Текст книги "Созвездия тел"

7

Я все поняла еще до того, как открыла глаза. В конечностях мягко покалывало, но загадочный источник этого ощущения был где-то глубоко внутри. Чувство было едва уловимым – как услышать слабый отзвук музыки ветра, звенящей где-то вдали, и, когда он угаснет, задаться вопросом, не показалось ли тебе.

Ночь была зябкая, и тяжесть покрывала придавливала тело. Мне не хотелось из-под него выбираться. Мне не хотелось видеть, что изменилось. Я лежала, чувствуя, как моя кожа соприкасается с пижамой, которая соприкасалась с простыней, которая соприкасалась с одеялом, которое соприкасалось с покрывалом. Я чувствовала, как бьется мое сердце. Это был канун моего шестнадцатого дня рождения. Время шло, будущее менялось, и я ничего не могла с этим сделать.

Я сбросила одеяла и встала. Медленно, ежась от утренней прохлады, я сняла пижаму и белье. Смотреться в ростовое зеркало я не стала, поскольку отражение перевирало отметины, и перевела взгляд вниз, на новое будущее, проявившееся на моем теле.

В глаза мне бросился новый вираж предсказаний. Растерявшись, я зажмурилась. Свет утреннего солнца настойчиво пробивался сквозь веки. Я ощущала все – энергию света, раскаленный центр Земли. Приоткрыв правый глаз, я поняла, что лучи проникают сквозь сдвинутые пластинки жалюзи – колебание жара, и соли, и болезненного сияния.

Вот, значит, что такое высокая чувствительность. Я ощущала, как кровь бежит по моим венам, разраставшимся во все стороны, словно ветви деревьев. Я даже слышала ее – как и гулкое биение сердца, хруст листьев за окном, ветер, кружившийся над травой. Такой слух пригодился бы для выживания диким зверям, первобытным охотникам. А затем в нос ударили запахи: яичницы, которую жарили на кухне этажом ниже, старого отбеливателя, хранившегося в ванной, брызг зубной пасты, засохших на зеркальном шкафчике. Я согнулась, тяжело глотая воздух. Его движение я тоже чувствовала – как он входит и выходит из моих легких с каждым отчаянным вздохом. Казалось, будто кто-то вывернул меня наизнанку.

Я вспомнила про дыхательные упражнения, которым меня учили для облегчения высокой чувствительности. Медленно вдохнуть, медленно выдохнуть. Спокойно, еще спокойнее. Это сработало – чувства заметно притупились в сравнении с первым их приливом.

С новообретенной уверенностью я начала исследовать себя: неторопливо, тщательно, дюйм за дюймом. Сперва левая кисть и запястье, затем левое предплечье и плечо. Непонятная комбинация на левом локте пропала, и на ее месте было пусто. Так странно было видеть там чистую кожу.

Добравшись до живота, я замерла, дивясь созвездию, предрекавшему рождение детей. Его разомкнутая форма указывала, что в ближайшие декады у меня могут появиться дети, но этой информацией предсказание ограничивалось. Скопление было недостаточно подробным, чтобы уточнить количество детей или их пол подобно тому, как мамины отметины сообщали о нас с Майлсом, но меня такая неопределенность не тревожила. Дети меня в тот момент не интересовали.

Правое бедро – место для карьерных предсказаний. Я долго изучала те отметины. Детская комбинация, указывавшая, что я буду работать с Майлсом, исчезла – как и та, что говорила о моей сольной карьере. Новое скопление по-прежнему намекало на профессию, подразумевавшую искусную, скрупулезную работу, но это могло указывать на массу разных вариантов: от стоматолога или садовода до рукодельницы. Или психолога, решила я, поскольку не существовало ничего более замысловатого, чем работа разума.

Чтобы разглядеть поясницу, мне пришлось воспользоваться зеркалом, в результате чего на меня вылилась мешанина предсказаний о делах сердечных: однажды я все-таки выйду замуж, вероятно, после двух неудачных романов. И наконец, я осмотрела туловище. На ребрах справа так ничего и не появилось, но при виде предсказания на левом боку у меня перехватило дыхание. Диагональная дуга, четкое созвездие отметин.

В голове поднялся шум, который вскоре угас до слабого звона в ушах. Мне хотелось кричать. Разрыдаться. «Картография будущего» давала совершенно точное толкование подобному расположению отметин: две родинки, расположенные по диагонали, означали «брат», скопление в форме звезды – «смерть», а дуга из трех последовательно уменьшающихся в размере родинок – «три года».

Судя по отметинам на моих ребрах, Майлсу оставалось жить три года.

Я блуждала по комнате, как под водой. На секунду передо мной возникло лицо брата – мельком, как видение. Но я отказалась поддаваться панике. Я решила, что оденусь, спрячу те отметины и с того момента буду их скрывать – от Майлса, от родителей. Возможно, даже от себя.

Вещи, висевшие в шкафу, казались чужими. Я провела рукой по ряду рубашек и ощутила, как отличались друг от друга разные виды тканей. Каждая мелочь притягивала внимание. Я вытащила из шкафа водолазку. Сняла с полки пару серых вельветовых брюк: их ребристая материя окружила мои ноги защитным слоем, как кора – сердцевину дерева. В качестве финального штриха я накинула на шею шарф. Мягкий и растянутый, кроваво-красный.

Придет время, когда я привыкну к виду превращенок в юбках выше колена, в кофтах с короткими рукавами, даже в блузах, открывающих живот. Немыслимая картина в те дни, когда я проживала свое превращение – тогда из соображений безопасности нам наказывали прятать свои тела. Хотела бы я рассказать тем девушкам, каково приходилось мне – полагаться на объемные слои хлопка и шерсти, которыми я яростно замуровывала свою кожу. Это были натуральные ткани, с хорошей воздухопроницаемостью, правда, тяжелевшие при намокании, но защищенной я себя чувствовала, лишь когда наслаивала их одну на другую. Став превращенкой, я одевалась таким образом, даже не представляя, с какой легкостью девушки однажды будут встречать эту пору, и что главной опасностью при демонстрации обнаженной кожи станут лишь ожоги от беспощадных солнечных лучей.

Мама зашла ко мне, чтобы проверить, собралась ли я в школу. Она была босиком, все еще в ночной рубашке.

– Селеста. – Поначалу ее голос прозвучал резко, но затем она пригляделась и все поняла. Эмоции на ее лице быстро сменяли одна другую – расстройство, страх, любовь, – и я увидела ее с разных сторон, все грани ее личности. Она была не просто мамой, стоявшей в дверях моей комнаты, но полноценной женщиной с прошлым и будущим. Я вспомнила, что всего через несколько лет она потеряет Майлса, и мне стало так горько, что я поднялась и обняла ее.

Когда мы отстранились друг от друга, мама коснулась моей щеки. Кажется, она была готова расплакаться.

– Понятия не имею, почему так волнуюсь. Я ведь знала, что это скоро случится. – Она выдавила из себя улыбку и опустилась на стул. Ее ночная рубашка в крошечных синих птичках сбилась складками у бедер.

Я забралась в постель и подтянула колени к себе.

– Мне положено тебя осмотреть, – сказала она, но ни одна из нас не шевельнулась.

– А что если, – произнесла я, – я откажусь тебе показываться?

Она мягко усмехнулась:

– Думаю, чем дольше мне придется ждать, тем дольше ты останешься моей малышкой.

– В смысле, что будет, если я вообще откажусь показываться кому-либо? – Я сделала паузу. – Вообще всем.

В этот раз она не рассмеялась.

– Так нельзя.

– Почему бы и нет? Это же мои отметины.

– Твои, но не только. – Ее голос звучал утомленно. – Так странно, меня даже не волнует, что твои отметины сообщают обо мне. Какое-то неестественное отсутствие любопытства. Может, я просто слишком долго прожила под давлением будущего, которое не могла контролировать. Уж точно не будучи женщиной. – Она замолчала, как будто испугалась своих слов, и я воспользовалась моментом.

– Ты можешь избавить себя от этого знания. Просто не смотри, и все.

– Но ведь есть же еще Майлс и папа. И государственный осмотр. Где-то через неделю к тебе все равно пришлют государственного инспектора.

Я выпрямилась.

– Я уверена, что Майлс и папа в конце концов смирятся с моим решением. И я могу подать формальное заявление об отказе от осмотра в школе.

– Так ты только испортишь себе будущее. Без справки об осмотре университета тебе не видать.

Она была права. Решив скрывать себя всю жизнь, я ничего не добьюсь. И все же я отказывалась сдаваться.

– Я наверняка смогу ограничиться домашними осмотрами.

Она покачала головой:

– Я, может, и обойдусь без этого знания, но папа с Майлсом – нет. Мужчины не такие, сама знаешь. Они жаждут знать. Такова их природа.

Я едва не плакала. Мое тело изменилось за одну ночь, все чувства были обострены, и у меня не было никакой власти над грядущим.

– Я не хочу делиться своим будущим.

Она пристально на меня взглянула:

– Селеста, ты что-то скрываешь?

– Мне просто нужно личное пространство. Постоянно быть у всех на виду утомительно.

Мама поймала мой взгляд. Она не только мне поверила, но и явно была со мной согласна – я с легкостью могла прочесть это в тревожной скобке, в которую сложился ее рот, в мелких морщинках, разветвившихся у ее глаз. Вздохнув, она пересела на краешек моей кровати и положила ладонь мне на загривок.

– Я постараюсь убедить папу и твоего брата. – Она заговорила тише. С того самого момента мы стали все хранить в секрете. – Но в конце концов нам придется уступить им. Мы попытаемся, но нам придется.

Она притянула меня к себе и поцеловала в висок.

– Надо нам сделать тебе укол противозачаточного, – добавила она. – Просто на всякий случай.

– Поверить не могу, что уже пора.

– Я тоже. Но нам здорово повезло, что у нас есть доступ к противозачаточным, и следует этим воспользоваться. – Я знала, что она права – неограниченный доступ к контрацептивам был роскошью, которой женщины из сельской местности не обладали.

Я думала, что мама скажет еще что-нибудь – ободрит меня или выразит надежду на светлое будущее. Что угодно. Но лицо у нее было непроницаемым. Как будто она была на похоронах или приходила в себя после какого-то значительного потрясения. Предчувствие трагедии отбрасывало тень на ее лицо.

В тот первый день превращения я не пошла в школу. Майлс, как обычно, проспал, и мама изо всех сил его торопила. Сквозь закрытую дверь своей спальни я слышала, как они разговаривают, как Майлс шуршит одеялом, как неуклюже выбирается из постели и натягивает одежду. Двигался он тяжело, словно часть его все еще не проснулась. Я пыталась представить, от чего он может умереть. В аварии. От лейкемии. Из-за недиагностированного порока сердца. Из-за аневризмы. Неожиданно упадет с большой высоты. Погибнет от несчастного случая.

Мысли о любом из этих вариантов навевали ужас, поэтому я гадала, какова будет реакция Майлса, когда ему откроется правда. Узнать, что жизнь твоя оборвется еще до того, как тебе исполнится двадцать один год, – это слишком. Я знала, как устроена судьба, что ее нельзя изменить или избежать и что свобода воли была тонким слоем размазана по громадине нашего предназначения. У меня не было иного выбора, кроме как дожидаться, пока будущее Майлса раскроется само. Но если я смогу утаить от него это предсказание, то хотя бы ему не придется нести это бремя.

Спускаясь по лестнице, Майлс торопился и потому не заметил, что я все еще у себя в комнате, что за ночь я изменилась. Он, вероятно, решил, что я уже ушла. Услышав, как за ним закрылась дверь, я выдохнула и поуютнее угнездилась в кровати.

Но я забыла про отца. То была его первая рабочая неделя после отстранения, но он еще не успел уйти в офис. Проходя по коридору мимо моей комнаты, он замер. Я почуяла, что он стоит за дверью, дышит – а потом он постучал.

– Да? – Я старалась сохранять спокойствие в голосе.

Папа приоткрыл дверь. Он уже был готов к выходу: в строгой рубашке и полосатом галстуке, влажноватые волосы зачесаны назад. Я уловила запах его лосьона после бритья.

– Селеста? – спросил он с ноткой удивления в голосе.

– Привет, пап. Мне нехорошо.

А потом я расплакалась.

Он подошел к кровати и, присев на нее, потянулся, чтобы погладить меня по голове. Почти коснувшись моих волос, он резко отдернул руку, словно от меня било током.

В дверях возникла мама, и он обернулся к ней.

– Ну что там сказано? – спросил он.

Она не ответила.

– Полетт? – Он вопросительно на нее смотрел. – Ладно. Не хочешь говорить – не надо. Я все равно сам должен взглянуть.

– Не сейчас. – Мама вошла в комнату, взяла его под руку и мягко потянула к выходу. – Дай Селесте время прийти в себя.

Отец оглянулся на меня. Рывком, взбудораженно. Я напомнила себе, что у него не было сестер. Для него это тоже было в новинку. Семейная легенда гласила, что, когда они познакомились с мамой в университете, она сразу поняла, что это ее будущий муж. Она сказала ему, что он ее суженый. Но отец отнесся к этому заявлению со скепсисом. Он считал, что ее отметины можно истолковать разными способами, и боялся совершить ошибку. Но мама была уверена на все сто. Она решительно добивалась его расположения, пока отец не сдался. «Я полюбил ее с самого начала, – всегда говорил он, рассказывая эту историю. – Просто не доверял предсказаниям».

– Пожалуйста, пап, – сказала я ему. – Я хочу побыть одна.

Он колебался. Глаза его метнулись к часам, потом снова ко мне. Он не рискнет опоздать.

– Поговорим об этом позже. – Он завис в дверях еще на мгновение, глядя на меня так, словно я была задачей ему по силам. Но наконец сдался и ушел.

Проводив его, мама принесла мне подсушенный бейгл и апельсиновый сок. Еда на некоторое время меня отвлекла. Я смаковала каждую крошку, оценивая вязкость теста, хруст гладкой румяной корочки, вкус дрожжей и соли. Некоторые девочки не могли есть в первый день превращения, но я прикончила целый бейгл – каждый его ингредиент стал частью меня. Затем я отхлебнула апельсинового сока. Первый глоток был похож на пощечину – таким насыщенным и бодрящим оказался вкус этой жидкости. Слишком сладкий, слишком яркий – я будто проглотила солнце. Я подождала, пока его сладость растворится у меня на языке, прежде чем сделать второй, более осторожный глоток. Сосредоточившись, я смогла усмирить органы чувств, чтобы он не был таким же ошеломляющим.

После еды я попыталась почитать. Мне хотелось отвлечься, притвориться, что я не видела тех отметин на левом боку. Но всякий раз, когда я переворачивала страницу, перед глазами у меня вставало то предсказание, а разум рисовал связи между буквами в словах и созвездиями на моем теле. Подобная форма апофении[1]1
  Апофения – переживание, из-за которого человек начинает видеть образы в случайных предметах.


[Закрыть] служила причиной тому, почему многим превращенкам было сложно в школе: обостренное восприятие из-за повышенной чувствительности приводило к ложным выводам, из-за него многие вещи казались нам более значимыми, чем были на самом деле. Возможно, это касалось и предсказания у меня на ребрах – я слишком много о нем думала, провела слишком много параллелей.

Внизу хлопнула входная дверь. Я скорее почувствовала это, чем услышала – физический удар, эхом отдавшийся во всем моем теле. Он все еще звенел внутри меня, когда я услышала голос Майлса. Я подхватила вещи и торопливо стала натягивать их, гадая, как он узнал. Я едва успела одеться, когда он взбежал по лестнице и повернул ручку двери.

– Селеста, это я.

Я молчала.

– Селеста! – Он был в неистовстве, не владел собой. Я тоже собой не владела. Я сжала ручку двери, но не сдвинулась с места. Мне было страшно, что, столкнувшись с Майлсом лицом к лицу, я увижу его в ином свете. И после этого он больше не будет моим прежним братом.

– Пожалуйста, покажись мне, – сказал он. – Я должен посмотреть.

– Майлс, прекрати. Дай ей время. – То был голос матери, нежный и тихий. Я услышала, как она уводит его от моей двери.

Недавно брат признался, что боится, что скоро случится нечто ужасное. Я не могла заставить себя сказать ему, что он был прав.

* * *

Мама отправила заявление о моем превращении через официальные каналы: позвонила в местное Министерство будущего, где ей сообщили, что на обследование очередь и инспектор сможет подъехать к нам домой на официальный осмотр не раньше чем через десять дней. Я испытала облегчение, узнав, что у меня появилась фора, однако сплетни в школе разбегались с такой скоростью, какая государственным инстанциям и не снилась, поэтому новость о моем превращении разошлась моментально. После уроков Кассандра и Мари позвонили проведать, как у меня дела, слегка ошарашенные моим решением поговорить по телефону, а не встретиться лично. Оно далось мне нелегко. Я хотела показать подругам свои новые отметины, хотела до дрожи, но предсказание на ребрах слева не давало мне покоя.

Весь день я провела в своей комнате, глядя в окно. Читать, заниматься, думать совсем не получалось. В конце концов солнце ушло за горизонт, и мама постучалась ко мне и позвала ужинать. Я спросила, можно ли мне поесть у себя.

– Ты не можешь прятаться всю жизнь, – сказала она. – Спускайся.

Я заставила себя вылезти из-за письменного стола и накинула кардиган поверх всего, что уже было на мне надето. Распустила хвост и уложила волосы так, чтобы они спускались к плечам и скрывали мою шею, всю до последнего дюйма. Сделав глубокий вдох, я пошла вниз.

Мама приглушила в кухне свет и поставила свечу в центре стола. В тусклом освещении было легче воспринимать этот новый, насыщенный красками мир. И все же глаза мои метнулись прямиком к свечке. Пламя мерцало, в его каплеобразной форме жили целые миры и их отражения. Я смотрела на него, пока глазам не стало больно, и только тогда, заморгав, я отвела взгляд.

Перед глазами поплыли пятна – полоски света и чернильные кляксы, – и сквозь них проявился брат. Он сидел за столом рядом с отцом. Я заняла свое привычное место напротив него.

– Прекрати пялиться, – велела я ему.

– Ты на себя не похожа. – Он не сводил с меня глаз. – Ты изменилась.

– А кто-то сказал бы, что Селеста теперь проявилась во всей полноте себя, – добавил отец. – Моя дочка, и такая взрослая – верится с трудом.

Шестнадцать мне должно было исполниться только на следующий день, но это не имело значения. В сравнении с обретением взрослых отметин возраст был не столь значителен. Я стала женщиной.

Мама принесла кувшин с водой и поставила его на стол рядом с папиным самодельным хлебом. Под «самодельным» подразумевалось, что он забросил все ингредиенты в автоматическую хлебопечку и включил ее. Он не замешивал тесто заранее, как было рекомендовано в рецепте, поэтому буханки выходили разномастные. Если кто-то из нас жаловался на вкус, он смеялся и говорил, что ему явно не было суждено стать великим кулинаром. Но в тот вечер никто не произнес ни слова. Мы ели в тягостной тишине.

Вареный горошек лопался у меня на зубах, как «Старберст», масло жирной пленкой окутывало язык. У воды был химический привкус – горьковатая примесь с водоочистной установки. На привыкание ко всему этому потребовалось бы время, но едва я привыкну, как мое превращение закончится, и чувства вновь притупятся. И какой тогда в этом смысл?

После ужина мама собрала наши грязные тарелки. От звяканья, с которым они соприкасались, у меня в голове гудело, как будто ее кто-то сверлил.

– Майлс, может, принесешь подарок для сестры? – сказала мама. – Девушка заслуживает подарка в честь дня, когда она вступает в превращение. – Ее голос прозвучал неестественно и официально, словно она вслух читала старую книгу по этикету.

Майлс взглянул на нее с раздражением, но выдвинул стул из-за стола и вышел из комнаты. Когда он вернулся, в руках у него был сверток в простой бурой бумаге, которую он украсил, нарисовав сценку из сказки. Двое детей, мальчик и девочка, стояли у входа в разукрашенную избушку, а над ними свои кроны смыкал темный лес. «Интересно, – подумала я, – это была пряничная избушка, потерялись ли они или попали в беду? Их вот-вот съедят?»

Я разорвала обертку и обнаружила под ней книгу по астрологии с Орионом на обложке. История Ориона – как он преследовал сестер Плеяд по небосклону – была мне знакома. Я провела пальцем по созвездию – по яркой Бетельгейзе, по ослепительной Ригель – и представила себе другие миры на немыслимо далеком конце космоса.

Что-то утешительное было в той книге, ностальгия, которую Майлс явно ценил не меньше меня, несмотря на его брезгливое отношение к лжепредсказаниям. В детстве мы с ним вместе читали гороскопы и смеялись над их глупостью. Гороскопы, пророческие сны, движение звезд – какими только странными фантазиями не увлекались люди, пытаясь разгадать будущее! И, между прочим, не только мужчины. Женщины тоже были подвержены домыслам, хотя мне это казалось логичным. Есть ли более эффективный способ сбежать от предначертанной тебе реальности, чем придумать для себя иной выход? В те времена мы с Майлсом еще думали, что будущее было всего лишь очередной игрой, тем, что мы могли создавать и менять одной лишь силой мысли.

Развернув подарок, я решила, что, по справедливости, надо бы одарить и Майлса. Я гордилась выбранным подарком: это был набор акварельных карандашей, который я купила на те накопленные за долгие месяцы крохи, которые родители могли выдавать нам на карманные расходы. Но когда Майлс его раскрыл, он притих. Лишь позже я осознала, что символизировал мой подарок. Те карандаши составили бы идеальную компанию его новой чистой тетради для толкования моих отметин.

– Спасибо, Селеста, – все же произнес он. Брат взглянул на меня, и я попыталась представить, что он видит. Уж точно не сестру, способную одновременно предрекать и скрывать его грядущий конец.

Картография будущего: справочник по толкованию девочек и женщин

Судьба и реальность

Будущее – не тяжелый и недвижимый объект наподобие валуна, но скорее, русло реки, проложенное под весом движущейся воды.

Предсказания на женщине не всегда несут однозначный смысл, и это часто приносит огорчения, но авторы призывают читателей сохранять терпение перед лицом неопределенности. Верно и то, что некоторые отметины содержат вопросов не меньше, чем ответов. Чуткая толковательница принимает во внимание подобные вопросы и делает финальное заключение с их учетом. Она проводит свою работу тщательно, бережно и не спеша. И, самое важное, она с уважением относится к доверенным ей тайнам.

Коллектив авторов советует читателям придерживаться столь же мудрого подхода – помнить, что судьба пойдет своим чередом, независимо от наших требований, и что знание о солидной доле уготованного нам не означает, что нам известно все.