Текст книги "Роза на алтаре"

– Доброе утро, папа, – по привычке промолвила Элиана.

– Я пришел поговорить с тобою, дочка, – ответил отец и сделал знак Дезире.

Та положила платье на кровать и, поклонившись, вышла за дверь.

– Я слушаю вас, папа, – сказала Элиана. Отец кивнул.

– Садись. Она села.

– Я даже не знаю, с чего начать, – в замешательстве произнес Филипп, проведя ладонью по лбу, который в этот миг избороздили морщины, – за эти дни произошло слишком многое… Бастилия пала, городское правление переизбрано, граф д'Атруа и принц Конде покинули Версаль… Люди видели трехцветную кокарду на груди короля! – Он говорил так, словно не верил своим словам: – Революция… Жестокость людских сердец – вот что такое Революция! Впрочем, речь не об этом, а о тебе. Сейчас, когда все мы живем в неизвестности, когда будущее представляется нам столь же грозным, сколь и туманным, мне хотелось бы чтобы рядом с тобой, дорогая, было как можно больше надежных, любящих людей, людей, на которых ты могла бы положиться.

Элиана молчала. Она вспоминала недавние события, вспоминала, как отец отправил их с матерью ночью одних, уверенный, что с ними ничего не случится, как Амалия руками счищала грязь с портрета матери Филиппа, Эстеллы де Мельян, и какое у нее было при этом лицо. Девушка подумала о том, что прежде не приходило ей в голову: родители были людьми старого поколения, поколения, привыкшего к незыблемости своего существования; полвека прожившие счастливо, обеспеченно, спокойно, они с трудом воспринимали перемены и не умели приспосабливаться к ним. И Элиана с детства пребывала в полной уверенности в том, что ее судьба в надежных руках, и никогда не предполагала, что ей придется всерьез задумываться о будущем и принимать самостоятельные решения. Но девушка видела: отец и мать так же растеряны, столь же мало смыслят в происходящем, как и она сама.

Это явилось жестоким ударом. Сначала она поняла, как быстро может рухнуть создаваемый веками окружающий мир, потом начала догадываться о том, что такая же участь способна постичь ее собственные, едва сформировавшиеся взгляды на жизнь.

– Я имею в виду твое замужество, – продолжил Филипп, и Элиана встрепенулась от неожиданности. – Этьен де Талуэ добивается твоей руки уже не первый год, а мы все не даем ответа. Воистину такому терпению можно позавидовать, тем более что семья де Талуэ знатнее и богаче нашей. Послушай, дорогая, – он взял девушку за руку, – а ведь ты жила бы с ним так же спокойно, как Шарлотта с Полем, и он сумел бы позаботиться о тебе.

Элиана опустила черные ресницы. Она не собиралась выходить замуж ради того, чтобы жить «спокойно», и вообще не понимала, как можно чувствовать себя спокойно рядом с нелюбимым человеком. Впрочем, во времена молодости ее родителей (а чаще всего – сейчас!) брак расценивали, скорее, как деловое предприятие, а семейные заботы, включавшие ведение дома и рождение наследников, принимались каждой женщиной как непременная пожизненная обязанность.

Девушка вспомнила Максимилиана. Он знал, что ее ждет, и тем не менее уехал. Он бросил ее на произвол судьбы!

С ним ей никогда не бывать, а с другим человеком она все равно не изведает счастья любви, так какое имеет значение, кто станет ее мужем, Этьен или кто-то еще!

И все же Элиана не сумела заставить себя сказать отцу «да».

– Я подумаю, папа.

Филипп с облегчением вздохнул.

– Мама тоже советует тебе согласиться, – прибавил он. – Мы могли бы сыграть свадьбу нынешней осенью. Будем разумны, и Господь не оставит нас в трудный час. Нужно держаться всем вместе, дорогая, это прибавит нам мужества, надежды и сил. Поверь, я желаю тебе только счастья!

Венчание было назначено на сентябрь, и началась неспешная подготовка к свадьбе, что отнимало большую часть времени и сил. По стране продолжала идти волна мятежей, вся власть фактически перешла в руки либерально-монархической буржуазии, и Франция постепенно меняла свой облик, но, как ни странно, де Мельяны чувствовали себя куда спокойнее, чем в первые дни Революции: возможно, оттого, что происходящее непосредственно их не касалось. Вновь выросли цены на продовольствие, правительство отменило кое-какие налоговые льготы, и все же положение родителей Элианы почти не пострадало. Конечно, невозможно было привыкнуть к звукам стрельбы и сообщениям о том, как народ расправляется с теми, кого считает непосредственными виновниками своих бедствий или, напротив, – о том, как национальная гвардия разгоняет народ, и все же ощущения притупились, и никто не собирался впадать в панику.

Уступившая настояниям родителей Элиана спокойно ожидала свадьбы. Она не испытывала ни радости, ни страха, и временами ей казалось, будто замуж выходит вовсе не она, а кто-то другой, чужой и незнакомый.

Примерка свадебного платья, разговоры с матерью, подготовка приданого, ухаживания Этьена – все казалось сном. И когда наступил день венчания, Элиана по-прежнему не могла очнуться и по-настоящему осознать, что же все-таки происходит.

Ее нарядили в белое атласное платье с открытым лифом и длинным шлейфом, кружевную фату и венок из флердоранжа, а затем усадили в карету рядом с улыбающимся и словно бы помолодевшим отцом.

Запряженная белыми лошадьми карета направилась к церкви Сен-Сюльпис, где должна была состояться церемония. Элиана сидела прямо и неподвижно, изредка моргая глазами, будто для того, чтобы убедиться, не сон ли это.

Огромное красное солнце мчалось за экипажем, задевая крыши домов и башни, опаляя небосвод багровым светом. Иногда огненный шар скрывался за фасадами самых высоких зданий, и тогда в окно кареты бил один-единственный, слепящий взор, тонкий, прямой как стрела луч.

Город стоял неподвижный, безмолвный, овеянный тайной вечерней земли, а над ним возвышался нежно-розовый воздушный купол небес.

И каждый звук отдавался эхом где-то далеко-далеко за заставами.

Потом карета остановилась, Филипп взял дочь под руку, и они вступили в прохладный сумрак храма.

Свет заходящего солнца лился в окна и, преломляясь в витражах, раскрашивал каменные полы и стены цветными узорами.

Кругом стояли родственники, знакомые… Этьен де Талуэ хранил серьезный вид, как и положено жениху, и выглядел очень представительным во фраке черной шерсти и белом шелковом жилете.

Чуть затененные золотыми ресницами голубые глаза юноши казались прозрачными, как родниковая вода, и светились от счастья.

Элиана удивилась: ей почудилось, что она видит своего жениха в первый раз. Да, ведь его облик всегда заслонялся образом другого человека, образом, который постоянно жил в ее думах, воспоминаниях и мечтах.

Впрочем, сейчас ей казалось, что мечты потускнели, как тускнеют старые полотна. Свет прошлого померк, и Элиана думала: стоит ли страдать от бесплодных попыток обнять призраки былого?

Филипп вложил руку дочери в руку Этьена, и жених с невестой подошли к алтарю.

Взгляд карих глаз Элианы казался неподвижным, яркое сияние множества свечей проникало в их янтарную глубину и высвечивало каждую точку, мельчайшую черточку радужной оболочки, переливалось между длинных черных ресниц.

О, сколько чувств отражалось в этот миг в ее взоре – неверие, растерянность, боль!

Когда заиграл орган, Элиана замерла. Переливы чудесной музыки задевали струнки ее души, и ей хотелось плакать чистыми слезами и улыбаться ангельской улыбкой.

Девушка почувствовала, как молодой человек слегка пожал ее руку, и бессознательно отозвалась на это пожатие. В ней жила почти болезненная потребность обменяться с кем-то дружеским прикосновением, понимающим взглядом, выразить то, что она чувствует. Она не могла находиться рядом с кем-то просто так, не делясь сокровенным, она считала, что души близких людей непременно должны соединяться, подобно тому, как сплетаются ветви деревьев, выросших друг подле друга, на одной земле.

Потом они вышли из храма, и за ними потекла толпа родственников и друзей. У ворот ждала вереница экипажей; вплетенные в гривы лошадей цветные ленты развевались на ветру, и кучера в парадных ливреях нетерпеливо помахивали кнутами. Спустя несколько минут гости расселись по каретам, и свадебный поезд тронулся в путь по заколдованным вечерней тишиной улицам Парижа.

После состоялось посвященное бракосочетанию торжество; конечно, не такое роскошное, каким оно было бы год или два назад, и все же собралось достаточное количество гостей, и ужин состоял из нескольких перемен.

Элиана принимала поздравления и подарки, танцевала, разговаривала, улыбалась, ела и пила, и все видели в ней только счастливую новобрачную, юную любящую супругу. Филипп с шутливой почтительностью величал ее мадам де Талуэ, мать обнимала девушку со слезами радости на глазах. Этьен смотрел на молодую жену с нескрываемым обожанием и восторгом, и в то же время в его взгляде появилось что-то новое, прежде он не смел смотреть на нее так, будто их более не разделяли никакие условности. Он словно бы держал в руках раковину, зная, что отныне сокрытая в ней драгоценная жемчужина принадлежит только ему.

Прошло еще немного времени, и они очутились в специально обставленной к этому дню спальне с великолепной кроватью розового дерева, креслами в стиле Людовика XV с превосходно сохранившейся шелковой обивкой, тяжелыми шторами, гобеленами и старинным ковром на полу.

Стояла одна из тех редких тихих ночей, когда на деревьях не колышется ни единый листок, воздух полон живительной прохлады и на землю льется дождь прозрачного лунного света, отчего город кажется похожим на белую крепость, а небо – на усыпанный блестками шатер.

Украдкой вздохнув, Элиана отошла от окна и остановилась посреди затемненной комнаты, тонкая, гибкая, словно струна, волшебно прекрасная в белом, как снег, и легком, как лебяжий пух, свадебном наряде.

Этьен протянул к ней руки.

– Элиана…

Она отступила на шаг и тихо, нерешительно произнесла:

– Мне нужно позвать Дезире.

– Не надо, – прошептал Этьен, – сегодня я сам помогу вам раздеться.

На мгновение он встретился с ней взглядом. Ее глаза мерцали на залитом лунным светом и оттого казавшемся фарфоровым лице. Потом он посмотрел на причудливый рисунок ее волос, серебряными кольцами падавших на белый лоб, на темные дуги бровей, на шею и плечи и не поверил своему счастью, ибо в этот момент девушка была красива какой-то необыкновенной, таинственной красотой, точно огонек в тумане или тающая свеча.

Осторожно, словно боясь прикоснуться к невесте, Этьен снял с ее головы венок из флердоранжа, фату и положил их на комод, а потом расстегнул крючки на платье Элианы и стянул его с плеч и груди девушки, отчего по ее спине пробежал неприятный холодок.

Постепенно движения Этьена стали уверенными; раздевая Элиану, он целовал ее лицо, волосы и шею. Она попыталась уклониться, и тогда молодой человек поднял девушку на руки и положил на постель. Он снял с себя одежду, и Элиана тотчас закрыла глаза, чтобы не видеть его обнаженным и мучительно страдая оттого, что не может прикрыть свою собственную наготу, поскольку Этьен сбросил одеяло на пол.

А после, когда, к ее ужасу, они оказались совсем близко, Элиана инстинктивно старалась избежать его объятий и поцелуев. Но Этьен был настойчив, а ее робкое сопротивление лишь разожгло его пыл. И вот он крепко сжал ее тело руками, припал губами к ее губам, и девушка почувствовала, что в следующую секунду произойдет то, чего она так боялась.

Прошло несколько томительных, ужасающе долгих минут, во время которых Элиана крепко зажмурила глаза и постаралась не шевелиться, а после она тихонько повернулась набок и беззвучно заплакала, вцепившись пальцами в подушку.

Этьен продолжал обнимать ее, и Элиана с трудом удерживалась от того, чтобы не разрыдаться в голос, не оттолкнуть человека, который только что стал ее мужем. Она не желала его присутствия в этой комнате, в этой постели, рядом с собой!

Элиане казалось, что ее живую трепетную душу распяли на невидимом кресте, и дело было не только в оскорбленных чувствах невинной молодой девушки. Прежде она не понимала, что выйти замуж за другого – еще не значит забыть того, кого любишь, по кому тоскуешь каждый день и час, и теперь ощущала себя жестоко наказанной за этот безжалостный самообман.

Этьен взял не свое, овладел той, которая никогда не будет принадлежать ему по-настоящему! Элиану душили злые, горькие слезы. Эта ночь должна была стать ночью их любви с Максимилианом, первой из множества сладких ночей!

О Максимилиан! Она могла бы без смущения созерцать отражение их гибких тел в зеркале спальни, она приникала бы к его губам, точно к источнику живительной силы, она любовалась бы игрою лунного света в его глазах, распрямляла бы кольца его волос, пропуская их между пальцами, она позволила бы ему все, она сходила бы по нему с ума!

А нынче она словно бы прощалась с жизнью, с самой собой. Что-то будто бы рухнуло ей на голову и погребло под собою все – не только настоящее, но и прошлое, ибо то, что случилось с нею вплоть до настоящего момента, теперь, казалось, тоже не имело никакого значения. Сейчас в ее жизни существовал лишь этот жестокий миг расставания с мечтой и осознания действительности.

ГЛАВА III

Вот уже неделю шли проливные дожди, и, хотя стояла середина лета, казалось, что наступила осень.

Временами Элиане чудилось, что она давным-давно привыкла к виду темных, закованных в гранит улиц с неприветливо глядящими окнами высоких каменных домов и неровной мостовой, по которой бежали потоки холодной воды.

Густые облака нависали над Парижем, как огромная мягкая подушка; казалось, кто-то набросил ее сверху, желая задушить город и его жителей. Все вокруг выглядело тусклым и бледным, точно на старой акварели.

Элиана выехала из дома еще до полудня под предлогом того, что ей нужно забрать у модистки готовую шляпку, и хотя было уже около четырех часов, продолжала кружить по улицам в карете: от моста Инвалидов и Елисейских полей на площадь Людовика XV, на Пале-Рояль и обратно, а после велела кучеру править к Марсову полю. Там она вышла из экипажа и прошлась по пустынным откосам, размышляя и изредка разговаривая сама с собой. Остановилась, чтобы поправить волосы, и усмехнулась, внезапно увидев себя со стороны, бродившую в такую погоду неведомо где в полнейшем одиночестве.

«Как странно, – подумала молодая женщина, – то, о чем мечтаешь, порою представляется нереальным. Но если ты все же получил это, а потом потерял, оно покажется тебе еще более призрачным, еще более недостижимым, чем раньше».

Что ж, сказочная страна времен ее юности, через которую волею судьбы пролег ее жизненный путь, навсегда осталась позади.

Со дня замужества Элианы прошло три года, и многое изменилось в жизни Франции. К продовольственным волнениям прибавились выступления сторонников и противников недавно объявленной войны с Австрией и вновь обострившаяся борьба за власть в Законодательном собрании между республиканцами и конституционалистами. В стране разразилась невиданная доселе инфляция, и не было дня, чтобы Дезире, которую Элиана взяла с собой в Сите, куда переехала после свадьбы с Этьеном, не сообщила: «Сахар и кофе опять подорожали, барышня (она по привычке называла ее барышней); сахар стоит три ливра фунт, так что я купила только два фунта». Возле бакалейных лавок стояли длинные очереди; случалось, люди падали в обморок от истощения прямо на улице.

Отныне на лике Парижа лежала печать суровости, присущей военному времени, и город стоял, словно гранитный бастион: высокие серые здания-стены с пробитыми в них окошками-бойницами, железные пики на прутьях оград.

Да, жизнь стала совсем другой, и Элиана иногда удивлялась тому, что на душе у нее все по-прежнему: та же скука, глухая тоска и… смутное ожидание счастливых перемен.

Первое время после свадьбы она продолжала вести жизнь молодой светской женщины, благо в Париже несмотря ни на что было открыто множество танцевальных и игорных залов, и около двадцати театров ежевечерне давали спектакли. Но Элиана уже не могла заставить себя веселиться как прежде, а после на плечи семьи легло бремя непомерно возросших налогов и волнений, вызванных опубликованием ряда декретов об отмене дворянских привилегий.

Летом 1790 года было упразднено наследственное дворянство и титулы, а после принятия Конституции 1791 года использование знаков дворянского отличия признавалось преступлением против государства. Множество церквей подлежало национализации, а всех священников обязали в недельный срок принести гражданскую присягу.

На Марсовом поле был сооружен знаменитый «алтарь отечества», и на устах людей зазвучали позднее ставшие печально известными всему миру имена: Дантон, Марат, Робеспьер…

…Элиана не стала заезжать домой, а отправилась прямо в особняк родителей, куда они с Этьеном были приглашены на обед. Она сошла на темную мостовую, по которой танцевали струи дождя, и на мгновение остановилась, глядя на окна родного дома, на тонкое черное кружево чугунной ограды, на заброшенные цветники… Особняк выглядел мрачным и унылым, возможно, из-за погоды, или в том было виновато настроение, в котором пребывали его обитатели.

Молодая женщина вздохнула. Ей было нелегко встречаться с отцом: он казался таким удрученным и хмурым после того, как потерял место судебного секретаря и был вынужден удалиться на покой. В душе Филипп де Мельян оставался приверженцем порядков старого времени и отказывался понимать, почему его разом лишили всего того, чего предки добивались столько лет и что он сам заслужил долгим, кропотливым трудом.

«Теперь я понимаю значение выражения «жизнь покажется долгой», – говорил он. – Нет хуже участи, чем утонуть в пустоте дней и изнывать от бремени собственного существования. Я столько лет верой и правдой служил Франции и королю, а нынче оказался лишним. Хотя если этой стране не нужен даже государь, что говорить обо мне! Теперь единственный смысл жизни для меня – дождаться ее конца!»

Молодая женщина вошла в дом, поднялась на первую площадку лестницы с потускневшей позолотою перил и взглянула на себя в большое, во весь рост зеркало.

Элиана вспомнила девушку, которую видела в этом зеркале три года назад, хорошенькую, самоуверенную, нарядную, – создавалось впечатление, будто она только что сошла с глянцевой обложки «Галереи мод». Все детали костюма были продуманы до мелочей, и в то же время ее внешность носила печать забавной легкомысленности: лукавый взгляд из-под пушистых ресниц, слегка напудренное, нежное, как персик, лицо, кокетливо сдвинутая набок шляпка, блестящие кольца, в изобилии унизывающие тонкие пальчики…

О нет, глядящая на нее сейчас молодая женщина выглядела совсем иначе! Простое фиолетовое платье без отделки и украшений (с некоторых пор дамы старались одеваться как можно скромнее, чтобы не выделяться из толпы), бледное похудевшее лицо, большие карие глаза с каким-то странным, испуганно-тревожным блеском и темные, приподнятые словно в трагическом недоумении брови.

Страх! Он уже тогда крепко держал ее в своих руках, хотя, возможно, она еще не осознавала этого…

Войдя в гостиную вслед за объявившим о ее прибытии лакеем, Элиана приветливо улыбнулась матери и отцу.

Этьен уже был там, он разговаривал с Филиппом. Увидев Элиану, привстал с места.

– Где ты была так долго? Ты не слишком промокла, дорогая?

– Нет, – ответила Элиана, и Этьен вернулся к беседе. Они с Филиппом говорили о политике. Элиана не вмешивалась: эта тема беседы традиционно считалась мужской.

– Наконец мы увидели голову гидры, называемой Революцией, – медленно, словно про себя, произнес отец. – Якобинский клуб! О, они верно уловили, куда дует ветер! Все эти слова об освобождении народа – только слова! Их идеи замешаны на ненависти и пахнут большой кровью!

– Голов у гидры может быть сколько угодно и разных, – отвечал Этьен, – но хвост всегда один – чернь. Подумать только, эти чертовы якобинцы всерьез хотят объединиться с санкюлотами,[1]1
  Санкюлотами называли представителей простого народа, тех, кто носил длинные штаны, а не кюлот, то есть короткие штаны до колен с чулками, как это было свойственно туалету дворян и интеллигенции.


[Закрыть] смешать с грязью себя и все вокруг!

«Неужели они не могут поговорить о чем-нибудь другом?» – подумала Элиана, присаживаясь к огню, чтобы немного подсушить одежду. Услышав последние слова мужа, молодая женщина вскинула взор: хотя она считала себя потомственной дворянкой, при случае не боялась вспомнить о том, что ее далекие предки были простыми бретонскими моряками.

Отец всегда учил ее, что можно ненавидеть что-то в людях, но не самих людей. И еще она припомнила слова Максимилиана де Месмея о том, что положение простого народа и в самом деле нелегкое и нужны какие-то реформы. К сожалению, Элиана не могла вспомнить, о чем конкретно шла речь: ведь тогда она была еще так молода и наивна и думала только о своей любви!

В душе отца не было ненависти, но он мало что понимал в происходящем. Этьен разбирался лучше, но ему мешало врожденное дворянское высокомерие. И еще они много говорили… Максимилиан, Шарлотта, Поль – те умели расставить все по своим местам одной-единственной фразой. Но от Шарлотты давно не было писем, – возможно, мешала военная обстановка вокруг Франции, а о Максимилиане Элиана и вовсе не слышала с того самого дня, как он покинул Париж. В разговорах мелькали названия: Тулон, потом Кобленц, где сосредоточились силы дворянской эмиграции. Может, и Максимилиан был там?

– А эти наши горе-спасители! – услышала Элиана голос Филиппа. – Пруссаки на Рейне вместе с корпусом эмигрантов под командованием принца Конде, войска Сардинского королевства у наших границ… Я все могу принять, но интервенция! Пожертвовать независимостью Франции – это уж слишком!

– Возможно, они хотят уберечь нас от чего-то худшего, – неуверенно произнес Этьен.

Элиана невольно поежилась. Худшее… Никто не верил в то, что может быть хуже, но проходило время, и их настигал очередной удар. Звучали открытые требования о низложении короля, который и без того был фактически отстранен от власти, новые призывы к восстанию…

Филипп с возмущением приносил домой экземпляры бульварной газетенки «Пер Дюшен», на страницах которой аристократам грозили «жестокой, но справедливой карой».

Их пугали участившиеся кровавые расправы над дворянами и теми, кто осуждал нынешние порядки и новые декреты, но Элиана категорически отказывалась уезжать без Филиппа и Амалии, а те все медлили, боясь оставить дом и обстановку, поскольку имущество эмигрантов подлежало немедленной конфискации, а сами они лишались всех гражданских прав и признавались изменниками.

А после отъезд стал просто невозможен.

…Наконец Амалия распорядилась, чтобы подавали обед, и мужчины на время прекратили разговор.

Элиана заняла место рядом с Этьеном, напротив матери, и с болью в сердце в очередной раз отметила, как постарела Амалия. Белый кружевной чепец еще сильнее подчеркивал, какие седые стали у нее волосы, сколько морщин появилось на лице – их не могла скрыть никакая пудра, никакие румяна! Впрочем, пудра, и румяна, и духи сильно подорожали, как и многое другое… Молодая женщина вспомнила званые обеды, которые устраивались до войны: какие кушанья подавались на стол! Черепаший суп, рагу из говядины с петрушкой, мателот (изысканное блюдо из карпа, угря и пескаря, стоившее луидор порция), обилие салатов, а на десерт – клубника в пене густейших сливок, пудинги, торты, а вина – бордосское, бургундское, анжуйское, шампанское!

Прошлое ушло, исчезло, растаяло в воздухе, подобно миражу. И она осталась одна. Временами Элиане до боли в душе хотелось поделиться с кем-нибудь сокровенным, но с кем? Максимилиана она потеряла, мать вряд ли была способна ее понять, большинство подруг юности покинуло Францию. Шарлотта? Написать ей письмо? Но оно вряд ли дойдет, и потом Шарлотта – теперь Элиана это понимала – никогда не была с нею откровенна. Возможно, она считала младшую сестру еще ребенком?

Иногда Элиане представлялось, что в этом громадном, почти беспредельном сумрачном пространстве (о, где ты, Париж, праздничный, светлый, прекрасный!) одиноки все люди. Им хочется уйти в себя, найти уют в собственной душе, создать свой маленький мир, где светит солнце и царит вечная весна. Но возможно ли освободиться от оков безнадежности и тревоги?

Она чувствовала – главные испытания впереди.

* * *

Прошел месяц, наступил август 1792 года. В тот день, девятого августа, Элиана не находила себе места, ее мучили тоска и печаль, возможно оттого, что холодный дождь все ткал и ткал за окном свое темное покрывало. Казалось, это странное небо никогда не иссушит своих слез. Чтобы не видеть пасмурных картин, Элиана задернула шторы и открыла клавесин в надежде немного развлечься, но мелодии и слова песен не шли на ум, и вскоре она опустила крышку инструмента.

Внизу послышались шаги – это вернулся Этьен, он ездил навестить своих родителей. Элиана отказалась ехать, сославшись на плохое самочувствие: она не была в восторге от общения с мадам де Талуэ, которая пыталась распоряжаться ею, как распоряжалась своим сыном. Элиане не нравился ее командный тон, вечное недовольство и постоянное стремление учить уму-разуму тех, кто моложе, а следовательно, неопытнее, глупее, раздражало то, как она всякий раз обшаривала невестку своими маленькими проницательными глазами. Для семьи Этьена Элиана оставалась загадкой, они считали, что она «себе на уме». А ведь она вовсе не была скрытной и так страдала от недостатка дружеского общения!

Вошел Этьен, весь какой-то встрепанный и угрюмый, бросил на диван перчатки и шляпу и остановился посреди комнаты. Все последние дни он ходил взвинченный, Элиана знала почему: сначала крестьяне их родового поместья на Луаре отказались платить подати, а затем и вовсе разграбили замок, и их не сумел покарать никакой закон.

– Послушайте, Элиана, – нервно начал он, – в конце концов нам пора объясниться! Прошло уже несколько дней с того времени, как я все потерял, но я еще не услышал от вас ни слова поддержки!

Она повернулась и посмотрела на него пронзительно-ясным взглядом, какого он никогда у нее не видел. Облако пушистых светлых волос окружало ее бледное лицо, на котором выделялись большие карие печальные глаза.

– Я вам сочувствую, – просто произнесла она. Этьен сел и обхватил голову руками.

– Сочувствуете? Вы? Когда это случилось с вашим отцом, у вас нашлось столько слов, утешений! А со мной? Знаете, я думаю, или вы никогда не любили меня, или я вам уже смертельно надоел!

Элиана молчала. Что она могла сказать? Она не умела притворяться, придавать оттенок искренности словам, которые не шли от сердца, и предпочитала не произносить их вообще.

Да, она жалела отца, но не Этьена. Отец потерял смысл жизни, а Этьен – всего лишь свои привилегии… Его семья всегда вела праздное существование за счет доходов со своего поместья и пренебрегала службой.

В чем она могла признаться? Что ей неуютно здесь с самого первого дня? Что пресловутое мнение «он замечательный человек, и вы прекрасно подходите друг другу, а значит, будете счастливы» не оправдало себя? Что ей претят их супружеские отношения, что в лучшем случае она равнодушна к нему, а в худшем – ее раздражает в нем каждая мелочь?

Как странно, думала Элиана, что Этьен заговорил об этом только сейчас, хотя они прожили вместе три года. Похоже, ранее он не догадывался о том, что она его не любит и никогда не любила. Порой ей казалось, что женщины куда проницательнее мужчин, куда лучше умеют разбираться в людях и никогда не поверят словам, если лжет взгляд.

Наверное, она должна была заставить себя подойти к нему, обнять и поцеловать; возможно, он ждал этого, но…

«Как ужасно, что мы разобщены в такие страшные дни!» – подумала Элиана, в волнении сжимая холодные руки. Она не сумела бы вынести собственной фальши и в то же время не могла сказать правду, потому что в свое время сама решилась на этот брак и обман.

– Вы черствая и бездушная, Элиана! – сначала голос молодого человека срывался и звенел, но постепенно его тон стал уверенным и твердым. – Я оставлю вас, я пойду в другое место, где мне будут рады, где я встречу понимание и смогу забыться!

Он схватил шляпу, набросил редингот, пошарил в карманах и, взглянув на часы, решительным шагом направился к выходу.

Элиана замерла, слушая громкий стук собственного сердца. Молодой женщине стало страшно.

– Этьен! – воскликнула она. – Этьен!

Но ответом ей был отзвук шагов на лестнице и похожий на далекий выстрел стук входных дверей.

И в этот миг Элиане почудилось, что какая-то дверь захлопнулась для нее навсегда.

Она с трудом дождалась вечера. Тучи разошлись, дождь прекратился, и погода обещала быть ясной. В больших окнах отражалась панорама города, изогнутый мост, дома. В воздухе была разлита нежная вечерняя голубизна, но здесь, в углах помещения, сгущались тени – предвестники ночи, а выше, под потолком, плыл тающий розоватый свет.

Элиана смотрела на висевшее на стене зеркало в овальной раме и видела свое белое, словно лилия, лицо, большие, казавшиеся черными глаза, выражение которых сейчас невозможно было уловить, и ощущала спокойствие, не сонное, а напротив, очень ясно осознаваемое спокойствие. Она думала о том, что в ее душе навсегда сохранится островок твердыни, понимание того, что есть ценность жизни и ее смысл, – волны событий могут омывать его, но ничего потрясающего не произойдет: ни бури, ни взрыва. Она еще не постигла, сколь разительны и сильны могут быть изменения, происходящие в душе и сердце человека, порой изумляющие не только других, но прежде – его самого; не знала, до чего легко люди, случается, расстаются с тем, что совсем недавно казалось им ни с чем не сравнимым и дорогим.

В полночь Элиана легла спать и проснулась в два часа от звука набата и странного сияния, озарившего комнату.

Она приподнялась в постели, потом села, а после, окончательно проснувшись, вскочила с кровати и подбежала к окну.

Фасады стоявших напротив деревьев выглядели темными, По окна ярко желтели сквозь ветви растущих в палисаднике деревьев, и молодая женщина не могла понять, горит ли в них свет или это всего лишь отражение распространявшегося вокруг странного золотого свечения. Распахнув ставни и выглянув наружу, Элиана увидела: да, так и есть – свет бил прямо в темные окна, и оттого казалось, словно в их проемах колышутся блестящие парчовые занавески.

Элиана оглянулась: ей почудилось, будто кто-то зажег в спальне свечи, но это было все то же обманчивое золотистое сияние. Затем его источник стал перемещаться, на улицы вновь наползал мрак, но свет гас медленно: создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука, не спеша, поворачивает фитиль огромной лампы.

Белоснежная постель казалась розовой, а кремовые стены – красновато-коричневыми. Взгляд Элианы упал на висевшее над туалетным столиком зеркало, и она увидела свое залитое золотистым светом лицо, огненные волосы, карминные губы и темные, слегка сузившиеся глаза. Она напряглась, точно перед ударом, и крикнула: