Текст книги "Волчья лощина"

Глава третья

Вообще-то через нашу землю многие ходили. Из лощины к домам на другой стороне так было ближе, чем по дороге – от самой школы да вокруг холма. Я из этого проблемы не делала. Мы всех в округе знали. Только пару раз я напрягалась при виде бродяг. Великая депрессия совсем недавно кончилась, да не для всех. Многие как привыкли скитаться, так и до сих пор не пустили корней. Не имели, где голову приклонить. Да ещё были ветераны Первой мировой войны – ну точные призраки. Поглядишь на иного и догадаешься: бедняга не помнит, кто он есть, откуда родом.

Один из таких ветеранов, по имени Тоби, прижился в наших краях. Тоби отличался от прочих. Не клянчил ни еды, ни денег. Вообще ни о чём не просил. Другие бродяги шли себе и шли – всё мимо, мимо. А Тоби кружил по холмам как заведённый. Меня это очень нервировало. Но только поначалу, пока я не узнала, что за человек Тоби.

Теперь, после встречи с Бетти, я стала озираться – может, Тоби где-то рядом. Я даже прошлась по полю. Холм поднимался из жнивья, словно голова на короткой шее, обмотанной шарфом из пряжи букле. Тоби частенько маячил на поле, словно следил, как я добираюсь в школу и обратно. Ему нравилось так стоять – на лесной опушке, ни там, ни здесь. Или, забравшись на холм, выделяться чёрным силуэтом на фоне неба. Ноги худые, плащ широкий – ну просто ореховое дерево с тонким стволом и раскидистой кроной.

Откуда Тоби явился, мы толком не знали. Слышали, что он был пехотинцем. Во Франции двадцать с лишним лет назад. По крайней мере, так о нём шептались после церковных служб и на рынке. Приходилось верить, за неимением других версий. В пользу этой версии говорила левая рука Тоби – вся израненная, покорёженная. А вот откуда Тоби родом – никто не знал. Догадывались, что наши холмы похожи на его родной край, потому он тут и остался. Или, может, они ему просто пришлись по вкусу.

В округе Тоби недолюбливали и побаивались. Ещё бы: высоченный, тощий молчун, в вечных чёрных сапожищах, в чёрном клеёнчатом плаще; волосы не стрижены лет сто, борода на грудь свисает, а за спиной болтаются сразу три ружья. Расхаживает тут, по лесам, по долам, как у себя дома, не важно, день ли, ночь ли. Глядит в землю, шаг не ускоряет и не замедляет. И так без конца, без изменений.

Иногда мне представлялось: вот сидит Тоби в окопе, а на него надвигается тысяча немцев, все в касках, с кровожадными глазами. И штыками нацелились. Как, должно быть, Тоби страшно! В свои одиннадцать я уже понимала: если очень-очень напугаться, так, чтобы не только душу – тело страхом пронизало, – изменишься. Прежним никогда не будешь. А будешь чудны́м. Вроде Тоби.

– Поди пойми, отчего он такой: страшное что пережил или контузило его, – сказала бабушка, впервые увидев Тоби. – Когда Первая мировая началась, он совсем мальчишкой был. Да, верно, такого натерпелся, что и бывалого человека подкосит. Или того хуже – сам зло вершил.

Вскоре стало известно: Тоби занял старую коптильню в Коббовой пади, пониже фермы Гленгарри. Мы там, поблизости, картошку и кукурузу растили. Сама коптильня была ничейная, ведь хозяин, Сайлас Кобб, умер, а дом его сгорел от молнии. Коптильня только потому и уцелела, что стояла далеко от дома, в лесу, в самой чаще. Строили её основательно, из камня и дерева, а крышу крыли железом. Однажды у нас корова заблудилась, мы её всей семьёй искали; вот я и набрела на коптильню. Случайно.

Вообще-то я не лазила по всяким подозрительным хибарам. Некоторые строились рядом с нефтяными вышками, для жилья; другие – чтоб делать мясные консервы. Независимо от своего назначения хибары привлекали змей. Но в Коббову коптильню я заглянула. Там по-прежнему резко пахло мясом и дымом, но в целом коптильня отлично подходила человеку вроде Тоби. Рядом даже колодец был – правда, без бортиков, без навеса и прочего, но зато с неплохой водой. Ручей-то зимой замерзал.

Я прямо видела, как Тоби обжился в коптильне: огонь у него всегда горит, а крючья, на которых раньше висели мясные туши, он использует для плаща, шляпы и для ружей, конечно. И для фотоаппарата. Фотоаппарат был наш, Тоби его позаимствовал. Здорово нас всех удивил. Тем, что вообще голос подал. Тем, что приблизился, тем, что, ко всему безучастный, вдруг загорелся попользоваться ценной вещью, которая, к слову, попала к нам случайно.

Мне было семь, Генри – пять, Джеймсу не сравнялось и четырёх. Мама повезла нас в Питтсбург, в большой универмаг фотографироваться. Сама она фотографировалась незадолго до смерти своей матери со всеми родственниками, уже готовыми к потере. Фотография, совершенно жёлтая, будто летняя пылища, хранилась в Библии. Ещё в доме были портреты папиных предков-шотландцев – угрюмых, с поджатыми губами и перевёрнутыми от напряжения глазами. А вот фото, где бы мы улыбались, держась за руки, – такого фото не было. Мама решила, оно просто необходимо, вот и отправилась с нами в Питтсбург. Фотограф сказал, что у них в студии акция – все семейные портреты, сделанные в этот месяц, участвуют в розыгрыше. Главный приз – фотоаппарат «кодак» с пожизненным запасом плёнки и пожизненной бесплатной печатью снимков.

– Да откуда у меня время фотоаппаратом щёлкать? – улыбнулась мама, расплачиваясь за услугу.

А через три недели мы получили бандероль. Во-первых, конверт с фотографией (мы трое вышли куда милее, чем в жизни); во-вторых, призовой «кодак», в-третьих, дюжину катушек чистой плёнки, в-четвёртых, особые тёмные конверты, чтобы слать использованную плёнку в печать. Лично мне казалось, мы не фотоаппарат выиграли, а как минимум космический корабль или машину времени.

Весть о призе мигом облетела окрестности. По воскресеньям, нарядные – сразу после церковной службы, – к нам теперь целыми семьями ходили соседи. Всем хотелось сфотографироваться. Маме было не до пустяков. Снимать взялась тётя Лили, но так шпыняла своих несчастных моделей, что на фото они казались больными гриппом. Недовольные требовали повторной съёмки, с другим фотографом; тётя Лили говорила: и так хороши будут, нечего плёнку и время тратить. Я взялась было за фотоаппарат, но фокус наводила неправильно – срезáла моделям макушки.

В конце концов фотографирование всем наскучило. Несколько лет «кодак» пылился на полке. Но вот выдалась особенно благодатная весна. Персиковые деревья, кажется, никогда ещё так пышно не цвели. Предзакатное солнце просвечивало сквозь лепестки, весь сад был словно в розовом тумане. Я не сдержалась – схватила фотоаппарат, выскочила на крыльцо и давай щёлкать. В перерывах ахала и тянула в себя носом розовую прохладу. И вдруг увидела: в конце сада стоит Тоби. Наблюдает за мной.

Прежде я с ним не разговаривала, потому что он всегда был слишком далеко; нас разделяло как минимум целое поле. И я не слыхала, чтобы Тоби следил за кем бы то ни было. Чтобы по стольку времени не двигался с места. Медленно, неуверенно я нацелила на него «кодак» – словно ружье. Думала спугнуть. Тоби не дрогнул. Я его сфотографировала, отлично понимая: на таком расстоянии да против солнца вместо Тоби будет только тёмное пятнышко.

Тогда он пошёл ко мне. Я ждала. Чего мне бояться – белым днём да в своём саду? Так я себя убеждала. Храбрилась. В девять лет наедине с нелюдимым чужаком, у которого рука изуродованная и три ружья за спиной болтаются, храбриться непросто. Издалека донеслась песня – наверно, пел папа, починяя что-нибудь в сарае. Я осмелела. Не бросилась наутёк. Подпустила Тоби на дюжину футов. Уже чуяла запах коптильни. Сам по себе он был не противный, но смешался с керосиновой вонью от фонаря и с духом немытого человеческого тела. Недаром собаки, приблизившись к Тоби, всегда трясли головами и чихали.

Тоби покосился на «кодак»:

– Твой?

– Мамин, – ответила я, – и мой тоже.

В конце концов, «кодак» выиграло моё изображение. Моё, и Генри, и Джеймса.

Тоби поправил ружейный ремень. Ружьё – штука тяжёлая, это я знала. Даже одно. Не говоря о трёх. Воротник чёрного плаща как-то странно облегал шею и плечи, делал Тоби выше, массивнее. «Вот и у зверей на холках шерсть дыбом становится, – подумала я тогда, – наверно, чтоб врага напугать».

– Стало быть, цветы фотографируешь? – уточнил Тоби.

Я кивнула:

– Вы тоже в кадр попали. Хотите, я пришлю вам фото?

Тоби покачал головой:

– Каков я с виду, я сам знаю.

Интересно, когда он последний раз в зеркало смотрелся? Сколько лет довольствуется отражением в оконных стёклах? В них же всё расплывчато. Только и поймёшь, что белый, а не негр и не индеец. Тоби буравил взглядом «кодак». Я сняла с шеи ремень, протянула Тоби своё сокровище:

– Хотите попробовать?

Тоби отвёл глаза. Снова посмотрел на меня. Затем на персиковые деревья и дальше, на поля, которые как раз недавно распахали, на ряд голубых елей – выше них в радиусе мили ничего не было. Тоби шагнул ко мне, взял фотоаппарат, попятился:

– Не возражаешь, если завтра верну?

Я слегка опешила. Я впервые разговаривала с Тоби и не ожидала от него такой развязности. Но сказать «нет» я не могла, тем более взрослому человеку. Ещё я прикинула, что мама против не будет. Не зря же она побольше теста замешивает, чтобы испечь булку отдельно для Тоби; не зря для него горшочек варенья припасает. Мама не видит причин бояться Тоби. Ничего страшного, если он пощёлкает нашим «кодаком».

Мне было невдомёк, что жизни наши уже начали меняться. Не выиграй мы «кодак», не будь той весной так хороши цветущие персики, не забреди Тоби в наш сад, не расхрабрись я перед ним несообразно своим годам и обстоятельствам, ответь «возражаю» – Тоби не нащёлкал бы снимков, не держал бы фотоаппарат у себя. И мы бы с ним не подружились.

Да, если бы в тот день нас не свели цветущие персики, всё было бы иначе. Я не для того пишу, чтобы просто изложить события. Мне надо, чтобы стало ясно, к чему они привели.

Глава четвёртая

Назавтра, когда я уже стояла в дверях, готовая идти в школу, мама как-то подозрительно на меня взглянула:

– Что-то случилось, Аннабель?

Я чуть не выпалила «Да!». Так было бы легче. Пусть бы мама на себя это взяла. Она же взрослая. Но я смолчала. Конечно, урожай мы почти убрали – оставалось только перевезти в погреб яблоки и картошку, свёклу и тыквы; конечно, ни одна мама в мире не сравнилась бы с моей по умению улаживать ссоры, но от этой конкретной проблемы я решила маму избавить. Ещё вечером всё обдумала. Пожалуюсь маме – ей придётся идти к Гленгарри (а она с ними дружит) и говорить, что их внучка – хулиганка. Гленгарри это и сами знают, но одно дело – знать и совсем другое – выслушивать от посторонних.

Мало ли что до сих пор мама абсолютно всё в моей жизни улаживала. Разве от Бетти она защитит? Разве гарантирует, что Бетти больше ни ко мне, ни к мальчикам не полезет? Ещё как полезет, причём озлится – на неё ведь наябедничали. Не зря я смотрела в словаре слово «трудновоспитуемый». Весь смысл в том, что на таких мальчиков и девочек воспитательные беседы не действуют. А для более сурового наказания Бетти пока ничего не натворила.

Поэтому я сказала маме: – Ничего не случилось.

И открыла дверь. Монетка из копилки оттягивала карман, словно стальная наковальня. Генри с Джеймсом ждали во дворе. Зачем – непонятно. Всё равно, едва я появлялась на крыльце, они срывались с места. Обычно я и до середины сада не успевала дойти, а эти двое уже мчались по просёлку далеко впереди, разбрызгивая грязь или вздымая клубы пыли. Ни дать ни взять пара джиннов, которые истомились в сосудах и наконец-то получили свободу.

До самой вершины холма я шла в одиночестве. На поле, уже распаханном пóд зиму, кое-где рос ноголист – я им любовалась. Иногда мелькал олень. Каждый раз это было как потрясение: вот только что – пустое поле и вдруг – он, почти невидимый на фоне взрытой земли.

Тем утром с оленьей внезапностью возник Тоби. Я подняла взгляд – никогошеньки. Отвлеклась на секунду – и меня будто что-то толкнуло. Так и есть: вот он, Тоби, стоит и смотрит в мою сторону. Отслеживает. Я вздрогнула. Потом помахала ему. Он не отреагировал, но я не обиделась. Тоби общительностью не отличался. Зато несколько раз очень меня выручил.

Например, когда я шла по краю свежевспаханного поля и угодила ногой в сурчиную нору. Такое растяжение заработала, что сама домой нипочём бы не добралась. Вокруг – никого. Всё же я пару раз крикнула: «Помогите!» Тоби услышал. И пришёл. Это случилось в прошлом году. Я тогда весила поменьше. Но всё равно тащить меня вверх по холму было нелегко. Тоби тащил. Не на закорках, а на руках, как младенца. От него пахло прелым, оттепельным лесом. Или собакой, которая попала под ливень и начала отогреваться. Сильный, резкий запах, но не гадкий.

По пути я неуклюже благодарила Тоби: «Спасибо. Извините за неудобства. Как мило с вашей стороны». Потом, уже перед крыльцом, сказала ещё: «Может, хотите воды попить?» Тоби отмалчивался. Но без скрытой досады. Просто не отвечал и всё. За водой в сени он не пошёл. Посадил меня на ступеньки и скорей прочь. Успел скрыться прежде, чем мама дверь распахнула.

Ещё был случай. Папа застудил поясницу, причём в разгар уборки тыкв. Слёг на два дня. Мы, ребята, с мамой и дедушкой поехали поутру в поле. Настроились работать без папы. Приезжаем – а тыквы уже в прицепе (мы его накануне прямо там и оставили). Уложены рядами, одна к одной. Хоть сейчас на рынок вези. Братья и дедушка не поняли, кто это постарался. А я знала: это Тоби. Представила, как он трудится ночью при свете луны и фонаря, грузит тыквы, а ведь некоторые из них такими большущими уродились, здоровому мужчине одному не унести.

Мама в тот день испекла тыквенный пирог персонально для Тоби. Дала мне, сказала: оставь в конце подъездной аллеи. Пирог был ещё горячий. Я долго ждала Тоби, даже пирог остыл. Всё озиралась, а Тоби не шёл. Тогда я положила пирог в ящик – мы там оставляли для Тоби гостинцы и ношеную одежду. Через два дня я нашла в ящике чистую тарелку из-под пирога. Рядом был букетик – веточки древогубца с красными нарядными ягодами и лиловые дикие астры. Букетик Тоби заботливо перевязал прочным стеблем пырея.

* * *

Я продолжила путь. Дорога вела вниз, в лощину. Я шла беззаботно. Генри и Джеймс своими воплями распугали даже окрестных медведей, не говоря о всякой мелочи. Что касается змей, они в такой час определённо лежат где повыше да потеплее. А Бетти… почему-то я была уверена, что Бетти будет ждать меня ПОСЛЕ уроков. Тут-то она и выросла прямо передо мной. Как из-под земли.

В руках она держала палку. Не такую здоровенную, как накануне, но это-то как раз меня и напрягло. Вчера Бетти хотела произвести впечатление. Потом, наверно, сообразила: большая, длинная палка ей самой не по руке. Не размахнёшься. И выломала новую. Свежую. Которая больнее бьёт.

– Привет, Бетти.

Я не сбавила шаг, хоть и перетрусила. Хотела просто пройти мимо. Бетти заступила мне дорогу и протянула руку:

– Вместе пойдём. Давай, чего там у тебя.

Я чуть было не поправила её. Хотела сказать: «Не чего, а что». Хотела шмыгнуть сбоку. Быстро передумала. Лучше не надо. Всё равно не выйдет.

– Мы совсем не богачи, – выдавила я. Хоть этот момент проясню. – И у меня для тебя ничего нету.

Просторечное «нету» вместо «нет» меня саму покоробило. Не знаю, как оно вырвалось. Должно быть, мне хотелось подладиться к Бетти, опуститься самую малость до её уровня. Может, сработает. Может, на сегодня обойдётся.

Я и шагу не сделала, как Бетти согнула свою палку наподобие лука. Мишенью она выбрала моё бедро – синяк на бедре скрыт от посторонних. Я все силы собрала, чтобы в лице не измениться, чтобы Бетти не видела, как мне больно.

– Давай, чего принесла, – повторила Бетти. Противно было отдать ей даже такую ерунду, как пенни.

– Вот, возьми, а больше ничего не получишь. – Я держала монетку в ладони, будто собиралась кормить собаку. – Можешь не просить. Всё равно не дам.

Бетти покосилась на монетку, взяла её двумя пальцами, заглянула мне в лицо:

– Чего это? Пенни? И всё?!

– На пенни можно купить целых два леденца.

– Сдались мне твои леденцы! – Бетти отшвырнула монетку. – Завтра другое чего-нибудь принесёшь. Получше.

Вот уж нет. Пусть она меня ещё раз стукнет – не видать ей подношений как своих ушей.

– Даже не рассчитывай, Бетти. Почему ты такая злюка? Если исправишься, – (я сама не верила в это «если», и уж конечно, сомнение сквозило в моём голосе), – мы могли бы дружить.

Бетти в ответ замахнулась палкой. На сей раз удар пришёлся по запястью. От боли я рухнула на колени, стиснула, прижала к животу повреждённую руку. Не сразу решилась поднять взгляд. У Бетти лицо как-то размякло, челюсть отвисла, обнажив зубы. Чем-то она сейчас походила на приблудную собаку – время от времени такие собаки пытались прибиться к нашим, с фермы, но те их всегда прогоняли.

Пальцы Бетти сильнее сжали палку. Сейчас снова ударит, поняла я. И расплакалась. Бетти передумала бить. Вся подобралась, глаза стали ясными, злыми.

– Соплячка, – процедила Бетти. – Не забудь, чего я сказала. Станешь ябедничать – до меньшого доберусь. Вставай давай.

Я кое-как поднялась, нетвёрдым шагом пошла вперёд. Возле поворота оглянулась. Бетти голыми руками шарила прямо в зарослях плюща – там, куда забросила пенни.

Вечером я пошла к тёте Лили. Застала её перед зеркалом. Тётя Лили расчёсывала волосы. Долго, тщательно. Потом накрасила губы, но сразу стёрла помаду.

– Что тебе, Аннабель?

Она не оглянулась на меня – ей всё отлично было видно в зеркало.

– Мне… – я спрятала руки за спину. – Мне застёжку с камушками… для кофточки… поносить… Можно, тётя?

Один камушек потерялся – наверно, поэтому тётя Лили вообще рассталась с застёжкой. Вдобавок, застёжка была старая, погнутая. Такую и отдать не жалко.

– Мою застёжку? – Тётя Лили поворошила пальцем в открытой шкатулке для мелочей, что стояла на туалетном столике. – Разве застёжка не у тебя, Аннабель? С тех пор как я тебе её дала, она мне вроде не попадалась.

Я уцепилась за слово «вроде».

– Разве? – уточнила я.

Уж конечно, я не лгала. Вопрос ложью быть не может.

– Точно не попадалась. Не помню, чтобы ты возвращала застёжку, Аннабель.

Тётя Лили крутнулась вместе с табуретом, стала глядеть непосредственно на меня.

– Могу ли я одолжить то, чего не имею, Аннабель? По-моему, не могу. Ступай, поищи застёжку в своей комнате.

Она снова отвернулась к зеркалу, взяла пинцет. Я уже открыла дверь, но тётю Лили вдруг посетило новое соображение.

– Все твои кофточки, Аннабель, снабжены пуговицами. На что тебе вообще застёжка?

Я поежилась. Все кофточки тёти Лили тоже имели пуговицы.

– Просто она такая красивая, тётя.

– Красивая! В глазах Господа нашего, Аннабель, красота – самое суетное, что есть на свете.

В тот вечер у нас был отличный ужин – отбивные, жаренные в свином жире, печёная картошка и капустный салат со сметаной и сладким луком. После ужина мама завернула в клеёнку две булочки, отбивную и яблоко.

– Аннабель, это для Тоби. Сбегай, погляди – может, он где-то рядом. А нет – оставь в ящике, да крышку поплотнее прихлопни, не то собаки всё растащат.

В просьбе не было ничего необычного. Мама считала, что Тоби слишком тощий и бледный, вот и посылала ему со мной вкусненькое. Ни Генри, ни Джеймс к ящику не ходили. Они бы непременно воспользовались случаем, устроили бы догонялки в сумерках, нарочно протянули бы время, чтоб не учить уроки, чтоб сразу мыться и в кровать.

– Взрослый мужчина на одной бельчатине долго не выдержит, – сказала мама, вручая мне узелок.

– В саду полно падалиц, – возразила я. – А в поле – картошки и свёклы. Совсем рядом с коптильней. Тоби мог бы взять да поесть.

Мама смерила меня взглядом.

– По-твоему, Тоби возьмёт чужое? Нет, Аннабель, – мама покачала головой, – не возьмёт, разве только сказать ему прямо: «Бери».

– Почему тогда мы ему не скажем?

– Потому, – отрезала мама и снова взялась мыть посуду. – Беги скорей, пока совсем не стемнело.

– Почему он сам не попросит? – не отставала я, даром что мамина спина всегда значила: разговор окончен.

– Потому, – повторила мама, не оборачиваясь. – Беги, а то будешь на обратном пути в потёмках спотыкаться.

Глава пятая

В поле зрения Тоби появлялся поэтапно: сначала над холмом возникла его шляпа, затем – плечи и так далее, до сапог. Ни дать ни взять огородное пугало – если бы не ружья. И не руки – у пугала ведь рук нет.

Не знаю, видел Тоби или не видел, как я приближаюсь. Навстречу он не пошёл. Это было не в его духе.

– Здравствуйте, Тоби. Мама прислала вам гостинца.

Надо было что-то добавить, и я добавила:

– У нас после ужина много осталось.

Тоби не ответил. Глядел из-под шляпы, как старый незлой пёс, и молчал. На шее у него болтался «кодак».

– Нащёлкали снимков, Тоби? Может, забрать у вас плёнку?

Мы забирали использованные плёнки. Тётя Лили – зря, что ли, она работала на почте? – отсылала их в проявку. Готовые фотографии я обычно днями таскала в портфеле, пока наши с Тоби пути не пересекались. Чтобы самим вскрыть конверт – этого мы себе не позволяли. Тоби, когда хотел, сам показывал свою работу.

Однажды он разорвал при мне конверт, а там… Краснохвостый сарыч с кроликом в когтях. Туча, позолоченная по краям закатным солнцем. Олень, спящий в зарослях ноголиста… Это как же надо тихо ступать, чтобы к спящему оленю подобраться! И как любить природу, чтобы, живя впроголодь, щёлкнуть не ружейным затвором, а затвором фотоаппарата! Никто бы такую добычу не упустил – кроме Тоби.

Он вынул плёнку из кармана. Я отдала ему узелок.

– Тоби, у вас чистая плёнка осталась? Или принести?

Он кивнул: в смысле, не надо, ещё есть. Плёнку нам присылали вместе с отпечатанными фотографиями. «Кодак» ведь обещал, что пожизненно будет плёнкой обеспечивать.

Тоби поправил ружейные ремни. Обычно он сразу уходил, сейчас – медлил. Я ждала. Тоби снова полез в карман.

– Вот, это твоё. – И вручил мне мой пенни. Он был тёплый и влажный, словно Тоби тискал его в кулаке. Значит, Бетти монетку не нашла. Зря только шарила по плющам. Значит, Тоби следил за мной. Пенни я положила в карман.

Тоби ещё чуть помедлил, будто надеялся на что-то. Если ему известно, что денежка – моя, значит, он видел, как Бетти меня била. Может, даже слышал угрозы. И не вмешался. Наверно, подумала я, он ждёт: вот я его попрошу заступиться. Я не попросила. Сама ещё толком не разобралась.

Наконец Тоби кивнул и пошёл прочь. На холоде клеёнчатый плащ стал колом и при каждом шаге похрустывал, три ружья за спиной слегка стукались прикладами. По этим ритмичным звукам всегда можно было узнать Тоби. Как он с такой «музыкой» к диким животным подкрадывался – загадка. На мои шаги даже сонная корова всегда оборачивалась, а олень – тот бы не только проснулся, ускакал бы миль на пять.

Я немного постояла, глядя вслед Тоби. Он пошёл по тропе между земляничной поляной и чащей; он словно бы нырял, спускаясь в ложбины, и опять выныривал. Перед домом я снова замедлила шаг. Тьма прибывала, дом светился изнутри и раздувался от этого света. Я подумала: может, Тоби тоже вот так иногда стоит, смотрит? Может, и Тоби это чувствует – что дом набухает светом?

Я пощупала монетку в кармане. Решила для себя: да. Стоит. Смотрит. Чувствует.

* * *

Папа ждал на заднем крыльце. Как всегда, когда я носила Тоби ужин.

– Ну, каков он тебе сегодня показался, Аннабель?

– Всё такой же. Тихий.

Мы вошли в дом.

– Это хорошо, что тихий. Но если что сомнительное заметишь – сразу мне скажи, ладно?

Я испугалась:

– Что сомнительное, папа?

– Всё что угодно, Аннабель.

– Например, если Тоби заболеет или поранится, да?

Вместо ответа папа погладил меня по голове. Улыбнулся:

– Иди-ка к себе в комнату. Небось, уроки ещё не учены?

Но я сначала пошла к тёте Лили. Надо было отдать ей плёнку. Знала бы я, знал бы хоть кто-нибудь в доме, какую беду таит эта плёнка!

Перед сном я осмотрела синяки. На запястье была вспухшая ссадина. На бедре – кровоподтёк вроде здоровенного огурца, только, конечно, не зелёный, а красный. Он ещё не посинел, не почернел. А больно как было – не дотронуться.

Тогда я решила: не получит Бетти застёжку с камушками. В конце концов, худшее, что она сделает мне или мальчикам, – обеспечит ещё пару «огурцов». Не убийца же она. Простая хулиганка. Вдобавок Тоби за мной наблюдает. Если что – вступится. Тоби нас с братьями в беде не оставит. Придет вовремя. Сердцем почует, что неладное творится. А синяки… Посадит мне Бетти новый – пожалуюсь маме. Уж она разберётся.

Назавтра я повела себя как последняя трусиха. Помчалась от крыльца вместе с братьями, бегом проделала весь путь до Волчьей лощины – сначала вверх по подъездной дорожке, потом вниз с холма, дальше через поле. Несколько раз братья оглядывались. Генри даже бросил:

– Быстро бегаешь, для девчонки-то.

А Джеймс и вовсе посоветовал поберечь силы. Иначе говоря – не пасти их с Генри.

– До школы мы и сами можем добраться! – выкрикнул Джеймс и прибавил скорости.

Разумеется, они могли, но дело-то было не в них. Возле спуска в Волчью лощину я наконец-то поравнялась с мальчиками, схватила Джеймса за рукав:

– Дальше вместе пойдём.

Джеймс задёргался, буркнул: «Вот ещё», а Генри спросил:

– Что-то случилось?

– Ничего особенного. Просто вчера на этой тропе я видела змею. Во-от такущую!

Генри вроде поверил. Знал, что я боюсь змей. Джеймс вытаращил глаза:

– Это был змеиный король, да, Аннабель?

– Наверное. Мне такие здоровенные ещё не попадались.

– Аннабель, что ж ты вчера не сказала? Я бы сбегал посмотрел.

– Вот именно поэтому и не сказала. Зато, если мы сейчас пойдём тихо-тихо, может, змеиный король снова нам покажется.

Только мы сделали пару шагов – из-за дерева вышла Бетти. Мальчики остановились так внезапно, что я в них врезалась.

– Привет, Бетти, – поздоровался Генри.

Джеймс ничего не сказал. Я обошла обоих и продолжила путь:

– Ну что застыли? Опоздаем же!

Я не обернулась, но услышала сзади шаги. Братья пошли за мной. На первом же повороте я пропустила их вперёд, и они пустились бегом. Я – за ними. Мы бежали до самой школы.

– Противная эта Бетти, – сказал Джеймс, расстёгивая пальтишко. – Жуть наводит.

– Она просто глупая девчонка, – возразил Генри, но голос понизил и по сторонам сначала поглядел.

Скоро появилась и Бетти. Но ей уже было не до нас. Всё внимание она сосредоточила на своей парте. Потому что за партой сидел один из самых старших мальчиков – Энди Вудберри[5]5
  Вудберри (англ. woodberry) – значит «лесная ягода».


[Закрыть]. Жаль, всегда думала я, что такая вкусная фамилия досталась такому забияке. Энди никто в школе не любил. Даже его ровесники. Потому что он и ровесниками умудрялся помыкать.

В тот день, когда впервые появилась Бетти, Энди в школу не пошёл. И назавтра тоже, и потом ещё несколько дней. Мы знали почему. У его отца и дядьёв были фермы неподалёку от нашей. Все Вудберри держали коров, продавали молоко и масло. Выращивали кукурузу и картошку. Также им принадлежал луг, с которого заготавливали на зиму сено. Был огород. Овец разводили ради шерсти, но по весне позволяли себе зарезать ягнёнка к воскресному обеду. Кур и коз я даже отдельно не упоминаю. Они на каждой ферме есть.

В конце октября Энди в школе появлялся редко. И то, кажется, только чтобы жизнь свою разнообразить. Миссис Тейлор он не слушал, уроки не учил.

– Чего это ты моё место занял? – сказала ему Бетти.

Даже в сидячем положении Энди был ростом почти с Бетти, которая стояла рядом. Но Бетти это обстоятельство не смутило. Остальные дети притихли. Что-то будет? Миссис Тейлор писала на доске, ничего не замечала.

Энди смерил Бетти взглядом:

– Ты вообще кто такая?

– Бетти Гленгарри. А ты?

– Энди Вудберри.

Бетти по-птичьи наклонила голову и спросила:

– Ты в лесу, что ли, живёшь?

– Не.

– Значит, ты ягода?

– Не.

Энди сел прямее, расправил плечи:

– А ты что, в долине живёшь?

– Представь себе, да, – ответила Бетти.

Энди призадумался:

– Значит, ты…

Тут даже до него дошло: сострить не получится. Бетти заранее приготовилась смеяться:

– Нет, я не Гарри. Я – Бетти. И я хочу на своё место, которое занял ты.

Энди сильно смутился. Я догадалась: прежде ни одна девчонка так с ним не разговаривала. Да что там девчонка! Даже родная мать такого себе не позволяла. Спроси меня кто-нибудь тогда о последствиях, я бы ответила: если на перемене Бетти придётся выбирать из волос жёваные бумажки, пусть считает, ей повезло. Да, я так думала, но я ошибалась.

Без единого слова Энди встал и дождался, пока усядется Бетти. Затем он навис над хрупким, слабеньким Бенджамином, который занимал ближайшую к Бетти парту. Бенджамин соображал быстро: сложил вещи в сумку и пересел к кому-то из младших. Осмелился вздохнуть.

Энди плюхнулся на его стул, распростёр по парте длинные ручищи, вытянул далеко вперёд голенастые ножищи. Штаны так и затрещали. Миссис Тейлор обернулась, увидела Энди на Бенджаминовом месте, чуть пожала плечами и как-то съёжилась.

– Доброе утро, мистер Вудберри, – сказала она. – Надеюсь, вы принесли учебники и тетради?

– На что они мне? – Энди похлопал себя по макушке. – У меня всё вот туточки.

Бетти повернулась к Энди, скроила улыбку и выдала:

– Я с ним поделюсь, миссис Тейлор. Я не жадина.

– Очень мило с твоей стороны, Бетти, – похвалила миссис Тейлор.

– Ага, – согласился Энди.

Бетти так на него смотрела, что во мне затеплилась надежда: вдруг теперь Бетти пореже будет ко мне лезть?

Остаток утра прошёл спокойно. Энди уснул, мы слушали миссис Тейлор под мерное сопение. Бетти вздумала разбудить Энди. Тронула его ладонь. Энди проснулся, встряхнулся, громко зевнул и скрестил руки на груди, как самый главный босс. Он был смазливый, Энди, и довольно опрятный – почище многих. Но до Бетти на него ни одна девочка внимания не обращала. Оставалось только удивляться, до чего быстро вспыхнула эта взаимная симпатия. Впрочем, подобное я видела у собак. Бывало, прибьётся новый пёс – наши его треплют, а почему – и сами, наверно, не знают. А бывало и как раз наоборот.