Текст книги "Янычар и Мадина"

– И что вы намерены с ней сделать?

– Продам на невольничьем рынке вместе с мальчишкой, которого она родила неизвестно от кого. Уже договорился с посредником. Продаю не ради выгоды, а чтобы избавиться и забыть.

Сады Аллаха – самое распространенное название мусульманского рая.

Асфандияр-ага недоуменно пожал плечами, а командир янычар добавил:

– В нашей жизни и без того немало искушений.

Чем больше искушений, тем интереснее и слаще жизнь! Эмин не понял собеседника, но возражать не стал. А на следующий день отправился на рынок в Эйбе. Девушка и в самом деле оказалась очень красивой, даже на взгляд знатока женских прелестей; взор ее ярких карих глаз завораживал и отчасти пугал. При каждом движении прикрытые тонкой рубашкой груди колыхались, словно бутоны колеблемых ветром роз, талию можно было обхватить ладонями, а волосы напоминали спутанный шелк.

Пленница стоила недорого, потому Асфандияр-ага не стал торговаться и купил ее вместе с младенцем. Он спросил ее имя, но черкешенка не ответила. В молчании невольницы таилась дерзость. Эмин разозлился, но не подал виду. Он решил, что ляжет с девушкой сегодня же ночью, а если она не захочет подпускать его к себе, пригрозит тем, что отнимет у нее ребенка. Асфандияр-ага сразу понял: ее бесполезно приручать, нет смысла возлагать надежду на долгое ожидание и дорогие подарки. Эмин не считал себя жестоким, просто он обладал особым чувством справедливости, свойственным человеку, облеченному большой властью. Он судил Мадину так, как судил бы мытаря,[16]16
  Мытарь – сборщик налогов.


[Закрыть] который, утаив деньги, посмел заявить, что это его право!

Девушку привели в убранную роскошными тканями комнату с мягкой софой, этажерками расписного дерева и жалюзи на окне. Мадина развернула мокрые пеленки и попросила тихую, как тень, служанку принести каких-нибудь тряпок. Та молча исполнила просьбу и тотчас ушла.

Мадина перепеленала и покормила сына, потом осторожно опустила спящего ребенка на софу. Она измучилась, переволновалась, устала и с удовольствием прилегла бы сама, но знала, что нужно быть начеку.

Девушка вынула из рукава кинжал, который дал ей воин, и обомлела. Изящное узкое лезвие, костяная рукоятка, украшенная любовно вырезанным узором! Кинжал Айтека! Ее испуг был таким сильным, что оружие выскользнуло из дрожащих пальцев и упало на пол. Мадина рухнула на колени, изумленная и испуганная чудесным знамением. Потом поднялась, села и постаралась, успокоиться. Начала вспоминать и вспомнила. Это был тот самый турецкий воин, который бросился за ней в реку и вынес на берег. У него были колючие, как ледяная вода, глаза и сильные, надежные руки. Тогда янычар спас ее, но он же и погубил, отдав османам. Кинжал Айтека остался у него. Что ему было нужно, как он ее нашел?! Мадина терялась в догадках.

Вошла все та же тихая служанка и с поклоном положила перед Мадиной красивый наряд: шелковые штаны в полоску, белоснежную рубашку, расшитый золотом зеленый кафтан, желтые сафьяновые туфли, украшенную цветными шнурками плоскую шапочку. Мадина пристально посмотрела на девушку, но не проронила ни слова.

Служанка вновь ушла. Мадина не притронулась к одежде и продолжала ждать. Она ждала не напрасно – вскоре на пороге комнаты появился Асфандияр-ага. Он окинул свое приобретение насмешливым взглядом, в котором затаилось недоброе любопытство.

– Так я и думал! Почему ты не переоделась?

Мадина без притворства и страха посмотрела ему в глаза и спокойно произнесла:

– Зачем мне наряжаться в одежды, которые будут меня душить? Почему я должна оставаться в стенах, которые на меня давят?

– Потому что ты – моя собственность. Она твердо ответила:

– Нет. Моя душа, мое сердце и мое тело принадлежат только мне. И еще Богу.

– Богу ты будешь принадлежать, когда отойдешь в мир иной. В этой жизни именно я заплатил за тебя деньги, и, стало быть, волен распоряжаться тобой!

– Вы никогда не заставите меня делать то, чего я не желаю делать!

– А чего ты желаешь?

С этими словами Асфандияр-ага шагнул к девушке. Он был очень зол, поскольку только что вернулся из кофейни, где повздорил с бывшим хозяином Мадины. Верный своим принципам, Асфандияр-ага прилюдно упрекнул командира янычар в том, что один из его воинов пытался похитить только что купленную эмином невольницу. Джахангир-ага наотрез отказался от обвинений, заявив, что вверенные ему воины все как один преданы султану, строго соблюдают дисциплину и не способны совершать бесчестные поступки. Вспыхнула ссора. Джахангир-ага выстоял в словесной перепалке и удалился с достоинством победителя.

– Я хочу вернуться домой, на родину, к отцу своего ребенка, – заявила девушка.

– Можешь на это не рассчитывать. Ты – военная добыча и всегда будешь кому-то принадлежать, переходить от хозяина к хозяину, пока не смиришься. Но тогда, боюсь, будет слишком поздно!

– Этого не случится, потому что я никогда не смирюсь. – Эмин усмехнулся и с расстановкой произнес:

– Ошибаешься. Сейчас ты позволишь служанке искупать тебя, удалить с твоего тела лишние волосы, причесать, как положено, покрасить ногти. Потом наденешь украшения и нарядное платье, и тебя приведут в мою спальню. А там ты исполнишь все, что я тебе прикажу. Исполнишь! – повторил он с нажимом. – В противном случае ты никогда не увидишь своего ребенка!

Мадина оцепенела, в ее взоре промелькнуло отчаяние. Как она могла думать, будто распоряжается собой, если у этого человека есть оружие, против которого она бессильна?!

– Кстати, кто его отец?

– Не скажу! – гневно воскликнула девушка. Глаза эмина злобно сверкнули.

– А тот янычар, который хотел тебя похитить? Кто он?

– Я его не знаю.

– Ты лжешь! – с удовлетворением произнес Асфандияр-ага. – Лжешь, как все женщины. Едва ли ты чем-то отличаешься от остальных. Впрочем, проверим.

Он повернулся и вышел, испытывая торжество и вместе с тем досаду, поскольку понимал, что никогда не обретет над этой женщиной истинной власти.

Мадина молча смотрела в одну точку, пока служанка мыла ей волосы, обтирала тело, попутно умащивая его лавандой, красила ногти соком лавсонии и, обмакивая кисточку в аль-колун[17]17
  Аль-колун – черная краска, приготовляемая из сажи и предназначенная для подкрашивания бровей и ресниц.


[Закрыть] подводила брови. Затем она обвила шею черкешенки сверкающими ожерельями и вдела в уши звенящие серьги.

Что делать, если нужно выбирать между огнем и пламенем, если ты покупаешь самое дорогое ценой позора, ценой отказа от самой себя?!

Лунный свет просачивался в комнату, растекался по ней, будто обшаривая углы. Мадине хотелось сжаться, сделаться очень маленькой, незаметной, чтобы как-то уберечься от того невидимого и непонятного, что обрушилось на нее с темных небес. Несколько мгновений она стояла неподвижно – юное тело, нежные черты, в которых невольно проступала взрослость, пробужденная бурным течением безжалостной жизни. Что делать, как быть?! Ведь она не сможет… И все-таки жизнь сына была для нее ценнее всего, потому Мадина покорно прошла в спальню нового повелителя.

Он ждал ее, привольно развалившись на ложе и завернувшись в вытканное радужными узорами покрывало. Асфандияр-агу можно было назвать красивым мужчиной, но Мадина никогда не думала, что красота бывает столь неприятной, даже отталкивающей.

Кинжал Айтека был спрятан в рукаве, но девушка чувствовала, что не решится убить эмина. Такой шаг мог стать смертельным и для ее сына, и для нее самой! Мадина задержалась на пороге и посмотрела на своего мучителя. Асфандияр-ага глубоко вздохнул. У него был темный, жгучий взгляд.

– Иди сюда.

Девушка подошла – осторожно, несмело, неслышно ступая по каменному полу.

Эмин лениво произнес:

– Танцевать ты не умеешь. Секретов обольщения мужчины не знаешь. Стало быть, просто ложись рядом. Но сначала выпей вот это. До дна.

И протянул ей кубок.

Мадина вздрогнула. Пророк запретил пить виноградное вино, она знала об этом с детства, но сейчас… Черкешенка взяла сосуд в руки, осторожно пригубила. Потом сделала большой глоток, пристально глядя на своего господина поверх края кубка. Не морщась, выпила до дна и отшвырнула кубок. По телу пробежала горячая волна, и мысли разлетелись, словно вспугнутые птицы.

Эмин следил не мигая, на его лице отразилось изумление. Он откинул покрывало и повелительно произнес:

– Иди!

Мадина легла. Асфандияр-ага снял с нее кафтан, сорвал и отбросил в сторону шапочку, сдернул рубашку. Кинжал упал на ковер, но эмин этого не заметил. Тяжелая рука стиснула плечо невольницы, потом по-хозяйски легла на грудь. Эмин наслаждался дрожью ее тела. Глаза девушки были широко раскрыты, губы крепко сжаты, на лице застыло выражение смешанной с отчаянием внутренней силы.

Асфандияр-ага глубоко вздохнул и восхищенно покачал головой: как же хороша она была сейчас, с рассыпавшимися по подушкам волосами, пылающим страстной ненавистью лицом и изящным телом, в это мгновение похожим на туго натянутую струну! Эмин распустил завязки шаровар Мадины, и его рука властно коснулась спрятанной под ними горячей и нежной плоти.

– Потом ты сама придешь ко мне на ложе и, как другие женщины, будешь умолять, чтобы я взял тебя!

– Никогда!

Внезапно в душе Мадины всколыхнулись с трудом сдерживаемые чувства, напряжение отпустило и прорвалось наружу волной бурной ненависти. Она изогнулась, быстро нашарила на ковре кинжал и, не дрогнув, вонзила его в грудь Асфандияр-аги. Тот страшно закричал, а девушка вскочила с ложа, схватила одежду и бросилась бежать. Ее схватили в коридоре, заломили руки, заткнули рот.

В доме начался переполох. Эмин хриплым голосом звал на помощь. Прибежали слуги, послали за хакимом.[18]18
  Хаким – врач.


[Закрыть] К счастью, рана оказалась не смертельной, хотя и опасной. Врач обработал порез и хотел дать эмину опия, но тот воспротивился:

– Подожди. Сначала я должен распорядиться об одном деле. Позови моего слугу и оставь нас одних.

Вошел Орхан, человек, готовый и способный выполнить любое поручение эмина. Асфандияр-ага сказал:

– Мне не нужна эта девчонка, я не хочу о ней вспоминать. Сделай так, чтобы она больше никогда не увидела солнца.

Орхан поклонился.

– Прикажете задушить? – Эмин поморщился.

– Слишком просто. Свяжи, зашей в мешок и выброси в море. И не забудь положить туда что-нибудь тяжелое.

– Не забуду, господин.

– Сделай это прямо сейчас. Возьми с собой Мусу. И смотрите, без разговоров! Будьте осторожны, чтобы никто не заметил.

Орхан еще раз поклонился и вышел. Ему был понятен замысел господина. Девчонка должна понять, что с ней сделают, и пережить ужас ожидания страшной гибели. Слуги не испытывали к Мадине враждебных чувств, но она столь неистово вырывалась, царапалась и кусалась, что они поневоле разозлились, избили девушку и крепко связали ей руки и ноги. Затолкав Мадину в мешок, они не забыли положить в него увесистый камень. Потом тихо вышли со своей ношей за ворота дома.

Мадина чувствовала, что вот-вот задохнется, она была вся в поту и извивалась как могла, пока не получила удар, от которого у нее перехватило дыхание. После этого она перестала сопротивляться и замерла, положившись на волю судьбы.

Глава VI

Мансур вернулся в казарму. Он был в бешенстве и в то же время не мог ничего сделать, поскольку понимал: ему не под силу изменить себя и свое сердце, внезапно ставшее совершенно иным, чем прежде.

А может, оно и было таким, просто он об этом не знал? Как не знал о том, где родился, кем были его родители. Он ничего не помнил, потому что был слишком мал, когда его разлучили с ними. Из него, как из глины, жестокие руки вылепили другого человека с новой судьбой. Его никогда не учили жалеть, прощать, любить. Только сражаться и убивать. И лишь сейчас он начал понимать, что это было противоестественно и неправильно.

Мансур сел и закрыл лицо руками, словно желая отгородиться от действительности. Подошел Бекир и положил руку на его плечо.

– Сегодня Джахангир-ага поссорился с эмином, Асфандияр-агой. Говорят, какой-то бешеный янычар пытался отбить черкешенку, которую эмин купил на рынке. Джахангир-ага заявил, что этого не может быть, и стоял на своем до конца. Да, Джахангир-ага суров и строг, но он хороший командир и умеет нас защищать.

– Почему ты всегда обо всем знаешь? – Прошептал Мансур.

– Потому что в этом городе даже камни имеют уши, – невозмутимо ответил Бекир.

– Значит, человек, купивший черкешенку, эмин?

– Именно. Там очень высокие стены, Мансур, и очень хорошая охрана!

– Что же мне делать? – Потерянно произнес янычар.

– Для начала тебе надо пойти и выпить с нами.

Ночные попойки в портовых тавернах и драки с моряками были неотъемлемой частью развлечений воинов янычарского корпуса. Обычно начальство закрывало на это глаза и давало янычарам возможность насладиться свободой и потратить жалованье. Солдаты не привыкли проводить время в бездействии, так пусть лучше истратят свой пыл в пьяных драках, чем устроят очередной бунт!

– Пророк запретил пить вино.

– Пророк запретил многое, но ты многое нарушаешь, просто не задумываешься об этом, – беспечно заметил Бекир и убежденно добавил: – Пусть он судит султанов, кади,[19]19
  Кади – мусульманский судья, занимающийся уголовными и гражданскими делами.


[Закрыть] эминов и прочих господ, а мы – простые воины, наша жизнь коротка и трудна, и нас можно простить!

В некоторые периоды истории Османской империи янычарский корпус был очагом смут и орудием дворцовых группировок. Мансур согласился – ему хотелось забыться, во что бы то ни стало отбросить навязчивые мысли, скинуть с себя мучительное бремя душевных переживаний.

Солдаты двигались вперед беспорядочной, шумной толпой, бесцеремонно расталкивая прохожих, многие из которых заранее отскакивали в сторону – благо янычар можно было узнать издалека по высоким колпакам, с которых свисали длинные войлочные хвосты. Все побережье Галаты:[20]20
  Галата – один из районов Стамбула.


[Закрыть] было застроено большими и маленькими тавернами и кабачками – выбирай любой! А там полно вина, табака и опиума!

Разлившийся над морем закат был великолепен: багрово-красный, пропитавший собой все вокруг, почти безумный в своей ослепительной яркости, он казался почти живым. На лице Мансура играли алые всполохи, но само лицо выглядело неподвижным, неживым. Молодой янычар понимал, что все пропало, он поневоле упустил единственную в жизни возможность приблизиться к тому, чего желал всем сердцем! Он помнил чистый, пламенный взгляд черкешенки: она его не узнала, она испугалась и вместе с тем понадеялась и поверила!

В таверне было много матросов; увидев воинов великого султана, они нехотя потеснились. Янычары еще не напились, потому вели себя мирно. Заказали «лучшее» вино, копченую говядину с чесноком, поджаренную на вертеле баранину и фаршированные рисом виноградные листья. Все это было с поклоном подано на огромном медном подносе. Янычары могли и не заплатить, но хозяину стоило молиться хотя бы о том, чтобы они не разнесли таверну в щепки.

Вопреки мусульманским обычаям, трапеза сопровождалась громкими разговорами и взрывами смеха. Потом, как водится, завязалась драка. Кто-то кого-то задел, кто-то обронил резкое слово. Сначала янычары дрались с матросами в таверне, потом вышли на улицу. Распаленный вином и отчаянием, Мансур сражался яростно и свирепо. Он выплескивал свое бессилие и злость, тогда как другие просто были рады помахать кулаками. Наконец признавшие поражение матросы разбежались кто куда, Бекир и другие янычары вернулись в таверну, дабы отпраздновать победу, а Мансур спустился к воде.

Угрюмо и грозно чернело море. Плавные волны, накатывающиеся на берег, казались зловещими и мертвыми. Тяжелый, теплый мрак ночи обволакивал со всех сторон, под ногами хрустели мелкие камешки.

Янычара мутило, перед глазами все плыло. Он не привык к вину, к тому же в драке получил внушительный удар по затылку. Мансур умылся, потом сел на камни и… провалился в темную бездну.

Очнулся он от озноба и еще от того, что камни больно впивались в тело. На краю небосвода возникла и медленно ширилась бледно-голубая полоска. Скоро рассвет. Мансуру казалось, что мысли разбегаются в разные стороны. Что произошло? Как долго он здесь лежит? Голова тупо ныла, тело, казалось, одеревенело. Мансур потер затылок – ладонь стала липкой от крови. Головной убор – отличительный знак и гордость янычара – он где-то потерял.

Мансур медленно поднялся и, пошатываясь, побрел по берегу. Он хотел подняться наверх, как вдруг увидел спускающихся к воде мужчин. Они тащили большой и по виду довольно тяжелый сверток. Один из них молчал, другой то и дело разражался проклятиями. Мансур не знал, что заставило его остановиться. Незнакомцы могли нести какие-то вещи, хотя, скорее всего, то был труп. Это не удивило и не возмутило Мансура. Мало ли преступлений совершается в таком городе, как Стамбул!

– Давай бросим на мелководье! – Сказал тот, который сыпал проклятиями. – Какая разница, все равно ее съедят рыбы!

– Нет, – твердо возразил другой. – Должно быть, ты плохо знаешь нашего господина. Он мог послать кого-то проследить за тем, как мы выполняем свою работу!

– Хороша работа! – Проворчал первый. – Ты полагаешь, мы творим праведное дело?

– Сейчас не время думать о спасении души. Давай поскорее избавимся от этого груза!

В это время сверток в их руках изогнулся, послышался сдавленный стон. Судя по размерам свертка и раздавшемуся голосу, негодяи собирались утопить женщину. Мансур пошел следом за мужчинами, на ходу вынимая саблю. Они не видели янычара и быстро шли вперед по огромному причалу. Кое-где на водной глади покачивались привязанные к столбам лодки, но кругом не было ни души.

Мансур тихо свистнул сквозь зубы, и мужчины резко обернулись. У обоих был испуганный, вороватый взгляд. Мансур молча показал им саблю, потом кивнул на мешок, который они только что опустили на землю. Он ожидал, что незнакомцы сдадутся или примут бой. Его устраивало и то, и другое. Он зарубил бы их с холодным сердцем и столь же спокойно мог дать им убежать.

Мужчины замерли. У одного из них был кинжал, но они, признав в Мансуре янычара, побоялись с ним связываться.

– Я вас отпущу, – сказал Мансур, – если вы отдадите мне вот это!

Он указал на сверток острием сабли.

Муса согласно кивнул и дернул Орхана за рукав. А тот вдруг с силой толкнул мешок ногой, и он с громким плеском разбил темное зеркало воды, а через мгновение скрылся в глубине.

Мансур тотчас прыгнул следом. Он не знал, глубоко там или нет, и не слишком надеялся на то, что ему удастся найти зашитую в мешок несчастную женщину и вытащить ее на берег. К счастью, молодой янычар набрал в легкие много воздуха и достаточно глубока нырнул. Ему повезло: он достал до самого дна и почти сразу наткнулся на что-то большое и мягкое. Хотя в воде тело весило значительно меньше, Мансур понял, что не сможет его вытащить, не освободив от груза. Янычар вынул из-за пояса нож и рассек ткань. Булыжник вывалился в воду. Тогда Мансур поднял тело, вынырнул на поверхность и огляделся. Молодой воин решил отплыть подальше – негодяи могли поджидать его на причале.

Женщина была без чувств; впрочем, было бы хуже, если бы она начала вырываться, пытаясь оказать ему сопротивление. Мансур надеялся, что она не успела нахлебаться воды. Он с трудом доплыл до берега и выполз на камни, задыхающийся, обессилевший, мокрый.

На горизонте ширилась розоватая полоса. Казалось, чья-то гигантская рука приподнимает темный покров неба, давая пробиться свету. Дул легкий ветер, по начавшей светлеть воде пробегала чуть заметная рябь. Причал темнел вдали; похоже, там никого не было. Берег тоже был пуст, и Мансур немного успокоился. Слегка отдышавшись, он повернулся к женщине и заглянул ей в лицо.

Нечто похожее чувствуют люди, внезапно испытавшие сильнейший ожог. Мансур отпрянул; ему почудилось, будто в сердце вонзилась стрела. На мгновение в глазах потемнело, а потом перед ними заплясали огненные искры. Охваченный дрожью, он упал на землю и громко застонал. Потом вскочил и прильнул ухом к груди девушки. Она дышала, она была жива!

Высокий лоб, впалые виски, длинные ресницы, мягкие как шелк волосы, черты лица – словно изваянные резцом искусного мастера… Она была прекрасна, и Мансур, наконец, мог позволить себе совершить то, чего просило раненое сердце, желали истомленное тело и измученная душа. И он это сделал: наклонился и поцеловал девушку в лоб, щеки и губы. И в ту же секунду почувствовал, какой безрассудной и сильной любовью ему суждено было полюбить.

Янычар готов был пересчитать все звезды на небе, лишь бы в глазах очнувшейся и увидевшей его черкешенки не было ненависти, так поразившей его в прошлый раз. Еще никогда прежде Мансур не испытывал чувств, в плену которых ему бы хотелось сгореть дотла. Ему не было страшно, потому что он знал, как велика и сладостна будет награда. Если Аллах совершит еще одно чудо. Если свершится невозможное.

Мансур осторожно поднял девушку на руки и, напрягая все силы, побежал наверх, в город. Нужно было как можно скорее отнести ее в тепло, переодеть, согреть и уложить в постель. Янычар забыл обо всем, даже о том, что ему давным-давно пора возвращаться в казарму. Внутренним взором он видел сияние звезды, перед которой меркло все на свете.

Не подумал он и о том, где ребенок черкешенки, жив ли он.

Стамбул просыпался. Тянувшиеся по земле тени были легки и прозрачны, по небу разливались нежные краски зари. Они красили в розовый цвет стены и купола дворцов, золотили верхушки минаретов, с балконов которых раздавался заунывный, завораживающий душу призыв муэдзинов.[21]21
  Муэдзин – служащий мечети, призывающий с минарета мусульман на молитву.


[Закрыть]

Когда время молитвы прошло, улицы начали оживать: появились верховые, принялись раскладывать свой товар лавочники, тащившие огромные заплечные корзины сейяры[22]22
  Сейяр – бродячий торговец. Обычно сейяры торговали овощами и фруктами.


[Закрыть] оглашали квартал громкими криками, привычно суетились разносчики молока и йогуртов,[23]23
  Йогурт – традиционное турецкое кушанье. Приготовлялось на основе свернувшегося молока коров, буйволиц, овец и коз.


[Закрыть] водовозы везли на своих осликах наполненные водой меха. На волнах залива величаво покачивались опутанные канатами, сияющие ярко начищенной медью и белоснежными парусами корабли.

Мансур пропустил утреннюю молитву, но его не мучила совесть. Его терзал страх от мысли, что он опоздает и не успеет оказать девушке необходимую помощь. В том, что эта помощь необходима, молодой человек не сомневался: тело черкешенки заледенело, и она едва дышала.

Янычар вломился в первый же дом, сопровождая свое появление лихорадочными и сбивчивыми объяснениями. Напутанные хозяева, сапожник и его семья, поняли, что лучше подчиниться требованиям воина. Мансур не пожелал, чтобы девушку унесли на женскую половину дома, он хотел быть с ней, и потому черкешенку уложили в беседке. Мансур без колебаний снял с девушки мокрую, изорванную одежду и тут же заскрипел зубами – не оттого что его сразил вид ее прелестей: тело черкешенки было покрыто синяками и ссадинами, запястья и щиколотки изрезаны веревками.

Жена сапожника красноречивым взглядом попросила Мансура выйти, после чего растерла руки и ноги Мадины смоченным в горячей воде полотенцем, а когда девушка, наконец, пришла в себя, напоила ее теплым молоком и смазала раны целебной мазью.

– Кто это сделал? – Спросил сапожник, нервно теребя жидкую бородку.

– Не знаю, – твердо произнес Мансур. – Какие-то люди бросили ее в воду. Я увидел это, вытащил девушку и принес к вам. Прошу вас ненадолго оставить ее у себя.

Мужчина медлил. На девушке была дорогая одежда; может статься, что эта несчастная – неверная жена какого-нибудь важного человека, который имел право ее наказать. В то же время сапожник боялся гнева янычара, в синих, как море, глазах которого ему почудилась искорка безумства.

– Мы бедные люди, и нас некому защитить, – с нерешительной улыбкой промолвил сапожник.

– Я хорошо заплачу. Мне нужно найти жилье, а потом я заберу девушку.

Мансур был рад тому, что кожаный мешочек с деньгами остался при нем, что его не ограбили, когда он в беспамятстве валялся на берегу.

Ему позволили войти в беседку. По каменному полу брызгами рассыпались солнечные блики, в светящемся воздухе парили пылинки. Девушка лежала, бессильно вытянув руки вдоль тела, укрытая теплым одеялом. Мансур осторожно присел рядом. Он удивился тому, насколько глубокие чувства может вызывать человек, когда ты просто смотришь ему в лицо. У нее были удивительные глаза, глаза человека, в душе которого – целый мир, человека, который познал глубокое горе, и это горе вопреки всему не лишило его надежды.

Она произнесла тихим голосом, полным горячего волнения и острой тоски:

– Где Ильяс?

Мансур вмиг почувствовал, как сердце кольнула ревность.

– Кто это?

– Мой сын.

Только тут он вспомнил о ребенке.

– Не знаю. Его не было с тобой.

– Да. Ильяс остался там, в доме того ужасного человека, которого я чуть не убила.

Мансур вздрогнул, подумав о кинжале, который вложил в ее руку.

– Попытайся спасти его. – Голос черкешенки звучал почти умоляюще. В ее глазах не было ненависти, только бездонная печаль. – Принеси его мне. Без Ильяса мне не жить!

Янычар вскочил.

– Я сейчас же пойду туда! – Он не решился ничего добавить и только спросил: – Как тебя зовут?

Ему не терпелось узнать ее имя, ощутить его вкус.

– Мадина.

Мадина! Оно показалось Мансуру горько-сладким, жгучим, как дикий мед.

Янычар оставил девушку в доме сапожника и помчался по улицам.

Ветер был сухим и горячим, он струился ровным потоком, не обжигал, но ошеломлял, как ошеломляет внезапно обретенная свобода. Улицы ослепляли белизной, кое-где из-за каменных оград вздымались пышные кроны деревьев.

Мансур на удивление легко нашел дом эмина и около часа слонялся вокруг, ожидая, не появится ли кто-то из слуг. Наконец из ворот выскользнула девушка, по виду служанка, босая, в полотняной рубашке и штанах. Она быстро шла по улице, неся в руках большую, накрытую тряпкой корзину. Мансур догнал ее и заставил остановиться. Девушка испуганно вскрикнула и выронила корзину. Оттуда раздался жалобный плач.

Мансур откинул тряпку и вскричал, как безумный:

– Чей это ребенок? Черкешенки?! Отдай его мне! Служанка ничего не ответила и бросилась бежать. Мансур не стал ее преследовать. Он был уверен в том, что не ошибся. Второй раз подряд его желания исполнялись самым чудесным образом. И не важно, что вслед за этим судьба все настойчивее вовлекала его в свои сети, отрезая пути к отступлению. Мансур склонился над мальчиком. Черные глаза и волосы, шелковистая смуглая кожа. Ребенок смешно кривил крошечный ротик, сжимал и разжимал кулачки. Он казался маленьким и беспомощным и вместе с тем по-своему живучим и сильным.

Ровно час назад надрывный плач ребенка разбудил и переполошил весь дом. Эмин приподнялся на постели и яростным шепотом приказал положить младенца в корзину, отнести на рынок и оставить там возле какой-нибудь лавки.

«Почему этот мальчик так дорог Мадине? Не потому ли, что она родила его от человека, которого любит?» – думал Мансур, пытаясь взглянуть правде в глаза. Внезапно янычару пришла в голову мысль о том, что бы он почувствовал, если бы Мадина произвела на свет его сына? Мансур понял, что слепо завидует счастливому незнакомцу, и ясно увидел, для чего и как ему, воину янычарского корпуса, преданному рабу султана, на самом деле хотелось бы жить. Ему хотелось любить Мадину и иметь от нее детей, он желал любить ее и быть любимым ею, безудержно, страстно, вечно. То была истина его души и откровение сердца.

Безжалостный солнечный свет окрашивал склоны холмов в цвет львиноитривы. Домики с плоскими крышами нависали друг над другом – казалось, они вот-вот скатятся вниз, к ярко-синему морю. Раскидистые деревья шумели и волновались над головой, душистый смоляной аромат кипарисов и туй был острым и горячим, от раскаленных камней мостовой исходил жар.

Мансур бежал вниз по улице, прижимая корзину к груди, по его телу струился пот, непокрытую голову напекло солнцем. Он чувствовал, как в сердце входит трепетная, горячая, как живая кровь, радость. Янычар летел как на крыльях, он был уверен в том, что теперь сердце Мадины наполнится если не любовью, то благодарностью и прощением.

Он ворвался во дворик дома сапожника и поспешил в беседку. Мадина приподнялась и протянула руки к корзине. Ее измученное, потухшее лицо вдруг стало прекрасным и светлым. Мансур тихо стоял в стороне, глядя, как она вынимает из корзины ребенка и самозабвенно прижимает к своей груди. В это мгновение он впервые пожалел о далеком, канувшем во тьму прошлом, в котором у него тоже были отец и мать, так же любившие его.

Мадина взялась за ворот рубашки, в которую ее успела переодеть жена сапожника, и искоса посмотрела на Мансура. Он вышел, мучительно размышляя о том, как заговорить с ней о будущем.

– О жилье нужно поспрашивать на рынке, – заявила словоохотливая супруга сапожника, когда молодой янычар стоял во дворе. – Там можно узнать все и обо всем. Я могу вам помочь – как раз собираюсь на рынок вместе со старшей дочерью.

Мансур знал, что ему давно пора вернуться в казарму, что его ждет суровое и справедливое наказание. Но он не мог уйти, не сказав и не узнав самого главного. Молодой янычар вдруг понял, что не привык и не умеет произносить слов благодарности, нежности, прощения и любви.

– Ты меня помнишь? – Робко спросил он девушку, когда ему позволили войти в беседку. – Узнала?

Черкешенка сухо кивнула, но не произнесла ни единого слова.

– Так получилось, – неловко промолвил Мансур. – Прости. Это был приказ. На самом деле мы не собирались нападать на аул. Мы шли воевать с иранцами. Ваши мужчины начали первыми.

Девушка снова кивнула и ответила:

– Наши мужчины считают, что молитвы рабов, покорившихся чужеземцам, не доходят до Бога. Свобода для них дороже ошибок жизни.

Наступила пауза. Лицо Мадины вдруг стало суровым, но в глубине глаз сиял возвышенный свет. Мансур был уверен в том, что она думает о том, другом. Он почувствовал, что его слова похожи на камни, которые катятся с гор и падают в пустоту.

– Ты еще слаба. Но тебе нельзя оставаться здесь. Я постараюсь найти подходящее жилье. Потом мне придется вернуться в казарму. Наверное, меня накажут, но все равно рано или поздно я приду к тебе.

Девушка встала и промолвила, нежно укачивая сына:

– Я не знаю, зачем тебе все это нужно, но если ты желаешь добиться от меня того, чего желали получить другие мужчины, то имей в виду: не важно, что у меня больше нет оружия – я перегрызу тебе горло зубами. Я не верю ни в твою искренность, ни в твое милосердие.

Мансур почувствовал, как лицо обдало волной нестерпимого жара. Если прежде о его слабостях знал только Бог, то теперь их увидела женщина!

Она смотрела на него как на ничтожество, как на раба, она даже не спросила его имени!

– Да, я хочу, чтобы ты стала моей, но не так, не силой… – начал он, и в его голосе зазвучали надежда и мука.

– Я никогда не стану твоей, – перебила Мадина.

– Почему?

– Потому что в моей жизни есть единственный мужчина, которого я люблю, кому навеки отдала и душу, и сердце, и тело! А ты, ты из тех, кто разрушил мой мир и украл мое счастье. Тебе понятно, янычар?