Текст книги "Соблазненные луной"

– Так назови кого-нибудь, белый рыцарь!

Рис качнул головой.

– Если ты хочешь, чтобы я назвал имя гоблина, которого я больше всего жажду убить, так это будет Сиун. – Он подкрепил свои слова жестом в ее сторону. – Ничья другая смерть меня не удовлетворит.

– А если царь гоблинов предложит заменить ей смерть на другую участь? – спросил Дойл.

Кураг посмотрел на Дойла, но взгляд Риса не отрывался от Сиун.

– А что бы тебя устроило, Мрак?

Дойл позволил себе едва заметную улыбку.

– А что ты предложишь?

Рис снова качнул головой, и я догадалась, что он скажет, еще раньше, чем услышала слова.

– Нет, Дойл. Я хочу ее смерти. Торговаться я не стану. – Он спокойно встретил недовольный взгляд Дойла. – Прости, но политика того не стоит. Я не откажусь от возможности ее убить из-за политических выгод.

– Даже если это даст Мередит важные преимущества?

Рис помрачнел и все же сделал отрицательный жест.

– Нет. – Он взглянул на меня, почти забытую за их переговорами. – Прости, Мерри, но я не откажусь от ее смерти. – Рис снова повернулся к Дойлу: – Поверь, мертвая Сиун для нас много лучше, чем Сиун живая.

Дойл махнул рукой:

– Как хочешь.

Рис протянул руку застывшему у кровати Китто:

– Давай покончим с этим.

Китто замотал головой.

– Не могу…

– Можешь, – сказал Рис и поманил его. – Идем.

Дойл протянул мне руку:

– Мередит, давай уберемся подальше с линии… огня. – На последнем слове он помедлил, словно подыскивал определение.

Я подошла к нему, осторожно пробравшись между Китто с его мечом и Рисом.

Рис обнажил меч и бросил ножны Дойлу; Мрак поймал их не глядя, одной рукой. Та ладонь, которой он держал меня за руку, была самую чуточку влажной. Дойл был встревожен. Чем?

Я чего-то не знала. Не знала, что здесь такого опасного, – но если Дойл из-за этого дергался, то мне, наверное, надо было знать. Я принцесса и – предполагается – когда-нибудь стану ими править, но как случалось слишком часто, дело выходило за рамки моей осведомленности. Если б я не касалась руки Дойла, я бы и не заподозрила, что он встревожен. А значит, гоблины и подавно ничего не подозревают. Пусть так и остается.

Рис занес длинный серебряный клинок для размашистого удара сверху вниз. Сиун взмолилась:

– Царь, мой царь, спаси меня!

– Когда-то я предложил тебе секс с ним и его плоть, Сиун. Я не велел тебе его уродовать. – Кураг в последний раз погладил мохнатую спину и отступил назад. – Можешь убить сидхе – убей, но не издевайся над ними, если потом оставляешь их жить, – потому что они не забудут и не простят.

Кураг глянул на Риса.

– Она твоя. – Он не был рад этому обстоятельству, но и не особенно горевал. Не думаю, что Сиун была как-то ему дорога. Он пытался выручить ее только как одну из подданных, не больше.

Сиун попыталась было просить пощады у Риса, но, протянув к нему руку, она выгнулась вверх и открыла груди. Никогда и ни за что я не хотела бы нарваться на взгляд, которым ответил ей Рис.

– Помнишь, что ты заставляла меня с ними делать? – спросил он голосом, способным поджечь стены.

– Нет, – сказала она, и протянула к нему жуткую руку, и открыла жуткий рот, и взмолилась о пощаде.

– А я помню, – выронил Рис, и клинок мелькнул молнией. Спина под мечом хрустнула, как пластик, и я поняла, что скелет Сиун, каким бы он ни был, явно отличался от скелета сидхе. Но кровь у нее все же была красная.

Рис рубил гоблинку будто дерево, но дерево дать сдачи не может, а вот гоблин… Черная нога со шпорами размером с хороший кинжал прорезала халат Риса и задела кожу. Второй удар распорол ему бок, и страж остановился, зажав рану рукой.

Китто подскочил и ударил пока еще чистым серебряным клинком по ноге раньше, чем она успела еще раз достать Риса. Он отсек ногу одним ударом, она отлетела на ковер. Дойл отставил меня подальше, и я охотно подчинилась.

Холод шагнул вперед – наверное, чтобы присоединиться к схватке. Дойл преградил ему дорогу ножнами от меча Риса. Он дважды качнул головой, и Холод остался стоять с нами, схватившись рукой за запястье другой руки, словно иначе не мог удержать себя от желания помочь Рису и Китто.

Китто безумно, пронзительно кричал. Это был, наверное, боевой клич, но клич проклятых, отверженных и искалеченных, восставших против господ. У меня от него волосы поднялись дыбом; я прижалась к Дойлу. Страж молча меня обнял, не отрывая глаз от схватки.

Рис шагнул в сторону и прислонился к стене, занявшись своей раной; с меча капала кровь. Халат спереди промок от крови Сиун и его собственной. Кровавые брызги алели на его щеках и волосах. Усталым он не выглядел, он просто прекратил бой. Может, рана оказалась серьезной?

Китто нападал на гоблинку один – колол, рубил и резал, отсекая от нее по кусочку. Она пыталась защитить голову, пригнув ее под грудь совершенно нечеловеческим образом, – но Китто рассек череп, взметнув фонтаном мозги и кровь. И все же она оставалась жива.

Китто был покрыт кровью и ошметками плоти с ног до головы. Глаза казались невероятно синими, они горели синим огнем на кровавой маске, в которую превратилось лицо.

Рис не отходил от стены. Он наверняка был слишком сильно ранен. Я шагнула к нему, но Дойл меня удержал, качнув головой.

– Тогда нам надо помочь Китто, – сказала я.

Дойл еще раз качнул головой, всем лицом выразив запрет. Я схватила его за руку:

– Почему?

Китто сражался с вооруженными кинжалами-шпорами ногами, которые били и хлестали по нему, даже отрезанные от тела. Гоблинка была по-прежнему опасна.

В первый раз я пожалела, что Дойл стоит без рубашки – я бы сейчас хорошенько его встряхнула за ворот.

– Она его искалечит!

Дойл заключил меня в объятия, и это меня только возмутило.

– Пусти меня!

Он наклонился и прошептал мне прямо на ухо:

– Это должен сделать Китто, Мерри. Не мешай ему.

Я ничего не понимала. Убить ее клялся Рис, не Китто. Я взглянула на Риса – он стоял в бездействии и смотрел на Китто. И тут я вспомнила. Когда неожиданно для всех проявилась моя первая рука власти, Дойл вынудил меня убить ту злосчастную каргу, которую я превратила в кровавый комок живой плоти. Так действует рука плоти: она выворачивает тело или его часть наизнанку – ногу, руку, все тело. Дойл предложил мне выбор: либо убить ее, либо так и бросить, бессмертным комком исковерканной плоти. Она бы так и жила вечно. Кровь покрыла меня тогда с ног до головы, хоть я и рубила каргу мечом, способным отнять жизнь у бессмертного существа. Кровь пропитала мою одежду вплоть до нижнего белья. А когда все кончилось, Дойл рассказал мне, что нужно покрыть себя кровью в сражении после того, как впервые проявится рука власти, – это своего рода кровавая жертва, она нужна для того, чтобы сила осталась с тобой навсегда. Я возненавидела его тогда за то, что он заставил меня сделать. Я ненавидела сейчас и его, и Риса – за то, что они то же самое проделывали с Китто.

Китто вопил, пока у него не сорвался голос. Он рубил гоблинку, пока руки не перестали подниматься, потом упал на колени на пропитанный кровью ковер, хватая воздух ртом так громко, что почти заглушал тонкий писк, издаваемый Сиун.

Рис посмотрел на Дойла, и тот кивнул. Рис оторвался от стены и, по широкой дуге обогнув то, что осталось от гоблинки, подошел к Китто. Он встал на колени прямо в кровь и обнял Китто. Мне стало интересно, шепнул ли он Китто те же ритуальные слова, которые в свое время сказал мне Дойл.

Рис поднялся на ноги, отсалютовал Китто собственным окровавленным мечом и повернулся к Сиун.

– Вы ее в кашу изрубили, – сказал Кураг, – но убить вы ее не убьете.

Рис держал меч в опущенной руке. Другую руку он протянул к торчавшему из зеркала обрубку, коснулся одним пальцем мохнатой спины и чистым, звенящим голосом произнес всего одно слово.

– Умри, – сказал он.

И тело перестало двигаться. Отрубленные конечности замерли на полу. Рис будто нажал на кнопку. «Умри», – сказал он, и она умерла.

Дойл присвистнул, а я на несколько секунд перестала дышать. Сидхе не могут убивать прикосновением и словом. Наша магия так не действует!

– Благослови нас Консорт, – прошептал Холод.

Молодые гоблины приглушенно сыпали проклятиями, но голос Курага, когда он наконец заговорил, прозвучал устало:

– В последний раз я видел это еще до нашей последней великой войны, белый рыцарь.

Рис в заляпанном кровью махровом халате взглянул на царя и сказал:

– А почему, ты полагаешь, гоблины ее едва не выиграли?

Его лицо, его поза были для меня совершенно непривычными. Он как будто стал занимать больше места, чем мог физически; он показался вдруг выше потолка комнаты, на миг заполнил собой все окружающее пространство. Сам воздух будто стал магией Риса.

Но этот миг прошел, и я снова смогла дышать – и воздух был сладок и прохладен, много лучше, чем мгновением раньше. Я прислонилась к Дойлу, мне нужна была поддержка. Минуту назад я злилась на него за то, что он оставил Китто в бою одного, – теперь я льнула к нему. Наверное, мне нужно было прильнуть хоть к кому-то. Мне было необходимо прикосновение чьих-то рук, чья-то близость.

Как только Сиун умерла, ее тело распалось на две половины – по обе стороны зеркала. Стекло снова стало целым. Гоблины согласились на все наши условия. Рис очистил зеркало от изображения и повернулся к нам. Его халат стал больше красным, чем белым. Брызги крови, попавшие на кожу и волосы, казалось, светились изнутри. Сияющие брызги исчезали на глазах, словно кожа их впитывала, пока страж не оказался незапятнанно-чистым, если не считать окровавленного халата. Он стоял прямо и гордо, а цвета в голубой радужке крутились бешеным вихрем.

Дойл отсалютовал ему ножнами, а Холод – собственным длинным мечом. Они оба прижали оружие ко лбу, и Дойл торжественно сказал:

– Здравствуй, Кромм Круах, сразивший Тигернмаса, Повелителя Смерти, за его гордыню и за многочисленные преступления.

Рис поднял окровавленный меч в ответном салюте.

– Недурно вернуться обратно. – Серьезное, почти торжественное лицо преобразилось в обычную ухмыляющуюся мину. – От крови растет трава, ура, ура, ура!

– Я всегда считал, что трава растет от любви.

Мы все повернулись к возникшему на пороге Галену. Все, кроме Китто, который, похоже, был совершенно потрясен кровавыми последствиями его пробудившейся магии.

Гален шагнул в комнату и тут же прислонился к стене. Высокий и потрясающе красивый, от коротких светло-зеленых кудрей – с единственной сохраненной тонкой косичкой, болтавшейся за его плечами как запоздалая мысль, – до широких плеч, тонкой талии и длинных ног в свободных кремовых брюках. Белая рубашка с открытым воротом подчеркивала зеленоватый оттенок его кожи, так что он вполне походил на бога плодородия, которым непременно был бы, родись лет на семьсот раньше. Обут он был в коричневые мокасины на босу ногу. Гален скрестил руки на груди, улыбка зажгла огнем глаза цвета летней травы. Глаза светились не магией, просто весельем и доброжелательностью – весельем Галена. Он казался прохладным, терпким и приятным, словно прозрачно-зеленый напиток, способный утолить любую жажду.

Я подошла к нему, частью в надежде подарить и получить поцелуй, а частью потому, что мне было трудно находиться в одном помещении с Галеном и не касаться его. Прикасаться к нему – все равно что дышать; я так к этому привыкла, что забыла, как без него обходиться – и остаться жить… То, что мы были любовниками уже месяц и я только что утратила надежду немедленно завести общего ребенка, – в одно и то же время причиняло мне боль и приносило некоторое облегчение. Я любила Галена, любила лет с двенадцати. К несчастью, теперь, когда я выросла, я наконец поняла то, что пытался когда-то объяснить мне мой отец. Гален силен, храбр, весел, он мне друг и любит меня, но найти более наивного в политике сидхе было бы трудно. Гален на троне очень быстро стал бы мертвым Галеном. Моего отца убили, когда я была совсем юной. Мне казалось, я не переживу смерти кого-то еще из моего окружения, и особенно – Галена. Так что в душе я хотела, чтобы он все время оставался рядом со мной, был моим любовником, моим мужем – только не королем. Но моим королем станет тот, от кого я забеременею. Нет ребенка – нет свадьбы; так заведено у знати сидхе.

Я обняла Галена, забралась руками под пиджак, туда, где тепло его тела пульсировало под моими ладонями даже сквозь рубашку. Уткнулась лицом ему в грудь, и он крепко обнял меня. Я прятала лицо от его взгляда, потому что в последнее время мне все реже удавалось вовремя убрать тревогу из глаз. Гален был политически безнадежен, но мое настроение он читал лучше большинства других – а я не хотела пока объяснять ему эту сторону нашей жизни.

Его голос зарокотал в груди под моим ухом.

– Мэви вернулась со встречи с руководителями студии. Рыдает в своей комнате.

– Надо думать, встреча прошла не слишком удачно, – сделал вывод Дойл.

– На студии недовольны ее беременностью. На публике они изображают восторг, а за закрытыми дверями дают волю раздражению. Как она станет сниматься в фильме с весьма откровенными сценами, если к тому времени будет на третьем-четвертом месяце?

Я отодвинулась и заглянула ему в глаза:

– Ты это серьезно? После всех денег, что они на ней заработали за несколько десятков лет, они не могут ей простить один фильм?

Гален пожал плечами, не разжимая объятий.

– Таковы факты, а объяснений не у меня надо требовать. – Он нахмурился, лицо помрачнело. – Не будь ее муж мертв… Я имею в виду, они почти вслух намекали, что она могла бы забеременеть как-нибудь в другой раз.

Я вытаращила глаза:

– Аборт?!

– Это слово не произносилось, но висело в воздухе. – Он вздрогнул и прижал меня крепче, так что я не могла уже смотреть ему в лицо. – Когда Мэви напомнила им, что ее муж умер меньше месяца назад и это ее единственный шанс родить их ребенка, они извинились. Они заявили, что и в мыслях не имели намекать на что-то подобное. Они смотрели ей в глаза и врали. – Он поцеловал меня в лоб. – Как они могут так с ней поступать? Я думал, она – их звезда.

Я прижалась к нему плотнее, будто могла так стереть боль из его глаз.

– Пока болел ее муж, Мэви отказалась от двух ролей. Наверное, они хотят поскорее вернуть в стойло свою дойную коровку.

– Понять не могу, как можно так себя вести, как они вели себя с Мэви. Какие б ни были соображения и резоны… Ни слова прямо, одни намеки, и взгляды, и пожатия плечами – а в конце откровенная ложь. – Он снова вздрогнул. – Не понимаю.

Вот в том-то и была проблема. Гален действительно не понимал, как можно так лицемерить. Чтобы выжить у верхушки власти, какой угодно власти, надо первым делом осознать, что все вокруг лгут, все притворяются и что друзей у тебя нет. Парадокс в том, что вообще-то лгут не все, что кто-то искренен и кто-то по-настоящему тебе друг. Трудность в том, что одна улыбка похожа на другую, и по пожатию рук искренность не определишь, а когда ты окружен прожженными лжецами, как можно отличить правду от лжи, друга от врага? Так что надо обращаться со всеми по-деловому, вежливо, кивать и улыбаться, быть дружелюбным, но никого не впускать в сердце. Нет верного способа определить, кто на твоей стороне. Галену это понять не удавалось. Мне нужен был кто-то, кто понять мог.

Я чуть повернула голову и посмотрела на Дойла. Холодный и темный, он приводил на ум не напиток, который мог бы утолить мою жажду, а скорее оружие, которым я могла бы защитить все, что люблю.

Я прижималась к Галену, а смотрела на Дойла, и на нас троих смотрел Холод. Холод, к которому я впервые в жизни начинала чувствовать настоящую любовь. Холод, который наконец понял, что ему следует ревновать к Галену, а к Дойлу он ревновал с самого начала. Волшебным существам людская ревность вроде бы не знакома, но, глядя в серые глаза Холода, я заподозрила, что у сидхе много больше общего с людьми, чем принято считать.

ГЛАВА 6

Золотая богиня Голливуда свернулась клубком на атласном покрывале громадной круглой кровати. Кровати, которую она больше двадцати лет делила с покойным Гордоном Ридом. Как-то раз я предложила ей перебраться в другую спальню, может, ей будет тогда немного легче, – но она наградила меня таким взглядом, что я больше на эту тему и не заикалась.

Пиджак цвета пижмы валялся на полу. Туфли – из такой мягкой кожи, что она будто дышала, – Мэви расшвыряла в стороны. На звезде оставались костюмные брюки и медного цвета жилетка на голое тело. Ленту в тон жилета она с волос сорвала и тоже бросила. Перепутанные волосы свесились с края кровати. Ее шевелюра сохраняла цвет топленого масла, а значит, даже в таких расстроенных чувствах она продолжала удерживать гламор. Гламор, который сотню лет помогал ей, изгнаннице из волшебной страны, жить среди людей неузнанной. Полвека из этой сотни лет она была золотой богиней Голливуда. И бог весть сколько веков до того – богиней Конхенн.

За закрытой дверью спальни рыдала и ломала руки ее личная помощница – Мэви ее вышвырнула вон. Никка стоял в карауле у двери. У Никки длинные каштановые волосы, коричневая кожа и карие глаза. Из моих стражей он кажется больше всего похожим на людей – пока не увидишь на его спине рисунок крыльев бабочки, похожий на искуснейшую татуировку. Никка с этим рисунком родился. Вообще-то он мог родиться и с настоящими крыльями. Никка извинился, что не пойдет со мной, но Мэви цеплялась за него чуточку слишком сильно. Не то чтобы она ему навязывалась, но, наверное, была бы не против, если б навязался он. Никка счел, что осторожность – лучшая добродетель воина. Я с ним согласилась.

Мэви была когда-то богиней любви и весны. Она и сейчас очень даже могла включить очарование на полную катушку. «Очарование» в древнем смысле слова – чары, магию. Ее роскошная кровать пустовала впервые за десятилетия. Мэви оставалась в одиночестве, а ведь она была воплощением весны, расцветающей после долгой зимы жизни. С собственной натурой справляться можно, но нелегко – особенно если ты выведен из равновесия. Мэви была сейчас очень далека от равновесия.

По спальне разносились ее тихие рыдания. Я пошла к ней босиком. Свой соблазнительный халатик я затянула потуже, но переодеться не успела. Дойл с Рисом остались переодеваться и присматривать за Китто, так что при мне был Холод, но он застыл у двери и не подойдет к кровати, если я не прикажу. Заигрывания Мэви были ему побоку. Он хранил вынужденное целомудрие что-то в районе восьми сотен лет и справлялся с этим, пресекая все игры на корню. Он полностью соответствовал своему имени – холодный, заиндевевший, ледяной.

Гален тоже стал у двери, но по стойке «вольно», на лице – улыбка. Если Мэви и делала ему изящные авансы, то он об этом не говорил. То ли она бросилась на Никку, когда они остались наедине в этой спальне, то ли Гален не нашел в ее поведении чего-то особенного. Вообще-то он был прав. А паника Никки, если подумать, – странновата.

Я оказалась у постели, не успев додумать эту мысль до конца, и тихо позвала:

– Мэви…

Реакции не последовало, даже когда я дважды повторила ее имя. Я дотронулась до ее плеча, и рыдания стали громче, плечи затряслись, все тело вздрагивало.

Я склонилась к ней, обняла, прижалась щекой к шелковым волосам.

– Все хорошо, Мэви, все хорошо.

Она резко повернулась – я едва успела отдернуться. Гламор ее ослабел, потому что глаза были не голубыми очами, смотревшими с экранов кино, а сияюще-трехцветными, настоящими. Широкое внешнее кольцо радужки – глубокого синего цвета, а два внутренних – тонкие, одно как расплавленная медь, второе – жидкое золото. Но самой необычной чертой были штрихи золота и меди, прорезавшие всю радужку крошечными разрядами молний. Глаза ее хранили поцелуй молнии. Будто сама Богиня пожелала, чтобы у Мэви были самые прекрасные в мире глаза.

Я застыла на миг у края постели, забывшись от восторга при виде ее глаз. Заплаканное лицо Мэви казалось совершенно несчастным, на грани отчаяния. Неужели она потеряла контроль над собственным гламором? Случайно или нет ее глаза приняли такой вид?

Она схватила меня за руку, и я ощутила, как бьется пульс в кончиках ее пальцев – будто пять крошечных сердечек прямо у поверхности моей кожи. И тут я поняла, чего испугался Никка. Мэви поднялась на колени, не отпуская мою руку. В такой позе ее лицо оказалось почти вровень с моим. Я не могла двинуться с места, парализованная не страхом, а силой. Силой Мэви.

Меня словно обдувало весенним ветерком, и я запрокинула голову, чтобы ветер подхватил волосы и сдул их с лица. А потом под моим пристальным взглядом гламор Мэви исчез совсем, золотое сияние ее кожи словно выплыло наверх из глубин тела. Внезапно побелевшие до платинового оттенка волосы развевались в теплом потоке силы. Маленькие молнии в глазах вспыхнули, словно пришла весенняя гроза – смыть и развеять зимнюю спячку. Мне показалось, что я сбрасываю кожу, будто старое тесное пальто. Я чувствовала себя как бабочка при метаморфозе, я будто меняла форму – на что-то другое, легкое и воздушное, способное летать.

Кожа засветилась, словно я проглотила луну. Пряди волос, вьющиеся у лица, вспыхнули ожившими гранатами и рубинами. Я чувствовала, что глаза светятся тоже, что они сияют, словно невидимая рука взяла изумруд и осколок нефрита, оковала их золотом и наделила каждую драгоценность собственным огнем.

Сила Мэви сдернула с меня весь гламор, даже те крохи, что я удерживала почти всегда. На ребрах у меня, прямо под грудью, возник темный шрам в форме ладони – черная рана на моем сияющем великолепии. Шрам остался там, где меня коснулась другая неблагая сидхе, пытавшаяся магией раздавить мне сердце. Она сломала ребра и разорвала мышцы, но не тот единственный мускул, который хотела разорвать. А если показалась эта черная отметина, то и шрамы на спине наверняка стали видны. Рубцы у меня на спине не похожи на шрамы, какие мог бы получить человек – и даже большинство фейри – в каком-нибудь обычном происшествии. Я их получила, когда в другой неудачной для меня дуэли мой противник попытался заставить меня перекинуться, сменить облик. К смерти это не привело бы. Он просто играл со мной. Демонстрировал свое превосходство в магии и мою ущербность. Я вонзила нож ему в сердце, и он умер. Умер, потому что ритуал, предваряющий дуэли, базируется на обрядах разделения крови. Мы разделили кровь – его и мою. Смертная кровь ослабляет бессмертных. Эта старая, почти забытая крупица магии меня и спасла.

Шрамы я скрывала, даже когда мне требовалась вся моя магия без остатка. Среди сидхе физические недостатки непопулярны. Потеря последнего клочка гламора заставила меня отпрянуть, попытаться прийти в себя хоть немножко. Я зажмурилась – мне не хотелось видеть гримасу отвращения на лице богини. Я жалобно промямлила: «Мэви…», но когда я открыла глаза, наши лица почти соприкасались. Я смотрела ей в глаза так близко, что они заполнили собой весь мир. Блистающий, прошитый молниями мир, мир грозы, и ветра, и красок.

Она облизнула губы, и мое внимание мгновенно переместилось. Никогда прежде я не замечала, как полны ее губы, как влажны, как ярки… Они блестели, словно сочный плод, и я была уверена, что внутри в них – теплый, сладкий сок, который может оросить мне губы и пересохшее горло. Я почти ощущала его вкус.

Я чувствовала на губах ее дыхание, свежее, как первая весенняя травка. Мы соприкоснулись губами, и воздух наполнился благоуханием цветов. Я тонула в аромате яблонь, словно перенеслась в зачарованный сад, вечно весенний, вечно юный, вечно обещающий…

Мэви сидела под буйно цветущим деревом, дальше за деревом возвышался холм. Она была одета в платье золотисто-зеленого цвета первых листочков, из-под него едва выглядывало белое нижнее платье, мягко светившееся, как лебединые перья на ярком солнце. Волосы белопенным водопадом спускались до колен. Кожа казалась сотканной из солнечных лучей – золотая, сияющая так ярко, что мне больно было смотреть, и все же, хоть глаза уже горели огнем, я не могла отвести от нее взгляд.

Пошел снег. Становилось все холодней, цветы бело-розовым дождем посыпались наземь, снег припорошил траву. Холодно, так холодно! Я лежала на спине, глядя в глаза Холоду. Снег падал в его глазах, тревожных, обеспокоенных. Я смотрела, как падает снег, и мне снова почудилось, что там, за завесой снега, что-то есть. Что если я буду смотреть достаточно долго, я разгляжу это что-то… Но теперь мне не было страшно. Я знала, что Холод вернул меня обратно, что он меня только что спас. Я чувствовала его сильные ладони на своих плечах, тяжесть его тела и ничего не боялась.

Я увидела Холода у подножия заснеженного холма, вот только холм был его плащом, снежным покровом, и двигался вместе с Холодом. Волосы Холода под солнцем блестели как лед, а кожа сияла как снег поутру, когда солнце вспыхивает искрами на снежинках. Сияние, ослепляющее не хуже солнечного.

Снежный плащ распахнулся, словно Холод распахнул объятия, и там, под белизной, оказалась темнота – спокойная, тихая темнота. Безветренная зимняя ночь, когда весь мир замер в ожидании, не дыша. Я стояла в этой темной тиши по щиколотку в снегу и не чувствовала холода. Полная луна плыла по небу, и снег сиял белизной, но гораздо мягче, чем при дневном свете. Из синих теней этого зимнего безмолвия будто соткался чей-то силуэт. Еще меньше ростом, чем я, хоть и не намного, с длинными тонкими руками и ногами – длинней, чем положено человеку. Но он и был не человек. Совсем не человек.

Одет он был в лохмотья, но лохмотья сияли под лунным светом, как не сияют никакие бриллианты. Кожа у него была голубая, как тени на сугробах лунной ночью. Лицо – как у прелестного ребенка. По спине струились волосы – серебристые, будто иней. Он протянул мне руку с такими длинными пальцами, словно в них было больше суставов, чем положено. Этими тонкими пальцами он прикоснулся к моей щеке, и они оказались неожиданно теплыми. Я посмотрела прямо в его серые глаза и улыбнулась.

Он отвернулся от меня и пошел прочь, босиком, пританцовывая, прямо по снегу. За ним не оставалось следов, снег лежал нетронутым на всем его пути, словно он был невесом. И я поняла, почему нас окружало такое спокойствие, такое безветрие ночи. Он был – холод, мороз, иней. Иней, который одевает весь мир, но только если мир неподвижен. Такая хрупкость не может противостоять бурному ветру.

Я следила за его танцем на сияющем снегу, пока он не слился с синей лунной тенью, пока не растаял в ночи.

Я снова пришла в себя. Холод еще держал меня в объятиях, но снега в его глазах уже не было – просто серые глаза, серые, как зимнее небо. Он сдавленно прошептал, словно боялся заговорить в полный голос:

– Ты так похолодела, я испугался… – Фразу Холод не закончил. Он выпустил меня, почти бросил, вскочил и ушел прочь. Дверь за ним закачалась на петлях.

Гален подобрался ко мне по кровати. Но – странно – не попытался до меня дотронуться.

– Как ты? – спросил он озабоченно.

Я задумалась над ответом, а значит, со мной вряд ли все было хорошо. Что-то стряслось, но черт меня побери, если я знала что. Заговорила я только со второй попытки, и все равно голос получился сдавленным и хриплым.

– Что это было… – я закашлялась, – …только что?

– Мы не очень поняли, – откликнулась Мэви с другого конца кровати.

Я взглянула на нее. Она все еще была в ипостаси богини Конхенн, с золотистой кожей, белыми волосами и глазами, пронизанными молниями, но уже не светилась. Она была великолепна, но сила на время ее оставила.

И вид у нее был растерянный, а с богинями такое случается нечасто.

– Это моя вина. Я хотела, чтобы меня обнял и утешил другой сидхе. Я попыталась соблазнить Никку и не смогла. – Она попробовала сделать надменную мину, но глаза так и остались растерянными. – Я не привыкла, чтобы меня отвергали те, кого я по-настоящему хочу. Я считала, что ты могла бы уступить мне одного из твоих кавалеров.

Она потупилась, но тут же снова подняла голову и показалась не столько надменной, сколько решившейся. Не знаю, все актрисы такие или нет, но у Мэви Рид эмоции сменялись, не успеешь глазом моргнуть, и все казались неподдельными. Может, она всегда была такой переменчивой в настроениях, а может, это профессия так на нее повлияла.

– Я знаю, что это было глупо и легкомысленно. Ты подарила мне и Гордону шанс родить ребенка. Ты и Гален и ваша магия. Я – неблагодарная скотина, Мерри, прости.

– Ладно, – прохрипела я. В горле противно першило. Я нахмурилась и посмотрела на Галена: – Почему у меня горло сорвано?

Он переглянулся с Мэви. Одним из взглядов, которые яснее слов говорят, что что-то случилось, что-то нехорошее, чего я не помню.

– Расскажите как есть. – Я потянулась к его руке.

Он отпрянул, словно я его укусила:

– Не трогай меня, Мерри. Не сейчас.

– Почему? – спросила я.

– Глянь на покрывало у своей головы, – сказал он.

Я повернула голову и увидела на кремовом покрывале большое мокрое пятно. Ничего не понимая, я потрогала пятно. В воде таяли кусочки льда.

– Откуда тут лед? – спросила я у Галена, все еще не понимая.

– Тебя им вытошнило.

Я вытаращила на него глаза и хотела уже спросить, он что, шутит, – но лицо у него было слишком серьезное.

– Как, почему?

– Вот это нам как раз не очень понятно, – сказала Мэви.

– Ну так скажите хоть то, что понятно.

Она обошла кровать, чтобы оказаться лицом к лицу со мной, но не рискнула ни сесть на кровать, ни подойти поближе.

– Я попыталась тебя соблазнить, и удачно. Гораздо удачней, чем ожидала. Я забываю временами, что ты отчасти человек. Я применила силу, как к другому сидхе, другому божеству.

Я кивнула, и горлу снова стало больно.

– Это я помню, но потом все изменилось, преобразилось во что-то другое. Я видела, как ты сидишь под деревом, и на тебя больно было смотреть, глаза обжигало.

– Смертный не может смотреть в лицо бога и остаться в живых, – сказал Гален.

– Что? – переспросила я.

Мэви нагнулась к кровати.

– Я на миг снова стала Конхенн. Стала той, кем была когда-то. А я думала, что почти заставила себя забыть. Потеря волшебной страны – это вторая моя потеря, Мерри. Сперва я утратила свою божественность.

У меня голова начала болеть.

– Я не понимаю. Можно пояснить?

– Давай попробую. – Гален выглядел очень серьезным и уверенным, совсем не по-галеновски. – Мэви применила магию богини Конхенн – или то, что от нее оставалось, – чтобы тебя соблазнить. Но ты вызвала к жизни еще больше силы. Ты вернула ей божественность.

У меня глаза полезли на лоб.

– Я думала, что раз перестанешь быть богом, стать им снова невозможно.

– И я так думала до этого дня, – кивнула Мэви.

Я ошарашенно посмотрела на нее.

– Да и наделить божественностью может только Богиня.