Текст книги "Сенека. Избранные труды"

Перейду теперь к тому, что я хотел прибавить от себя.

Мудрец не печалится по утрате своих детей и близких, потому что переносит их кончину в том же настроении, с каким ожидает своей. Он столько же скорбит о первой, сколько боится последней, ибо добродетель должна быть гармонична; все дела ее согласуются с нею, да, Луцилий мой, а эта гармония исчезла бы, если бы душа, которая должна быть возвышена, поддавалась печали и тоске. Всякий страх, беспокойство и отчаяние несовместны с праведностью, ибо праведность влечет за собою спокойствие, бодрость, бесстрашие, готовность на бой. «Но разве праведный не может испытывать ничего подобного волнению? Разве он не способен меняться в лице, краснеть, бледнеть, испытывать нервную дрожь и другие подобные этим изменения, происходящие помимо нашей воли, вследствие неожиданного напора ощущений?» Быть может, и да. Никакое бедствие не может поколебать его ума. Все, что мудрец делает, он делает отважно и обдуманно. Только глупец небрежен и рассеян и дает телу следовать одной наклонности, а душе другой, и рассеивается между различными побуждениями: раз испытав презрение за те поступки, от которых глупец ожидал славы, он теряет охоту приниматься и за действительно хорошие дела.

Если люди боятся чего-либо, они начинают мучиться от одного ожидания и страдают вперед уже от страха. Как болезням предшествуют их признаки: раздражительность, вялость, усталость без всякой причины, сонливость и озноб, пробегающий по членам, так слабый ум страдает гораздо ранее, чем наступают несчастья. Он предыспытывает их и раньше времени падает духом. А между тем что может быть безумнее, чем бояться за будущее и не только не избавлять себя от мучений, но звать и приближать к себе бедствия ранее их наступления? Если нельзя их избежать, не лучше ли отложить их? Вот доказательство того, как нелепо страдать за будущее. Предположи, что кто-нибудь узнал, что через пятьдесят лет его казнят. Он, конечно, не будет страдать от этого, если только не будет переноситься мыслию за этот промежуток времени и тем не заставит себя страдать от того, что случится спустя столько времени. То же бывает, когда старые и забытые печали омрачают болезненный дух, охотно отыскивающий для себя причины скорби. И того, что прошло, и того, что еще не наступило, теперь нет. Ни того ни другого мы не чувствуем, а помимо чувства нет страдания.

Письмо LXXVII. О малоценности жизни

Сегодня прибыли к нам александрийские корабли, которые посылаются вперед с известием о приближении идущего за ними флота. Это были так называемые курьерские корабли. Вся Кампания радовалась при виде их. На набережной в Путеолах стояла толпа народа, узнававшая александрийские корабли среди общей массы других кораблей по роду их парусов. Ибо только на этих кораблях распускают верхний парус. Известно, что наиболее увеличивает скорость корабля верхняя часть парусов. С помощью их корабль движется всего скорее. Итак, как только ветер начинает крепчать и становится сильнее, чем нужно, верхние паруса убираются; нижний ветер уже гораздо слабее. Поэтому все другие корабли, миновав Капрею и ту гору, с бурной вершины которой на море смотрит Паллада, оставляют одни нижние паруса. Верхние же составляют отличительное свойство александрийских кораблей.

Смотря на суетливость, с которою все спешили на берег, я почувствовал некоторое удовлетворение от своей беспечности, благодаря которой я не спешил узнать и ожидаемых мною писем, в каком положении были мои дела, и вообще, что в них заключалось. С некоторых пор ничто уже не может мне ни повредить, ни принести выгоды. Так должен был бы я думать, даже если б и не был стар; теперь же такой образ мыслей тем приличнее, что во всяком случае у меня более путевых запасов, чем остающегося пути, в особенности если принять во внимание, что я вступил уже в такой путь, который кончить не представляется необходимым. Путешествие нельзя считать совершенным, если остановишься посредине пути или не дойдя до места назначения; жизнь же, если только она праведна, – совершенна, и когда бы ее ни кончить, лишь бы хорошо кончить, она будет завершена. Часто же приходится кончать ее насильственным образом, и притом даже не по очень важным причинам: не очень ведь важны и те причины, которые побуждают нас жить.

Туллий Марцеллин, которого и ты хорошо знал, был в молодости спокойного нрава, но скоро состарился и, когда заболел болезнью хотя излечимою, но продолжительной, тягостной и сильно стеснявшей его, стал подумывать о смерти. Он созвал на совет многих из своих друзей; все они или отказывались дать совет по природной робости, или из лести и угодливости старались в своих советах угадать, что было бы приятно тому, кто спрашивал их. Тогда один стоик, прекрасный человек, и даже – отдадим ему должное – муж храбрый и строгих правил, посоветовал Марцеллину следующее и, как мне кажется, наилучшее:

«Не думай долго, о Марцеллин, – сказал этот стоик, – как будто ты размышляешь над очень важною вещью. В жизни нет ничего чрезвычайного. Все рабы твои живут, живут и животные. Напротив того, великая вещь – умереть праведно, разумно и мужественно. Подумай только, сколько времени делаешь ты все одно и то же: ешь, спишь, развлекаешься. Вся жизнь твоя проходит в этом узком круге. Желать смерти можно не только из благоразумия, храбрости или от несчастья, но и от скуки».

Марцеллину, собственно, был нужен не совет, а только поощрение. Но рабы не хотели ему повиноваться. Тогда стоик успокоил их и сказал, что им предстояла бы опасность преследования только в том случае, если б было неизвестно, добровольно ли умер их господин. В настоящем же случае мешать господину умереть так же предосудительно, как убить его. Затем и самому Марцеллину он напомнил, что было бы великодушно, подобно тому как после пира остатки раздают прислуге, так и при окончании жизни дать кое-что тем, которые прислуживали ему всю жизнь. Марцеллин был человек сговорчивый и щедрый даже в тех случаях, когда дело шло о его имуществе, поэтому он раздал небольшие суммы денег своим плачущим рабам и этим их совершенно успокоил. Ему не понадобилось ни железа, ни крови; в течение трех дней он ничего не ел и приказал поставить шатер в своей спальне. Там он поставил ванну и подолгу сидел в ней, все подливая теплой воды, и таким образом мало-помалу совершенно истощил свои силы, притом, как он сам говорил, не без известного удовольствия, вроде того, какое производит легкое головокружение, испытанное, вероятно, всеми нами, когда кажется, будто душа покидает тело.

Я рассказал эту историю не без цели. Ты узнаешь из нее, что кончина твоего друга не была ни тяжела, ни печальна. Хотя он сам лишил себя жизни, однако скончался весьма спокойно. Сверх того, эта история может быть и полезна тебе: часто необходимость требует следовать таким примерам. Часто мы должны умереть, а не хотим; умираем, и все-таки не хотим. Конечно, все знают, что когда-нибудь придется умереть, однако когда наступает час смерти, прячутся от него, дрожат, плачут. Но разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячей лет раньше? И одинаково нелепо плакать о том, что не будешь жить спустя тысячу лет. Ведь это одно и то же. Не был и не будешь. И то, что было раньше нас, и то, что будет позже, одинаково не наше. Твое существование ограничено одним мигом, и если бы ты мог его продлить, до каких пор продлил бы ты его? К чему слезы? К чему печаль? Все напрасно.

О, не надейся молитвой смягчить судеб непреклонность!

Судьба непреклонна, неизменна и основана на предвечной необходимости. Ты идешь туда, куда и все идет. Что тут для тебя нового? В этом законе ты рожден. То же испытали и твой отец, и твоя мать, и твои предки, и все, кто жили до тебя, и все, кто будут жить после тебя. Неразрывная и никакими силами неизменимая цепь оковала все творение и влечет его. Сколько мертвых последует за тобой! Сколько пойдет их вместе! Тебе, может быть, будет легче, если с тобою умрут многие тысячи? Так знай, что в тот самый миг, когда ты задумываешься над смертью, тысячи людей и животных отдают свой дух самым различным образом. И разве ты сам не думал, что когда-нибудь придешь туда, куда шел все время? Всякий путь имеет свой конец.

Ты думаешь, что теперь я приведу тебе примеры из жизни великих людей? О нет, я приведу тебе примеры детской доблести. Есть предание о мальчике-спартанце, который, когда его взяли в плен, твердил на своем дорическом наречии: «Не буду рабом!» – и сдержал свое слово. В первый же раз, как ему приказали исполнить обязанности раба, и притом самые унизительные, а именно принести ночной горшок, он разбил свою голову об стену. Так близка свобода и все-таки есть рабы! Не предпочел ли бы ты, чтобы твой сын так умер, тому, чтобы он дожил до старости благодаря унижениям? Так чего ж ты смущаешься, если мужественно умереть умеет даже ребенок? Знай, что, если ты не хочешь, ты должен будешь умереть. Так сделай своим то, что в чужой власти. Неужели у тебя не хватит духа сказать, как тот отрок: не хочу быть рабом! Несчастный! Ведь ты раб людей, раб вещей, раб жизни, потому что и жизнь, если нет храбрости умереть, – рабство.

И разве у тебя есть что-либо, что может удерживать тебя от смерти? Ведь ты перепробовал все наслаждения, которые заставляют тебя медлить. Ни одно из них не ново для тебя, всеми ты уже пресытился. Ты знаешь вкус вина и вкус меда; так не все ли равно – сто или тысяча бутылок пройдут сквозь твое горло. Точно так же ты отведал и устриц, и раков. Благодаря твоей роскоши на будущие годы для тебя не осталось ничего неизведанного. И от этого-то ты не можешь оторваться? Чего же еще тебе может быть жаль? Друзей и родины? Но разве ты их ценишь хотя бы столько, чтобы ради них позднее поужинать? О, если б было в твоей власти, ты погасил бы самое солнце! Ибо ты ничего не сделал достойного его света. Сознайся, что ты медлишь смертью не потому, что тебе жаль курии, форума или даже природы. Тебе жаль покинуть мясной рынок, на котором, однако, ты все уже перепробовал. Ты боишься смерти: так отчего же презираешь ее среди своих наслаждений? Ты хочешь жить: как будто ты знаешь жизнь! Ты боишься умереть! В самом деле? А разве такая жизнь, как твоя, – не сама смерть? Однажды Цезарь, проходя по Латинской улице, был остановлен одним из стражей – стариком с огромной, до середины груди, бородой, который просил у него смерти. На это Цезарь возразил ему: «Да разве ты живешь?» Вот какой ответ следовало бы давать тем, кому смерть могла бы быть только благодеянием: ты боишься умереть? Да разве ты живешь?

«Но, – возразят мне, – мы хотим жить, потому что живем праведно: мы не хотим бросать обязанности, которые налагает на нас жизнь, так как мы выполняем их хорошо и искусно». Как? Вы не знаете, что одна из обязанностей, налагаемых жизнию, состоит в смерти? К тому же, умирая, вы не оставите ни одного вашего дела неисполненным: ведь число дел, которые вы должны выполнить, неопределенно. Всякая жизнь коротка, если вдуматься в суть дела. Коротка жизнь даже Нестора и Статилии, которая приказала написать на своем надгробном памятнике, что она прожила девяносто девять лет. Как видишь, старушка расхвасталась своим долголетием. Ее хвастовство стало бы совсем невыносимым, если б ей удалось прожить все сто лет. Как басня, так и жизнь ценится не за длину, но за содержание. Совершенно все равно, когда кончить ее. Кончай, когда угодно, лишь бы конец был хорош.

Письмо LXXVIII. Не следует бояться болезней

Для меня тем неприятнее было узнать, что ты страдаешь частыми насморками и лихорадками, обыкновенно следующими за долгими и ставшими хроническими простудами, что я сам испытал в свое время эту болезнь. Сначала я не обращал на нее особенного внимания: благодаря моей молодости мне не было особенно тяжело переносить ее, и вообще я еще мог пренебрегать болезнями. Но, наконец, мне пришлось слечь, так как катар довел меня до того, что я весь истаял и страшно ослабел. Я даже стал подумывать о самоубийстве; но меня удержала мысль о том, как я оставлю моего отца – старика, очень любившего меня. Я принял в соображение не то, как бы прекрасно мог умереть я сам, но как бы он не горевал слишком по моей кончине. Итак, я решил остаться жить. Иногда ведь и остаться жить бывает мужественным поступком.

Я опишу тебе, чем я утешался в то время, но прибавлю, что эти утешения имели для меня целебную силу. Хорошие утешения могут заменять иной раз лекарства, так как то, что возбуждает дух, приносит пользу и телу. Итак, меня спасли тогда мои научные занятия. Я обязан философии своим выздоровлением. Я обязан ей самою жизнью, и это наименьшее, чем я ей обязан. Много содействовали моему выздоровлению и мои друзья, которые облегчали меня своими утешениями, посещениями, разговорами. О Луцилий, ничто так не восстанавливает силы больного, как участие друзей. Ничто не устраняет в такой мере ожидания и страха смерти. Я думал, что я не весь умру, если они переживут меня. Я думал, что я буду жить тогда, если не с ними, то через них. Мне казалось, что я не испущу своего духа, но передам его им. Все это поддержало во мне желание вылечиться и терпеливо перенести все мучения. Ведь не станет тягостнее не иметь силы жить оттого, что расположишься умереть.

Испытай эти лекарства и на себе. Врач тебе скажет, сколько времени ты должен гулять, сколько заниматься. Он объяснит, что не следует предаваться бездействию, к которому клонит болезнь, что надо стараться яснее читать вслух, упражняя таким образом дыхание, пути которого и органы поражены болезнью. Врач посоветует тебе кататься по морю, слегка укачивая свои внутренности. Врач предпишет тебе, что есть, когда пить вино и когда не пить, чтобы оно не возбуждало и не обостряло кашля. Я же пропишу тебе такое лекарство, которое поможет не только в настоящей болезни, но и на всю жизнь. Не бойся смерти. Раз ты избежишь страха смерти, ничто не будет для тебя тяжело.

Три вещи делают для нас тяжелою болезнь: страх смерти, страдания тела и лишение удовольствий. О смерти я достаточно говорил уже раньше. Здесь же скажу только, что страх смерти зависит не от болезни, но лежит в самой природе вещей. Иногда даже болезнь отсрочивает смерть и является спасением для того, кто думал умереть от нее. Ты умрешь не оттого, что ты болен, но оттого, что ты живешь. Если ты и выздоровеешь, все-таки ты не избежишь смерти. Выздоровление избавит тебя от болезни, а не от смерти.

Теперь рассмотрим присущее собственно болезни зло: болезнь сопряжена со страданием. Но страдание делают выносимым промежутки между приступами боли. Высшее напряжение боли влечет за собою смерть. Никто не может страдать и сильно, и долго. Природа, в своей заботе о нас, устроила так, что боль бывает или выносима, или коротка. Наиболее острая боль сосредоточивается в самых слабых частях тела. Всего сильнее чувствуется она нервами, суставами и вообще всем, что более хрупко. Но зато эти органы скоро немеют и теряют способность ощущать боль, потому ли что жизненная сила, оживляющая и возбуждающая тело, встретив препятствие в своем естественном пути и направленная иначе, слабеет, или потому что влага, заключающаяся в нас, испортившись и не находя себе выхода, застаивается и лишает чувствительности переполненные ею органы. Так подагра, хирагра и всякая другая болезнь суставов и нервов затихает, когда окостенеют те органы, которые страдали ею. Во всех таких болезнях мучителен лишь первый приступ; с течением времени боль ослабевает, и, наконец, болезнь кончается онемением. Так, зубная боль, глазные и ушные болезни и даже головная боль оттого проявляются так остро, что развиваются на небольшом пространстве. Но зато, если эти боли слишком сильны, они влекут за собою потерю сознания и сон. Итак, в самой сильной боли мы имеем то утешение, что, если она становится слишком сильна, мы совсем перестаем ее чувствовать. Истинная же причина того, что заставляет страдать людей, не привыкших к перенесению боли, состоит в том, что они не привыкли довольствоваться духовной стороной и слишком привержены к телу. Напротив, мудрец отвлекает душу от тела и более занимается этой лучшей и божественной частью себя. О теле же, жалком и хрупком, он заботится лишь насколько это необходимо.

«Но тяжело в болезни лишение обычных наслаждений: приходится воздерживаться от пищи, жаждать, голодать». В первое время, действительно, такое воздержание трудно, но затем, по мере того как мы устаем и слабеем, самое желание проходит. Аппетит становится капризен, и то, что прежде нравилось, становится противным. Умирают сами желания. А тогда уже совсем не трудно быть лишенным того, чего перестаешь хотеть.

Прибавь еще и то, что всякая боль прекращается и не всегда возвращается снова. Сверх того, можно уберечься от заболевания и даже бороться с самою болезнью лекарствами. Всякая болезнь имеет предупредительные симптомы, особенно же такая, припадки которой возвращаются по нескольку раз. Всякую болезнь можно терпеливо переносить, если не бояться того, чем она угрожает в худшем случае. Не увеличивай же сам своих страданий жалобами. Сама боль легка, если ее не преувеличивает воображение. Напротив, если ты попробуешь успокоить себя и скажешь: «Это ничего» или «Это еще можно терпеть; буду тверже; скоро пройдет», то ты сделаешь саму боль легче уже тем, что будешь так думать. Ведь все зависит от нашего мнения: не только честолюбие, роскошь и скупость зависят от того, как на что смотреть, но и болезнь зависит от нашего воображения. Всякий чувствует себя настолько несчастным, насколько считает себя таким.

Не следует также жаловаться на прошлые болезни и повторять: «Никогда еще не было так худо! Какие мучения, какие боли я перенес! Думали, что я и не встану. Родные оплакивали меня; врачи отказывались лечить. Кажется, саму пытку легче было бы вынести». Может быть, все это так и было, но ведь это прошло. Что за удовольствие вспоминать о прошлых несчастьях и снова страдать оттого, что когда-то испытал горе. К чему прибавлять к своим страданиям также и то, чего не было, и лгать перед самим собою? Наконец, скорее приятно вспоминать, что бедствие уже миновало: естественно радоваться концу страданий. Итак, избегай страха будущих страданий и воспоминаний о прошлых. Последних уже нет, а первые еще не наступили. Наконец, полезно в самых тяжелых обстоятельствах помнить, что сладостно будет и это с течением времени вспомнить.

Итак, всеми силами борись с болезнью. Если сдашься, будешь побежден; если же укрепишься – победишь.

Многие сами навлекают на себя обвал, которому следует противостоять. Если ты поддашься тому, что бременит, угрожает, нависает, оно хуже обрушится на тебя; напротив, если ты противостоишь и захочешь сопротивляться, то ты устранишь этим опасность. Сколько ударов по лицу и по всему телу получают атлеты! Однако они переносят все эти мучения из желания славы и терпят их не столько потому, что сражаются, сколько для того, чтобы сражаться. Самое их ремесло – мука. Тем более должны мы побеждать всякое страдание, что наградою нашею будет не венок, не лавр, не глашатай, водворяющий тишину перед чтением похвального слова в нашу честь, но добродетель, стойкость духа и мир, приобретаемый раз навсегда, коль скоро мы победили судьбу.

«Но мне больно». Ну что же? А разве не будет больно, если ты будешь переносить страдания малодушно? Насколько враг опаснее для бегущих, настолько всякая неудача вредоноснее для того, кто теряет мужество. «Но мне тяжело». Так что же? Разве мы для того сильны, чтобы нам все было легко? Что предпочтешь ты: чтобы болезнь была долгая или чтобы она была острая, но зато короткая? Если она будет долгая, в ней будут периоды отдыха; раз течение болезни продолжительно, очевидно, она будет то усиливаться, то ослабевать. Болезнь же короткая и острая ведет к одному из двух: или к выздоровлению, или к смерти. А не все ли равно, чего не будет, болезни или самого больного? В обоих случаях страданию конец.

Полезно также занимать свой ум посторонними размышлениями и стараться не думать о болезни: припоминай, что было в твоей жизни хорошего и славного. Обращайся к лучшей части своего существа. Вспоминай о том, что тебе доставляло удовольствие. Тут на память придут и примеры мужественного перенесения боли: тот мужественный человек, который продолжал читать в то время, как ему вырезали опухоль, и другой, который улыбался в то время, когда раздраженные этой самой улыбкой палачи изощряли над ним свою жестокость. Неужели же ты не способен силой рассудка победить ту боль, которую можно было победить смехом? Как бы ни был силен твой насморк и как бы ни терзал твою грудь постоянный кашель, как бы ни трясла тебя лихорадка и ни мучила жажда, как бы ни сводила судорога твоих суставов, все-таки огонь, застенок и растравление едва заживающих ран раскаленным железом – мучительнее, и однако тот, кого так пытали, не стонал; мало того – не отвечал, смеялся, и притом от души. Ты тоже мог бы после этого смеяться над болезнью.

Но скажут – болезнь не дает ничего делать; приходится из-за нее бросать все дела. О, нет! Болезнь завладевает только телом, а не душой. Конечно, скороход, заболев, перестает владеть ногами, башмачник и всякий другой ремесленник лишается рук, но если приходится пускать в ход умственные способности, то можно размышлять, учить, слушать, учиться, спрашивать, вспоминать… Чего же еще? Неужели ты будешь думать, что ничего нельзя делать больному? Ты должен доказать, что болезнь можно если не победить, то хотя бы переносить. Поверь мне, добродетель может жить хотя бы на одре болезни. Не только оружие и военная служба дают случаи выказать бодрость духа и презрение к опасностям; и в мирных одеждах храбрый муж может выказать свою доблесть. У тебя есть дело – борись с болезнью. Если ничто тебя не расстроит и не смутит, ты явишь собою прекрасный пример доблести. О, какой богатый источник был бы для славы, если бы нас можно было видеть во время болезни! Смотри же сам на себя и восхищайся собою.

Есть два вида наслаждений – телесные, которым болезнь мешает, хотя не исключает их и даже в иных случаях возбуждает: так, при жажде приятнее пить, при голоде приятнее есть, и вообще все, что нам достается после известного воздержания, ценится нами больше. Духовные же радости, которые и лучше, и прочнее телесных, не возбраняются больному никакими врачами. А между тем кто предается этим наслаждениям и хорошо понимает их, тот презирает все чувственные.

«О, несчастный больной!» Но почему? Потому что ему нельзя прибавлять лед в вино? Потому что он не может обновлять свежесть своего напитка, приготовленного в глубокой чаше, прибавляя новые куски льда? Потому что за его столом не подают лукринских устриц? Потому что за его ужином не бывает толпы поваров, приносящих к столу самые вертела с жарким? Ибо таково изобретение роскоши, что, для того чтобы не простывало блюдо и не казалось недостаточно горячим для загрубелого уже языка, на ужин тащат самую кухню. О, несчастный больной! Он должен есть не больше, чем может переварить. Перед его глазами не будет лежать дикий вепрь, которого отнесут потом обратно, как недостаточно вкусное мясо, и не будут наложены груды птичьего филея (ибо лакомкам тошно уже смотреть на целую птицу). Но что в этом ужасного? Поужинаешь, как подобает больному, чтобы затем снова ужинать, как здоровый.

Но если мы перестанем бояться смерти, то не трудно будет перенести и все это – невкусную похлебку, тепловатую воду и все остальное, что кажется невыносимым неженкам, утопающим в роскоши и больным не столько телом, сколько духом. Но мы перестанем бояться смерти, если познаем, что все, и хорошее, и дурное, имеет свой конец; тогда у нас не будет ни отвращения к жизни, ни боязни смерти. Ибо кто способен созерцать все великое, божественное разнообразие природы, тот не может пресытиться жизнью. Возненавидеть жизнь можно только вследствие апатии и лени. Исследователю природы вещей никогда не будет скучно узнавать истину: только ложь надоедает. Напротив, если придет смерть, то, будет ли она безвременная или наступит в обычное для себя время, – плоды жизни уже собраны. Природа будет познана, по крайней мере в большей своей части. Праведность не увеличится от долголетия. Но всякая жизнь коротка для тех, кто мерит ее количеством суетных и потому бесконечно малых наслаждений.

Поддерживай же в себе силы такими размышлениями и пока чтением моих писем. Но наступит время, когда мы с тобою свидимся. И сколько бы времени мы ни пробыли вместе, умение им пользоваться сделает его длинным. Ибо, как говорит Посидоний, один день для образованных людей значит больше, чем длиннейшая жизнь для невежды. Помни же и держись следующего: не падай духом в несчастьях, не доверяй радостям и всякую возможную угрозу судьбы представляй себе уже осуществившейся. То, чего давно ожидаешь, бывает легче перенести.