Текст книги "Дьявол носит Prada"

– Через неделю? Солнышко, я не представляю, как ты можешь начать работать через неделю, – сказала мама, помешивая ложечкой чай. Мы, как обычно, сидели за кухонным столом; мама, как всегда, пила чай без кофеина с сахарозаменителем, я – «Английский завтрак» с сахаром. Я не жила дома уже четыре года, но двух больших кружек чая и вазочки с арахисовым маслом хватило, чтобы мне показалось, что я отсюда и не уезжала.

– Выбора у меня нет, и, если честно, мне повезло. Ты бы слышала эту женщину, как она говорила по телефону. – Мама молча посмотрела на меня – ну и что с того?… – Я все-таки буду работать в очень известном журнале, у одной из самых влиятельных женщин в этой отрасли. Да за такую работу миллионы девушек готовы на что угодно!

Мы улыбнулись друг дружке, только ее улыбка была печальной.

– Я так рада за тебя, – сказала она. – Совсем взрослая красавица дочь. Солнышко, ведь для тебя начинается такое чудесное, замечательное время. Ах, помню, как я окончила колледж и приехала в Нью-Йорк. Совсем одна, а город такой большой – безумный город. Пугающий, но такой волнующий. Я хочу, чтобы ты наслаждалась каждой минутой, проведенной в Нью-Йорке, чтобы тебе понравились его спектакли и фильмы, его люди, его книги, его магазины. Ты вступаешь в лучшую пору своей жизни – я знаю это по себе. – Она положила свою руку на мою, что делала нечасто. – Я так тобой горжусь.

– Спасибо, мамочка. А ты, случайно, не настолько гордишься мной, чтобы купить мне квартиру, мебель и помочь обновить гардероб?

– Вот-вот, – сказала она и, шлепнув меня по голове журналом, направилась к микроволновке, чтобы налить еще две чашки чаю. Она мне не отказала, но и за чековой книжкой тоже не потянулась.

Остаток вечера я связывалась по электронной почте со всеми своими знакомыми и спрашивала, не нужен ли им компаньон, чтобы вместе снимать квартиру, и не знают ли они тех, кому это нужно. Я отправляла послания и звонила людям, с которыми не общалась месяцами. Безрезультатно. Я решила, что, если я не хочу застрять на диванчике у Лили и неизбежно разрушить нашу дружбу или поселиться у Алекса, к чему ни он, ни я не были готовы, мне остается только одно – снять что-нибудь на короткий срок, пока я не начну ориентироваться в городе. Надо подыскать себе комнату, и желательно меблированную, чтобы не возиться с этим.

Около полуночи зазвонил телефон, я рывком потянулась к нему и чуть не свалилась со своей детской кровати. Со стены улыбалась вставленная в рамку фотография теннисистки Крис Эверт – кумира моего детства – с ее автографом; над ней все еще висели журнальные вырезки с актером Керком Камероном, который был моим первым детским увлечением.

– Привет, мышка, это Алекс. – По его голосу было ясно, что у него есть новости, но не ясно, плохие или хорошие. – Я только что получил сообщение, что одна девушка, Трейси Макмэйкин, ищет кого-нибудь, чтобы вместе снимать квартиру. Она из Принстона. Кажется, я ее раньше видел. Вроде бы она встречается с Эндрю, ничего плохого о ней не знаю. Тебе это интересно?

– Ну конечно. А у тебя есть ее номер?

– Нет, только электронная почта, но я перешлю тебе ее сообщение, и ты сможешь связаться с ней. Она, кажется, ничего.

После разговора с Алексом я написала Трейси и наконец легла спать в свою собственную постель. Может быть – по крайней мере не исключено, – это сработает.

Побывала у Трейси Макмэйкин: ничего особенного. Темная и унылая квартирка посреди Хеллс-Китчен[2]2
  Хеллс-Китчен (Адская кухня) – район между Тридцать четвертой и Пятьдесят девятой улицами, Восьмой авеню и рекой Гудзон, исторически «бандитский» район Среднего Манхэттена.


[Закрыть]. Когда я туда приехала, по ступенькам взбирался какой-то наркоман. Все остальное было не намного лучше. Одна парочка, сдающая комнату в своей квартире, все время намекала, что они привыкли часто и шумно заниматься сексом; у другой хозяйки – художницы немного за тридцать – было четыре кошки, и она страстно желала иметь еще больше. Одна комната помещалась в конце длинного темного коридора, в котором не было ни окон, ни стенных шкафов; другую сдавал двадцатилетний парень-гей в своем «бардачке». И все эти жалкие клетушки стоили больше тысячи долларов, а моя предполагаемая зарплата приближалась к тридцати двум с половиной тысячам в год. И хотя я не была сильна в математике, не нужно было никаких особенных талантов, чтобы подсчитать, что на жилье у меня уйдет более двенадцати тысяч от этой суммы. Да еще мои родители закрыли мою кредитку «для экстренных случаев», раз уж теперь я стала «взрослая». Мило.

Лили наконец пришла в себя после трехдневной депрессии. Будучи непосредственно заинтересованной в том, чтобы освободить от меня свой диванчик, она связывалась по электронной почте со всеми своими знакомыми. У ее сокурсника по Колумбийскому университету был друг, у которого был босс, тот знал двух девушек, которые искали компаньонку, чтобы вместе снимать квартиру. Я тут же позвонила очень милой девушке по имени Шанти, и она сказала мне, что они с подругой Кендрой ищут кого-нибудь, кто бы поселился с ними в квартире на Манхэттене; комната была совсем крошечной, но в ней имелись окно и встроенный шкаф, одна стена была из неоштукатуренного кирпича. Стоила она восемьсот долларов. Я спросила, есть ли в квартире ванная и кухня. Оказалось, что они там были (конечно, без посудомоечной машины и ванны, да и лифта в доме не было, – но вряд ли стоило надеяться на роскошные условия в своей первой квартире). В целом это было то, что надо. Шанти и Кендра оказались очень милыми и спокойными индианками; они только что окончили университет Дьюка, с утра до вечера пропадали на работе в инвестиционных банках, и, как мне показалось в первый день и в чем я не разуверилась и после, были совершенно неотличимы одна от другой. Так я обрела свой дом.

Глава 3

Я прожила в своей новой квартире уже три дня и все никак не могла к ней привыкнуть. Комната была очень маленькая, ну, может, чуть побольше кладовки в нашем доме в Эйвоне, но вряд ли. Обычно, когда обставляешь мебелью пустое пространство, оно увеличивается в размерах – моя же комната съежилась вдвое. Впервые увидев эти девять квадратных метров, я наивно решила, что комната почти нормальна и не хватает только обстановки: кровати, платяного шкафа, может, одного или двух ночных столиков. Мы с Лили взяли машину Алекса и поехали в «Икею» – Мекку для вчерашних студентов, подбирающих себе меблировку. Кровать и все прочее мы выбрали из светлого дерева, прикупили и плетеный коврик, расцвеченный всеми небесными оттенками – от голубого до сине-фиолетового. Интерьер, как и мода, не является моей сильной стороной, но я думаю, что тогда у «Икеи» был «голубой период». Мы купили стеганое одеяло – все в синих крапинках и самое легкое, какое у них только нашлось. Лили посоветовала приобрести бумажный китайский абажур для ночного столика, а я выбрала несколько черно-белых фотографий в рамках, чтобы оттенить красную шероховатую стену. Элегантно и естественно, в духе дзен-буддизма. Как раз то, что нужно для первого взрослого жилья в большом городе.

Так мне казалось до тех пор, пока все это не привезли. Измерение на глаз и точное обмеривание дают совсем разные результаты. Купленная мебель в комнате не умещалось. Алекс собирал кровать, и когда ему удалось-таки установить ее напротив «намеренно неоштукатуренной» кирпичной стены (на Манхэттене так называют недоделанные стены), она заняла все пространство. Мне пришлось отослать назад платяной шкаф с шестью отделениями, два очаровательных ночных столика и даже большое напольное зеркало. Но Алекс с грузчиками приподняли кровать, и я умудрилась-таки засунуть под нее мой небесного цвета коврик, и лазурная кромка выглядывала из-под этого деревянного мастодонта. Не на что было поставить абажур, и в конце концов я приткнула его на полу, на пятнадцати незанятых сантиметрах между кроватью и раздвижной дверью встроенного шкафа. И хотя я перепробовала специальную клейкую ленту для картона, гвозди, упаковочный скотч, шурупы, проволоку, суперклей, двустороннюю клейкую ленту и все известные мне проклятия, фотографии отказывались держаться на кирпичной стене. Промучившись почти три часа и ободрав до крови костяшки пальцев, я в конце концов пристроила их на подоконнике. Так даже лучше, думала я, хоть какая-то защита от любопытных глаз женщины, живущей напротив. На самом же деле все эти неприятности не имели никакого значения. Было не важно, что окно выходит на вентиляционную шахту и в него совсем не видно неба, не важно, что стенной шкаф был слишком мал для зимнего пальто. Это была моя первая комната, которую я могла обставить сама, без малейшего вмешательства родителей или живущих здесь же приятелей, – и мне она очень нравилась.

Был вечер воскресенья, до начала работы оставалась только одна ночь, и я мучилась неразрешимой задачей, думая о том, что мне надеть завтра. Кендра, наиболее приятная из двух моих товарок, то и дело просовывала в дверь голову и мягко спрашивала, не может ли она чем-то мне помочь. Зная, в каких ультраконсервативных костюмах обе они ходят на работу, я отклоняла все их попытки меня принарядить. Я прошла через гостиную, если можно так назвать комнату, длина которой составляла всего-навсего пять больших шагов, и села на пуфик перед телевизором. Хотела бы я знать, что следует надевать, если предстоит работать у великолепно разбирающегося в моде редактора самого модного в мире журнала мод. Я слышала, конечно, о Праде (от девушек-японок, которые таскали в университет рюкзаки от этого модельера); о Луи Вюиттоне (потому что обе мои бабки щеголяли фирменными сумками, даже не подозревая о собственной продвинутости) и о Гуччи (потому что кто же не знает Гуччи?). Но у меня не было ни единой шмотки ни от кого из них, а если бы даже творения всех троих вдруг оказались в моем миниатюрном стенном шкафчике, я все равно не знала бы, что с ними делать.

Я вернулась в свою комнату – точнее, к моему огромному, от стены до стены, ложу, которое я и называла «своей комнатой», – и повалилась на эту большую красивую кровать, ударившись лодыжкой о ее чудовищных размеров остов. Вот дерьмо! Ну и что теперь?

После продолжительной истерики со швырянием одежды я остановила свой выбор на голубом кашемировом свитере и черной юбке по колено, а к ней – черных по колено же сапогах. Я уже поняла, что портфель не пользуется успехом, поэтому мне оставалась только черная холщовая сумочка. Последнее, что я еще помню о той ночи, – это как я дефилировала вокруг своей огромной кровати на высоких каблуках, в юбке, но без блузки, а потом, сев, переводила дух после только что затраченных титанических усилий.

Должно быть, из-за всех этих переживаний я в конце концов отключилась, потому что разбудил меня в шесть утра не иначе как всплеск адреналина. Я пулей вылетела из постели. Все последнее время нервы у меня были как натянутые струны, и сейчас голова раскалывалась от перенапряжения. У меня оставалось полтора часа на то, чтобы принять душ, одеться и добраться от моего коммунального жилья на пересечении Третьей авеню и Девяносто шестой улицы до центра, пользуясь при этом все еще непривычным и таящим в себе всевозможные опасности общественным транспортом. Таким образом, у меня в запасе было час на дорогу и полчаса на то, чтобы привести себя в порядок.

Душ был отвратителен. Он пищал, словно собачий свисток, и все время, пока я находилась в ледяной ванной, вода текла чуть тепленькая, – зато потом она становилась просто обжигающей. Такое безобразие продолжалось три дня, в конце концов я стала выскакивать из постели, включать душ, а потом прыгать под одеяло еще на пятнадцать минут. Немного вздремнув и лишний раз послушав будильник, я вновь бросалась в ванную, где к тому времени зеркала уже запотевали от чудесной горячей – хотя и льющейся тонкой струйкой – воды.

Через двадцать пять минут, напялив свою нехитрую экипировку, я уже была за дверью, установив личный рекорд. Всего через десять минут я нашла ближайшую станцию подземки – это следовало сделать раньше, но я была слишком занята, чтобы последовать совету мамы и заранее проделать дорогу от дома до места будущей работы, что избавило бы меня от блужданий в ответственный момент. Когда ездила устраиваться на работу, я брала такси, и у меня не было никаких сомнений в том, что необходимость пользоваться подземкой – это наказание божье. Но дежурная по станции удивительным образом оказалась на месте и говорила по-английски; она посоветовала мне ехать до Пятьдесят девятой улицы по шестой линии, сказав, что я выйду прямо на Пятьдесят девятую улицу и мне останется пройти два квартала на запад до Мэдисон-авеню. Проще простого. В вагоне было холодно и тихо; не много нашлось таких ненормальных, кто, как и я, встал в разнесчастные шесть утра да еще потащился куда-то, когда на дворе стояла середина ноября. Все было хорошо, пока не пришло время выходить на улицу.

Я поднялась по ступенькам и оказалась в холодном сумраке, где единственным источником света были горящие окна круглосуточных пивнушек. Позади меня виднелся универмаг «Блумингдейл», больше ничего знакомого вокруг не было.

«Элиас-Кларк», «Элиас-Кларк», «Элиас-Кларк»… Ну и где он? Я вертела головой, пока не увидела указатель: «Шестидесятая улица и Лексингтон-авеню». Что ж, Пятьдесят девятая улица должна быть где-то недалеко, но в какую сторону мне идти, чтобы это было «на запад»? И где находится Мэдисон-авеню? В тот первый раз меня высадили прямо у входа в здание, и сейчас я не видела ничего, что напоминало бы окрестности «Элиас-Кларк». Я немного поблуждала, радуясь, что у меня еще оставалось на это время, и наконец толкнулась в закусочную, чтобы выпить чашку кофе.

– Доброе утро, я, кажется, не могу найти дорогу к «Элиас-Кларк-билдинг». Вы не подскажете мне, как туда добраться? – спросила я нервного человека за кассовым аппаратом. Я постаралась не улыбаться: все мои нью-йоркские знакомые рекомендовали мне не делать этого, потому что «здесь не Эйвон» и люди «не привыкли отвечать добром на добро». Человек хмуро глянул на меня, и я занервничала от того, что он, наверное, считает меня грубой. Я улыбнулась.

– Одна долла, – сказал он, протягивая руку.

– Это за то, чтобы объяснить мне дорогу?

– Одна долла, молоко, без молока, что ваша хочет.

Я не сразу поняла, что все его познания в английском ограничиваются продажей кофе.

– О, с молоком в самый раз. Спасибо большое. – Я отдала доллар и вышла наружу в еще большей растерянности. Я спрашивала продавцов в газетных киосках, дворников, даже бродягу, который прикорнул за продуктовым фургончиком. Но никто не владел английским настолько, чтобы суметь объяснить мне, как пройти к Пятьдесят восьмой улице и Мэдисон-авеню. Перед глазами у меня замелькали картины прошлого: Дели, депрессия, дизентерия. Нет! Я найду то, что мне нужно.

Еще после нескольких минут бесцельного блуждания по просыпающемуся городу я и впрямь наткнулась на главный вход «Элиас-Кларк». Сквозь стеклянную дверь проникал мягкий свет из вестибюля, в утреннем полумраке здание казалось уютным и гостеприимным. Но когда я толкнула вращающуюся дверь, она не поддалась. Я толкала снова и снова, но лишь после того, как я с размаху налегла на дверь всем своим весом, при этом чуть не припечатавшись лицом к стеклу, она чуть-чуть приоткрылась. Сначала она двигалась еле-еле, и это поощряло меня действовать энергичнее, но, набравшись сил, стеклянное чудовище вдруг повернулось вокруг своей оси и швырнуло меня внутрь, так что я чуть не упала; после этого дверь вернулась в исходное положение. Охранник при входе расхохотался.

– Норовистая, да? Уже не в первый раз я такое вижу, да и не в последний! – хихикал он, и его жирные щеки тряслись. – Зверюга лягается дай Боже.

Одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что я возненавижу его и что он всегда будет относиться ко мне с неприязнью независимо от того, как я себя поведу. Все же я улыбнулась.

– Меня зовут Андреа, – сказала я, снимая вязаную перчатку и протягивая руку, – сегодня я поступаю на работу в «Подиум». Я новый секретарь Миранды Пристли.

– Сочувствую! – взревел он, ликующе вертя своей круглой башкой. – Так и запишите: я вам сочувствую. Ха! Ха! Ха! Эй, Эдуардо, ты только посмотри: Миранда нашла себе новую игрушку! Откуда ты только, такая наивная дурочка, взялась? Небось какая-нибудь сраная-Топика-долбаный-Канзас? Да она тебя живьем слопает, ха-ха-ха!

Прежде чем я успела ответить, к нам подошел тучный мужчина, одетый в такую же униформу, и без всякого смущения оглядел меня с головы до ног. Я приготовилась к новым насмешкам и взрывам хохота, но их не последовало. Напротив, лицо его подобрело, он посмотрел мне в глаза.

– Я Эдуардо, а этот идиот – Микки, – указал он на первого охранника, которому явно не понравилось, что Эдуардо своей обходительностью помешал веселью. – Обращать внимания никакого не надо на него, он это разыгрывает вас. – Эдуардо говорил на нью-йоркском наречии с испанским акцентом. Он протянул мне регистрационную книгу. – Просто заполните сюда, и я выдам вам временный пропуск пройти наверх. Им скажете, что вам нужно заводить карточку с фотографией в отделе кадров.

Я, должно быть, посмотрела на него с благодарностью, потому что он смутился и подтолкнул ко мне книгу.

– Ну давайте, это заполните. И удачи вам сегодня, девушка. Она понадобится.

Я была слишком взволнована, чтобы его расспрашивать, да в этом и не было особой необходимости. Чуть ли не единственное, чем я действительно занималась на прошлой неделе, был поиск информации о моем новом боссе. Я с изумлением узнала, что Миранда Пристли – урожденная Мириам Принчек из лондонского Ист-Энда[3]3
  Ист-Энд – восточный (ранее – беднейший) район Лондона.


[Закрыть]. Ее семья, подобно множеству других правоверных еврейских семей, отличалась крайней бедностью и благочестием. Ее отец время от времени находил какие-то сомнительные приработки, но в основном они существовали на средства общины, потому что большую часть времени он уделял изучению древнееврейских текстов. Ее мать умерла, когда рожала Мириам, и мать ее матери переехала к ним, чтобы помочь вырастить детей. А детей в семье хватало. Одиннадцать, Мириам – самая младшая. Большинство ее братьев и сестер пошли по стопам отца и стали работать и молиться, некоторые сумели окончить университет и рано завели собственные огромные семьи. Мириам стала единственным исключением.

Скопив карманные деньги, которыми все старшие родственники снабжали ее по мере возможности, Мириам, едва ей стукнуло семнадцать лет, бросила школу (не доучившись всего три месяца) и поступила на работу к перспективному британскому дизайнеру, помогая ему (ей – если принять во внимание его ориентацию) в подготовке показов. Несколько лет она не покладая рук трудилась, чтобы создать себе репутацию в зарождающемся модельном бизнесе Лондона, а по ночам учила французский язык, пока ей не удалось получить место младшего помощника редактора французской версии журнала «Шик»; к тому времени у нее осталось очень мало общего с ее семьей. Они не понимали ее образа жизни, ее честолюбия, она – их ветхозаветной набожности и крайней неприхотливости. Разрыв стал окончательным, когда после поступления в «Шик» двадцатичетырехлетняя Мириам Принчек стала Мирандой Пристли, сменив свое слишком явно указывающее на национальную принадлежность имя на более изысканное. Грубое наречие лондонских трущоб вскоре уступило место прекрасному литературному произношению, и еще до того, как Миранде исполнилось тридцать, она окончательно превратилась из еврейской простолюдинки в безупречную светскую даму. Быстро и решительно шагала она вверх по ступеням журнальной карьеры.

После того как она провела десять лет у штурвала французского «Подиума», «Элиас» отправил ее руководить американской версией журнала, что было уже потолком возможного продвижения. Она перевезла двух своих дочек и мужа – рок-звезду (он был рад-радешенек вырваться из малоперспективного Лондона и «раскрутиться» в Америке) в пентхаус между Пятой авеню и Семьдесят шестой улицей, и для журнала «Подиум» началась новая эра – эра Миранды Пристли. К тому времени, когда я там появилась, она длилась уже шесть лет.

По какому-то удивительно удачному стечению обстоятельств мне более месяца предстояло проработать в отсутствие хозяйки – каждый год она брала отпуск так, чтобы он начинался за неделю до Дня благодарения и кончался сразу после Нового года. Как правило, она проводила несколько недель в своей лондонской квартире, но в этом году, как мне сказали, она потащила своего мужа и дочек в поместье Оскара де ла Ренты в Доминиканской Республике, а Рождество и Новый год собиралась встречать в Париже, в отеле «Ритц». Кроме того, меня предупредили, что хотя она и «в отпуске», но на самом деле пребывает в состоянии полной и непрерывной боевой готовности, что надлежит делать и всем ее служащим. В ее высочайшее отсутствие я буду как следует вышколена, и это избавит Миранду от страданий, причиняемых моими промахами, каковые в период обучения неизбежны. Это звучало обнадеживающе. Итак, ровно в семь часов утра я вписала свое имя в регистрационную книгу и впервые прошла через турникет. «Не робейте!» – крикнул мне вслед Эдуардо за секунду до того, как двери лифта сомкнулись.

На Эмили были замечательная блузка – облегающая и мятая одновременно – и оливкового цвета брюки. Она ждала меня в приемной с чашкой кофе и новым декабрьским номером «Подиума» в руках. Ее высокие каблуки покоились на стеклянном кофейном столике, был хорошо виден черный кружевной бюстгальтер сквозь хлопок блузки. Непричесанные рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, и немного размазанная губная помада придавали ей такой вид, словно последние трое суток она провела в постели.

– Добро пожаловать, – невнятно пробормотала она, внимательно окидывая меня взглядом, так же как это только что сделал охранник. – Славные сапоги.

У меня дрогнуло сердце. Она серьезно? Или издевается? По ее тону понять это было невозможно. Ступни у меня болели, пальцы были чудовищно сжаты, но если меня и правда похвалили, то за такой комплимент от человека из «Подиума» стоило пострадать.

Эмили чуть задержала на мне взгляд, потом сбросила со стола ноги и театрально вздохнула:

– Что ж, начнем. Тебе очень повезло, что ее сейчас нет… Дело, конечно, не в том, что она… Одним словом, она классная, – закончила Эмили, и в этом проявилась (как я потом поняла) классическая паранойя внутренней политики «Подиума». Паранойя заключалась в том, что стоило служащим «Элиас-Кларк» помянуть – пусть и заслуженно недобрым словом – Миранду Пристли, как их мгновенно сковывал невыразимый страх, что она непременно узнает об этом, и совершался поворот на сто восемьдесят градусов. Впоследствии я часто развлекалась, наблюдая, как коллеги всячески стараются загладить богохульство, которое незадолго до этого себе позволили.

Эмили пропустила свою карточку через считывающее устройство, и мы молча пошли по извилистым коридорам к самому центру помещения – туда, где располагался кабинет Миранды. Я смотрела, как Эмили открывает двустворчатые двери; войдя, она бросила сумку и пальто на один из столов у входа в апартаменты нашей начальницы.

– Теперь это твое место, – указала она на полированный столик в форме перевернутой буквы «г», стоявший напротив ее собственного. На столе были: новенький бирюзовый компьютер «Ап-Мак», телефон и пластиковая горка для документов, в ящиках уже лежали ручки, скрепки и записные книжки. – Я оставила тебе почти все свои канцелярские принадлежности. Мне проще заказать для себя новые.

Эмили только что повысили до старшего секретаря, и для меня освободилось место младшего. Элисон уже покинула приемную, заняв должность в отделе косметики, где в ее обязанности входило тестирование новинок и подробное описание косметических средств, увлажняющих кремов и всяческих шампуней. Я не была уверена, что работа в качестве секретаря Миранды дает надлежащую подготовку для выполнения этих функций, но впечатление было сильное. Факт оставался фактом: те, кто работал на Миранду, неплохо устраивались в жизни.

Остальные служащие начали прибывать около десяти часов, всего в редакции работало человек пятьдесят. Самым большим был отдел моды с тридцатью сотрудниками, включая помощников по аксессуарам. Повсюду слонялись люди из отделов косметики, макияжа и из арт-секции. Почти все они заглядывали к нам, чтобы поболтать с Эмили, услышать какую-нибудь сплетню о ее хозяйке и посмотреть на сотрудников. В то первое утро я перезнакомилась с массой людей, и все они были до крайности ухоженные, все белозубо улыбались и, казалось, были искренне мне рады.

Все мужчины были откровенными геями, облаченными в облегающие кожаные брюки и рубчатые майки, которые обтягивали их выпуклые бицепсы и рельефные мышцы торса. Арт-директор, стареющий блондин с начинающими редеть волосами цвета шампанского, выглядел так, будто посвятил всю свою жизнь соперничеству с Элтоном Джоном: он пользовался подводкой для глаз и носил мокасины из кроличьего меха. Здесь это было в порядке вещей. У нас в университете были голубые, я даже дружила с несколькими, но ни один из них не выглядел так, как эти. Казалось, вокруг меня собрали полный актерский и технический состав бродвейского мюзикла «Рента» – только с лучшими костюмами.

Женщины, или, точнее, девушки, были красивы, и каждая – по-своему. Они будоражили воображение. Большинству на вид было лет двадцать пять, и ни одной из них нельзя было дать больше тридцати. Почти у всех на безымянных пальцах сияли огромные кольца с бриллиантами, но, глядя на этих девушек, невозможно было представить себе, что они когда-либо рожали – или вообще могли родить. Они входили и выходили, двигаясь на своих десятисантиметровых каблуках плавно и грациозно, протягивали мне свои ухоженные молочно-белые руки с длинными пальцами и называли себя: «Джоселин, я работаю с Хоуп», «Николь из отдела моды» или «Стеф, я занимаюсь аксессуарами». Только одна девушка, Шейна, была ниже ста восьмидесяти, но она была такой субтильной, что, казалось, ей не выдержать еще пары сантиметров. Все они весили меньше пятидесяти пяти килограммов.

Я сидела на вращающемся стуле и пыталась запомнить все эти имена – и тут вошла девушка, которая была красивее всех виденных мной сегодня. На ней был кашемировый свитер, похожий на нежное розовое облако. Изумительные белокурые локоны ниспадали на плечи. На ее сто восемьдесят с лишним сантиметров роста, казалось, приходилось ровно столько веса, сколько нужно, чтобы тело сохраняло вертикальное положение; при этом двигалась она с грацией танцовщицы. На ее щеках играл румянец, на руке сверкало обручальное кольцо с бриллиантом в четыре карата. Наверное, она перехватила мой взгляд, потому что сунула руку мне под нос.

– Я сама это придумала, – объявила девушка, любуясь своей рукой и следя за моей реакцией.

Я посмотрела на Эмили, чтобы она намекнула мне, кто это может быть, но Эмили разговаривала по телефону. Я полагала, девушка имеет в виду, что она сама придумала дизайн своего кольца, но тут она сказала:

– Разве не превосходный оттенок? Один слой «Зефира» и один слой «Балета». Вообще-то основа – «Балет». Здорово получается – светлый тон, и нет впечатления, что одно просвечивает сквозь другое. Я так теперь всегда буду делать.

Она повернулась и с важным видом удалилась. «Да, мне тоже было приятно с вами познакомиться», – мысленно проговорила я ей вслед.

Мне понравились коллеги; все они казались очень добрыми и милыми, и все – кроме этой чудаковатой красотки, влюбленной в собственные ногти, – проявляли ко мне, казалось, неподдельный интерес. Эмили не бросала меня на произвол судьбы. Она пользовалась любой возможностью чему-то меня научить. Не тратя лишних слов, давала понять, кто имеет реальный вес, с кем не следует связываться, а с кем стоит подружиться, потому что у них бывают лучшие вечеринки. Когда я описала Девушку с Маникюром, лицо Эмили оживилось.

– О! – выдохнула она с таким возбуждением, с каким не говорила ни о ком другом. – Правда она чудная?!

– Хм… ну да, она милая. Мы с ней толком не поговорили, она только показала мне свои ногти.

Эмили просто сияла от удовольствия:

– Ты ведь, конечно, знаешь, кто она такая?

Я напрягла свою память, пытаясь вспомнить, на кого из кинозвезд, певиц или топ-моделей похожа эта девушка, но так и не решила. Значит, она знаменитость! Может, поэтому она и не представилась – думала, что я и так ее узнала. А я не узнала.

– Нет, если честно, не знаю. Она что, какая-то знаменитость?

Во взгляде, которым наградила меня Эмили, смешались недоверие и презрение.

– Хм… да, – сказала она, ударяя на этом «да», словно желая подчеркнуть, что я безнадежная идиотка. – Это же Джессика Дюшан! – Эмили выжидающе помолчала. Я тоже выжидающе помолчала. Ничего. – Ты ведь знаешь, кто это, правда?

Я попыталась выудить из своей памяти что-нибудь с помощью этой новой информации, но в очередной раз пришла к заключению, что никогда ничего подобного не слышала. Кроме того, эта игра успела мне надоесть.

– Эмили, я никогда прежде ее не встречала и имя тоже в первый раз слышу. Не будешь ли ты любезна сказать мне, кто она такая? – Я изо всех сил старалась оставаться спокойной. Ирония заключалась в том, что меня вовсе не интересовало, кто эта девушка, но было очевидно: Эмили не успокоится, пока я окончательно не почувствую себя неудачницей. Она покровительственно улыбнулась:

– Ну конечно. Стоит только попросить. Джессика Дюшан – это Джессика Дюшан. Ну, знаешь самый известный французский ресторан в городе?! Это ресторан ее родителей! Очуметь, да?! Они невероятно богатые!

– Да ну? – Я попыталась изобразить воодушевление тем фактом, что эту потрясающе красивую девушку следует знать потому, что она дочка рестораторов. – Здорово.

После этого я ответила на несколько телефонных звонков, каждый раз представляясь как «Офис Миранды Пристли», причем и я, и Эмили переживали, что вдруг позвонит сама Миранда, а я не смогу сориентироваться. Панику внес звонок неизвестной мне женщины, которая рявкнула что-то неразборчивое, но с сильным британским акцентом, – я тут же перебросила трубку Эмили, даже не попытавшись сказать что-нибудь сама.

– Это она, – шептала я возбужденно, – возьми трубку.

Эмили впервые посмотрела на меня своим особенным взглядом: она не имела привычки подчеркивать свои эмоции, но ее поднятые брови и чуть опущенный подбородок ясно выразили сожаление и презрение.

– Миранда? Это Эмили, – сказала она, и лицо ее осветилось улыбкой, словно Миранда могла просочиться по телефонным проводам и увидеть ее. Молчание. Неодобрительно сдвинутые брови. – А, Мими, извини, пожалуйста! Это новая девушка решила, что ты Миранда! Да, очень смешно. Нам, похоже, надо приучаться к тому, что не каждый, у кого британский акцент, непременно наш босс. – Она выразительно посмотрела на меня, ее тщательно выщипанные брови еще больше округлились.