Текст книги "Увядание"

– У тебя язык зеленый, – нарушает молчание Линден и, привстав на кровати, продолжает: – Где ты раздобыла Джун Бинз?

Не могу сказать ему правду. Боюсь, что из-за меня у Габриеля опять будут неприятности.

– Мне их дала Роуз. Пару дней назад. Они из вазочки в ее комнате.

– Ты ей нравилась, – говорит он.

У меня нет никакого желания обсуждать с ним Роуз. Наступило утро, и я не собираюсь с ним больше нянчиться. Ночью мы оба проявили слабость, я на время забыла все обиды, но в свете дня становится ясно, что все осталось по-прежнему. Я все еще его пленница.

Но я не могу позволить себе казаться уж совсем бесчувственной. Если хочу завоевать доверие Линдена, сейчас не лучшее время выказывать к нему презрение.

– Умеешь плавать? – интересуюсь я.

– Нет. А ты любишь воду? – спрашивает он.

Когда я была еще маленькой и меня окружала родительская любовь и забота, я ходила в бассейн, расположенный в спортивном центре неподалеку. Там я ныряла за обручами и соревновалась с братом в прыжках в воду. Как давно это было. Сегодня мир полон опасностей. С тех самых пор, как разгромили единственную в городе исследовательскую лабораторию, уничтожив одним махом рабочие места и надежду на создание противоядия, все покатилось по наклонной. Когда-то наука пообещала разработать антидот. Годы растянулись на десятилетия, а новые поколения продолжают умирать. Надежда, как и все мы, долго не живет.

– Люблю, – признаюсь я.

– Тогда придется показать тебе наш бассейн, – говорит Линден. – В таком ты еще никогда не плавала.

Из окна моей комнаты бассейн не выглядит каким-то особенным, но я вспоминаю об удивительном воздействии на мою кожу мыла для ванны и о блестках платья Сесилии, окутывавших ее волшебной дымкой, и понимаю, что не все в мире Линдена Эшби на самом деле то, чем кажется.

– С удовольствием, – отвечаю я и не кривлю душой.

Мне бы очень хотелось туда, где стоял работник, чистивший воду в бассейне. Это, конечно, еще не свобода, но пока самое близкое из того, на что я могу рассчитывать.

Линден все еще не сводит с меня глаз, хотя я явно загорелась его идеей с посещением бассейна.

– Тебя не очень затруднит, – спрашивает он, – посидеть со мной еще немного?

Да! Очень даже затруднит! Достаточно и того, что я вообще еще здесь. Интересно, осознает ли Линден, какую исключительную власть он надо мной имеет? Стоит мне выказать хотя бы крупицу того отвращения, которое я испытываю, меня замуруют на этом этаже на всю оставшуюся жизнь. Выбора нет, придется уступить.

Но я нахожу более изящный выход из создавшегося положения: беру поднос с завтраком и ставлю его между нами прямо на кровать.

– Пока ты спал, принесли завтрак, – сообщаю я ему, усаживаясь по-турецки рядом. – Тебе надо поесть.

Снимаю крышку с блюда: сегодня на завтрак вафли со свежей черникой. Темно-синие ягоды и в сравнение не идут с теми своими бледными родственниками, что лежат на прилавках наших магазинов. Роуэн бы запретил мне есть продукты такого насыщенного цвета. Интересно, эту чернику вырастили где-то здесь, в одном из многочисленных садов? Наверное, так она раньше и выглядела, до той поры, пока мы не стали выращивать свои овощи, фрукты и ягоды на загрязненной почве.

Линден берет в руку вафлю и долго ее изучает. Мне знаком этот взгляд. Когда умерли родители, я так же рассматривала свою еду, словно она потеряла всякий вкус и есть ее не имело никакого смысла. И тут, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я беру ягоду черники и подношу ее к его губам. Вспоминать о тех горестных минутах выше моих сил.

Он выглядит удивленным, но, подарив мне легкую улыбку, послушно открывает рот.

Я протягиваю ему еще одну ягоду. На этот раз он кладет руки мне на талию. Вместо крепкого объятия, которого я ожидала, чувствую легкое прикосновение, длящееся пару секунд – ровно столько времени понадобилось Линдену, чтобы проглотить ягоду, которую я положила ему в рот. Он прокашливается.

Мы женаты почти месяц, но я впервые со дня нашей свадьбы могу рассмотреть его. Не знаю, печаль это или его покрасневшие глаза под припухшими веками, но он выглядит совсем безобидным. Даже добрым.

– Ну вот. Было совсем не трудно, правда? – приговариваю я, беря себе еще одну ягодку.

Она гораздо слаще тех, что я ела раньше. Я забираю у него вафлю и разламываю ее на две части – каждому по половинке.

Он ест свою часть, откусывая от нее маленькие кусочки и проглатывая каждый из них с заметным усилием. Так мы сидим какое-то время. В комнате слышится щебет птиц и звуки, издаваемые двумя завтракающими людьми.

Когда на тарелке ничего не остается, я протягиваю ему стакан апельсинового сока. Он механически берет его и с тем же отсутствующим видом, что сохранял в течение всего завтрака, начинает пить сок, не поднимая глаз. Сладкое ему сейчас не повредит, думаю я.

Меня не должно заботить его самочувствие. Но сладкое ему не повредит.

Кто-то стучится в дверь.

– Рейн? – раздается голос Сесилии. – Ты уже встала? Как это читается в одно слово? А-М-Н-И-О-Ц-Е-Н-Т-Е-З.

– Амниоцентез, – произношу я громко.

– Ах, вот как. А ты знала, что это способ проверить, нет ли у ребенка отклонений?

Мне это известно. Родители работали в лаборатории, где анализировали все, что касается еще не родившихся малышей и новорожденных.

– Здорово, – отвечаю я.

– Давай выходи! – зовет она меня. – Малиновки свили гнездо прямо под моим окном. Хочу, чтобы ты посмотрела. Там такие симпатичные яички.

Ее нечасто охватывает желание со мной пообщаться, но я заметила, что Сесилия терпеть не может закрытых дверей.

– Дай мне только одеться, – отвечаю я и прислушиваюсь. Из коридора не доносится ни звука: она ушла.

Я беру поднос и ставлю его на туалетный столик. В голове крутится один вопрос: как долго еще Линден пробудет в моей комнате? Начинаю заниматься своей прической: расчесываю волосы, скрепляю их сзади заколками. Открываю рот, чтобы удостовериться, что к языку вернулся естественный оттенок.

Линден лежит в кровати, облокотившись на подушку, и задумчиво теребит нитку на манжете. Через некоторое время он поднимается и со словами «Уверен, кто-нибудь зайдет за подносом» выходит из спальни.

Я долго лежу в теплой воде, покрытой шапкой розовой пены. Мне стало привычным потрескивание мыльных пузырьков на коже. Сушу волосы, натягиваю на себя джинсы и невероятно мягкий свитер. Дейдре постаралась на славу. В одежде, которую она для меня шьет, я всегда будто окружена сиянием. Затем недолго слоняюсь по коридору, надеясь повстречать Сесилию, которая обещала мне показать свое гнездо. Но ее нигде нет.

– Комендант Линден взял ее на прогулку по саду, – уведомляет меня Дженна.

Я натыкаюсь на нее в библиотеке, где она ищет что-то в книжном каталоге. Голос ее сегодня звучит яснее обычного, не так печально. Проинформировав меня, она бросает в мою сторону взгляд, сопроводив его поджатием губ, словно не может решить, стоит ли мне сообщать еще какие-нибудь новости. Поколебавшись, она возвращается к каталогу.

– Почему ты зовешь его Комендантом Линденом? – спрашиваю ее.

Во время свадебного ужина Распорядитель Вон объяснил нам, что к нему следует обращаться «Распорядитель», так как у него в доме самое высокое положение. Но предполагается, что мужа мы будем звать по имени по причине близких с ним отношений.

– Потому что я его ненавижу, – признается она.

В этих словах нет ни злобы, ни пафоса, но выражение ее серых глазах подсказывает, что она совершенно искренна. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что ее никто не слышал. В комнате ни души.

– Я понимаю, – говорю я. – Но, может, лучше ему подыграть. Тогда, глядишь, получим чуток свободы.

– Ни за что, – отвечает она. – Мне уже наплевать на свободу. Мне все равно, даже если я здесь умру.

Она смотрит на меня, и я замечаю, каким суровым стало ее лицо: под глазами появились мешки, запали щеки. Несколько недель назад в своем подвенечном платье она выглядела подавленной, но все же симпатичной. Сейчас у нее изнуренный вид взрослой женщины. От нее исходит странная смесь запахов: мыла с ароматом корицы и рвоты. Но на ее пальце поблескивает обручальное кольцо – символ нашего сестринства, напоминание об аде, который мы пережили той долгой кошмарной ночью в фургоне. Она могла быть одной из тех девушек, что жались ко мне в темноте. Или той, что кричала.

Что бы Дженна ни искала в том каталоге, она это находит. Беззвучно проговорив номер секции, чтобы лучше его запомнить, она возвращает ящик на прежнее место.

Она неторопливо идет по проходу между стеллажами, ведя пальцем по тесному ряду книжных корешков. Я не отстаю от нее ни на шаг. На одной из книг ее палец вдруг останавливается. Дженна снимает книгу с полки и начинает ее листать. Судя по тому, какими хрупкими выглядят пожелтевшие, едва прикрытые ветхой пыльной обложкой страницы, книга эта, как и все прочие в нашей библиотеке, родом из двадцать первого века, а может, и старше. Здесь нет ничего удивительного. По телевизору крутят старые фильмы, действие большинства телешоу происходит в прошлом. Погрузиться в мир, где люди доживают до старости, превратилось в привычный способ убежать от действительности. От того мира, реального, настоящего, осталась одна картинка.

– Тут столько романов о любви, – замечает она. – В них либо все заканчивается как в сказке, либо в конце все умирают. А чего еще ждать, верно? – продолжает она с нервным, больше похожим на всхлип смехом.

Дженна неотрывно смотрит на раскрытую книгу. Кажется, что она рассыплется на мелкие кусочки. Ее глаза наполняются слезами, но когда я думаю, что она вот-вот даст им волю, Дженна делает над собой усилие и подавляет их.

В проходе стоит тяжелый, затхлый дух, сотканный из ароматов грязных страниц, плесени и еще чего-то смутно знакомого, похожего на запах земли, витавший на нашем дворе в ту ночь, когда мы с братом зарывали клад. Я знаю, что моя сестра Дженна не похожа на Сесилию, которая выросла в сиротском приюте и сейчас переполнена гордостью из-за того, что стала женой богатого Коменданта. Совсем не похожа. Она, как я, потеряла то, что имела, лишилась чего-то очень дорогого.

Я в нерешительности, не знаю, можно ли ей рассказать о моем плане: завоевать доверие Линдена, а после сбежать. Она ведет себя так, будто уже смирилась с тем, что ей полагается гнить в этом доме до конца своих дней. Ну а что, если ей просто не пришло в голову, что отсюда можно выбраться?

С другой стороны, если я ошибаюсь, что помешает ей потом меня предать?

Пока я взвешиваю все «за» и «против», в комнату заходит Сесилия и, возмущенно фыркнув, падает в кресло, стоящее у одного из столов.

– Только время зря потратила, – объявляет она.

И затем еще раз, на тот случай, если мы ее не расслышали:

– Пустая трата времени.

В эту секунду в библиотеку заходит Габриель с подносом в руках. Он принес чай и нарезанный дольками лимон в серебряной вазочке.

Я занимаю место напротив Сесилии. Она поднимает свою чашку с блюдца и с нетерпением ждет, пока Габриель ее наполнит. К нам присоединяется Дженна. Не отрывая глаз от книги, которую держит в вытянутой руке, она берет дольку лимона и принимается ее посасывать.

– Линден пригласил меня прогуляться по розарию, – рассказывает Сесилия. Она делает глоток чая, и на ее лице появляется брезгливая гримаса. – Где молоко и сахар? – резким тоном спрашивает она.

Габриель выскакивает из комнаты с обещанием все мигом принести.

– Так вот, я подумала, что он наконец-то решил вести себя как положено мужу, ну вы понимаете. Пора бы уж. А он представляете что делает? Показывает мне подпорки для подсолнухов, что привезли из Европы лет сто назад, а потом все без конца рассказывает о Полярной звезде. О том, какая она древняя и как с ее помощью путешественники могли вернуться домой. Одно разочарование. Он меня даже не поцеловал!

Я вспоминаю о тех минутах, что провела с Линденом, встречая рассвет в этом же саду. Он говорил о японских карпах кои и о том, каким был мир раньше. Сейчас я понимаю, что ему, как и его покойной жене, хочется забыться и оказаться где-нибудь в далекой, неизвестной стороне. Интересно, они так любили друг друга, потому что разделяли это стремление убежать, или детство, проведенное в этих опрятных стенах, пробудило в них любовь к вещам, которые им, скорее всего, не доведется увидеть?

То же самое происходит и со мной, ведь так? Единственное, чем я здесь себя утешаю, это мыслями о том, каким был когда-то этот мир. Меня пронзает острое чувство непонятной мне природы. Что это? Жалость? Сострадание? Понимание?

Чем бы оно ни было, мне оно неприятно. У меня нет причин сопереживать Линдену Эшби. Ни одной причины вообще испытывать к нему хоть какие-нибудь чувства.

Дженна посасывает лимонные дольки и складывает корочки, лишившиеся сочной мякоти, на стол. Переворачивает страницу. Уходит от реальности в книгу. Можно считать, что мы обе смогли здесь в некоторой степени затеряться.

– Линден до меня даже не дотронулся, – обращается она ко мне и продолжает обвинительным тоном: – А тебя он поцеловал.

– Что, прости?

Она кивает с неподдельным воодушевлением, будто нет на свете ничего естественней. Ее карие глаза блестят и округляются.

– Я видела, как он выходил из твоей спальни сегодня утром. Уверена, что он провел с тобой всю ночь.

Даже не знаю, как ей ответить. Не уверена, что «сестры по браку» уж очень скрытничают на сей счет.

– Мне казалось, что все, что происходит в спальне, – наше личное дело, – выдавливаю я.

– Ах, не будь такой скромницей, – отвечает Сесилия. – Дело дошло до конца? – Она наклоняется вперед. – Это было просто волшебно? Наверняка было.

Вернувшийся в комнату Габриель ставит на стол кувшин молока. Сесилия берет из его рук сахарницу и высыпает чуть не половину ее содержимого себе в чашку. Когда она делает очередной глоток, я слышу, как на ее зубах скрипит сахар. Она ждет, что я ей отвечу, но тишину нарушает только звук, с которым Дженна расправляется с лимонными дольками, да покашливание Габриеля, направившегося к двери.

У меня горит лицо, и я даже не знаю, от чего – смущения или злости.

– Это тебя совершенно не касается! – выкрикиваю я.

Дженна с любопытством смотрит на меня поверх книги, похоже, ее забавляет весь этот разговор. Сесилия с сияющим лицом засыпает меня личными вопросами, они шумным роем кружат в моей голове, пока я не понимаю, что не в силах больше смотреть на нее. Мне невыносимо находиться рядом с ними обеими: они не могут предложить ни дружбы, ни утешения, им никогда не понять, о чем на самом деле говорит Линден. Какое им дело до Полярной звезды? Одна выкопала себе уютненькую могилку среди столетних фолиантов, другая счастлива и дальше оставаться в заточении. У меня с ними нет ничего общего. Я пулей вылетаю из комнаты.

В коридоре библиотечный запах уступает место пряному древесному аромату курительных палочек, тлеющих в неглубоких стенных нишах. Габриель уже почти зашел в лифт, за его спиной вот-вот закроются двери, когда я с криком «Подожди!» влетаю к нему в кабину. Двери закрываются, я стою, упершись руками в колени и хватая ртом воздух, как будто пробежала целую милю. Габриель нажимает кнопку, и лифт едет вниз.

– Будешь продолжать в том же духе, рано или поздно попадешься, – предупреждает он, но в его голосе нет угрозы.

– Не могу больше, – выпаливаю я, едва переводя дыхание.

Мне тяжело дышать вовсе не потому, что я немного пробежала по коридору. Нестерпимо жжет в груди. Перед глазами все плывет.

– Ненавижу это место. Все здесь ненавижу. Мне…

Мой голос прерывается, я знаю, что сейчас произойдет. Мое тело возьмет надо мной верх и сделает наконец то, чего ему так отчаянно хотелось с того самого мгновения, когда меня затолкнули в тот фургон. Просто тогда я была совершенно ошарашена происходящим, а потом, когда проснулась здесь, слишком разозлена.

Габриель это тоже понимает. Он достает из своего нагрудного кармана носовой платок и протягивает мне как раз в ту секунду, когда мое тело начинают сотрясать рыдания.

Двери лифта открываются, перед нами коридор, ведущий на кухню. Шум голосов сопровождается ароматами готовящегося на пару лобстера и еще чего-то сладкого, только что вынутого из духовки. Габриель нажимает кнопку, двери закрываются, но на этот раз лифт никуда не едет.

– Хочешь, поговорим об этом, – предлагает он.

– Разве тебе не нужно обратно на кухню? – интересуюсь я и высмаркиваюсь.

Честно пытаюсь не выглядеть совсем уж расклеившейся и жалкой, но у меня это плохо получается: носовой платок промок насквозь и уже не впитывает всех струящихся по моим щекам слез.

– Не думай об этом, – отвечает он. – Они решат, что я все еще наверху, выполняю капризы Сесилии.

Требовательная и бойкая на язык Сесилия быстро занимает среди слуг место Роуз как самой нелюбимой ими жены. Мы с Габриелем сидим на полу, скрестив ноги. Он терпеливо ждет, пока у меня пройдет икота и я смогу нормально говорить.

В лифте довольно уютно. На изношенном ковре ни пятнышка. Клюквенно-красные стены, украшенные изящным растительным узором, напоминают мне о покрывале, застилавшем родительскую постель, и о том, как спокойно и безопасно мне было под ним. Ко мне ненадолго возвращается полузабытое чувство защищенности. Здесь мне тоже нечего бояться. На границе сознания смутно маячит подозрение, что у этих стен есть уши и что с минуты на минуту из динамиков под потолком раздастся голос Распорядителя Вона, отчитывающий Габриеля за то, что тот позволил мне забраться так далеко от моего этажа. Я все жду, но никакого голоса не слышу, и вот я так расстроена, что об этом уже и не переживаю.

– У меня есть брат, – начинаю я с самого начала. – Роуэн. После того как четыре года назад умерли родители, нам пришлось бросить школу и пойти работать. Брат сразу устроился на фабрику. Получал хорошую зарплату. Я же почти ничего не умела, поэтому проку от меня было мало. Он считал, что мне опасно одной ходить по улицам, так что мы старались почти все время проводить вместе. Мне оставалась только работа на телефоне. Но за нее едва платили. На жизнь нам хватало, но с тем, что было, не сравнить, понимаешь? Мне хотелось большего. Несколько недель назад я увидела объявление в газете. Нужны доноры костного мозга. Дорого. Вроде как для очередного исследования вируса – хотели понять причины его возникновения.

Я не отрываю затуманенного взгляда от носового платка, который все продолжаю вертеть в руках. В углу красными нитками вышит незнакомый мне пушистый цветок с множеством острых лепестков. Он расплывается у меня перед глазами, лепестков становится все больше. Я трясу головой, чтобы немного прийти в чувство.

– Стоило мне войти в лабораторию и увидеть всех тех девушек, сразу стало понятно, что я угодила в ловушку, – продолжаю я, и мои руки сами собой сжимаются, словно готовясь к защите. – Я сопротивлялась, как могла: царапалась, кусалась, брыкалась. Бесполезно. Нас всех загнали в фургон. Не знаю, сколько времени мы провели в дороге. Несколько часов. Иногда фургон останавливался, двери открывались и внутрь заталкивали еще девушек. Это был какой-то ужас.

Мне не забыть ту кромешную тьму. Не видно стен. Нет ни низа, ни верха – кругом одна пустота. Непонятно, жива я или мертва. Меня окружают звуки чужого дыхания: они раздаются надо мной, подо мной, внутри меня… Они повсюду, сиплые и прерывистые. Я думала, что сошла с ума. Может, и вправду сошла: я отчетливо слышу выстрел. Это Сборщики! Я вскакиваю в испуге. Вокруг меня фейерверком разлетаются искры.

Габриель поднимает голову, и в эту секунду в лифте начинает мигать свет. Опять раздается страшный грохот, он не похож на выстрел – звук какой-то механический. Кабину начинает трясти, тут двери открываются, и Габриель рывком ставит меня на ноги. Мы выбегаем в коридор. Но это не тот коридор, где мы были прежде. Здесь гораздо темнее и пахнет, как в больнице. В слабом свете неоновых ламп подошвы наших туфель тускло отражаются в кафельном полу.

– Наверное, мы спустились на этаж, – говорит Габриель.

– Что? Но почему? – не понимаю я.

– Гроза, – отвечает он. – Иногда во время грозы все лифты опускаются в подвал. На всякий случай.

– Гроза? Но еще минуту назад на небе не было ни облачка, – говорю я голосом, в котором, к моему облегчению, не осталось и следа от пережитого испуга. Бурные рыдания уступили место редким, слабым всхлипам.

– Грозы на побережье не редкость, – объясняет он. – Бывает, налетают ниоткуда. Но не волнуйся, если бы это был ураган, мы бы услышали сигнал тревоги. Если ветер довольно сильный, то возникают проблемы с электричеством, и лифт может ненадолго выйти из строя.

Ураган. В памяти всплывают кадры из какой-то телепередачи: кружит неистовый вихрь, разрушая дома. Без них никуда. Тут и там мелькают обломки ограды, вырванные с корнем деревья, а то и визжащая от ужаса героиня в простеньком платьице, но вот дома – они всегда на первом плане. Представляю, как ураган обрушивается на этот особняк и сносит его с лица земли. Интересно, тогда я смогу убежать?

– Так мы в подвале? – уточняю я.

– Думаю, да, – отвечает Габриель. – Вообще-то я сюда один никогда не спускался. Был только в той части, где расположено укрытие. Здесь нельзя находиться без разрешения Распорядителя Вона.

Он нервничает, и все из-за Распорядителя Вона. Боюсь даже представить себе, что из-за моего проступка завтра Габриель зайдет в мою комнату подавленный, прихрамывая и пряча синяки.

– Давай вернемся, пока нас никто не увидел, – предлагаю я.

Он кивает в ответ. Однако двери лифта закрылись и не открываются, даже когда он проводит своей магнитной карточкой по считывателю. Он пробует еще несколько раз, но у него ничего не выходит.

– Не получается, – говорит он, покачивая головой. – Рано или поздно он заработает, но пока нам придется поискать какой-нибудь другой лифт.

Мы идем по длинному коридору. Над головой с тихим шипением мигают лампы. По обе стороны отходят другие слабо освещенные коридоры. У меня нет ни малейшего желания знать, что находится за их закрытыми дверями. Надеюсь, больше я на этот этаж не вернусь. Он пробуждает в моей памяти тяжелые воспоминания, оживляет кошмарные сны, в которых мне не спрятаться от расстрелянных в фургоне девушек и Сборщика, проникшего в мой дом. Одной рукой он зажимает мне рот, а другой приставляет к моему горлу нож. От этого жуткого места на ладонях выступает пот. И тут я понимаю почему. Это здесь был тот врач. Днем накануне свадьбы Дейдре привела меня сюда, в этот коридор, в комнату, где мне что-то вкололи и я потеряла сознание.

При этом воспоминании кожа мгновенно покрывается мурашками. Надо быстрее выбираться отсюда.

Габриель идет рядом. Он не сбавляет темпа и даже не смотрит в мою сторону.

– Твоя история, – говорит он вполголоса. – Думаю, она просто ужасна. А то, что ты мне сказала об этом месте, ну, как ты его ненавидишь. Я могу это понять.

Еще бы он не понимал.

– Это все Распорядитель Вон, да? – спрашиваю я. – Это он тебя избил? И все по моей вине, из-за того, что я вышла из своей комнаты.

– Тебя вообще не должны были запирать, – отвечает он.

Я тотчас понимаю, что хочу узнать его поближе, что эти голубые глаза и рыжеватые волосы принадлежат другу и что я уже некоторое время так к нему отношусь. Мне нравится, что мы наконец говорим о вещах поважнее, чем выбор обеденного меню, книга, которую я читаю, или буду ли я чай с лимоном или без (без!).

Мне хочется лучше узнать его и больше рассказать о себе. Обо мне настоящей, незамужней, той, какой я была до того, как оказалась запертой в этих стенах, о той Рейн, что жила в опасном месте, но наслаждалась полной свободой. Я открываю рот, но Габриель не дает мне сказать ни слова. Он хватает меня за руку и увлекает за собой в один из темных боковых коридоров. Я уже готова возмутиться подобным обращением, как до меня доносится непонятный стук. Он все приближается.

Мы прижимаемся к стене, пытаясь слиться с тенью, которая нас окружает. Стараемся, чтобы даже белки глаз не были заметны в полумраке.

Голоса все ближе:

– …кремация, конечно, исключена.

– Жаль резать бедняжку.

Вздох. Кто-то цокает языком.

– Все к лучшему, если это поможет спасти жизни другим.

Голоса мне незнакомы. Даже если придется провести в этом доме остаток жизни, мне все равно не удастся заглянуть в каждую комнату, познакомиться со всеми слугами. Голоса совсем рядом, и я вижу, что это не обслуживающий персонал. Они все в белом, на головах белые капюшоны, такие носили в лаборатории мои родители, лица спрятаны за пластиковыми вставками. На них костюмы химической защиты. Они везут каталку.

Габриель схватывает меня за руку и крепко ее сжимает. Не знаю зачем. Я сначала вообще не понимаю, что происходит, и тут каталка оказывается рядом с нами, и я вижу, что на ней.

Тело прикрыто простыней. С края каталки свешиваются длинные светлые пряди и холодная белая рука с ногтями, все еще покрытыми розовым лаком. Это Роуз.