Текст книги "Волчья лощина"

Лорен Уолк
Волчья лощина

Оригинальное название: WOLF HOLLOW

Copyright © Lauren Wolk, 2016

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2019

* * *

Посвящается моей матери

Пролог

На двенадцатом году жизни я выучилась лгать. Детские выдумки не в счёт. Я говорю о настоящей лжи, которая подпитывается настоящими страхами. О словах и поступках, которые выдергивают человека из привычной реальности и грубо вталкивают в реальность новую.

Остатки покоя исчезли из моей жизни осенью тысяча девятьсот сорок третьего. Не только потому, что война и не думала заканчиваться, – наоборот, её кровавая воронка втянула ещё несколько государств. Нет, причина была ещё и в новенькой девочке, сердце которой хранило отпечаток тьмы.

Временами я сама себе казалась черенком детской вертушки – так громко и навязчиво было хлопанье пёстрых лопастей, так невыносим свист ветра, эти лопасти вращавшего. Но уже тогда я понимала: нельзя, запасшись яблоком и книжкой, спрятаться на сеновале, читать про чужие, выдуманные приключения – авось внизу и без меня как-нибудь разберутся. Нельзя переступить двенадцатилетний возрастной рубеж без «багажа». А «багаж» – это когда с тобой считаются, по крайней мере, твои родные. Когда они чувствуют: из тебя выйдет толк.

Но это не всё. На двенадцатом году я поняла, что слова и поступки, даже детские, имеют значение, причём порой такое большое, что становятся бременем. Я взвалила на себя это бремя, и я его не сбросила ни в начале, ни в середине пути. Я несла его до конца.

Глава первая

Всё началось со свиньи-копилки – подарка тёти Лили на моё пятое Рождество. Что копилки нет, мама заметила сразу:

– Аннабель, ты копилку свою спрятала, да? Мама надраивала плинтус в моей спальне, а я убирала в шкаф летнюю одежду. Наверно, мама обнаружила пропажу копилки потому, что спальня моя была, мягко говоря, не перегружена вещами. Кроме самой необходимой мебели там имелись только гребешок и щётка для волос, да ещё книжка на прикроватном столике.

– Незачем прятать копилку, – продолжала мама. – Никто твои вещи не возьмёт.

Непривычно было видеть маму такой – на четвереньках, всю сотрясающуюся от усилий. Особенно мне бросились в глаза стёртые подошвы её рабочих башмаков.

Хорошо, подумала я, что маме не видно моего лица. Я как раз складывала платье, в котором ходила в церковь; платье было розовое, как леденец, и я очень надеялась вырасти из него к будущей весне. Так вот, поклясться могу: мои щёки стали того же гадкого цвета.

Потому что в тот день я уронила копилку, вытрясая из неё пенни. Фарфор разбился, монетки разлетелись по всей спальне (по моим подсчётам, накопилось уже почти десять долларов). Черепки я собрала и закопала в огороде, деньги увязала в старый носовой платок и сунула в зимний ботинок, под кровать. Там уже хранился серебряный доллар – дедушкин подарок на день рождения. У дедушки была целая коллекция таких монет.

Этот доллар мне и в голову не приходило держать в копилке. Я его и деньгами не считала. Любуясь точёным женским профилем в короне, я воображала, как стану носить дедушкин доллар на груди, будто медаль. И уж конечно, эта новенькая девчонка, что поджидает меня на тропе в Волчьей лощине, доллара не получит. Хватит с неё и пенни, максимум двух – так я решила.

Волчьей лощиной назывался живописный овраг, увитый по склонам плющом, с множеством цветов на дне. А ходили мы через Волчью лощину каждый день. Мы – это мои братья, девятилетний Генри и семилетний Джеймс, и я. По утрам мы спускались в лощину (школа находилась в низине), а на пути домой – поднимались по склону. Там-то, на подъёме, и будет караулить завтра эта Бетти – верзила новенькая.

Её из города отослали к бабке с дедом по фамилии Гленгарри. Их ферма была на ближнем к нам берегу Енотовой речки, как раз не доходя нашей фермы. Бетти внушала мне ужас с того дня, когда появилась в школе. То есть уже целых три недели.

Говорили, будто в городе не место таким, как она, «трудновоспитуемым». Кто это, я тайком смотрела в толстенном школьном словаре. Не знаю, для наказания отправили Бетти в сельскую местность или в надежде, что бабка и дед на неё повлияют, но только мы-то, дети, почему должны страдать? Нам-то Бетти за какие провинности досталась?

Бетти появилась в классе без предупреждения и без каких-либо объяснений. Пришла – и всё. Нас и так занималось в одной комнате сорок человек – гораздо больше, чем могла вместить школа. Некоторые даже сидели по двое за партой, пихались локтями на изрезанной столешнице, втискивали два комплекта учебников и тетрадок в ящик, предназначенный для одного комплекта.

Я делила парту с лучшей подругой, Руфью. С алым ротиком, темноволосая, бледненькая, тихая, всегда в тщательно отутюженных платьицах, Руфь была идеальной соседкой. Нас объединяла любовь к чтению, а чересчур тесный контакт не слишком напрягал – мы обе отличались худобой и регулярно мылись, в отличие от некоторых других учеников.

Учительница, миссис Тейлор, увидев в дверях Бетти, сказала:

– Доброе утро.

Бетти не ответила, только руки на груди скрестила.

– Ребята, познакомьтесь, это Бетти Гленгарри.

Помню, я подумала: вот так имя, словно из баллады![1]1
  Гленгарри – замок в Шотландии, а также шотландский национальный головной убор, который носят военные. Первая часть слова – «глен» (англ. glen) – значит по-шотландски «горная долина». – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]

От нас ждали приветствия, и оно последовало. Бетти всё молчала, только скользила взглядом по нашим лицам.

– В классе тесновато, Бетти, но для тебя местечко найдется, – продолжала миссис Тейлор. – Повесь на крючок пальто и пакетик с завтраком.

Все замерли. Куда миссис Тейлор посадит новенькую? Вдруг худышка Лора, которая стояла у доски, метнулась к своей парте, сгребла учебники и втиснулась на скамью рядом со своей подружкой Эмили.

Бетти заняла место Лоры. К несчастью, бывшая Лорина парта стояла как раз перед нашей. Через пару дней мои ноги испещряли красные точки от карандаша Бетти, а на переменах у меня появилось новое занятие – выбирать из волос жеваную бумагу, которой Бетти плевалась. Только одно меня радовало – что Бетти пристаёт ко мне, а не к Руфи. Хрупкая, безответная Руфь, уж конечно, не выдержала бы таких нападок. А я как-никак прошла закалку дома с двумя младшими братьями. У Руфи ни сестёр, ни братьев не было. Не может же Бетти лезть ко мне вечно. Скоро ей наскучит – так я рассуждала всю первую неделю.

В городской школе, наверно, учительница заметила бы, что Бетти пакостит, а в наших условиях миссис Тейлор только и оставалось, что убеждать себя: происходящее за её спиной – пустяки.

Миссис Тейлор была единственной учительницей. Занятия проходили так: соответствующая возрастная группа подвигалась поближе к доске и слушала объяснения миссис Тейлор, а остальные тем временем читали учебники.

Старшие мальчики, случалось, и не читали вовсе, а спали прямо на партах. Проснувшись, когда подходила их очередь, они всем своим видом выражали такую презрительную скуку, что миссис Тейлор укладывалась с новым материалом в считаные минуты. Двоим таким школьникам было почти по шестнадцать. Как и остальные юноши, они вкалывали на родительских фермах и не видели резонов ходить в школу. Разве в школе научат пахать, или жать, или пасти скот? Если же война продлится ещё год-другой, до их призывного возраста, – не научат в школе и бить немцев. От армии может спасти ферма, ведь фермеры поставляют солдатам продовольствие; опять же, физический труд закаляет и укрепляет мышцы, а от школы толку не жди.

Однако поздней осенью и зимой ребята спасались в школе от тяжёлой работы, вроде починки изгородей, крыш или повозок. Вопрос, что предпочесть – спокойный сон на задней парте с потасовками на перемене или маханье топором под ледяным ветром, – для этих ребят не стоял. Они выбирали школу – если, конечно, это не шло вразрез с планами их отцов.

Бетти свалилась на наши головы в октябре, в разгар бабьего лета, когда для старших ребят хватало работы дома, когда они почти не появлялись на уроках. Не будь Бетти, в школе царили бы мир и покой, но Бетти – была. И был кошмарный ноябрьский день, после которого враньё стало казаться необходимым, а получаться – легко.

В свои неполные двенадцать я не умела охарактеризовать Бетти; не объяснила бы, что конкретно выделяет её среди остальных. За первую неделю мы услышали от Бетти не меньше дюжины слов, знать которые нам было совсем не обязательно. Вдобавок Бетти залила свитер Эмили чернилами и рассказала младшим ребятам, откуда берутся младенцы. Сама я только весной узнала об этом от бабушки, и то лишь потому, что на ферме ждали рождения телят. Но бабушка-то всё подала деликатно, с особой интонацией рожавшей женщины, со скромной гордостью за то, что дети появились на свет в спальне, на кровати, которую бабушка по-прежнему делила со своим дорогим супругом. Совсем иначе подошла к делу Бетти. В выражениях она не стеснялась. А хуже всего – Бетти велела малышам помалкивать дома, не то она переловит их в лесу и поколотит. Пожалуй, и поубивает.

Малыши, включая моих братьев, поверили, и я поверила тоже. Вот мои угрозы Генри с Джеймсом не воспринимали всерьёз, всякие «я вам руки-ноги поотрываю, шеи посворачиваю» вызывали у них только смех, провоцировали показать язык мне, старшей сестре. Бетти хватило мрачного взгляда – и мальчишки притихли. Значит, окажись Генри и Джеймс рядом со мной в Волчьей лощине, когда Бетти внезапно выросла на тропе, толку от них было бы мало.

Помню, я поинтересовалась у дедушки, откуда это название – Волчья лощина.

– Ямы тут рыли. Чтоб волков ловить, – ответил дедушка.

Мы жили ввосьмером. Дом принадлежал нашей семье уже целую сотню лет, и всегда под одной крышей находились три поколения. Может, эта сплочённость и спасла нашу семью в период, когда тиски Великой депрессии[2]2
  Великая депрессия – финансовый кризис в США. Самым тяжёлым периодом считаются годы с 1929-го по 1933-й. Кризис случился после Первой мировой войны. В войну американская экономика выполняла многочисленные заказы из Европы, но, когда война завершилась, заказы резко сократились, и началась безработица. Были и другие причины, например банковские махинации, в результате которых земля в восточных штатах перешла к банкам, а разорившиеся фермеры стали массово перебираться на запад США. Чтобы легче было «очистить» землю на востоке страны, правительство выпускало листовки, обещавшие райскую жизнь в Калифорнии. Но, проделав трудный путь в несколько тысяч миль, люди убеждались, что на западе их никто не ждёт, лишней земли и работы нет, а местное население настроено враждебно. Миллионы бывших фермеров стали бродягами-сезонниками. Набившись по несколько семей в кузов грузовика или в старый автобус, они колесили по Калифорнии в поисках крупного хозяйства, где нужны рабочие руки. Ночевали они в палаточных лагерях в антисанитарных условиях; многие гибли от болезней и голода. Бунты голодных жестоко подавлялись. Никакой помощи, даже еды и элементарных лекарств людям не доставалось. Теодор Рузвельт, став президентом США, начал использовать отчаявшихся людей на строительстве шоссе, мостов, плотин, на осушении болот, где свирепствовала малярия, причём денег никому не платили. Люди работали только за еду. Для США ситуация улучшилась с началом Второй мировой войны, когда экономику снова стали питать заказы из Европы.


[Закрыть] раскрошили огромное количество фермерских хозяйств в восточных штатах. Мы не просто выкарабкались – наша ферма стала лучшим местом на свете. В разгар Второй мировой войны многие вспомнили о войне Первой и снова бросились разбивать огороды, чтобы прокормиться; а мы всегда только на свой труд да на свою землю и уповали. Ферма давала нам всё необходимое, и в большой степени это была дедушкина заслуга.

О чём бы я ни спросила, дедушка отвечал серьёзно и честно. Словно чувствовал: хоть я страшусь иногда правды, мне только она и нужна. Вот и в случае с Волчьей лощиной дедушка смягчать не стал, даром что мне было только восемь лет.

Помню, он обмяк на стуле в кухне, возле печки: босой, руки на коленях, натруженные кисти между колен. В некоторые месяцы дедушка не казался таким уж стариком – глаза, например, у него будто открывались. Но в то утро – июньское, кстати, – он выглядел побитым жизнью. Лоб у него был такой же синюшно-бледный, как и босые ноги, нос и щеки – коричневые, как руки до локтей, до закатанных рукавов. Поглядишь – и сразу понятно: дедушка устал, устал ужасно, хотя и посиживает целыми днями в тенёчке, починяет что-нибудь нужное для хозяйства.

– А зачем их ловить, дедушка?

Действительно: волка не подоишь, в плуг не запряжёшь, на обед на сваришь.

– Затем, что развелось видимо-невидимо.

Дедушка произнёс это, глядя не на меня, а на свои руки, жёсткие, как невыделанная шкура. У оснований больших пальцев были свежие мозоли – дедушка недавно помогал папе.

– Волки цыплят воровали, да, дедушка?

Цыплята пришли мне на ум, потому что порой я просыпалась под мамины проклятия нахальной лисице, которая пробралась в курятник. Но едва ли мама – даже она! – посмела бы браниться вслед волку.

– Их тоже, – кратко ответил дедушка. Выпрямился, потер глаза, будто со сна. – Тогда охотники, считай, перевелись. Вот серые и расплодились. Страх потеряли.

Мне представилась яма, кишащая волками.

– Дедушка, а что потом? Волков убивали, да?

Дедушка вздохнул:

– Пристреливали и уши отрезали. В те времена волчьи уши шли по три доллара за пару.

– Уши? – опешила я. Потом спросила: – А если волчата попадались, их оставляли жить на ферме?

У дедушки была особенность – смеяться почти беззвучно. В тот раз я поняла, что ему смешно, по содроганию плеч.

– Думаешь, волк с собаками поладит?

Собак у нас хватало. Всегда по двору бегало не меньше шести-семи. Правда, время от времени одна исчезала, но почти сразу появлялась новая, ей на замену.

– А если волчонка правильно воспитывать, дедушка? Он же похож на собаку. Вот и вырастет как собака.

Дедушка поддернул подтяжки и стал надевать носки:

– Не вырастет он как собака, хоть что с ним делай.

Дедушка справился с носками, обул и зашнуровал ботинки, поднялся и положил мне на темя свою тяжёлую руку.

– Волчат тоже пристреливали, Аннабель. Особо не размышляли, если бы да кабы. Не припомню, чтобы ты сильно переживала весной, когда я задавил того змеёныша, щитомордника.

Я не переживала, это так, но змейка, присохшая к дедушкиной подошве, словно глиняная колбаска, врезалась мне в память.

– Щитомордники – ядовитые, – возразила я. – Это совсем другое дело.

Дедушка усмехнулся:

– Только не для самих змей. И не для Господа Бога, который их сотворил.

Глава вторая

Именно тот раздавленный змеёныш пришёл мне на ум, когда на тропе выросла Бетти. У меня волосы зашевелились от ужаса. Я даже ощутила родство с волками, что погибли где-то совсем рядом. Бетти была в клетчатом платьице, в голубом свитере – как раз под цвет глаз – и в чёрных кожаных туфлях. Белокурые волосы собраны в хвостик. Общий вид (если не считать выражения лица) – самый что ни на есть безобидный.

Я застыла в десяти футах от Бетти и промямлила:

– Привет.

В руках я держала учебник истории. Сам почти доисторический – в нём даже не значилась Аризона,[3]3
  Штат Аризона вошёл в состав США в 1912 году, последним из континентальных штатов.


[Закрыть] – учебник зато имел изрядный вес. Поэтому-то я и стиснула его покрепче. Думала запустить в Бетти, если она приблизится. Пакетик с завтраком едва ли годился на такое дело, но я всё-таки покачала его за верёвочку, убедилась, что встречаю Бетти не вовсе безоружной.

– Что это у тебя за имя такое – Аннабель? – резким и хрипловатым мальчишеским голосом заговорила Бетти.

Уставилась на меня исподлобья – как собака, которая размышляет: кусать или не кусать? Бетти чуть улыбалась, руки её были опущены вдоль тела – не агрессивно, а скорее вяло.

Вопрос меня смутил. Прежде я не задумывалась о своём имени.

– Ты, видать, из богачек, – продолжала Бетти. – Аннабелями только богатых девчонок называют.

Я покосилась назад, будто там, на тропе за моей спиной, могла оказаться другая девочка. Из богачек.

– Думаешь, мы богатые?

Раньше мне такое и в голову не приходило. Правда, наша семья была из старейших в округе; правда, мы отдали часть своей земли под церковь и школу, и у нас ещё осталось довольно под ферму. Мои предки покоились на семейном кладбище, каждую могилу венчало каменное надгробие, а дом, хоть и со скрипом, вмещал три поколения. У нас был водопровод. Года два назад президент Рузвельт обеспечил электрификацию нашего округа, и нам хватило денег, чтобы провести электричество. У нас был даже телефон – висел на стене в гостиной. Мы до сих пор к этому чуду техники не привыкли. Вдобавок дважды в год мы обедали в ресторане «Ланкастер» в Сеукли[4]4
  Сеукли – пригород Питтсбурга, второго по величине города в штате Пенсильвания.


[Закрыть]. Но самое потрясающее – папа с мамой недавно установили туалет прямо в доме! Для бабушки и дедушки – потому что они уже старенькие, им трудно и, вообще, они этого заслуживают. Но ни о каком богатстве речь не шла.

– А у кого окошко лиловое?! – выпалила Бетти.

Я сначала не поняла. Потом сообразила: Бетти имеет в виду витраж в парадной двери. Мне самой он был чуть ли не дороже всех домашних вещей. Витраж, а ещё нарядные фронтоны, а ещё шиферная крыша, которая на солнце блестела, как серебряные птичьи крылья. И камины в каждой комнате. И большие, вытянутые вверх окна размером почти как двери.

– Про это ваше окошко мне бабуля рассказывала, – продолжала Бетти. – Такие окошки только в церкви должны быть или в королевском дворце, а не на ферме. Значит, ты богачка и родители твои – богачи.

Возразить было нечего. Я молчала. Бетти подхватила с земли палку. Палка была сухая, но всё-таки увесистая – это я заметила, потому что у Бетти напряглись мышцы.

– Или ты завтра же мне что-нибудь принесёшь, или я тебя поколочу.

Эти слова Бетти произнесла спокойно. Я даже подумала, она шутит, но тут Бетти шагнула ко мне – и меня бросило в жар, а сердце подпрыгнуло до самого горла.

– Что ты хочешь? – спросила я.

Сразу представилось, как я тащу по лесной тропе лиловый витраж.

– Что-нибудь ценное. Из твоих запасов.

Запасы у меня были скромные. Свинья-копилка с монетками. Серебряный доллар. Книги. Бобровая муфта – давным-давно дедушка сшил её для бабушки, а бабушка отдала мне, потому что муфта совсем облезла. Кружевной воротничок – я носила его в церковь. Белые нитяные перчатки: они мне уже малы. И застёжка для кофточки: я выпросила её у тёти Лили, а та, похоже, о ней забыла.

Живо перебрав в голове эти ценности, я решила: ни одну из них Бетти не получит. Но тут Бетти выдала:

– Увильнёшь – подстерегу твоих братьев. Они за тебя поплатятся.

Генри с Джеймсом не страдали ни робостью, ни слабостью здоровья, но они были младше меня, я несла за них ответственность.

Я ничего не ответила Бетти. А она прислонила палку к дереву и пошла прочь. Обернулась на ходу, бросила:

– Не вздумай ябедничать. Не то камнем запущу в мелкого.

Она говорила о Джеймсе. Грозила покалечить нашего младшенького. Я дождалась, пока Бетти скроется из виду. Перевела дыхание. Представила, каково это, когда бьют палкой. В прошлом году Генри швырнул в меня поганку. Огромную, с блюдце величиной. Я шарахнулась, налетела на собаку, упала, сломала руку. Пару раз я обжигалась. Наступала на лезвие мотыги и получала рукоятью по лбу. Однажды угодила ногой в сурчиную нору и растянула связки. Худших происшествий со мной не случалось, но я вытерпела довольно боли, чтобы понимать: от удара палкой не умирают.

Палку Бетти я забросила подальше в кусты. Кругом хватало валежника, но мне стало легче. Почему-то возможный удар я связывала с одной конкретной палкой. Я нескоро выбралась из лощины. Оказавшись на открытом месте, решила: ни на Генри, ни на Джеймсе противная Бетти не отыграется. Сперва ей придётся иметь дело со мной. Я выжду, посмотрю, балаболка она или и впрямь опасная личность. Родителям пока ни слова. Незачем дополнительно злить Бетти. Но самой-то себе я призналась: такого страха, как перед Бетти, я никогда раньше не испытывала.

Ничего я особенно не боялась, кроме войны. Вдруг она затянется? Вдруг братья дорастут до призывного возраста, а нацисты всё ещё не будут разбиты? Правда, фермерских сыновей в солдаты обычно не забирают… а там как знать. К тому времени кто-нибудь да победит, утешала я себя, и тут же пугалась: кто именно?

Мы с девочками сшили особый флаг. Он развевался над церковью, и каждый раз, когда из нашего округа парень уходил воевать, на флаге появлялась голубая звёздочка. Если солдат погибал, звёздочку заменяли на золотую. До сих пор этих, золотых, на флаге блестело лишь две. Но в обоих случаях я была на похоронах героев и понимала: слово «лишь» – неуместно и непозволительно.

Иногда я вместе со старшими слушала радио. Новости передавали по вечерам, мы к тому времени успевали поужинать и перемыть посуду. Пока вещал диктор, никто ни слова не произносил. Мама сидела, низко опустив голову, продолжая шить или вязать. Помню, услышав впервые о концентрационных лагерях, я спросила:

– Это такие места, где люди должны сконцентрироваться на своих мыслях?

– Если бы! – усмехнулся папа. – Нет, Аннабель. Это ужасные тюрьмы для всех, кто не по нраву Гитлеру.

Я удивилась. И впрямь странно, как это одному человеку могут быть не по нраву столько людей, что для них по всей Европе строятся тюрьмы.

– А кто ему по нраву? – спросила я.

Папа ответил не сразу:

– Те, у кого волосы белокурые и глаза голубые.

Вот хорошо, подумала я, что у меня-то глаза карие, а волосы каштановые. Ещё рассказывали о бомбёжках и подводных лодках; однажды объявили, что силы коалиции вот-вот вернут Италию; мы тогда очень радовались, а насчёт остального тревожились.

– Трусишка, – говорила мама, гладя меня по спине, – не бойся – до нас не долетит.

Не долетит, как же! Всё может быть!

Зато самой мамы я не боялась, даром что она мне спуску не давала. Просто мама забыла, как это: раскачаться на качелях до неба, бросить мотыгу, разнюниться, едва зарозовеет на ладони первая мозоль, не ждать трудностей от жизни. Мама родила меня в семнадцать лет. В тот год, о котором идёт речь, ей было всего двадцать восемь. Сама почти девчонка, она заботилась о трёх поколениях обитателей мужнина дома и о ферме в придачу. Но даже когда мама теряла со мной терпение, я не тушевалась.

Не пасовала я и перед тётей Лили, даром что перед ней любой заробел бы. Тётя Лили была высокая, тощая, неприятная с лица; впрочем, родись она мужчиной, пожалуй, получилась бы и ничего… Работала тётя Лили на почте, по вечерам молилась, читала Библию или в своей тесной спальне, на единственном свободном пятачке в изножье кровати, сама с собой разучивала танцевальные па. Изредка тётя Лили звала меня к себе послушать на фонографе пьесу «Петя и волк»; время от времени опускала пенни в мою копилку, но меня отталкивали её квадратные зубищи и горячечная набожность.

Что касается бабушки, я боялась не её, а за́ неё. Бабушка стала сдавать. «Сердце», – говорили о ней. Вон, даже по лестнице не может подняться по-нормальному, а практически вползает задом наперёд, отдыхает чуть ли не на каждой ступеньке… Совсем ослабела, а ведь недавно была проворная, бодрая, в руках у неё всё так и горело. Теперь, освободившись от домашних дел, мы с бабушкой качались на качелях и играли в «Угадай, что вижу». Объектами были садовые цветы и бабочки, но втайне мы рассчитывали на фазана. Такое случалось: фазан, этот франт, нередко выпархивал прямо из лесу, чтобы набить зоб семечками из кормушки для певчих птиц. Бабушка их обожала. Всех без исключения, даже самых неказистых с виду. Этих – особенно. Бабушки я не дичилась, но почти всё время думала: «Ей недолго жить, ей недолго жить». Но этот страх – что бабушка скоро умрёт – был у нас в семье общий. Зато бояться Бетти мне предстояло в одиночку. Сама, одна, я её и окорочу – так я решила. По крайней мере, попытаюсь.

Тогда, на тропе, я просто радовалась, что Бетти уходит. Выждав время, я тоже пошла прочь из лощины, выбралась на свежевспаханное поле – пустое, если не считать следов Бетти. Следы показались мне чересчур глубокими, словно их оставил человек куда более тяжёлый, чем четырнадцатилетняя девочка; словно он шёл решительно и каждым надавливанием на рыхлую почву как бы говорил: «Меня недооценивать нельзя».