Текст книги "О скоротечности жизни"

О скоротечности жизни

К Паулину

Глава I

1. Большинство смертных жалуется, Паулин[32]32
  Помпоний Паулин, к которому адресуется Сенека, был в Риме префектом анноны между 48 и 55 гг. н. э. Постоянная должность praefectus annonae – начальника по продовольственной части – была введена императором Августом в 7 г. н. э. Ее могли занимать всадники, побывавшие прокураторами провинций; следующей должностной ступенью была префектура Египта или префектура претория. Префект анноны осуществлял надзор за всеми государственными поставками продовольствия, отвечал за его количество, качество, транспортировку, хранение и распределение (анноной назывались регулярные бесплатные раздачи хлеба римлянам). Ему подчинялись большие штаты чиновников в Риме, Остии и всех портовых городах Италии, прокураторы анноны провинций и военные отряды. Считался он не магистратом, а чрезвычайным императорским уполномоченным – extra ordinem utilitatis causa constitutus, имел право суда, казни (ius gladii) и прямого доступа к императору.


[Закрыть], на коварство природы: дескать, рождаемся мы так ненадолго и отведенное нам время пролетает так скоро, что, за исключением разве что немногих, мы уходим из жизни, еще не успев к ней как следует подготовиться. Об этом всеобщем, как принято считать, бедствии вопит не только невежественная толпа; не только чернь, но и многие славные мужи не сдержали горестных жалоб перед лицом такой напасти.

2. Вот величайший из врачевателей восклицает: «Жизнь коротка, искусство длинно»[33]33
  Гиппократ. Афоризмы. I, 1. Это значит не то, что великие произведения искусства надолго или навечно переживают своих создателей, а то, что всякому ремеслу (искусству) надо долго учиться, а жизнь коротка.


[Закрыть]. Вот Аристотель предъявляет природе претензию, мало приличествующую мудрецу: «Иным животным она по милости своей настолько удлинила век, что они переживают по пять, а то и по десять поколений; а человеку, рожденному для великих дел, положила конец куда скорейший»[34]34
  С точки зрения Сенеки, Аристотель не прав, критикуя природу. Для стоиков природа, тождественная богу, разуму, провидению, устраивает в этом мире все наилучшим образом. Сама приводимая Сенекой цитата взята, по-видимому, не из Аристотеля, а из Теофраста, которому приписывает такую мысль Цицерон (Тускуланские беседы 3, 69). Аристотель считает человека одним из самых долгоживущих животных (О долготе и краткости жизни, 466 a).


[Закрыть].

3. Нет, не мало времени мы имеем, а много теряем. Жизнь дана нам достаточно долгая, и ее с избытком хватит на свершение величайших дел, если распределить[35]35
  Collocaretur: букв. «вложить». В этом трактате Сенека постоянно употребляет хозяйственно-финансовую деловую терминологию, близкую и понятную его адресату; здесь метафора: жизнь как капитал, который надо удачно вложить.


[Закрыть] ее с умом. Но если она не направляется доброю целью, если наша расточительность и небрежность позволяют ей утекать у нас меж пальцев, то когда пробьет наш последний час, мы с удивлением обнаруживаем, что жизнь, течения которой мы не заметили, истекла.

4. Именно так: мы не получили короткую жизнь, а сделали ее короткой. Мы не обделены ею, а бессовестно ее проматываем. Как богатое царское достояние, перейдя в руки дурного хозяина, в мгновение ока разлетается по ветру, а имущество, пусть и скромное, переданное доброму хранителю, умножается, так и время нашей жизни удлиняется для того, кто умно им распорядится.

Глава II

1. Что мы жалуемся на природу вещей? Она к нам благосклонна, и жизнь длинна, если знаешь, на что ее употребить. Но чем мы заняты? Один погряз в ненасытной алчности, другой – в суете бесконечных трудов и бесплодной деятельности; один насасывается, как губка, вином, другой дремлет в беспробудной лени; одного терзает вечно зависимое от чужих мнений тщеславие, другого страсть к торговле гонит очертя голову по всем морям и землям за наживой; иных снедает воинственный пыл: они ни на миг не перестают думать об опасностях, где-то кому-то угрожающих, и тревожатся за собственную безопасность; есть люди, полные беззаветной преданности начальству и отдающие себя в добровольное рабство.

2. Многих захватила зависть к чужому богатству, многих – попечение о собственном; большинство же людей не преследует определенной цели, их бросает из стороны в сторону зыбкое, непостоянное, самому себе опротивевшее легкомыслие; они устремляются то к одному, то к другому, а некоторых и вовсе ничто не привлекает, они ни в чем не видят путеводной цели, и рок настигает их в расслаблении сонной зевоты. Вот уж поистине прав величайший из поэтов, чье изречение мы могли бы принять как оракул: «Ничтожно мала та часть жизни, в которую мы живем»[36]36
  Обычно просто поэтом или величайшим из поэтов Сенека называет Гомера или Вергилия, но у них такого стиха нет. Возможно, Сенека вспоминает здесь стих из Менандра, по ошибке приписывая его другому (фраг. 340) – exigua pars est vitae qua vivimus.


[Закрыть]. Ибо все прочее не жизнь, а времяпрепровождение.

3. Со всех сторон обступили и теснят людей пороки, не позволяя выпрямиться, не давая поднять глаза и увидеть истину, уволакивая вниз, на дно, и там накрепко привязывая к страстям. Человек не в силах освободиться и прийти в себя[37]37
  recurrere ad se: вернуться к себе; с точки зрения стоиков, корень всех зол в человеческой жизни – уход от себя, отчуждение от себя. Согласно стоической теории οικειωσις, всякому живому существу по природе свойственно устремляться к самому себе; внешне это проявляется как инстинкт самосохранения: всякое животное стремится к тому, что способствует сохранению и упрочению его жизни, как к благу, и избегает того, что может ей повредить, как зла. Сущность человека составляет разум; следовательно, благо для человека – то, что питает и укрепляет его разум; вернуться к себе – вернуться к разуму.


[Закрыть]. Даже если случится вдруг в жизни покойная передышка, в человеке не прекращается волнение, как в море после бури еще долго несутся волны, и никогда он не знает отдыха от своих страстей.

4. Думаешь, я говорю об общепризнанных неудачниках? Взгляни на других, чье счастье всем кружит головы: они же задыхаются под тяжестью того, что зовут благами. Сколь многих гнетет богатство! Сколько крови портит многим красноречие и ежедневная обязанность блистать умом! А сколькие теряют здоровье в нескончаемых наслаждениях! Скольким не дает перевести дух неиссякающий поток клиентов! Да перебери ты, наконец, всех их снизу доверху: этот ищет адвоката, этот бежит ходатайствовать, тот обвиняется, тот защищает, тот судит – никому нет дела до себя, каждый поглощен другим. Спроси о тех, чьи имена у всех на устах: чем таким они примечательны? А вот чем: один – попечитель одних, другой – других, только о себе самом никто не печется.

5. Иные возмущаются, жалуются, что вот, мол, высокопоставленные лица презирают нас, не находят, видите ли, времени нас принять, когда мы желаем их видеть: чистейшее безумие! Да как смеешь ты сетовать на высокомерие другого, если сам для себя никогда не находишь времени? Он-то тебя, какой ты ни есть, все-таки заметит иногда, хоть и с досадой на лице; он тебя все-таки выслушает и домой к себе пустит; ты же сам себя никогда не заметишь, никогда не выслушаешь. А значит, и нечего тебе роптать на кого-то, будто тебе отказали в твоем праве на внимание; ты говоришь, что хотел побыть с другим, но ведь ты сам с собой ни минуты побыть не в силах.

Глава III

1. Всякий светлый разум, всякая голова, хоть раз в жизни озаренная мыслью, не устанет удивляться этому странному помрачению умов человеческих. В самом деле, никто из нас не позволит вторгаться в свои владения и, возникни хоть малейший спор о границах, возьмется за камни и оружие; а в жизнь свою мы позволяем другим вмешиваться беспрепятственно, более того, сами приглашаем будущих хозяев и распорядителей нашей жизни. Нет человека, желающего разделить с другими деньги, а скольким раздает каждый свою жизнь! Мы бдительны, охраняя отцовское наследство, но как дойдет до траты времени – сверх меры расточительны, а ведь это то единственное, в чем скупость достойна уважения.

2. Хочется остановить в толпе какого-нибудь старика и спросить: «Достиг ты, видно, последнего доступного человеку возраста – лет тебе, верно, сто, а то и больше; попробуй-ка припомнить свою жизнь и произвести подсчет. Прикинь, сколько отнял из этого времени кредитор, сколько подружка, сколько патрон, сколько клиент; сколько ушло на ссоры с женой, на наказание слуг, на беготню по делам; добавь сюда болезни, в которых сам повинен, добавь просто так, без пользы, проведенное время, и ты увидишь, что тебе сейчас гораздо больше лет, чем ты действительно прожил.

3. Вспомни, когда ты исполнял свои собственные решения; посчитай дни, прошедшие так, как ты наметил; вспомни дни, когда ты располагал собой, когда твое лицо хранило свое естественное выражение, когда в душе не было тревоги; прикинь, сколько настоящего дела успел ты сделать за столь долгий век, и увидишь, что большую часть твоей жизни расхитили по кускам чужие люди, а ты и не понимал, что теряешь. Вспомни, сколько отняли у тебя пустые огорчения, глупые радости, алчные стремления, лживо-любезная болтовня и как ничтожно мало осталось тебе твоего, – подсчитай, и ты поймешь, что в свои сто лет умираешь безвременно».

4. В чем же дело? – А в том, что вы живете как вечные победители, забыв о своей бренности, не отмечая, сколько вашего времени уже истекло; вы бросаетесь им направо и налево, словно его у вас неисчерпаемый запас, а ведь, может быть, тот самый день, который вы так щедро дарите какому-нибудь человеку или делу, – последний. Вы боитесь всего на свете, как смертные, и всего на свете жаждете, как бессмертные.

5. Прислушайся, и едва ли не от каждого ты услышишь такие слова: «В пятьдесят лет уйду на покой, а с шестидесяти освобожусь от всех вообще обязанностей». – А кто, интересно, тебе поручился, что ты до этих лет доживешь? Кто повелит событиям идти именно так, как ты предполагаешь? И к тому же как тебе не стыдно уделить для себя самого лишь жалкие остатки собственных лет, оставить для доброй и разумной жизни лишь то время, которое уже ни на что другое не годится? Не поздно ли начинать жить тогда, когда пора кончать? Что за глупое забвение собственной смертности – отложить здравое размышление до пятидесяти или шестидесяти лет и собираться начать жизнь с того возраста, до которого мало кто доживает!

Глава IV

1. Присмотрись: люди, вознесенные на вершины власти и могущества, невольно вздыхают порой о желанном досуге и восхваляют его так, что можно подумать, они предпочли бы его всему, что имеют. Нередко они мечтают опуститься с этих своих высот – если бы только они могли быть уверены, что уцелеют при этом; ибо чрезмерное счастье обрушивается под собственной тяжестью, даже без внешнего потрясения или нападения со стороны.

2. Божественный Август, получивший от богов больше, чем кто-либо, не переставал молиться о ниспослании ему покоя и отдыха от государственных забот. Всякую беседу он обыкновенно сводил к тому, как хорошо было бы освободиться наконец от дел. Среди своих трудов он утешался ложной, но сладостной мыслью, как в один прекрасный день отвоюет себя для себя самого.

3. В одном письме[38]38
  Точно датировать это письмо не представляется возможным. Согласно Светонию, Август дважды делился с сенатом мыслью о том, чтобы сложить свои полномочия: первый раз после победы над Антонием, второй раз во время продолжительной болезни в 28 г. до н. э. Согласно Диону Кассию (53, 9, 1), Август произнес в сенате слова примерно того же содержания, что Сенека вкладывает в его письмо.


[Закрыть], посланном сенату, он обещает, что дни его будущего отдыха будут не вовсе лишены достоинства и, может быть, принесут ему славу ненамного меньше прежней; там я прочел такие слова: «Конечно, о таких вещах не следовало бы говорить заранее: чтобы произвести должное впечатление, нужно показывать уже сделанное. Однако я так желаю поскорее достичь этой желанной поры, лучшего времени моей жизни, что, раз уж эта радость не торопится ко мне в действительности, я забегаю вперед и вкушаю часть будущего удовольствия в сладостных разговорах о ней».

4. Вот так: досуг представляется ему вещью столь чудесной, что, не имея возможности насладиться им на деле, он находил удовольствие уже в одной мысли о нем. Человек, видевший, что все в мире зависит от него одного, решавший судьбу людей и народов, считал, что счастливейшим днем его жизни будет тот, когда он сбросит облекающую его власть.

Он-то знал, сколько пота выжало из него это счастье, блещущее на весь мир, сколько тайных тревог скрыто за его лучами.

5. Сначала с согражданами[39]39
  Август вел гражданские войны против Марка Антония (43 г. до н. э.), против Брута и Кассия (42 г. до н. э.), против Луция Антония и Фульвии (40 г. до н. э.).


[Закрыть], потом с коллегами по должности[40]40
  Против коллег по должности Август воевал в 36 г. до н. э. (из триумвирата они с Антонием исключили Марка Лепида) и в 32–30 гг. до н. э. против самого Антония.


[Закрыть], наконец, с родственниками[41]41
  Марк Антоний, главный неприятель Августа в гражданских войнах, был в течение восьми лет (40–32 гг. до н. э.) женат на его сестре Октавии; Секст Помпей, которого Август победил в 36 г. до н. э. в Сицилии, был родственником его второй жены Скрибонии.


[Закрыть] он должен был оружием решать вопрос: «Кто кого?», заливая моря и земли римской кровью. Пройдя войной Македонию, Сицилию, Египет, Сирию, Азию, обойдя кругом все почти Средиземное море, он повернул, наконец, уставшие от междоусобной резни войска против внешних врагов. И, пока он усмирял Альпы и укрощал неприятеля, вторгшегося посреди перемирия в сердце империи, пока отодвигал границы за Рейн, Евфрат и Дунай, в самом городе на него точились кинжалы Мурены, Цепиона, Лепида, Эгнация и прочих[42]42
  Ради риторического эффекта Сенека синхронизирует победы Августа и заговоры (Мурены и Цепиона в 23 г. до н. э.; Эмилия Лепида в 31 г. до н. э.; Эгнация Руфа в 19 г. до н. э.) против него, хотя заговоры прекратились раньше, чем были достигнуты перечисленные победы.


[Закрыть].

6. Не успел он избежать этой напасти, как новая повергает его, уже надломленного годами, в содрогание: на сей раз его собственная дочь и целый рой благородных юношей, которых прелюбодеяние связало крепче любой клятвы; а тут новый страх, повторяющий тот, который уже был однажды: опять женщина в союзе с Антонием[43]43
  Имеется в виду дочь Августа и Скрибонии Юлия, рожденная в 40 г. до н. э. Среди ее многочисленных любовников во время ее брака с Тиберием был и Юлл Антоний, сын триумвира Марка Антония, устроивший во 2 г. до н. э. заговор. Август усмотрел в Антонии-младшем и Юлии повторение той опасности, которая когда-то грозила ему со стороны другой пары: Антония-старшего и Клеопатры. Юлия в том же году была отправлена в изгнание, а Антоний покончил с собой.


[Закрыть]. Эти гнойники[44]44
  Если верить Светонию (Август, гл. 65), Август называл свою дочь Юлию и двух ее детей Агриппу Постума и Юлию своими тремя язвами и раковыми опухолями (tres vomicas ac tria carcinomata sua).


[Закрыть] он отсек вместе с членами; но тут же вспухли новые. Словно в слишком полнокровном теле где-то постоянно прорывалось кровотечение. И вот он мечтал об отдыхе и досуге; мысли о нем заставляли отступить заботы и горести – это было главное желание человека, имевшего власть исполнять желания.

Глава V

1. Марк Цицерон, которому пришлось разрываться между Катилинами и Клодиями, с одной стороны, Помпеями и Крассами, с другой, между откровенными врагами и сомнительными друзьями; которого швыряло и било в волнах водоворота вместе с идущим ко дну государством, а он все пытался спасти его и в конце концов потонул с ним вместе; которому не довелось ни узнать покоя в счастье, ни терпеливо переждать несчастье, – сколько раз он проклинал свой ненавистный консулат, хотя сам же и восхвалял его – если и не без причины, то во всяком случае без меры.

2. В одном письме к Аттику, отправленном, когда Помпей-отец уже был разбит, но сын вновь собирал в Испании рассеянную армию, он просто рыдает: «Ты спрашиваешь, чем я занят? Торчу в своем Тускулане, полусвободный, полураб». И затем принимается оплакивать всю свою прошедшую жизнь, жаловаться на настоящую, с отчаянием глядя в безнадежное будущее.

3. Цицерон назвал себя «полусвободным». Но, клянусь Геркулесом, мудрец никогда не унизится до того, чтобы его можно было назвать подобным именем! Мудрец не может быть полусвободным: его свобода тверда и всегда остается незыблема; он ничем не связан, сам себе хозяин и не подчиняется никому. Ибо кто может встать над тем, кто возвысился над самой судьбой?

Глава VI

1. Ливий Друз, муж весьма решительный, крутого и горячего нрава, вздумал внести новые, неслыханные прежде законы, чем навлек на страну большую беду в лице двух Гракхов[45]45
  Ливий Друз – народный трибун 91 г. до н. э., предлагавший радикальные реформы, в частности упразднение всаднического суда (Т. Моммзен называет его «Гракхом от аристократии») и предоставление прав римского гражданства союзникам. По всей Италии у него было множество сторонников, в Риме же его планы встретили сопротивление; Друз был убит, после чего Риму пришлось два года (91–89 гг. до н. э.) воевать с союзниками.


[Закрыть]. Окруженный толпами приверженцев со всей Италии, он не предвидел исхода своего дела, пока не очутился в таком положении, когда и продолжать его было нельзя, и бросить однажды начатое уже не в его власти; тут-то он, говорят, проклял свою жизнь, с малолетства не знавшую ни минуты покоя, и высказался в таком роде: дескать, один он среди римлян даже маленьким мальчиком не знал ни выходных, ни праздников. Еще совсем крошкой, одетый в претексту[46]46
  Претекста – тога с широкой пурпурной полосой, которую носили мальчики до 16 лет (такую же претексту носили и высшие магистраты и военачальники).


[Закрыть], он решался выступать перед судом в защиту обвиняемых и испытывать силу своего влияния на форуме, причем, говорят, настолько действенно, что некоторые приговоры определялись его речами.

2. Да во что же еще могло вылиться такое не по возрасту раннее честолюбие? Уже тогда можно было сказать с уверенностью, что недетская наглость и самоуверенность этого ребенка приведут к великим бедам, и частным, и общественным. Так что он поздно начал жаловаться, что в детстве не знал ни отдыха, ни развлечений, озабоченный лишь серьезными делами форума. Некоторые предполагают, что он сам наложил на себя руки, ибо скончался он внезапно от одной-единственной раны, нанесенной в низ живота; не все соглашаются признать его смерть добровольной, но никто не отказывается признать ее своевременной.

3. К чему умножать примеры людей, казавшихся всем баловнями счастья, чьи слова правдиво свидетельствуют об их собственном отвращении ко всему, что они сделали за свою жизнь? Их жалобы не изменили ни тех, кто их слышал, ни тех, кто произносил; не успели отзвучать невольно вырвавшиеся признания, как страсти вновь заняли привычное место.

4. Будь ваша жизнь длиной хоть в тысячу лет, все равно она окажется ничтожно мала, клянусь Геркулесом: подобные пороки способны пожрать без остатка сколько угодно столетий. Отведенный нам срок природа сделала скоротечным, но разум его удлиняет; у вас же он просто не может не пролететь мгновенно: вы не стараетесь сохранить его, удержать, замедлить стремительный бег времени – вы позволяете ему проходить, словно у вас его в избытке и вам нетрудно восстановить утраченное.

Глава VII

1. Тут на первое место я поставлю, пожалуй, тех, у кого нет времени ни на что, кроме вина и сладострастия; ибо нет занятий более постыдных. Заблуждения прочих людей, даже тех, кто всю жизнь гоняется за призраком славы, все-таки менее неприглядны. Ты можешь указать мне на корыстолюбцев, на склочников, на тех, кто живет беспричинной ненавистью или несправедливыми войнами, – по-моему, эти пороки как-то более мужественны. Но целиком отдаться чревоугодию и похоти – срам и разложение.

2. Посмотри, на что уходит их жизнь, прикинь, сколько времени они тратят на низкие расчеты, сколько на интриги, сколько отнимает у них страх, сколько угождение тем, кто им нужен, и сколько – угождение тех, кому они нужны, сколько времени уходит на хождение в суд по своим или чужим делам, сколько на пиршества, которые для них, впрочем, и есть собственно обязанности. Ты увидишь, что весь этот кошмар – или счастье, с какой стороны взглянуть, – не дает им перевести духа.

3. Ну и наконец, всем известно, что занятый человек ничему не может выучиться как следует: ни красноречию, ни свободным наукам, поскольку рассеянный дух ничего не усваивает глубоко, как бы выплевывая все, что пытаются насильно впихнуть в него. Самое недоступное для занятого человека – жить, ибо нет науки труднее. Преподавателей всех прочих наук сколько угодно; в некоторых, случается, даже маленькие мальчики настолько преуспевают, что сами могут преподавать. Жить же нужно учиться всю жизнь, и, что покажется тебе, наверное, вовсе странным, всю жизнь нужно учиться умирать.

4. Сколько великих мужей, оставив все, что им мешало, отказавшись от богатства, от обязанностей, от удовольствий, отдавались вплоть до глубокой старости одному занятию – научиться жить: однако большинство из них ушли из жизни, признавая, что так и не научились. Что уж говорить о прочих?

5. Поверь мне, подлинно великий муж, поднявшийся выше человеческих заблуждений, не позволит отнять ни минуты своего времени. Его жизнь – самая долгая, потому что все отпущенное время он был свободен для самого себя. Как самый бережливый хозяин, он не бросил ни кусочка времени валяться праздным и невозделанным; ни малейшей доли не отдал в чужое распоряжение и не нашел вещи столь замечательной, чтобы ее стоило добывать в обмен на собственное время. Поэтому ему его времени хватило. Но его никак не может хватить тем, чью жизнь по кускам растаскивают посторонние люди.

6. Не думай, однако, что сами они не начинают рано или поздно понимать, что потеряли. Прислушайся к счастливцам, отягощенным успехом, и ты услышишь, как часто, окруженные толпами клиентов, посреди судебных разбирательств или какой-нибудь другой почетно-утомительной суеты они восклицают: «Мне не дают жить!» Конечно, не дают.

7. Все, кто зовет тебя в адвокаты, отнимают у тебя жизнь. Сколько дней украл у тебя обвиняемый? Сколько тот кандидат на выборную должность? Сколько та старуха, уставшая хоронить своих наследников? Сколько тот мнимый больной, желавший подразнить алчность всех, кто зарился на его деньги? Сколько отнял твой чересчур высокопоставленный друг, который вас считает не столько друзьями, сколько предметами своего обихода? Проверь свои расходы, говорю я тебе, и подведи итог дням своей жизни: ты увидишь, что у тебя осталось всего несколько – и то лишь те, которые не пригодились другим.

8. Тот, кто страстно желал получить фаски[47]47
  Фаски – связки прутьев-розог (для наказания), в середине которых помещался топор (для казни) – символ высшей государственной власти в Риме. Такие связки несли в руках ликторы, сопровождавшие повсюду высших магистратов, консула – 12 ликторов, претора – 6. Ликторы с фасками поступали в распоряжение лица, избранного в преторы или консулы, первоначально на время исправления должности, позднее – пожизненно.


[Закрыть] и наконец-то добился должности, мечтает теперь сложить ее и без конца повторяет: «Когда же кончится этот год?» Другой мечтал устроить игры и долго ждал, когда ему выпадет счастливый жребий, а теперь вздыхает: «Когда же наконец я от них отделаюсь?» Третий – знаменитый адвокат, всегда нарасхват на форуме; при огромном стечении народа, так что задние не могут даже его слышать, он выигрывает любое дело, за какое берется, и думает: «Когда же наконец судебные каникулы?» Каждый несется по жизни сломя голову, снедаемый тоской по будущему, томимый отвращением к настоящему.

9. Напротив, тот, кто каждый миг своего времени употребляет себе на пользу, кто распорядок каждого дня устраивает так, будто это вся его жизнь, тот без надежды и без страха ожидает завтрашнего дня. В самом деле, какие неизведанные удовольствия может принести ему наступающий час? Все известно, всего он вкусил и теперь сыт. Прочим пусть распорядятся, если угодно, случай и фортуна: жизнь его уже вне опасности. К ней можно еще что-то прибавить, но ничего нельзя отнять: так сытому человеку можно предложить еще кусочек, и он возьмет его, но без жадности.

10. Итак, пусть седина и морщины не заставляют тебя думать, что человек прожил долго: скорее, он не долго прожил, а долго пробыл на земле. Ведь встретив человека, которого буря настигла при отплытии из гавани и разбушевавшиеся ветры долго гоняли по кругу, не вынося из родного залива, ты не станешь считать его бывалым мореходом? Верно, он долго пробыл в море, но не совершая плавание, а болтаясь в волнах игрушкой ветров.

Глава VIII

1. Я не перестаю удивляться, видя, как люди просят уделить им время, а другие без малейшего затруднения соглашаются это сделать. При этом те и другие обращают внимание лишь на предмет, ради которого просят о времени, и ни один не замечает самого времени: как будто один ничего не просил, а другой ничего не отдал. Драгоценнейшая вещь на свете не принимается всерьез: их обманывает то, что она бестелесная. Ее нельзя ни увидеть, ни потрогать, и оттого она ценится дешевле всего, вернее, никак не ценится.

2. Годовое или единовременное жалованье люди принимают весьма охотно, расплачиваясь за него своим трудом, старанием или усердием; время никто не оценивает, его используют так небрежно, будто получают даром. Но взгляни на тех же людей, когда они заболеют, когда над ними нависнет угроза смерти и они станут обнимать колени врачей; взгляни на приговоренных к казни: они готовы отдать все, что имеют, лишь бы жить! Что за непоследовательность в чувствах!

3. Если бы каждый из нас мог сосчитать оставшиеся у него впереди годы с той же точностью, с какой считают прожитые, то с какой трепетной бережливостью стали бы относиться ко времени те из нас, кому его осталось мало! А ведь, на самом деле, даже малым остатком, если он точно известен, распорядиться легко; особой бережливости требует то, что может кончиться в любую минуту.

4. Не надо, впрочем, думать, будто людям никогда не приходит в голову, что время – вещь дорогая. Тому, кого любят особенно сильно, обычно говорят, что готовы отдать ради него сколько-то лет своей жизни. И действительно отдают, но сами не понимают этого. Отдают так, что те, ради кого это делается, ничего не получают; отдают, так и не удосужившись выяснить, что это такое и чего они себя лишают. Они разбрасывают свое время на что попало спокойно и без сожалений, ибо не видят своих убытков.

5. Никто не возместит тебе потерянные годы, никто не вернет тебе тебя. Время твоей жизни, однажды начав свой бег, пойдет вперед, не останавливаясь и не возвращаясь вспять. Оно движется беззвучно, ничем не выдавая быстроты своего бега: молча скользит мимо. Его не задержат ни царский указ, ни народное постановление: как оно пустилось в путь с первого мига твоей жизни, так и будет бежать вперед без остановки. Что же получается? Ты занят своими делами, а жизнь убегает; вот-вот явится смерть, и для нее-то уж тебе придется найти свободное время, хочешь ты того или нет.