Текст книги "Из Парижа в Бразилию"

Глава VIII

Путевые заметки Жака. – Разочарование Жака насчет сибирских волков. – Сибирские Афины. – Золотопромышленники. – Ангара все еще не замерзла. – Близок локоток, да не укусишь. – Состязание Ангары с морозом. – Целиком. – Сальто-мортале в снег. – Бегство коренника. – Байкал зимой. – По льду. – Полынья. – Коренник проваливается под лед. – Шаманский утес. – Полынья внезапно замерзает. – В Иркутске. – Замечания Жака становятся язвительны. – Новый попутчик. – Воспоминание о Михайлове.

– Сознайся, голубчик Жак: ведь тебе начинает нравиться путешествие. Вот и господин Добровольский, наверное, то же думает.

– Совершенно верно, господин Арно, – сказал Добровольский. – Я вполне согласен с вашим товарищем. Вы положительно примирились с ездой – так, по крайней мере, мне кажется.

– Начинает нравиться?.. Вы оба слишком скоры на заключения. Вернее сказать: начинает заинтересовывать.

– Не придирайся к словам, Жак. Во всяком случае, ты ведешь какой-то дневник, который старательно прячешь. Сознаюсь, мне бы очень хотелось почитать, что ты там пишешь.

– Как? Ты подглядывал за мной?

– Я не делал этого специально, но ведь не слепой же я. Вижу, как ты всякий раз берешь карандаш и что-то царапаешь у себя в книге. Я убежден, что твои путевые заметки очень интересны.

– Не знаю, но во всяком случае они верно передают мои впечатления.

– А, сам сознался! Господин Добровольский, слышите: он сознался, что пишет путевые заметки.

– Ну вот и здравствуйте!.. Недостает только, чтобы вы оба пристали с просьбой дать их вам почитать.

– Разумеется, пристанем.

– Напрасно. Заметки отрывочные, писаны простым, необработанным, нелитературным языком…

– Все равно. Дело не в литературностях, а в твоих впечатлениях.

Жак, для формы, еще некоторое время отнекивался, но под конец, как водится, уступил, достал книжку и начал читать.

«27 ноября. Нас только что выпустили из-под ареста. Радость моя по этому поводу так велика, что я в ту же минуту забыл все неприятности, причиненные лишением свободы. Замечательно одно: с этих пор мой умственный кругозор вдруг словно расширился. Я начал замечать пропасть вещей, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Я заметил, что мы едем лесом вековых берез, ветви которых, покрытые инеем, необыкновенно ярко выделяются на фоне синего неба. В общем картина чудная! До ближайшей деревни нас провожала огромная стая волков. Начитавшись о них разных ужасов, я ожидал отчаянной кровавой борьбы. Каково же было мое разочарование: ни господин Добровольский, ни наш ямщик, ни Жюльен не обратили ни малейшего внимания на свирепую стаю. Господин Добровольский объяснил мне, что волки бегут за нами потому, что по проторенному следу им передвигаться легче, чем по снегу, а нападать на нас они не собираются.

28 ноября. Ужасно не нравится мне внешний вид сибирских построек. Неуклюжие, неживописные, просто ужас что такое. Как могут жить люди в этих бревенчатых хибарках с тесовыми крышами! Езда в санях очень быстрая, спокойная и, право, очень приятная. Только нужно плотнее закутываться в шубу, а то замерзнешь. Какое странное чувство: ни качки, ни толчков, несешься, как по ровной скатерти; и все-таки у меня иногда является – как бы это получше выразиться? – какой-то привкус морской болезни… Что, если бы сказать это Жюльену!

29 ноября. Мы едем и день, и ночь. Я сплю в санях. Приятно проснуться и узнать, что во время сна проехали уже много, много верст. Мы переехали через реку Чулым, приток Оби. Этот „приток“ на самом деле длиннее и шире Рейна. Ехали, конечно, по льду. Странный звук производят копыта лошадей, ударяя по этой твердой массе. Жутко как-то становится. Я отмечаю этот факт для того, чтобы напомнить самому себе, что есть же люди, которые ездят по воде на кораблях и лодках. Немного не доезжая Красноярска, главного города Енисейской области, наши сани опрокинулись на дороге. Ямщик попался неловкий. Впрочем, для нас все обошлось совершенно благополучно, хотя сани были немного поломаны. Придется сделать остановку на день.

30 ноября. Нет худа без добра. Красноярск оказался премиленькпм городком, в котором есть даже бомонд, красивые экипажи и ливрейные лакеи, совсем как в Париже. Дома деревянные, но не без комфорта. Есть общественный парк, расчищенный в березовом лесу. Должно быть, он имеет волшебный вид, когда в нем гуляет избранная публика, разодетая по последней моде. Нанесли визит губернскому начальнику. Прием был благосклонный. Он – статский генерал. N. В.: в России есть статские генералы, как ни странно звучит этот термин для французского уха. Это чиновники, чин которых по табели о рангах соответствует генеральскому чину в военной службе. Еще одна особенность: жены чиновников и военных титулуются там сплошь и рядом по чину своих мужей: так, есть поручицы, капитанши, полковницы, всевозможных рангов советницы, генеральши и – всего удивительнее – даже губернаторши. Как перевести это последнее слово по-французски? Gouverneresse, по-моему, – иначе нельзя.

1 декабря. Чиновник особых поручений томского губернатора, господин Добровольский, замечательно милый господин; такие люди редкость».

– Кланяйтесь, Николай Петрович, – вставил Жюльен.

– Я ведь предупреждал, что мой дневник написан откровенно, – возразил Жак и продолжал читать:

«Кто-то прозвал Красноярск сибирскими Афинами. Город богатый, действительно, но что в нем от Афин – ума не приложу. Жители на афинян мало похожи. В основном, это золотопромышленники, по большей части разбогатевшие выскочки, щеголявшие безвкусной и бестолковой роскошью. В обществе они несносны своим хвастовством, вечно говорят о своих миллионах, о ежедневных реках шампанского, о своих богатых домах… Мне показывали господина, который, жалея ехать по грязи в новом роскошном ландо, велел устлать коврами дорогу. Это по крайней мере оригинально…

Посетил местный рынок. Зрелище прелюбопытное. Все без исключения съестные припасы продаются в замороженном виде и могут сохраняться хоть до весны. Окорока, говяжьи туши, тетерки, рябчики – все заморожено и твердо, как камень; при отвешивании куски отпиливают пилой. Видел огромных рыб; замороженные, они напоминают бревна.

2 декабря. В десять часов вечера мы выезжаем. В городе тишина. „Афиняне“ пьют шампанское, танцуют кадриль, котильон; идет умопомрачительная игра в карты. Впрочем, в городе не совсем тихо: периодически слышится постукивание ночных сторожей о доску.

От 2 до 8 декабря. Едем и день и ночь. Останавливаемся только для приема пищи и перемены лошадей. Мелькают села и деревни. Между прочим, по пути я видел два города, Канск и Нижне-Удинск, но они ничем не примечательны, особенно после „сибирских Афин“. Местность делается холмистою. Все чаще и чаще попадаются сосновые и еловые леса… О! Что за леса!.. Все идет хорошо. Через несколько часов мы доедем до Иркутска».

– Все? – спросил Жюльен.

– Конечно.

– Молодец! Поздравляю тебя от души. Все у тебя описано кратко, но замечательно верно, а легкий юмор придает особенную прелесть твоему изложению.

Добровольский присоединил свой голос к похвалам, которые расточал прятелю Жюльен, но вместе с тем было видно, что он чем-то глубоко озабочен.

Жюльен заметил это и обратился к нему с вопросом:

– Уж не задели ли вас некоторые места в дневнике моего друга, Николай Петрович?

– О, вовсе нет… В дневнике описана правда… Но меня смущает неприятие вашим другом водного пути.

– А что?

– Как вам известно, мы подъезжаем к Иркутску, расположенному на противоположном берегу Ангары. Надо вам сказать, что эта река не похожа на другие: она, быть может, до сих пор не замерзла.

– Но ведь там же есть мост!

– Очень может быть, что теперь его снесло. Придется переезжать напароме.

– Ни за что! – энергично воскликнул Жак. – Я путешествую сухим путем. Воды я не признаю совсем. Я подожду, пока Ангара замерзнет, и объеду тем временем Байкальское озеро.

Вскоре показалась Ангара и на правом берегу ее город с многочисленными церквами.

Сани мчались правым берегом реки. Ямщик весело покрикивал на лошадей:

– Эй вы, разлюбезные!

По реке шел лед. Громадные, причудливых форм, глыбы его мчались по холодным синим волнам, сверкая, гремя и сталкиваясь между собой.

– Иркутск! – вскричал радостно Жюльен, любуясь городом.

– Ангара свободна ото льда! – печально констатировал Жак, глядя на лед.

– Мост снесло ледоходом! – с оттенком беспокойства заметил Добровольский.

– Ну, так что же? – возразил Жак. – Подождем в таком случае, когда она замерзнет.

– Из всех сибирских рек Ангара удивительно долго не замерзает. Иногда она остается незамерзшею всю зиму, несмотря на ужасные холода.

– Ах, черт возьми! Как же теперь быть?

– Нынешняя зима очень сурова, и я уверен, что река в конце концов замерзнет, но во всяком случае не ранее как через неделю.

– А почему, скажите пожалуйста, эта капризная красавица не подчиняется общему правилу?

– Из-за специфического рельефа местности Ангара вытекает из Байкальского озера, лежащего на высоте пятисот метров над уровнем моря.

– Недурно. Выше озера Титикаки.

– Вследствие этого течение реки необыкновенно стремительно, вот почему воды ее так упорно сопротивляются морозу. Замерзание начинается с нижних слоев и распространяется медленно. В конце концов мороз, конечно, побеждает, но лишь после долгой и упорной борьбы.

– Итак, обычной дорогой нам, я вижу, в Иркутск не попасть.

– Нет, отчего же, если дождаться победы мороза над упрямицею.

– Можно, наконец, доехать до Байкала и переехать на другой берег по льду озера. Как вы думаете, замерзло оно или нет?

– Я уверен, что замерзло.

– А далеко ли до него отсюда?

– Часа четыре езды на санях.

– Так не поспешить ли нам туда, господа, как вы думаете? – предложил Жюльен.

Сани повернули назад и поехали вверх по Ангаре к Байкальскому озеру.

Путники скоро заметили, что двигаются не по дороге, а по снежной целине. Пришлось положиться на опытность ямщика и инстинкт лошадей, увязавших в снегу по грудь. Сани поминутно колыхались, грозя опрокинуться.

По временам попадались крутые холмы, на которые лошади с трудом взбирались, таща за собою нырявшие по ухабам сани. Временами также ямщик требовал, чтобы путники вышли из саней, и один проезжал казавшееся ему слишком опасным место.

Таким образом путешественники с грехом пополам добрались до Байкальских гор, которые тянутся вдоль берега озера от севера к югу.

Вдали уже виднелось озеро, лежавшее неподвижным ледяным зеркалом.

К несчастью, ямщик вдруг зазевался. Лошади спускались под гору и, почувствовав облегчение, неожиданно понесли.

То была головокружительная скорость. Ямщик не в силах был сдержать лошадей.

Грозила неизбежная катастрофа.

– Господа, – спокойно предупредил Добровольский, ничуть не теряя присутствия духа, – мы опрокинемся. Это неизбежно, неотвратимо. Можно только принять меры, чтобы сделать это с наименьшими потерями. Ни за что не цепляйтесь, не пытайтесь выскочить, сидите смирно. Снег мягкий, мы не ушибемся.

Только что он это успел сказать, как Жюльен и Жак почувствовали, что их бросает из стороны в сторону с невероятною силой.

Коренник упал. Сани описали круг и скатились в глубокую рытвину. Ямщик вверх ногами полетел с облучка в снег, успев только крикнуть:

– Господи Иисусе Христе!

Жюльен упал, свернувшись клубком, а Жак растянулся плашмя, носом в снег.

Добровольского швырнуло вперед вслед за ямщиком, и он перелетел через дугу упавшего на колени коренника.

Все трое живо поднялись на ноги, от души хохоча над своим приключением.

Ямщик, кряхтя, вылезал из своей рытвины.

Пристяжные стояли, понуря головы, и спокойно дожидались, что будет дальше. Коренник увяз глубоко в снегу, виднелась только его голова.

Сани скатились в яму, но не перевернулись. Ездоки вылетели из них от толчка.

Добровольский, Жюльен и Жак подошли к лошадям.

– Выпряжем пристяжных, – сказал Добровольский, – пристегнем их как-нибудь постромками позади саней и вытащим сани из ухаба задним ходом.

– Но ведь это будет очень тяжело лошадям.

– Ничего, вывезут.

С большими усилиями, с помощью подоспевшего ямщика, который, наконец, вылез из сугроба, лошадей перепрягли и заставили их вытащить сани. Но этим временем выпряженный из оглоблей коренник, почувствовав себя свободным, вдруг пустился бежать прочь от места происшествия по направлению к озеру.

– Лошадь!.. Моя лошадь!.. – вскричал ямщик.

– Оставь ее; не бежать же за ней, – сказал Добровольский. – Мы и так замерзли. Запрягай парой и вези нас скорее.

– А как же лошадь-то, ваше благородие? – твердил ямщик.

– Говорят тебе, брось ее и запрягай парой.

Лошадей запрягли, выгребли из саней навалившийся в них снег, и продрогшие путники сели, кутаясь в шубы и полости.

На озеро сани въезжали как раз в минуту солнечного заката, когда дневное светило медленно садилось за снежные вершины гор, словно нарисованные на горизонте.

Лед на озере был не гладкий, а весь состоял из громадных, рассеянных группами, кристальных глыб, алмазами искрившихся на солнце. Видно было, что и Байкал, как и его дочь Ангара, не вдруг уступил действию мороза, а долго боролся с ним, прежде чем дал себя сковать ледяными узами.

Французские путешественники и русский чиновник в восторге любовались величественною картиной замерзшего громадного бассейна пресной воды, как вдруг где-то вдалеке раздался оглушительный треск наподобие грома и далеко прокатился по ледяной пустыне.

– Что это такое? – не без тревоги спросили французы.

– Не бойтесь, – отвечал Добровольский. – Это где-нибудь на озере лопнул лед. Для вас это ровно ничего не значит, потому что для такой ледовой массы наши сани все равно что пушинка.

– Но разве не случается широких трещин?

– Случается. Но, во всяком случае, дорога по льду озера находится под надзором администрации, и об опасных трещинах всегда заранее дают знать. Их огораживают, чтобы около этого места не ездили. Будьте покойны, я велю ехать ямщику как можно осторожнее… Ну, что там еще случилось?

– Ваше благородие, извольте взглянуть.

– Что такое?

– Вон коренник-то наш бежит… Из-под копыт у него брызжет вода… Лед, стало быть, не крепок… Господи помилуй! Полынья!.. Проваливается коренник-то… Провалился!..

– Нет худа без добра, – заметил Добровольский. – Вместо него могли провалиться мы, не заметив полыньи, а теперь мы обнаружили ее и постараемся миновать. Я знаю это место. Тут неподалеку исток Ангары, которая и препятствует замерзанию озера. Больше уже не будет опасных мест. Однако мы едем быстро: вот уж и Шаманский утес. Через десять минут доберемся до берега. Выйдемте, господа, из саней и осмотрим полынью, в которую упал коренник.

– Что это за Шаманский утес? – спросил Жюльен, идя рядом с Добровольским.

– Это, видите ли, у шаманистов (вы, вероятно, знаете, что здешние инородцы – язычники и называются шаманистами по имени своих жрецов, шаманов) существует поверье, что на эту скалу шайтан или гений зла уносит души умерших людей. Если душа удержится на такой головокружительной высоте и не упадет в озеро, то верховное существо милует ее и берет к себе в рай; души же, упавшие в озеро, достаются шайтану.

Между тем путники дошли до того места, где исчез подо льдом коренник. Полыньи уже не было. Она успела опять затянуться льдом.

Французы бесконечно удивились.

– Вам это странно, господа, – сказал им Добровольский, – но это случается здесь сплошь да рядом. Полынья при таком морозе может замерзнуть в несколько минут.

Путники снова сели в сани. Пара лошадей понеслась по льду, который затрещал под санями; через десять минут путешественники выехали на берег, а еще через четверть часа уже были в Иркутске:

Два друга решили пробыть в столице Восточной Сибири ровно столько времени, сколько им надобно для приготовлений к дальнейшему путешествию.

Генерал-губернатор, уже уведомленный по телеграфу о случившемся, принял их чрезвычайно благосклонно и буквально обворожил своею любезностью.

О пребывании их в Иркутске читатель лучше всего узнает из дневника Жака; мы приведем оттуда некоторые выдержки.

«9 декабря. Иркутск. Город стоит на реке Ангаре. Населения 35 тысяч. Маловато для столицы края, размерами равного десяти Франциям. Местные жители мне порядком надоели своим гостеприимством. Все зовут нас к себе, буквально наперебой. В довершение беды, все так называемые „люди из общества“ говорят по-французски так, что нельзя даже ссылаться на незнание русского языка. Я устал и замечаю сам, что слог моего дневника становится очень язвителен.

Город еще богаче Красноярска. Много представительных домов, отделанных с безвкусною роскошью. Особенно надоедают купцы-миллионеры. Они гостеприимны, это правда, но их гостеприимство какое-то хвастливое, показное; видно желание пустить пыль в глаза, удивить, поразить своим богатством: „у нас-де счета нет деньгам, у нас-де их куры не клюют… Нам-де все доступно, хоть молоко птичье…“ И при этом постоянно повторяют: „Мы – что ж? Мы люди простые, не заграничные, мы дикари…“ Очевидно, что последняя фраза говорится с прямым расчетом услыхать опровержение, комплимент. И поневоле опровергаешь, хотя в душе страх как хочется сказать: ну да, конечно, это совершенно верно, вы разбогатевшие дикари; порешим так и не будем больше поднимать этого вопроса…

Завтра вечером мы выезжаем в Якутск, до которого отсюда шестьсот миль. Кончатся эти бесконечные обеды и беспрерывное полоскание желудка чаем. С нами едет новый попутчик, московский уроженец, торговец мехами. Он пробирается на ярмарку в Нижне-Колымск, в страну чукчей. Оттуда до Берингова пролива рукой подать. Генерал-губернатор, желая нас вознаградить, подарил нам новые дорожные сани, превосходные, покойные, и множество дорожных принадлежностей для путешествия по Сибири. Сердечное ему спасибо.

Мы с Жюльеном просили у него за Михайлова. Обещал сделать все, что может. Дай-то Бог. Я сильно надеюсь, потому что ходатайство генерал-губернатора должно непременно много значить…»

Глава IX

Отъезд в Якутск. – Долина Лены. – Восторг. – Северные пейзажи. – Замечательно образованный торговец. – Мамонт мистера Адамса. – Дорога в Якутск. – Сибирские холода. – Флора. – Фауна. – Минералы.

В полдень, 12 декабря, сани с французскими путешественниками и новым попутчиком выезжали из столицы Восточной Сибири по дороге в Якутск.

Генерал-губернатор, вознаграждая французов за безвинное заточение, проявил большую щедрость.

В этом случае он выказал себя большим барином и – что еще важнее – большим русским барином.

Провизии, чемоданов, матрацев, оружия, шуб – всего им было дано вдоволь и даже более чем вдоволь.

За санями, еще более просторными, чем прежние сани Жюльена, ехали другие, принадлежавшие купцу-попутчику и нагруженные предметами для меновой торговли с чукчами на берегах Колымы.

– Наконец-то! – воскликнул Жак, испуская вздох облегчения. – Вот мы и выехали. Честное слово, я начинал терять голову. Не приведи Бог, как меня замучили эти обеды, балы и вечеринки!

– Ну, а сознайся, что город все-таки веселый.

– Очень веселый, только я все-таки слишком устал от него…

Случайный попутчик наших французов был высокий, здоровый москвич, лет тридцати от роду, белокурый, с окладистой пушистой бородою, добродушным, симпатичным лицом и умными, живыми голубыми глазами.

И что еще замечательнее – он совершенно правильно говорил по-французски.

Вы не верите, читатель? Сибиряк, торговец мехами, и вдруг – французский язык?!

Дело в том, что Федор Иванович Лопатин – так звали молодого купца – во-первых, родом был не из Сибири, а из Москвы, во-вторых, кончил курс в Коммерческой академии; и в-третьих, живя в Париже в качестве представителя одной московской фирмы, усовершенствовал свой французский и даже посещал известные коммерческие курсы Тюрго. Таким образом, из него вышел замечательно образованный человек – для купца, конечно.

Самым важным затруднением для наших друзей во время их путешествия было незнание ими русского языка. Правда, Жюльен мог связать несколько фраз и умел называть знакомых русских, как это принято в России, по имени и отчеству, но этого было все-таки очень мало. Что касается Жака, то он даже и этого не знал, остановившись на двух-трех заученных коротеньких фразах вроде «пашоль» и «на водку».

Вследствие этого у них часто выходили комические недоразумения с ямщиками, смотрителями станций и пр.

Теперь, благодаря новому попутчику, это затруднение было устранено. Он отлично знал местные порядки, как человек бывалый, и успешно ругался на станциях при перемене лошадей, так что путешественников перестали задерживать, как прежде, и они быстро продвигались вперед.

А надо сказать, что остановки на станциях были для наших французов как нож в сердце. Сибиряк любит тепло в доме, и в станционных избах Жюльен и Жак просто не знали, куда деваться от жары. Пот всякий раз лил с них градом, они изнемогали от духоты, с трудом переводя дыхание.

Теперь они быстро и благополучно проехали двести верст, отделяющих Иркутск от того места, где большая якутская дорога достигает берега Лены и зимою проходит по льду этой реки.

В тридцати пяти верстах от города Верхоленска Лопатин указал своим спутникам направо на ряд холмов, покрытых снегом.

– Долина Лены, господа, – объяснил он.

– Лена! – с волнением в голосе отозвался Жюльен. – Как! Эта гигантская река, соперница другого гиганта – Енисея! Неужели так скоро?.. Я слышал: перед ней самые большие европейские реки – просто ручейки. Как жаль, что теперь зима и мы не увидим Лену во всей ее многоводной красе.

– Я слыхал, – вставил от себя Жак Арно, – что она, подобно Ангаре, тоже вытекает из Байкальского озера. Может быть, я ошибаюсь?

– Так действительно многие думают, – возразил Лопатин, – но только это мнение ошибочно. Лена берет начало вовсе не в Байкале, а невдалеке от него. Истоки ее отделяются от озера лишь небольшой грядой утесов. Это и дало повод сибирякам утверждать, что их великая река вытекает из пресноводного озера-моря.

– Да, река великая, это вы правду сказали, – согласился Жак.

– Длина ее равняется пяти тысячам верст; она впадает огромною дельтой в Ледовитый океан.

– И в эту дельту до сих пор никто, кажется, ни разу не мог проникнуть, – сказал Жюльен.

– Вы ошибаетесь, – возразил Лопатин. – Несколько лет назад, как-то в июне, во время половодья, в дельту входил пароход «Лена» под командой норвежца Иогансена и прошел вверх по реке до самого Якутска.

– Но ведь это замечательное путешествие.

– Да, действительно… Вы сейчас пожалели, что теперь не лето. Вы совершенно правы. Тогда вы увидали бы чудную картину. Лена в этом месте имеет уже пятьсот метров ширины и двадцать два – глубины. Она величественно течет, омывая зубчатые утесы наподобие громадных башен; крутые берега поросли вечнозелеными соснами и елями… Дальше с нею сливается многоводный приток Олекма, увеличивая ее мощность…

Лопатин вдруг замолчал, как бы смутившись своей велеречивости. Он, действительно, пришел в восторженное состояние. Щеки у него раскраснелись, глаза горели. Жюльен и Жак подумали про себя: «Какой замечательно образованный господин, это так не характерно для купца, да вдобавок еще для торговца мехами».

Чтобы дать поскорее пройти смущению своего попутчика, Жюльен поспешил поддержать разговор, призвав на помощь весь запас своих географических сведений.

– И странная вместе с тем река, – сказал он. – Течет по руслу вечного льда; не омывает почвы, а скорее скользит по промерзлой на сто метров в глубину земле; острова ее дельты служат, если не ошибаюсь, кладбищем громадных животных, ныне совершенно исчезнувших с лица земли. Ведь здесь, кажется, какой-то казак открыл в семидесятых годах прошлого столетия остров, весь усеянный костями и слоновыми клыками?

– Да, правда ли, что здесь находят мамонтов? – заинтересовался разговором Жак.

– Правда, – отвечал Жюльен. – Кстати, ты мне напомнил одну вещь. Кажется, в 1734 году некто Гмелин, исследуя Сибирь по поручению русского правительства, первым открыл здесь ископаемые останки. В 1768 и 1777 годах их исследовал натуралист Паллас и признал, что они принадлежат слонам, гиппопотамам и носорогам. В своем донесении он упоминает о почти невероятном факте нахождения сохранившегося носорога, у которого были целы и кожа, и мясо, и сухожилия. А знаешь ли ты историю мамонта нашего знаменитого Кювье?

– Не припомню что-то. Ты мне сделаешь большое одолжение, если расскажешь ее. Ведь это в самом деле замечательно, что мы ступаем по земле, усеянной подобными реликвиями.

– Это было в 1799 году. Один рыболов-тунгус заметил на берегу Ледовитого моря, возле устья Лены, среди льда, какую-то громадную глыбу неизвестного происхождения. На следующий год эта глыба оттаяла, но не настолько, чтобы можно было понять – что это. На третье лето из массы льда выделился наконец целый бок животного и огромный бивень. И лишь на пятый год неведомая туша окончательно была выброшена ледоходом на песчаную отмель. В марте 1804 года рыбак отпилил бивни и продал их за пятьдесят рублей. Спустя два года член Петербургской Академии наук, господин Адамс, отправился в эти места и нашел животное уже сильно изуродованным. Окрестные якуты изрубили мясо на корм собакам. Внесли свою лепту и дикие звери. Скелет, впрочем, был весь цел за исключением одной передней конечности. Сохранились также следы кожи и левое ухо с клочками волос на нем. Мозг в черепе не сгнил, а ссохся. Остаток кожи был настолько тяжел, что его насилу могли поднять десять человек. Это был мамонт, самец, с бивнями более трех метров длины. Академик Адамс тщательно собрал останки допотопного зверя, выкупил бивни и отвез все это в Петербургскую Академию.

– Да, все это удивительно. И знаешь, теперь я до такой степени всем заинтересовался, что ни за что не соглашусь прервать путешествие, даже если встретятся непреодолимейшие препятствия.

Следующие затем дни потянулись однообразно. Путешественники по-прежнему летели вперед без задержек, благодаря особенной подорожной, выданной генерал-губернатором, и опытности Лопатина, который всегда умел вовремя настоять на быстрой перемене лошадей.

Сани мчались по льду спящей красавицы Лены, просыпающейся только один раз в году, в июне месяце.

14 декабря путешественники проехали Шигалово и Усть-Ольгинск, остановившись для завтрака в Шамановске. 16 декабря утром они достигли Киренска, где Лена принимает приток Киренгу, и в четыре часа прибыли в Петропавловск, который не следует смешивать с главным городом Камчатки.

Лопатин заметил своим попутчикам, что возле Киренска Лена сближается с Нижней Тунгуской, одним из главнейших притоков Енисея, отделяясь от него лишь небольшою грядою холмов.

Через сутки они были уже в Витимске, стоящем при впадении в Лену Витима, одного из важнейших ее правых притоков. Из других притоков правой стороны замечательны еще Олекма и Алдан.

19 числа путники проехали через Нохтуйск, стоящий на 60-й северной параллели, и 20-го прибыли в Олекминск, расположенный при впадении Олекмы в Лену.

По мере движения на северо-восток холод становился все нестерпимее. Оставалось два дня пути до Якутска, лежащего в самом холодном на свете крае.

Кругом стояла какая-то гнетущая, томительная тишина, нарушаемая лишь изредка треском лопнувшего льда.

Вся природа казалась погруженной в летаргический сон: спали мхи и травы, одетые плотным покровом льда и снега, спали звери в берлогах, спали реки, скованные льдом, спала, наконец, земля, покрытая белым пушистым ковром.

Резкий контраст этой мертвой тишине – лишь яркие звезды в ночном небе. Голубой, прозрачный воздух днем позволял видеть встающее и садящееся солнце во всей чистоте контуров блестящего диска, без того розоватого ореола, к которому привыкли жители других стран.

Дни становились все короче. Солнце всходило как-то разом, без зорь и без тумана.

Холод был такой, что нельзя ни на секунду выставить нос на воздух без риска отморозить его. Температура была ниже той, при которой замерзает ртуть.

Можно подумать, что при таком ужасном климате эта часть Сибири совершенно лишена растительности. Но это не так. Растительность здесь есть и даже весьма замечательная.

Во-первых, здесь встречаются все же хвойные породы деревьев, что и в Европе, за исключением красивой пихты, прекрасного гладкоствольного дерева, достигающего иногда тридцати метров высоты. Это дерево уж чисто сибирское. Затем отметим еще голубовато-зеленую благородную ель, из которой остяки строят лодки, лиственницу, ель лесную, ель ползучую, сибирский кедр pinus cembra. В долинах растут липа, клен, ольха, тополь, береза, осина и черемуха.

Береза – это едва ли не самое любимое дерево русских. Много народных песен посвящено «кудрявой березоньке».

Это дерево замечательно в одном отношении: оно нередко вырастает на месте хвойных лесов, срубленных или сожженных. Китайцы видят в этом предзнаменование того, что со временем над всей Азией распространится власть Белого Царя. Существует легенда; что березы прежде не было в этой части Сибири и что белое дерево, как здесь ее зовут инородцы, появилось лишь перед приходом русских.

Если это верно, то совпадение действительно замечательное.

Сибирская флора богата разнообразными видами ягод, служащих пищею людям и животным: шиповник, дикая вишня, красная смородина, черника, ежевика, поляника, морошка, клюква, дикая малина. Ядовитых растений удивительно мало, и кроме того, они на севере теряют эти свойства: так, например, растения, ядовитые у верховьев Енисея, в полярной стране употребляются туземцами в пищу без малейшего вреда для здоровья.

Фауна тоже весьма разнообразна. Вот ее главнейшие представители: медведь, волк, рысь, черно-бурая и рыжая лисица, дикий баран, или аргали, соболь, заяц, выдра, лось, дикий олень, косуля, лань, кабан, белка, летучая мышь, крыса, сурок и другие. Из птиц чаще других встречаются белый аист, лебедь, утка, нырок, гусь, журавль, тетерев, белая куропатка, бекас, кулик.

А минеральные богатства этой, как считается, Богом обездоленной страны! Они громадны. В Сибири добывают восьмую долю всего золота мира, там огромная масса платины, серебра, свинца, олова, меди, железа, ртути, цинка.

Всего невозможно перечислить, иначе сухой перечень слишком утомит читателя, но я все-таки, хоть и наскоро, упомяну о топазах, аметистах, сапфирах, изумрудах, опалах, бирюзе, гранатах, аквамаринах, не говоря уже о малахитах, агатах, порфирах, корналинах, лапис-лазури, яшме и многих других камнях, имевших такой успех на парижской всемирной выставке.

Не забудем также громадные залежи каменного угля.

Вообще Сибирь – это непочатый край всевозможных богатств, ожидающих только правильной разработки…