Текст книги "Аббатиса"

А может, я поспешила, наконец прервала молчание старая императрица, если вдуматься, кто знает, как все сложится, может, Мари окрутит какого-нибудь дурака, чего только не бывает, у людей подчас очень странные вкусы. Каких только союзов не повидала императрица, даже эта горбунья Клотильда с ее свиным рылом стала герцогиней! Свинорылая горбунья – и герцогиня, вы только подумайте! И так далее, и тому подобное. Быть может, Мари выйдет замуж и наплодит благородных детишек. Все-таки в ее жилах течет кровь феи Мелюзины, как и в ее сестрах, а они сущие чаровницы, так и светятся. Словно лунный камень. Мари тоже сияет, теперь императрица видит это зловещее мерцание. И чем больше старуха привыкает к лицу Мари – хотя в нем, разумеется, нет ни капли красоты, Мари, по правде говоря, очень-очень безобразна, просто на удивление безобразна, – тем больше она замечает, что глаза Мари вовсе не безобразны. Они полны огня. А это уже что-то – внутренний огонь. Жаль, что Мари родилась девочкой, хотя детям императрицы от этого, разумеется, только лучше. Нет-нет. Старуха рада за своих детей.

Накрыли на стол, слуги удалились, Мари и императрица поели. А я и забыла, что ты недавно осиротела, проговорила императрица с набитым ртом. Что ж, я сама сирота. Так одиноко быть сиротой. Матерью Мари восхищаться особо не за что, однако она отличалась упорством, она в конце концов заставила свою семью принять Мари.

Моя мать была лучшей из женщин, тихо отвечает Мари.

Императрица сердито шипит, изо рта у нее летят крошки разжеванного хлеба. И вовсе она не была лучшей из женщин, отрезает Матильда, еще чего, есть женщины и получше. Но она была, в общем, неплохая, неплохая для женщины, лишившейся чести. А в девичестве даже очаровательная. Настолько очаровательная, что соблазнила того, кто не мог стать ей мужем. Ну, может, не соблазнила, хотя правду говорят, у женщин кровь горячей, все это знают. Грех Евы – в страсти. А вина твоей матери в том, что была очаровательна и глупа, не сумела убежать. Императрица и сама когда-то была очаровательна, о ее красоте слагали песни, но она хотя бы не была глупа, она бегала быстро. Она бегала очень быстро, и никто ее не поймал, и поэтому ее не изнасиловали, ни разу. Как бы ты ни была безобразна, надеюсь, ты понимаешь, что это может случиться с тобой, сказала императрица, порой кровь будоражит не красота, а власть. Надеюсь, в этом ты больше похожа на меня, чем на мать, добавила она. Надеюсь, ты умеешь быстро-быстро бегать.

Императрица ждала. Вообще-то мама бежала довольно быстро, медленно проговорила Мари.

А вот ты вряд ли меня обгонишь, сказала Матильда, сверкая глазами, и Мари охватила дурнота: уж не хочет ли эта древняя старица побегать с ней взапуски? Они вышли из дворца на освещенную факелами улицу, подобрали юбки, темная грунтовая дорога мелькала под ногами. Если бы Мари победила, ей отрубили бы голову.

Ваша правда, сказала Мари, мне действительно не обогнать вас.

Императрица улыбнулась. Отрадно, что Мари не чужда дипломатии, приятно это сознавать. Ладно, хорошо, она поможет Мари, как ни странно, она не питает к ней неприязни, хотя была совершенно уверена, что возненавидит ее с первого взгляда. И все равно императрица отдаст слугам приказ охранять Мари с оружием в руках по пути ко двору в Англетерре. Это все, что Матильда может для нее сделать. Хотя она и без того уже сделала достаточно.

Благодарю вас, сказала Мари, но мы со служанкой можем и сами переправиться через Ла-Манш, добрались же мы до Руана.

Императрица залилась девичьим смехом, и Мари заметила, что у нее недостает верхних и нижних резцов, а коренные зубы почернели от гнили. Глупая девчонка, говорит императрица, теперь уже всем известно, что ты гостила у меня, что ты кровная родственница правителей Англетерры. С виду ты неказистая, однако же за тебя дадут какой-никакой выкуп – а может, тебя принудят пойти под венец, чтобы семейство мужа стало ближе к трону. Ты сущий ребенок, если этого не понимаешь.

Мари делает вдох, выдох, смиренно благодарит императрицу за покровительство.

Что ж, говорит императрица, поднявшись из-за стола, к родне родни следует отнестись по-доброму. Матильда смеется своей остроте и вдруг заявляет, что ей пора идти спать. Сухой ручкой любовно треплет Мари по щеке.

Императрица уходит в шуршании шелка и запахе трав от моли. Больше Мари никогда не видела эту женщину, обретшую величие по праву рождения, еще большее – в браке и наибольшее – в своих потомках: так напишут на ее надгробии в кафедральном соборе Руана, когда Матильда получит загробное воздаяние.

Мари убирает письмо.

Нет, говорит она аббатисе, не может быть, чтобы императрица Матильда тяжело заболела, она не может умереть. Она будет жить вечно в сознании Мари, и образ ее год от года будет высыхать от горечи и суеты и в конце концов исчезнет, умалится до кусачей блохи, что скачет по складкам ее обширных юбок.

Но аббатиса уже не слушает Мари. Я бы все отдала за пирог с крыжовником, говорит Эмма с детской улыбкой, Мари вздыхает и звонит в колокольчик, и кухарка аббатисы, ворча, поспешает наверх.

Епархиальные власти не оставляют Мари в покое. Они требуют встречи, Мари отправляет к ним аббатису Эмму, та поет, и озадаченные набольшие выпроваживают ее вон.

Служанка украла тележку и была схвачена в трех лигах от обители. Мари не дает ее повесить: сговорились на том, что воровке вырвут глаз, пусть носит повязку, а ведь Мари всегда нравилось ее кроткое лицо, хотелось его погладить.

Иногда просачиваются известия об Алиеноре, слухи приносят явившиеся за подаянием, о королеве пишут Мари подруги и шпионки: Алиенора в Аквитании, Алиенора горячит кровь королю, чтобы отдал приказ об осаде Тулузы – королева считает ее своей, – Алиенора в ярости, осаду прорвали.

Мари знает: такие события, подобно грозовой туче, однажды настигнут их, дождь с громом прольется даже на ее монахинь, удалившихся от мира.

Потом сухая весна, репа и пастернак всходят слабыми, жухлыми. Зима будет голодной, думает Мари, пинает сморщенный росток и едва не плачет: теперь Алиенора ни за что не отметит ее способности, не попросит ее совета, ведь монахини из года в год живут впроголодь и Мари приходится продавать их молитвы, чтобы купить еды. Слух о ней, великой приорессе, не пойдет по всей Европе: ведь она день за днем, год за годом борется за жизнь. Ежедневные заботы убивают ее величие.

Кажется, Бог слышит ее: в тот день за трапезой ей выпадает читать из Книги Притчей о том, что гордыня унижает, а смиренный мудр[14]14
  Притчи 29:23: “Гордость человека унижает его, а смиренный духом приобретает честь”.


[Закрыть].

Мари смеется про себя, потрясенная до глубины души.

Третьей весной ее приората сестра Помм, садовница, обустраивает саженцам абрикосов клетки из ивовых прутьев, удобряет их навозом, и вскоре они становятся ростом с Мари.

Пятый год ее жизни в аббатстве, всего двадцать шесть монахинь и будут еще, на приданое теперь не скупятся, Мари медленно, мучительно добивается признания своих заслуг, ее странное вытянутое лицо и мужеподобная осанка убеждает дворян, что с нею их дочери не пропадут. Узнай они, что Мари всего двадцать один год, пожалуй, усомнились бы, но рост, аскеза и годы забот состарили ее. Порой, слишком быстро поднявшись из-за стола или с постели, Мари чувствует головокружение из-за бессонницы. А если удается уснуть, ей снятся деньги, потому что их всегда не хватает, они утекают сквозь пальцы.

В тот год Мари запретила прясть и ткать шелк. И вместо этого открыла скрипторий. Четверо новициаток умеют читать и писать. Сестра Гита – ей чудятся феи с птичьими крылышками, порхающие повсюду, а в лике луны она видит лицо своей матери – не умеет ни читать, ни писать, но рисует изумительные иллюстрации и раскрашивает яркими красками. Мари освобождает келью с окнами, велит изготовить столики, за которыми можно работать стоя, и тайком распускает слух, что монахини за переписывание берут вчетверо меньше монахов, поскольку это не женское дело, считается, будто у женщин для этого ни способностей, ни ума. За один-единственный год переписывание приносит больше денег, чем десять лет прядения и ткачества шелка; на Рождество с милостыней раздают двенадцать хороших шерстяных рубах для замерзающих бедняков.

На седьмой год жизни Мари в обители, словно чтобы изничтожить ее маленькие достижения, лето приносит ядовитые миазмы[15]15
  Считалось, что миазмы вызывают заразные болезни.


[Закрыть], облатки мрут одна за другой, эти последние, меньшие дворянские дочки, с жалким приданым, неряшливые, постылые, они болезненно хнычут и отправляются на тот свет из-за косого взгляда и холодного сквозняка из окна.

Однажды в пропахшей торфом лачуге, куда Мари пригласили поесть, она замечает веснушчатую девочку лет шести, с длинными ресницами, девочка присматривает за шестерыми младшими братьями и сестрами. Вульфхильда, дочь Вульфхильды, длинная вереница Вульфхильд, насколько хватает памяти, до самых саксонских теней, отец неизвестен – мать пожимает плечами, – дети носят ее фамилию, Трешеры. Но как так вышло, что их семеро, если Вульфхильде не более шести лет? Мари спрашивает у девочки, пока ее мать – рыжая, буйнокурчавая – наливает приорессе в нечистую плошку гороховой похлебки. Вульфхильда отвечает спокойно: мать родила, как ощенилась, два помета по три ребенка, только у старшей, Вульфхильды, нет близнецов. Девочка объясняет это на смеси английского и латыни, потому что по-английски Мари говорит по-прежнему скверно; латыни эта пигалица нахваталась в церкви, да так, что может поддержать разговор.

Мари всматривается в это дитя с длинными густыми ресницами, в мыслях ей представляются отряды облаток, и каждая наделена умом, или огромной силой, или семейными знаниями; эти девочки переняли от родителей умение выдувать стекло, чинить обувь, мастерить бочки, плотничать, они считают без восковых табличек, они способны к языкам, они вырастут влиятельными монахинями или купчихами, обеспечивающими нужды аббатства, или выйдут за мужчину выше их по положению и пополнят армию шпионок Мари: она мечтает внедрить их в покои тихой власти по всей Европе.

Не хочешь ли переехать в аббатство, по-латыни спрашивает Мари, Вульфхильда мрачнеет и говорит: совсем не хочу. Тебе больше не придется голодать, добавляет Мари, ты будешь спать на своей кровати, а не бок о бок с братьями и сестрами, но девочка решительно повторяет: нет, и Мари улыбается крепости ее воли.

Мари готовится, находит еще трех девочек, тринадцатилетнюю дочь кузнеца, двенадцатилетнюю дочь сапожника и девятилетнюю, на удивление высокую и крепкую: она в одиночку может поднять бочонок пива. Мари едет забрать Вульфхильду, мать ее плачет при мысли о разлуке, но соглашается: жизнь в аббатстве действительно лучше, чем то, что она может дать дочери. Девочка дрожит на луке седла Мари – всю ночь, пока едут в аббатство, – но полна решимости и не плачет. Из кухни начинают пропадать яблочные пироги, собаке привязывают заднюю лапу к животу, она скулит, ковыляет на трех ногах, творятся прочие мелкие каверзы, наконец Мари сажает Вульфхильду к себе на колени и говорит: я знаю, это твои проделки, бес в тебя вселился, что ли, ты хочешь нам насолить?

Грустно, отвечает Вульфхильда, мне-то еды хватает, а моей семье нет. Девочка глядит на Мари не с раскаянием, но со злостью.

Мари обещает каждое Рождество отправлять семейству Вульфхильды окорок и большую бочку муки, а осенью – большую бочку яблок, годится?

Плечи девочки обмякают, она молча прижимается к груди Мари и наконец отвечает серьезно: годится. Покамест.

Мари строго говорит себе, что не должна любить Вульфхильду больше прочих, но всегда улыбается, когда видит девочку, ничего не может с собой поделать.

Время сжимается, потом бросается вперед. В обители тридцать три монахини и четыре облатки, по пятницам Мари велит подавать сардин и лосося, теперь они могут себе это позволить. Она улестила знать пожаловать монастырю прилегающие земли, Мари не отступала и даже туманно грозила, пока они не сдались и, подняв руки, не объявили себя поверженными.

Мари пишут, что Алиенора оставила мужа и живет на своей земле в Аквитании. По донесениям шпионов аббатисы, королева разжигает в сердцах своих детей недовольство английской короной. Дети ее своенравны, разъезжают по свету, заключают союзы, раздают обещания. Мари присылают песню – ее поют на улицах Лондона и Парижа: королеву уподобляют великой орлице, которая слишком рано выталкивает орлят из гнезда, они еще не умеют летать.

Абрикосовое дерево наконец приносит плоды, кухарка с ужасом наблюдает, как Мари срывает плод и поедает его сырым, а не запеченным в пирог. Нет-нет, приоресса, говорит она, мы не животные, и Мари вспоминает свою добрую храбрую лошадь, уже постаревшую: что за верное, терпеливое, кроткое, любящее создание; Мари наблюдает, как идиотка-кухарка лезет голой рукой в кастрюлю с кипящим пастернаком, отдергивает руку, недоуменно таращится на розовеющий ожог.

Не успевает девка завыть, как Мари подбегает к ней и сует ее руку в холодную воду; мы действительно не животные, думает Мари, но глупо было бы полагать, что мы лучше животных. Разумеется, животные ближе к Богу: потому-то животные и не испытывают потребность в Боге.

Просачиваются известия, что беглянку Алиенору похитили за бунт против Англии, сперва держали в шато Шинон, теперь переправили через Ла-Манш и перевозят из замка в замок, из дома в дом в этой волглой дождливой стране, которую королева всей душой ненавидит.

Поначалу в сердце Мари вспыхивает радость: из них двоих теперь свободна она, хозяйка земель, управляет имениями и служанками. В клетке теперь Алиенора.

Но мгновение улетучивается, и Мари понимает: удержать Алиенору невозможно, наверняка они поймали только призрак Алиеноры, а не ее саму. Мари вспоминает трагедию Еврипида[16]16
  Имеется в виду трагедия “Елена”.


[Закрыть]: якобы настоящей Елены Троянской не было в осажденном городе, ее заменил эфирный двойник, сотворенный богиней, а настоящая Елена жила в Египте, средь солнца и цветов, вдали от кровопролития и зловония смерти.

Мари пишет королеве, но ответа не получает: письма ее не поспевают за Алиенорой, по прихоти похитителей ее перевозят с места на место. Наконец приходит известие: королева в шато в тридцати лье к северу от аббатства, и Мари находит себе неотложное дело в тамошних землях обители. Она везет дары, чтобы утешить Алиенору: благоуханные травы, последний отрез монастырского шелка, мыло, вино, изящный молитвенник, умещающийся в ладони, его не испортило даже то, что прародителей Гита нарисовала синими, а змия красным. Мари представляет, как будет обращаться с королевой – исключительно ласково, дабы показать, что сама-то свободна. Мари пустит в ход лучшие манеры, чтобы продемонстрировать, что она так и не простила королеву, отвергшую ее лэ – то есть, конечно, самую ее душу.

Мари приникает к рожку на передней луке седла – она делает так порой, когда ездит по имениям обители, – отдается аллюру, и чуть погодя в ней что-то взрывается, она судорожно вздыхает.

Это всегда ее успокаивает.

В замок Мари прибывает с колотящимся сердцем, точно она пятнадцатилетняя девчонка, а не женщина тридцати двух лет, что едет вперед с видом уверенным и надменным, и встречают ее в замешательстве: видите ли, уважаемая приоресса, незадолго до вашего приезда королеву спешно увезли из замка и не сказали куда.

В обитель Мари возвращается опечаленная, сокрушенная.

Во дворе сестра Руфь – она обладает пугающим даром понимать все без слов и кое-что знает о мучительной любви Мари – берет лошадь под уздцы, замечает уныние приорессы. И когда та спешивается, Руфь говорит сердито: даже если бы ты с ней встретилась, она не забрала бы тебя отсюда. Ты обречена оставаться здесь, с нами.

Мари открывает рот, чтобы возразить, но чувствует, что правдивые слова Руфи будто ударили ее под ложечку.

Мудрые наследуют славу, а глупые – бесславие[17]17
  Притчи 3:35.


[Закрыть], наконец отвечает Мари, лицо ее пылает.

Из Уэльса поступает сестра Нест, молодая вдова, горе ее так велико, что укрыться от него впору только в монастыре. У нее миловидное лицо, большой пухлый рот, у левой ноздри родинка, словно бы заключившая в себе всю ее красоту, хотя от волнения сестра так вздымает костлявые плечи, что они едва не касаются ее ушей. Ее валлийский никто не понимает, и поначалу Нест день-деньской одна, но когда у ризничей вырастает зоб, похожий на толстую бабочку, Нест уходит в поля, возвращается с сине-зеленой травой и варит ее на кухне до густоты. Месяц спустя зоб исчезает, длинная шея ризничей снова становится гладкой, и глаза уже не вылезают из орбит.

Мари вызывает новициатку к себе. Поначалу испуганная женщина молчит: Мари заговаривает с ней по-французски, потом на скверном английском, произносит с ошибками несколько слов по-валлийски, но, когда переходит на латынь – Мари помнит, что Нест подпевает во время службы, – взгляд новициатки проясняется, она подается к Мари и принимается тараторить, да так быстро, что трясутся ее высокие худые плечи. До службы третьего часа женщины говорят о травах, припарках, равновесии гуморов, наконец Мари убеждается, что Нест куда больше нее сведуща в медицине. По пути в часовню Мари сообщает Нест, что та займет созданную специально для нее должность лекарки, Мари передает ей обязанность врачевать телесные недуги всех насельниц обители. Приорессе не под силу заниматься еще и гноем, сломанными костями, гнилыми зубами и предсмертными хрипами, умопомешательством, рвотой, поносом, вдобавок к потоку забот с наделами и склоками между сестрами. Тем более что Года, когда ей поручили лечить монахинь, лишь изгоняла у них глистов.

Нест соглашается. Вскоре она разбивает близ лазарета обширный сад лекарственных трав.

Порой Мари замечает, что Нест лукаво косится на нее, но почему, выяснять приорессе некогда, она по-прежнему пылко сражается с землей, в засуху и болезни дающей слишком мало, а если зима или дожди затянулись – слишком много, она сражается с новым епархиальным начальством, которое считает их обитель дев источником личного обогащения. Мари приходится завести подложную счетную книгу, дабы доказать, что аббатство в долгах, хотя это не так, но Мари полагает логичным и правильным противопоставить мздоимству мздоимство.

Чтобы потушить лесной пожар, зажигают костры, произносит она вслух, и Года отрывисто отвечает: уж не знаю, приоресса, что у вас в голове, но вы и правда чудачка.

Стоит одолеть жадность вышестоящих, как является новая напасть: саранча сожрала пшеницу, Мари оплакивает утраченный хлеб, но при сестрах держится невозмутимо, ради их спокойствия она учится сдерживать чувства.

Сестра Вевуа теряет счет времени, приходится переселить ее в лазарет.

Облатка Вульфхильда вымахала Мари по плечо, высокая для девицы, считает в уме так же быстро, как Мари, и свободно пишет на трех языках.

Сестра Агата скончалась: споткнулась в поле во время сбора урожая и упала виском на камень.

Эльфгифу минует клуатр, размышляя о том, как новициатка Торквери в сыроварне любовалась котенком, лакающим молоко, потом опустила свое кошачье личико к блюдцу с парным молоком и окунула в него кончик розового языка, Эльфгифу как раз процеживала молоко и даже зажмурилась, ей показалось, будто язычок Торквери легонько движется вверх-вниз по ее коже с исподу. А открыв глаза, увидела, что новициатка по-прежнему стоит на коленях у блюдца и смеется; Лила тоже замерла над маслом, раскраснелась и, открыв рот, наблюдала за Торквери.

Монахинь уже сорок. Мари тридцать пять лет. Восемнадцать из них она приоресса.

Невозможно, дивится Мари, в этом вонючем, сыром, перепачканном грязью краю Англетерры она дольше, чем живет на свете. И как ясно до сих пор представляется ей мэнский замок, ее воинственные сумасбродные тетки, вечная музыка, рассказы; псы, с трудом переводя дух после долгой охоты, плетутся к очагу, клещи осыпаются с их шкур; Мари представляется двор с влюбленными, прячущимися в объятиях деревьев на аллее, гроты, стол с обильными угощениями, прекрасные дамы в шелковых платьях, сверкающие, как драгоценности в солоноватом тумане, поднимающемся от реки.

Она видит обитель словно чужими глазами: камни отчищены, они теперь белые, не серые, изгородь аккуратна, поля щедры. Она-то приехала совсем в другое место – убогое, мрачное.

На ярмарке она слышит, как крестьянки обсуждают скотину и говорят на своем чуждом английском: этой весной ягнята упитанные и веселые, как наши монашки.

Мари изумленно смеется: и правда, за восемнадцать лет монахини из жалких скелетов превратились в упитанных резвых овечек.

Ее охватывает желание пасть на колени и возблагодарить Пресвятую Деву не только словами уст, но и словами сердца, и слова эти искренни, с удивлением понимает Мари.

Как странно, думает она. Я облеклась верой. Наверное, рассуждает Мари, та нарастает, как плесень.

Вульфхильде восемнадцать. Она приходит к Мари и говорит, что не примет постриг, она хочет выйти замуж.

Это любовь, уточняет Мари, сдерживая гнев.

Да, отвечает Вульфхильда, щеки и шею ее заливает румянец.

Есть ли у вас деньги, спрашивает Мари.

Ни гроша, отвечает Вульфхильда, мы совсем бедные. И смеется.

Столько языков в совершенстве, столько прочитанных книг, такое владение арифметикой – и все это пропадет втуне. У Мари разрывается сердце, но она умеет владеть собой.

Тогда Вульфхильда будет управляющей, говорит Мари. Это даст приорессе возможность избавиться от змей, которые ее окружают и, пользуясь своей властью, обкрадывают аббатство. Вульфхильде положат приличное жалованье, хватит и на хороший дом в городе, и на прислугу.

Не бывало такого, чтобы женщина управляла имением, испуганно говорит Вульфхильда. Кто ее будет слушать?

Первый месяц я сама буду ездить с тобой повсюду, отвечает Мари, после такого тебя точно послушают.

Этот месяц выдался самым спокойным из всех, что Мари провела в аббатстве, жаркий безветренный август, мерное гудение насекомых – точно стук по железу, Вульфхильда привыкает к новым обязанностям. Мари чувствует материнскую гордость, когда Вульфхильда среди дворян держит себя как леди, и гордость эта удваивается, когда в полях Вульфхильда в мгновение ока переходит на грубейшую, отборнейшую брань, чтобы поднять лентяев, дремлющих в теньке. Честная Вульфхильда. Из ее скрупулезных счетов явствует, как бессовестно, не страшась угроз Мари, обворовывали аббатство те, кому прежде было поручено управлять его землями.

Однажды вечером Мари украдкой выходит в сад понюхать спеющие абрикосы. Она срывает плод, чтобы почувствовать его вес, полюбоваться высоким здоровым деревом, которое Господь спрятал в маленькой косточке. Но плод легко отрывается от ветки, он упругий, как ляжка крепко сбитой девицы, Мари в темноте проводит по щеке бархатистой кожицей абрикоса, и по телу ее пробегает приятная дрожь. Она вспоминает свою давнишнюю утрату – служанку Цецилию, ее утешение, ее рот, ее руки. Почти двадцать лет тела Мари не касались с любовью, и белые волны не поднимались из средоточия ее существа, не восхищали на краткий миг ее душу из тела. Аромат упругой абрикосовой мякоти. Но об косточку Мари ломает верхний правый передний моляр до дергающего нерва.

Остаток ночи она лежит на полу часовни, покаянно прижавшись щекой к холодному камню, пока не звонят к лаудам и на темной лестнице не слышится шорох спускающихся монахинь. Мари едва может петь. Даже аббатиса, чьи мысли блуждают средь невм[18]18
  Основной вид графемы в музыкальной нотации, распространенной в Западной Европе в IX–XII в., соответствует звуку одной высоты или совокупности разных звуков.


[Закрыть], затуманенным оком видит распухшую щеку Мари и спрашивает, не укусил ли ее паук. Мари в тот день собиралась навестить три знатных семьи, но с таким лицом ехать негоже. Ее отпускают со службы первого часа, Мари отправляется на поиски лекарки и находит ее в саду, та пропалывает целебные травы и что-то ласково шепчет каждой на своем родном валлийском.

Миловидная Нест оглядывается, и робкая радость озаряет ее лицо. Мари чувствует трепет под ребрами, в самом своем существе, которым она так долго небрегла.

Опять эти дни, спрашивает Нест, ей уже случалось облегчать корчи ее утробы с помощью белладонны, по материному рецепту: смешать в растворе уксуса желчь течной свиньи, латук, белену, болиголов, переступень и белладонну.

Нет, зуб, отвечает Мари, хотя белладонна сумела бы унять боль.

Идемте внутрь, говорит Нест, встает, отряхивает землю с рук и ведет Мари в лазарет, мимо сидящих на стульях трех монахинь, что греют кости на солнце.

Сестра Эстрид глядит на Мари с безумной надеждой и произносит: “Maman?” Полоумная Дувелина очаровательно улыбается пляшущей на солнце соринке. Вевуа – она по-прежнему видит в Мари новициатку – бормочет: тоже мне приоресса, безбожница, плакса, негодница.

На кроватях в лазарете никого, все старушки-монахини во дворе. В задней комнате, увешанной прошлогодними травами, резко пахнет белокудренником, монардой, пчелиными сотами, розмарином, запахи этих трав пропитали хабит лекарки. Свет в комнатенку без окон проникает лишь из двери, да мерцают угли, на которых Нест кипятит котелок с травяным отваром. Лекарка затепливает глиняный светильник, Мари чувствует жар огня на зубах и языке: Нест подносит светильник к губам приорессы, заглядывает ей в рот. Вам, должно быть, больно, говорит лекарка, зуб придется выдергивать. Он сгнил. Жаль, ведь остальные еще хоть куда. Здоровье у Мари на удивление крепкое для ее возраста.

Мари краснеет, чувствует привкус земли, когда Нест обвязывает гнилой зуб тонкой, но прочной нитью.

Тяну на счет три, предупреждает лекарка, Мари собирается с духом, зажмуривается, раз, говорит Нест, на счет два Мари чувствует острую боль, приоткрывает глаз и видит в руках у Нест нитку с окровавленным черно-белым зубом.

Я полагала, ложь – грех, а не добродетель, говорит Мари.

Я искренне верю, отвечает лекарка, что не причинять лишнюю боль ближнему – добродетель куда большая. Она бережно заключает лицо Мари в свои ладони и снова заглядывает ей в рот. Нест указывает на кувшин: Мари следует трижды ополоснуть рот спиртовым раствором буквицы, чтобы вымыть всю кровь, и сплюнуть в таз. Потом Нест берет кисть, намазывает больную десну медом и оставляет Мари сидеть с раскрытым ртом, пока мед не подсохнет.

Нест в третий раз заглядывает в рот Мари, и та обхватывает губами ее пальцы. Мед, земля, лекарственные травы. Мари целует Нест в нежную кожу между бровей. Нест не отстраняется от нее. Мари берет голову лекарки в свои руки. Нест, зардевшись, целует Мари в губы. Встает, закрывает дверь, возвращается к Мари в полумраке – уже простоволосая, без чепца и покрова. Нест берет руку Мари, прижимает к своей остриженной голове, проворными пальцами снимает головной убор с приорессы. Нест поднимает Мари со стула, развязывает ее пояс, снимает с нее скапулярий, укладывает ее на кровать. Руки лекарки поднимают подол ее сорочки, Мари вздрагивает, когда к исподу ее бедра прикасается нежная кожа, и, почувствовав дыхание Нест, понимает, что это не рука, а куда более мягкая щека. Ресницы лекарки щекочут кожу. По телу Мари пробегает дрожь. И вот уже там и губы, и пальцы Нест, Мари повергает в речную стремнину, ее охватывает облегчение, ее крутит водоворот, увлекает под воду. А вынырнув на поверхность, она содрогается всем телом, прижимает ладони к глазам. В темноте летят искры.

Мари позволяет лекарке одеть ее. Нест отводит руки Мари от лица и произносит строго: нет-нет, приоресса, в телесном облегчении нет стыда, это высвобождение гуморов, сродни кровопусканию, это совершенно естественно и не имеет отношения к соитию. Мари встретится с Богом девственницей. Просто некоторым монахиням подобное высвобождение гуморов требуется чаще прочих. Одним раз в два дня, другим раз в год. Нест давно заметила, что Мари, вероятно, из тех, кому надо довольно часто. Порой у приорессы такой дикий взгляд. Как только почувствуете потребность, приходите ко мне в лазарет, заключает лекарка.

Мари немеет от благодарности. Если это лечение, значит, и не грешно. Со времен Цецилии Мари чувствовала грязь в душе. Нест сегодня омыла ее от этой грязи.

Потом Мари вспоминает, где находится, и произносит печально: увы, монахиням запрещено заводить особые отношения. Это против Устава.

Нест отвечает, глотая улыбку, что, как она уже говорила, есть и другие, кто приходит к ней за облегчением гуморов. Это лечение не настолько особое, как полагает Мари: по сути, это обычное дело.

Мари смеется, узнав, что она не одна такая. И выходит на дневной свет, щупая языком саднящую свежую дырку во рту.

Она видит то, чего не заметила, направляясь к лекарке: как солнце бурлит в мельтешащих от ветра ветках, как меж цветов порхает на невидимых крыльях пичужка, видит загрубевшую, как ореховая скорлупа, кожу на лицах старух, глаза их закрыты, подбородки вздернуты к небу. Доброта Нест к бренной плоти произвела перемену в душе Мари. Ничто теперь не представляется ей бесспорным и ясным, не делится на противоположности. Добро и зло существуют бок о бок, как тьма и свет. И противоречия могут однажды оказаться истиной. В основе жизни – огромный трепещущий ужас. В ее глубине – сокровенный восторг.

Мари тридцать восемь.

Вилланки чинят беспокойства, с пришествием лета у трех незамужних женщин круглится живот, точно плод шиповника. Правда, они не монахини, не давали обет целомудрия, но Мари стыдится, что не уследила за телами, вверенными ее попечению, что подумают люди о монастыре, если узнают о произошедшем. Громкий скандал. Мари лишат должности приорессы. Слава богу, она лестью выдрессировала вышестоящих, они привыкли полагаться на ее опыт и больше не наезжают в обитель с проверками. Мари говорит с Годой, та на примере животных объясняет приорессе тонкости размножения: в какой именно момент дети становятся взрослыми. Наконец Мари велит всей общине – пятьдесят с лишним монахинь, больше восьмидесяти прочих насельниц – собраться в саду.

Настал час испытаний, произносит Мари самым громким, самым грудным голосом. Отныне на земли аббатства, окруженные близлежащим лесом, допускаются только женщины. Все остальные должны уйти.

Слуги мужского пола уйдут, в обители останутся только служанки, поясняет Мари.

Нищим обоих полов будут подавать милостыню не здесь, а в специальном помещении, которое Мари устроит в городе.

Все посетители будут останавливаться на постоялом дворе рядом с этим помещением.

С глубоким вздохом Мари наносит последний удар: после двенадцати лет из детей в монастыре имеют право оставаться только девочки, а буде служанки не пожелают разлучаться с родными, Мари найдет им работу на землях обители за пределами главного поместья.

Родиться не женщиной не грех, сообщает Мари склоненным перед ней головам. Младенец не виноват, что родился не того пола. Грех входит в жизнь на одиннадцатом-двенадцатом году, когда в теле пробуждается змий-искуситель и распространяет свой яд. Такова подлинная история наших прародителей, такова суть Евы.