сказала Мириам. – Совершенно уверена.

Почему они так поступили, ведь Якоб женился, зная, что станет отцом чужого ребенка? Но он любил Мириам и верил в правильность своего поступка. Ева знала – Джим поступил бы так же, дай она ему хоть малейший шанс. Тогда, семь лет назад, отказывая Джиму в такой возможности, Ева верила – это из любви к нему. Ради того, чтобы его грандиозные планы не рухнули под тяжелым грузом отцовства. Но, увидев Джима в Нью-Йорке, мгновенно поняла: их расставание причинило ему гораздо большую боль, чем она могла себе представить.

При мысли о Джиме у Евы кружится голова, будто она оказалась на краю обрыва. Подобные ощущения часто заставляют ее просыпаться ночами. (Вчера она впервые за много месяцев спала крепко.) Побежать за ним, передать записку и не прийти – собственное поведение вызывает у Евы отвращение. Она никогда не предполагала, что способна на такое. Но она сделала это. Тем ясным солнечным утром в Нью-Йорке Ева испытала дикий страх – и не смогла заставить себя выйти из дома. Не могла представить, как в тот осенний полдень оставит Ребекку на бабушку с дедушкой и отправится в библиотеку навстречу – кто знает, чему? Новым отношениям? Новой жизни? Отказаться от всего, что есть, ради неопределенного будущего?

Ей до сих пор стыдно за свое малодушие – хотя она не уверена, пошел ли Джим в библиотеку. Больше они не встречались. У него нет лондонского адреса Кацев, но найти его не составляет труда: достаточно спросить Гарри или кузена Джима, Тоби, который по-прежнему относится к числу многочисленных друзей ее брата. Поэтому, возможно, – Ева не уверена, становится от этой мысли легче или наоборот, – Джим никуда не ходил. Вполне вероятно, он был возмущен ее предложением, порвал записку на клочки и выбросил их.

– Ты несчастлива, Schatzi, – внезапно произносит Мириам, будто читая мысли Евы. – Ты несчастлива в браке.

Ева собирается возразить. Она никогда не обсуждала с матерью свое подлинное отношение к Дэвиду – но, разумеется, Мириам о многом догадывается; обмануть человека с такой интуицией, как у нее, непросто. Она и Якоб всегда утверждали, что им нравится Дэвид – энергичный и обаятельный. Но Ева понимает: их все больше огорчают его длительные отлучки, из-за которых Ева, по сути, воспитывает Ребекку в одиночку, со всеми сопутствующими трудностями и проблемами. Ей приходится отвечать на бесконечные вопросы о том, когда вернется папа, и утешать дочь, приходящую посреди ночи в спальню родителей, но застающую там только мать.

Изо всех сил Ева старается беречь психику Ребекки: рассказывает, как много Дэвид работает, как он востребован в своей профессии. Каждая открытка, полученная от него, тщательно изучается; всякий междугородный звонок становится поводом для праздника. Сама же Ева – мать на полной ставке, двадцать четыре часа в сутки. Мать, конечно, любимая, но привычная, не вызывающая и доли того интереса, как ее далекий блистательный отец; тот появляется в жизни Ребекки с поцелуями и подарками, когда ему заблагорассудится. А что касается самой Евы – ее литературных усилий, намного более важных для нее, чем поденщина в издательстве «Пингвин», – на это попросту не остается времени. Разумеется, она может не работать – у Дэвида теперь хороший доход, – но принципиально не хочет жить за счет мужа, точно так же, как не делала этого ее мать, хотя и полагалась на Якоба во многом другом.

Сейчас, гуляя вдоль полосы прибоя под бесконечным небом, Ева понимает, что больше не в состоянии скрывать правду.

– Это правда, мама. Я очень несчастна. И уже давно.

Мириам прижимает к себе одетую в шерстяную перчатку руку дочери.

– Моя любимая, ты посадила себя в клетку. И думаешь, что выбраться из нее невозможно. Но ты не права. Достаточно открыть дверь.

– Так, как это сделала ты?

Мириам не поворачивает головы; продолжает глядеть на море и на Ребекку, которая носком ботинка рисует на песке большой круг. Ева смотрит на мать сбоку и видит, насколько та по-прежнему красива, лишь редкие морщины тронули глаза и уголки губ.

– Да, как это сделала я, – отвечает Мириам. – И как может сделать каждый, кому посчастливилось иметь свободу выбора.