Текст книги "Сломанные вещи"

Новый кот Боллов крадучись выходит на солнцепек и начинает кататься по земле. Он наблюдает за мной. И его хвост ходит ходуном.

– В тот день, когда она погибла, я был в Берлингтоне. Занимался оформлением бумаг по ее удочерению. – Он произносит это так тихо, что мне едва удается его расслышать. – Мы собирались сказать ей об этом вечером.

Неудивительно, что полиция ни в чем не подозревала мистера Болла. Я чувствую себя идиоткой. Полной дурой. И вижу, что Миа чувствует себя так же. Ее кожа приобрела оттенок старого сыра. Даже Эбби явно смущена.

– Простите, что заставили вас потратить на нас время. – Миа говорит это почти шепотом. И не смотрит на меня.

– Ничего. – Мистер Болл, щурясь, глядит на нас обеих. Затем добавляет: – Знаете, мне всегда было вас жаль, вас обеих, девочки. Что бы там ни говорили, я всегда знал, что вы этого не делали. Это было исключено.

Его слова бьют меня под дых, вышибая из легких весь воздух.

– Вы ведь всегда во всем плясали под ее дудку, верно? – Он явно имеет в виду нас обеих, хотя, когда говорит это, смотрит на меня одну. – Что ж, именно такой она и была.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Затем он наконец переводит взгляд на Миа.

– Простите, что ничем не смог вам помочь. – Он печально улыбается. – Но вы же знаете поговорку: «Не буди лиха, пока лихо спит».

Грегор был самым лучшим проводником, которого Эйва, Эшли и Одри могли только пожелать. Он чрезвычайно гордился Лавлорном и знал его историю со времен Первоначальных Фей-Близнецов, которые так ожесточенно сражались за владение миром, что разорвали его надвое, сотворив небо и землю.

– Что означают эти цветы? – Одри указала на домик, перед которым в палисаднике росла одна-единственная белая лилия. Это был уже четвертый раз, когда она видела перед домом такой цветок, растущий в одиночестве.

– Эта лилия – знак уважения, – ответил Грегор. – Она означает, что в живущей здесь семье родился Спаситель или Спасительница – то есть ребенок, которого забрал Фантом.

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

БРИНН

Наши дни

– Ничего себе. – Только это я и могу сказать, когда Миа открывает парадную дверь своего дома.

На ее щеках вспыхивают два розовых пятна.

– Я же говорила тебе, что здесь не убрано, – произносит она, ставя вертикально латунный подсвечник, который, поскольку стоял на горе бумаг, венчающих стол в прихожей, наклонился и упал на бок.

– Да, но ты не говорила мне, что здесь… – Видя лицо Миа, я в последний момент спохватываюсь и вместо того, чтобы сказать: «такая помойка», выдавливаю – настолько не убрано.

Когда мы были младше, дом Миа мне по-настоящему нравился. Я его даже любила. На книжных полках здесь стояли настоящие книги, а также смешные деревянные фигурки цыплят, одетых и играющих на гитарах. Было видно, что в выдвижных ящиках шкафов лежат настоящие матерчатые столовые салфетки. На подоконниках были расставлены маленькие коллекции блестящих кристаллов розового кварца. Я не знала даже названий половины тех вещей, которые имелись в доме Миа – все это было похоже на штуки из какого-то старого научно-фантастического фильма. Декантер! Счеты! Трехногая настольная подставка! Устройство для молекулярного переноса! И мать Миа постоянно покупала все новые и новые вещи. Но эта тяга к приобретательству явно вылилась в психическое расстройство. Сейчас вид у дома Миа такой, будто каждая из имевшихся в нем вещей умножилась в семь раз.

– Смотри на мой дом как на незавершенное строительство, – говорит Эбби, когда мы направляемся к лестнице, протискиваясь по узкой ленте пустого пространства, по бокам которой громоздится годами копившийся мусор. – К началу следующей недели в этом месте будет чисто, как в дзен-буддистском храме.

Я почему-то в этом сомневаюсь. Даже лестница завалена хламом, хотя в некоторых местах я вижу свидетельства того, что Миа и вправду здесь убиралась – там и сям видны участки утратившего свой первоначальный цвет ковра.

– И это только временно. – Миа держит спину, как будто та деревянная – она явно обижена. И не смотрит на меня. – Только на эту ночь, верно?

– Верно, – быстро говорю я. Именно так я ей и сказала: если завтра мою мать еще не выпишут из больницы, за мной приедет сестра. И я перестану ей досаждать.

Почему от лжи столько мороки? Потому что она имеет тенденцию множиться, расползаться. В отличие от всего остального дома комната Миа так же чиста, как зал ожидания в аэропорту. Ковер бежевый и приятно пахнет пятновыводителем. На письменном столе нет ни пятнышка, и на нем стоят только ее айпад и стеклянная банка, в которой она держит ручки. Покрывало на кровати бледно-розовое, а спинка в изголовье сделана из массива дерева. На полу ничего не валяется: ни единой туфли, монетки или носка.

Но некоторые вещи здесь совсем не изменились, например, кружевные занавески на окне, нарезающие солнечный свет на ажурные узоры, и шеренга ароматических свечей, стоящих на книжной полке над кроватью Миа. Кружка на прикроватной тумбочке, на которой написано «Чтение сексуально» и в которой она хранит свои очки. Лампа в форме балерины.

– А теперь что не так? – говорит Миа, и до меня вдруг доходит, что я неподвижно простояла в дверях по меньшей мере пять секунд.

– Ничего. – Чувствуя, что почти готова заплакать, я бросаю большую спортивную сумку на пол и, наклонившись над ней, начинаю разглядывать немногочисленные фотографии, оправленные в аккуратные рамки и развешанные на стене. Почти на всех фотографиях изображены Миа и Эбби, и большая их часть сделана в одной и той же комнате – судя по похожим на шкуру зебры термоядерным обоям, ярко-розовым занавескам и постерам, на которых изображены машины времен промышленной революции, это, должно быть, комната Эбби. Эбби и Миа в ярких боа из страусовых перьев и цилиндрах. Эбби и Миа, лежащие вместе поверх покрывала на кровати. Эбби и Миа, одетые в одинаковые футболки. Я чувствую острый укол зависти – я уже давно ни с кем не была настолько близка. Я не была настолько близка даже с теми девушками, с которыми успела переспать.

На последней из фотографий, снятой на фоне горы Независимости, между Эбби и Миа стоит женщина с темно-русыми редкими растрепанными волосами.

– Кто это? – спрашиваю я.

– О. – На лице Миа мелькает выражение неловкости. – Это миссис Пиннер, наша частная преподавательница. – Она садится на кровать. Все, что делает Миа, каждое ее движение выглядит грациозным и выверенным. Она никогда не плюхается, не сутулится, не ходит, раскачивая бедрами, и не сидит развалившись. Она сидит прямо, ходит изящно и горделиво и умеет вращаться вокруг своей оси. Честное слово, я даже ни разу не слышала, как она отрыгивает воздух. – Мама пробовала отправить меня учиться в школу Пресвятой Марии, полагая, что там мне будет лучше. Но лучше не стало. Все обзывали меня ведьмой и засовывали в мой шкафчик и вещи сэндвичи с испорченным тунцом. Я долго просила ее перевести меня на домашнее обучение, и в конце концов мама согласилась. Мы с Эбби занимаемся вместе, когда она не в отъезде.

Значит, Миа не пришлось возвращаться в Объединенную школу Твин-Лейкс. Как и Оуэну. Ей не пришлось сидеть в тех же классах, в которых мы сидели вместе с Саммер, или есть в одиночку за тем же столом в кафетерии, за которым мы обедали. В том, что на меня смотрели как на предполагаемую убийцу, был только один плюс – никто мне не мешал. Но это, разумеется, означало также, что у меня вообще не было друзей. Интересно, что сказала бы Миа, если бы узнала, что я даже точно не знаю, в каком сейчас классе учусь.

– А у тебя какая отмазка? – спрашиваю я, поворачиваясь к Эбби.

Она достает из сумочки пакетик жевательных конфеток «Твиззлерс».

– Я слишком знаменита, – буднично говорит она и разрывает пакетик зубами. – Все эти Бьютиконы и ВидКоны, а также прочие фестивали и недели моды здорово мешают регулярным школьным занятиям. А сверх того меня постоянно отвлекают на фотосессии.

Я изумленно уставляюсь на нее.

– Я думала, модели должны быть худыми или очень стройными.

– О нет. У нас бывают самые разные фигуры, разные размеры одежды и цвета кожи. – Она вскидывает брови. Ее волосы выкрашены в полоски платинового, золотистого и фиолетового цвета, но брови остались темно-русыми, идеальной формы, точно два небольших полумесяца. – Думаю, так же, как и у убийц.

Я напрягаюсь.

– Я не убийца.

– Ну ладно, согласна. Как скажешь, – И Эбби пожимает плечами.

Я смотрю на Миа, надеясь, что она мне поможет, но она стоит на четвереньках, ища что-то нервно под кроватью.

К счастью, как раз в этот момент Миа находит то, что искала, и вылезает на свет божий, держа в руках толстый пыльный фотоальбом. Я узнаю его сразу. Это ее Дневник Заучки. Миа собирала все свои написанные на «отлично» контрольные, все хвалебные отчеты об успеваемости, все удавшиеся работы по искусству и все эссе, получившие оценку А+ еще с того времени, когда ходила в детский сад. Все это оказывалось в ее Дневнике Заучки.

То есть так было раньше. Судя по покрывающему обложку альбома толстому слою пыли, она бросила вести летопись своих достижений. Почему-то мне от этого становится грустно.

– Уверяю вас, ответ в самой книге, – говорит Миа. – В книге и в том, что мы написали потом, в «Возвращении в Лавлорн».

– Так значит, вы написали сиквел? – Эбби явно впечатлена. Интересно, насколько хорошо ей известно содержание книги самой Джорджии Уэллс. Как это ни странно, я снова ощущаю укол зависти – Миа стольким делится с Эбби. У Миа есть кто-то, с кем можно делиться всем.

– Это фанфик. В основном его писала Саммер, – говорит Миа и тут же поправляется: – Вернее, так думали мы. Но теперь я думаю, что ей кто-то помогал.

– Точно. Тот же самый человек, который оклеил сарай обоями. Тот, который хотел превратить Лавлорн в реальность. – Эбби хмурится, дергая себя за челку, прямую, густую, как у какой-нибудь девицы из пятидесятых годов. – Фантом.

– Фантом… – повторяет Миа, кусая по своему обыкновению нижнюю губу. Она поворачивается ко мне. – Знаешь, в этом что-то есть. Надо об этом подумать. Саммер была одержима Фантомом. Именно поэтому и хотела написать сиквел. Чтобы рассказать историю Фантома.

– И чтобы исправить концовку первоначальной книги, – добавляю я.

– И чтобы исправить концовку первоначальной книги, – соглашается Миа.

– Но почему? – спрашивает Эбби. – Что не так с этой концовкой?

– А то, что она не закончена, – поясняю я. – Книга обрывается на середине предложения. Дичь какая-то. Впечатление такое, будто Уэллс писала, писала, и вдруг кто-то пришел и отрубил ей голову.

Миа бросает на меня взгляд, как бы говоря глазами: давай оставим эту тему.

– Я хочу сказать, что Саммер боялась Фантома. Поэтому и хотела принести ему жертву. Дать ему нечто такое, что его ублажит, – поясняет она, поворачиваясь к Эбби. – Какой-то дар. Саммер считала, что это заставит Фантома держаться подальше.

Когда Миа смотрит на меня, внезапно всплывает воспоминание о том дне – о том, как мы взобрались по холму на длинное поле, как увидели Саммер, которая стояла, одетая в платье, едва доходившее ей до колен, и прижимала к груди то, что нам показалось какой-то тряпкой.

– Если в реальной жизни кто-то вызывал у нее страх и она не знала, как еще это выразить… – говорит Эбби и замолкает.

Я пытаюсь понять, что это может значить. И мой мозг раз за разом отчаянно отбивается от единственного очевидного вывода. Возможно, мне так хорошо удается отрицать очевидное, потому что я столько времени провела среди наркоманов. Первый этап – это признать, что у тебя есть проблема.

– Ты полагаешь, что убийца помогал ей писать продолжение «Пути в Лавлорн», – наконец выдавливаю из себя я, и это утверждение, а не вопрос. – И думаешь, что они оставили… зацепки.

– Это возможно, – говорит Эбби, большим пальцем подталкивая вверх очки на переносице. – Писатели неосознанно вписывают в свои произведения себя самих. Придуманные ими ландшафты – это часто трансформация мест, которые они хорошо знают. Точно так же, представляя себе инопланетян, мы невольно рисуем их в своем воображении похожими на людей. Психологи называют это «переносом».

– Спасибо тебе, Википедия.

– Это не просто возможно, а вероятно, – подытоживает Миа. – Подумайте сами. Работая над фанфиком, мы все время черпали вдохновение в образах реальных людей. Ведь именно так мы придумали Великана-людоеда. Ты хотела вписать в повествование мистера Дадли после того, как он застукал тебя за подсказкой.

– Я не подсказывала, – возмущаюсь я. – Я говорила Кайлу Хеннингу, чтобы он перестал нарочно дышать мне в шею.

– Как скажешь. – Миа закатывает глаза. – Кто-то оклеил сарай обоями. Кто-то сделал из него клуб. А потом кто-то уничтожил все это за одну ночь. Мы это не придумали. Это реальность. – Она сцепляет руки на коленях, и тут я понимаю, что ей необходимо, чтобы это было правдой. Ей нужно не только доказать, что она невиновна, но и узнать, кто виновен, и доказать его вину.

Возможно, это нужно и мне. Чтобы оставить прошлое позади и пойти дальше. Чтобы стать свободной.

Вот что еще говорится на одной из табличек в реабилитационном центре «Перекресток»: «Иди сам, или тебя потащат насильно».

– Ладно, согласна, – говорю я, и Миа шумно выдыхает, точно долго задерживала дыхание. – Согласна, – повторяю я. – Но даже если в тексте фанфика и впрямь содержатся зацепки, то какая нам от этого может быть польза? Ты же слышала, что сказал мистер Болл. Он выбросил в мусор все, что принадлежало Саммер, после того как полицейские забрали необходимые улики. Ничего не осталось.

Миа качает головой. Ее глаза загораются. На секунду мне кажется, что сейчас она улыбнется.

– Вовсе нет, – говорит она. Она сидит на полу по-турецки, кладет тяжелый альбом себе на колени и начинает листать его. – Саммер не давала нам держать при себе «Возвращение в Лавлорн», – объясняет она Эбби. – Она всегда желала быть единственной. Экземпляр рукописи был только один, это тетрадь со множеством страниц-вкладышей, на некоторых из них текст напечатан, на других написан от руки.

– Ничего себе. – Эбби морщит носик, глядя, как Миа листает покоробившиеся страницы альбома с прикрепленными к ним старыми внеплановыми контрольными, выполненными на «отлично», работами, обклеенными множеством стикеров. – Это так старомодно.

– Первая книга о Лавлорне была написана от руки в начале 1960-х годов, – говорит Миа. – Саммер считала, что писать от руки – это более аутентично. Кроме того, ей приходилось делить компьютер со своей патронатной семьей, а они вечно за ней следили.

– Она считала, что они даже научили кота читать, – добавляю я и тут же жалею о своих словах, потому что Миа вздрагивает.

Она говорит уже более тихо:

– Она хотела, чтобы Лавлорн оставался только нашим достоянием. Она хотела, чтобы он принадлежал нам.

– Во всяком случае, так считали мы, – поправляю ее я. И едва не добавляю: Но Оуэн знал. Миа все ему рассказала. Он знал, что мы любим играть в Лавлорн. Но я не говорю этого вслух. Его имя висит в воздухе между нами, словно неловкость из-за произнесенного кем-то грубого замечания. Мы не забываем о нем никогда, его имя незримо присутствует в нашем сознании, вплетаясь в ту тайну, которой покрыто и само убийство, и все то, чего мы еще не знаем.

Миа отодвигается от меня.

– Как бы то ни было, главное состоит в том, что Саммер все время держала эту тетрадь у себя. Если кто-то из нас двоих что-то сочинял, мы должны были отдавать написанное Саммер, чтобы получить ее одобрение. Если написанный кусок ей нравился, она вкладывала его в тетрадь.

Я сажусь на кровать Миа, не обращая внимания на то, как она хмурится, словно боится, что это придаст неприятный запах покрывалу. Вероятно, так оно и будет. От меня воняет.

– Саммер была одержима этим сиквелом. Она считала, что у нас, возможно, даже получится его опубликовать. Сейчас это кажется глупым. – Бледно-розовое покрывало на кровати Миа простегано нитками, образующими петли и завитки. В некоторых местах прошивка начала рваться, и я дергаю одну из торчащих ниток, жалея о том, что прошлое не похоже на эту простежку и что нельзя просто потянуть за ниточку, пока стеганый узор не разойдется и ты не сможешь начать все заново.

– Это вовсе не кажется глупым, – говорит Эбби. – Ведь Лавлорн – это все, что у вас имелось.

Она, конечно, попала в точку. Лавлорн действительно представлял собой все, что у нас имелось. Миа была самой умной из нас трех, а Саммер – самой красивой. Я же была общительной. Но по сути, все мы были одиночками. Остальные девочки ненавидели Саммер, обзывали шлюхой, писали на шкафчике всякие гадости, крали ее спортивную одежду и бросали в мусор или поливали кетчупом, как будто это менструальная кровь. Миа так боялась разговаривать на людях, что в течение многих лет не произносила ни слова, даже когда ее вызывали отвечать, и за это все время отправляли к директору как нарушительницу дисциплины. Она всю жизнь училась в одной и той же школе, но все равно почти никто в этой школе не знал, кто такая Миа Фергюсон. Единственным человеком, который был с ней добр и который мог заставить ее говорить, местный начинающий психопат, Оуэн Уолдмэн – и так продолжалось, пока не появилась Саммер. Как-то раз Миа сказала мне, что начала заниматься балетом именно потому, что не могла говорить вслух. Танец был для нее единственным способом коммуникации.

А я вечно попадала в неприятности с тех самых пор, как Уилл Хармон обозвал меня нищебродкой из трейлера, хотя мы жили вовсе не в трейлере, а в настоящем доме. Но он знал, что нам не хватает денег, и видел, как моя мать работает ночами на заправочной станции – это было до того, как она нашла работу в администрации больницы, той самой, где моя сестра сейчас проходит обучение в клинической ординатуре.

В начальной школе я дралась почти в каждом классе. Я просто не могла не выплескивать свой гнев, давая волю кулакам. А когда мальчишки стали слишком крупными, чтобы вступать с ними в драки, гнев поселился в моих голосовых связках, поэтому часто бранные слова, слетавшие с моих уст, словно вырывались помимо моей воли, сами собой.

Я ничего не могла с собой поделать. Когда я злюсь, все мое тело словно охватывает огонь. Оно горит, треща и разбрасывая искры. И тогда мне кажется, будто пылает весь мир.

Но, сойдясь на почве игры в Лавлорн, мы отлично подошли друг другу, и каждая из нас получила свою роль. Саммер была принцессой, прекрасной и непонятой. Миа была самой хорошей из нас трех, милой сестрой, голосом разума. А я была их мечом, их рыцарем, гордой защитницей чести.

– В феврале того года, когда погибла Саммер, я взяла у нее несколько страниц. – Миа отводит взгляд, кусая нижнюю губу, словно опасается, что я начну ей выговаривать. – Мы спорили из-за одной сцены…

– Из-за какой сцены? – невольно спрашиваю я.

– Из-за сцены турнира, – отвечает она. – Мы спорили о том, должен ли Грегор победить в своей схватке с великаншей. Саммер считала, что убить великаншу и спасти жизнь Грегора должен Фантом. Но я… ну, пусть это звучит глупо, но я хотела, чтобы Грегор заслужил хоть толику уважения, вы меня понимаете?

Пока она говорит это, я словно проваливаюсь в яму и приземляюсь в седьмом классе, когда мы втроем сидели в этой самой комнате и спорили о том, что Джорджия сделала, а чего не сумела сделать в первоначальной книге, о том, почему она пустила всю книгу псу под хвост, закончив ее именно таким образом или же вовсе не закончив, и о том, как сделать наш сиквел даже лучше, чем оригинал.

– Думаю, я просто разозлилась из-за того, что все всегда решала Саммер. К тому же Грегор – один из самых удачных персонажей, – говорит Миа, поворачиваясь к Эбби, а та ищет поддержки у меня.

– Это верно, – подтверждаю я. – Хотя моим любимцем всегда был Ферт. Это кентавр, – поясняю я, когда Эбби устремляет на меня вопросительный взгляд. – В конце первой книги он ездит по Лавлорну, поднимая всех на борьбу за изгнание Фантома. Он бунтарь.

Впервые за весь этот день Миа улыбается мне. У нее чудесная улыбка, преображающая ее лицо.

– Ферт тоже очень хорош, – соглашается она. – В общем, как я уже говорила, я забрала у нее несколько страниц. Я собиралась внести кое-какую редакторскую правку, чтобы потом вернуть их ей.

– Но ты этого не сделала.

Улыбка на лице Миа гаснет.

– У меня просто не было такой возможности. Два дня спустя Саммер объявила нам, что не хочет больше играть. С тех пор она больше не возвращалась в Лавлорн, во всяком случае, не с нами. До того самого дня…

– А что произошло в тот день? – спрашивает Эбби, снова поправляя на носу очки. – Я хочу сказать, что произошло на самом деле?

– Ой, да брось ты, – бешусь я. – Не говори, будто не посмотрела информацию в Интернете.

– Нет, не посмотрела, – отвечает она таким искренним тоном, что я сразу же начинаю чувствовать себя виноватой. – И вообще я спрашиваю вовсе не о том, что появляется в Сети. Разве вам никто не говорил, что нельзя верить всему, что можно прочитать в Интернете?

– Давай не будем говорить об этом сегодня, Эбби, хорошо? – Миа обнимает руками колени, и вид у нее вдруг делается совсем усталый. – Мы объясним тебе все в какой-нибудь другой день.

Эбби тут же вскидывает обе руки, будто говоря: я всего лишь пытаюсь помочь.

– Ну хорошо, Миа. – Я встаю с кровати и сажусь рядом с ней на пол. – Давай посмотрим, что у тебя есть.

Она показывает три страницы, аккуратно исписанные почерком Саммер. И я сразу же понимаю, что она имела в виду, когда сказала, что Саммер кто-то помогал. На страницах нет ни единой ошибки, ни одного зачеркнутого или хоть сколько-нибудь измененного слова. Впечатление такое, будто Саммер списала этот текст у кого-то еще. Почему я не разглядела этого раньше?

Эбби тоже наклоняется над листками, оказываясь рядом со мной, и меня застает врасплох ее неожиданная близость и исходящий от нее аромат лаванды.

– Хорошо, объясните мне, что это значит, – просит она. – О чем именно я читаю? Что значит весь этот текст про амфитеатр?

– Идея амфитеатра принадлежала Саммер, – поясняю я. – В первоначальной книге ничего не говорится о том, откуда в Лавлорне появился Фантом. Так что здесь о том, откуда он взялся. Вот мы и придумали амфитеатр, где должны происходить кровавые схватки.

– Саммер любила вплетать в повествование реальных людей и реальные места, – добавляет Миа. – Это что-то вроде шуток, понятных только нам. Так что великанша была списана с миссис Марстон, нашей учительницы математики. Мы назвали эту великаншу Марципан и написали, что у нее имелись бородавка на лбу и лохматые рыжие волосы. Такие вот отличительные черты.

– Значит, если впервые Фантом появляется в амфитеатре и именно Фантом предполагаемый убийца Саммер, то это важно. – Эбби продолжает какое-то время молча читать текст, глядя поверх моего плеча. – А что насчет домовиков?

Я невольно улыбаюсь.

– Их тоже придумала Саммер, – говорю я. – Они представляют собой глупый надоедливый народец, произошедший от фей, и голоса у них писклявые и визгливые.

– Когда они сильно возбуждаются, от их голосов может лопаться стекло, – добавляет Миа. – И они своими криками подбадривают участников поединков во время турниров.

Эбби смотрит на Миа, потом на меня и опять переводит взгляд на Миа.

– Кровавые соревнования и группа поддержки, состоящая из бездумных писклявых особ? По-моему, это очень похоже на местный стадион для игры в американский футбол.

Минуту я смотрю на нее, не в силах произнести ни слова.

– Стадион для игры в американский футбол, – медленно говорит Миа и снова расплывается в улыбке. – Ты гений, Эбби.

– Элементарно, Ватсон, – взмахнув рукой, отвечает Эбби.

– Игроком в американский футбол был Джейк Гински. Он аутфилдер.

– Аутфилдер – это из бейсбола, – говорит Миа.

– Как скажешь. Он был третьим крайним от центра в линии нападения.

– Кто такой Джейк Гински? – спрашивает Эбби. Она все еще сидит слишком близко от меня, так близко, что я могу видеть влажный блеск ее губ, и я передвигаюсь назад, прислоняясь спиной к кровати. – Джейк Гински, – говорит Миа. – Он встречался с Саммер несколько месяцев. Вроде бы.

– Не вроде бы, а точно, – выпаливаю я, вспомнив тот раз, когда мы сидели с Саммер в машине и она посмотрела на меня, как будто я была кем-то посторонним.

Миа вздыхает.

– Но в январе они расстались. К тому же копы установили, что у него было алиби. Он в момент убийства тусовался с несколькими другими девятиклассниками, игроками той же команды.

В моей голове звучит тревожный звоночек. Что-то здесь не так.

Эбби встает с пола.

– Ну ладно, – говорит она. – Давайте отправимся туда.

– Куда? – недоуменно моргнув, спрашивает Миа.

– В амфитеатр, – отвечает она, как будто это нечто само собой разумеющееся. – Мы можем потереться в раздевалках и заглянуть под трибуны.

– И что же, по-твоему, мы можем там найти? Следы окровавленных рук? Ведь речь идет о том, что произошло пять лет назад.

– Ну мы же должны с чего-то начать, что, разве нет? – Эбби скрещивает руки на груди. – Ведь это единственные страницы, которые у тебя остались, верно? Если Саммер оставила зацепки относительно того, кто мог ее убить, в «Возвращении в Лавлорн», то логично было бы начать с амфитеатра. Может, вы там что-то заметите. Во всяком случае, так бывает в детективах.

– Это тебе не какой-то там детектив, – говорю я. – Это реальная жизнь.

Но Эбби уже направляется к двери.

– Как скажешь, Нэнси Дрю[10]10
  Нэнси Дрю – известный литературный и киноперсонаж, девушка-детектив, известная во многих странах мира. Впервые появилась в 1930 году в книге «Тайна старых часов». Романы о Нэнси Дрю были написаны рядом авторов под общим псевдонимом Кэролайн Кин.


[Закрыть].

Эйва уставилась на него, раскрыв от удивления рот.

– Ты хочешь сказать, что Фантом ворует детей?

– О нет, – ответил Грегор, явно шокированный. – Это вовсе не так. Спасители и Спасительницы идут на это добровольно. Это великая честь. Видишь ли, Фантом оберегает нас. Он делает так, что урожаи всегда обильны, а дожди никогда не бывают ни слишком сильными, ни слишком скудными. Фантом хранит нас от войн и голода. Фантом прогнал Жнецов, так что теперь никому нет нужды стареть. Фантом обладает великим магическим даром.

– Тогда я не понимаю, – пробормотала Эйва, сморщив нос.

Грегор недоуменно моргнул.

– Это обмен, – сказал он, словно говоря о чем-то само собой разумеющемся. – Один ребенок за один урожай.

Из «Пути в Лавлорн» Джорджии С. Уэллс

МИА

Наши дни

Старшая школа Твин-Лейкс отделена от Объединенной, включающей в себя начальную и промежуточную школы, просторным участком, на котором находятся поля для игры в европейский футбол и лакросс, идущая по кругу красноватая беговая дорожка и стадион для игры в американский футбол, выделяющийся на фоне зеленой травы подобно космическому кораблю пришельцев.

Когда мы заезжаем на парковку, я с удивлением вижу, что она почти полностью забита машинами: ну да, конечно, я совсем позабыла про сегодняшнее шество в честь Дня независимости.

– О боже, – бормочет Бринн. – Все празднуют и веселятся. Только этого нам не хватало.

Каждый год четвертого июля сотни детей и подростков от пяти до восемнадцати лет проходят толпами мимо самодельных разукрашенных платформ на колесах и фигур в маскарадных костюмах, представляющих различные местные фирмы, начиная путь от своей школы и доходя до беседки в парке на углу Еловой и Главной улиц. Меня удивляет то, что в этом году традиционное шествие не отменили – ведь его участникам придется обходить валяющиеся на земле отломанные сучья и шлепать по канавам, полным дождевой воды. Но с другой стороны, разве это не наилучший способ отпраздновать обретение независимости Америкой, этой землей свободных, обителью храбрых.

– Давайте заедем со стороны спортзала, – говорит Эбби. – За тренажерным залом обычно бывают свободные парковочные места.

– Не знаю, – сомневаюсь я. – Возможно, поехать сюда сегодня – это неудачная мысль. Мы могли бы явиться на стадион и завтра.

– Нет, это отличная мысль, – возражает Эбби. – Сегодня нас никто и не заметит. Мы смешаемся с толпой.

Это вряд ли. Бринн и я самые ненавидимые персоны в Твин-Лейкс.

Рядом с кафетерием толпа девочек, не достигших еще тринадцати лет и одетых в одинаковую униформу, вращает жезлы и делает перевороты колесом. Откуда-то издалека слышится разноголосый шум настраиваемых музыкальных инструментов. На поросшем травой участке, который отделяет невзрачный трейлер, посвященный учебному предмету «основы безопасной жизнедеятельности», от офисов администрации, какая-то женщина пытается заставить своего сына облачиться в маскарадный костюм. Я не понимаю, что должен означать этот костюм, но, судя по пришитым к нему многочисленным рукавам, это какой-то жук.

– Стало быть, твоя мать здесь преподает? – Бринн наклоняется, облокотившись на спинку одного из передних сидений. От нее пахнет моим шампунем. Прежде чем мы вышли сегодня из дома, она настояла на том, чтобы принять душ и переодеться, хотя и снова нацепила на себя те же самые потрепанные джинсы в облипку. Но на этот раз она хотя бы надела свежую футболку, черную, с надписью «Годзилла грядет», сделанной серебристыми буквами самого зловещего вида. Бринн, как всегда, имеет непринужденный вид, и не просто непринужденный, а такой, будто сама идея о том, что человеку нужно напрягаться, была придумана для других людей, куда менее крутых, чем она. Для таких людей, как я.

– Ага. Музыка, – говорит Эбби. Она набирает что-то на своем смартфоне, потом отвлекается. – Кстати, с Лилиан Хардинг мне не повезло.

– С кем, с кем? – уточняет Бринн.

– С Лилиан Хардинг. Помните тот мундштук для двойной валторны, который мы нашли в сарае? Я погуглила Лилиан Хардести, которая жила в Твин-Лейкс, Вермонт, и могла быть связана с убийством Саммер. Впрочем, это жалкая попытка, имеющая мало шансов на успех. Давайте остановимся здесь.

На траве перед входом на стадион для игры в американский футбол рядом со скамейками для пикников толпится собирающийся пуститься в путь марширующий оркестр, состоящий из сорока музыкантов в возрасте от восьми до восьмидесяти лет. Все они гудят, дудят, играют в барабаны, причем у каждого из них свой ритм. Когда мы выходим из машины, Бринн затыкает уши.

Мы идем по траве ко входу на стадион, обходя шумную толпу. Я инстинктивно опускаю голову, как всегда делаю на людях, и замечаю, что Бринн натягивает на голову капюшон толстовки. Только Эбби выглядит раскованно и шагает себе, шурша юбкой, напевая под нос, как будто какофония звуков настраиваемых инструментов – это самая обычная музыка. Я же не слышу в ней никакого ритма, и балерины перед моим внутренним взором беспорядочно дергаются и корчатся в судорогах.

Мы проходим на стадион – здесь какофония уже немного приглушена. Трава на поле ярко-зеленая и аккуратно подстрижена. Фиолетово-желтые флаги, на некоторых из них изображена рассерженная оса, эмблема Объединенной школы Твин-Лейкс, либо вяло висят на флагштоках, либо были сброшены сильным ветром в грязь.