Текст книги "Банда гиньолей"

Всякий раз к концу недели у него выходил разлад с квартирными хозяйками. Полиции он был хорошо известен, и она его, в общем, не беспокоила. Ну, беспутный и беспутный.

В Англии в этом смысле порядок, по-серьезному они к вам не пристают, даже если вы плохо одеты и рожа ваша подозрительна, при одном только условии, молчаливом, так сказать, соглашении, что вы не будете куролесить в полдень перед театром «Друри-лейн» и в пять – перед гостиницей «Савой». Извольте соблюдать этикет. Пакт о приличиях. Нарушили, попались – тогда конец. Есть запретные часы для Стрэнда, другие – для Трафальгарской площади, а в остальном – полнейшая свобода!.. Надо знать английских фараонов: они не любят насилие, шум, это лентяи, каких свет не видывал, главное – на рожон не лезть, не задирать их в открытую, словом, не причинять им лишних хлопот… Пусть у них ордеров полные карманы и даже фотографии ваши, они на крайности не пойдут, надо только внимание не привлекать, дистанцию блюсти, не менять слишком часто костюм с целью эпатажа, а также хату и злачные места. Существует этикет, правила пристойного поведения для добропорядочных бродяг – ну и придерживайтесь их! Не покушайтесь на Традицию! Когда же вздумается вам своенравничать, дебоширить, проявлять непостоянство, закатываться то в одну пивную, то в другую, появляться в бильярдной в незаведенное время, – тогда не удивляйтесь, они вам спуску не дадут, въедливыми сделаются, напористыми, потому что вы им наблюдение осложняете и выкрутасы им ваши поперек горла; они тогда уже спят и видят, как бы вас поскорее засадить. Их все экстравагантное в бешенство приводит, по части костюма в особенности… Так и с Борохромом получилось. Он обычно котелки носил сливового оттенка, никогда ничего другого на свою здоровенную башку не надевал; зеленая, цвета сливы шляпа была его постоянным атрибутом. В таком виде он и за пианино садился, на хлеб себе зарабатывал в кварталах от «Элефанта» и Кастла до Майл-Энда. Поневоле пришлось после того, как его выставили из «Виккерс Строи». Во всех кабаках, вдоль всей Коммершл-роуд, сегодня здесь, завтра там… но все поближе к Реке. Они так Темзу называют. Его знали и привечали за резвость пальцев при серьезном лице и прямо-таки папской благопристойности. Основная выручка приходилась на субботы. С восьми до полуночи он три фунта с легкостью зашибал, а сверх того, крепкого портера, питательного, густого, пенистого – море разливанное от щедрот посетителей. Напоследок, как водится, песня надсадная, застольная, и все сгрудившиеся у пианино алкаши дружно подхватывают припев:

Йоу! уай ди уай! уай! Йоуп! Уай ди уай!

«Уай ди уай!..» – это первые английские слова, которые я выучил. Они разносились в ночи по улице, где, прижавшись, расплющив носы об оконное стекло, торчали дети в ожидании, пока родители допьяна нахлебаются пива, веселья и радости жизни и фараоны придут выпихивать их размашистыми пинками, чтоб отблевывались где подальше. Наведывались мы и в «Доблесть», фешенебельную пивную на людной Лейн-стрит, где еще, помните, семь массивных стоек с корабельными носами слоновой кости и медными кручеными поручнями. Восхитительная работа. И в колоссальной золоченой раме с сиренами портрет «Завоевателя» в рост. Здесь-то и вышел инцидент, из-за которого каша заварилась. А дело было так: явился Мэтью, пристав из Ярда, через закусочную вошел, где козыри сидят; насвистывает себе, «гуд дей, деймз», говорит, дам, стало быть, приветствует.

Он был не при исполнении, в пиджаке, как мы с вами, подпевал со всеми, под хмельком в общем, и оттого приветливый… И вдруг! Что за муха его укусила?., остановился как вкопанный, остолбенел… уставился на Боро… в цилиндре! А! у него аж дыхание перехватило! О, неслыханная наглость!., сидит тут за музыкой своей, ригодон отстукивает, в ритме терпком, шатком, баюкающем очарованием тумана, каким полнится здешний воздух, всасывающим все заботы насущные, чтоб тоже джигу отжаривали!., динь!.. дилень!.. дон! дон! оп-ля! престо! Искрящиеся трели и арпеджио! он чудеса творил, атмосферу околдовывал, из-под грязных пальцев-сосисок, точно веселые домовые, духи вылетали… рассыпались струями куплетов… и пеной горького смеха… Английские напевы деликатные такие… вроде их кисло-сладкого апельсинового варенья… Как сейчас помню… у Мэтью челюсть отвисла при виде новой шляпы своего подопечного. Язык к гортани присох… улыбка застыла бессмысленно. Он глазам своим не верил!..

Подходит ближе… чтоб разглядеть получше… всесторонне. Подходит, стало быть, к пианино… И вдруг! В ярость!., с места в карьер! на пианиста с бранью обрушивается…

«И где это он видел, чтоб в кабаке цилиндр носили! Вопиюще!.. Совсем с ума спятил! И что он о себе возомнил? Что он в Дерби? В Палате Лордов? Наглость! оскорбительная! иностранишка поганый!.. Низшего разряда эмигрантишка! Музыкантишка! бродяга! неудачник! Приходит тут джентльменов копировать!.. Это ж нахальство беспримерное! неслыханное! Снять немедленно, не то в кутузку махом!..» И прочая такая параша, угрозами брызжет, помутился от злобы!..

Боро тем цилиндром дорожил… Это у него подарок был от некоей особы… Сержант Мэтью, когда ссоры искал, отчета себе в словах не отдавал… Между прочим, не его собачье дело!.. Боро имел полнейшее право напялить себе на голову хоть софу, хоть бумажного змея, хоть весы для грудничков, а котелок и подавно! Это никогошеньки не касалось!.. Пристав, однако, придерживался иного мнения и только пуще прежнего лез в бутылку. Вспыхнула перепалка… Дальше – больше… Шум!., гам!.. Страсти накаляются! Дым коромыслом… Все вокруг ходуном пошло, поехало, заплясало – это толпа всколыхнулась, забурлила, заревела, пристава на зубок подняла!.. Припертый таким образом Мэтью света невзвидел – рассказываю все, как было, – свисток из нагрудного кармана достал… Что тут поднялось!.. Бросились все разом!.. Чтоб свистеть не смел!.. Подмогу вызывать!.. Смерть полицейским! Вмиг сбитый с ног, размазанный по полу Мэтью был накрыт грудой алкашей: горланят, гогочут, ногами чечетку отбивают – куча-мала до самой люстры… гарцуют наверху победоносно! По верхним ярусам кружки пошли… Заздравные!..

И песня: «Потому что славный он парнишка»!..

Пристав внизу и пикнуть не мог, получил сполна… Я в дверях стоял, ждал, когда они утихомирятся!.. Я б предпочел не присутствовать… А что, как фараоны притащатся, заметут всех разом?., хорош я буду со своими документами!.. С освобождением моим от воинской повинности, печатями невнятными! Ой-ой-ой! мама родная!.. С консульскими у меня отношения весьма щепетильные…

– Тикай! – кричит мне из свалки Боро… из-под груды… и в сторону госпиталя машет… это через улицу!..

Лондонский госпиталь на Майл-Энд-роуд – место известное… Мы возле него все встречи назначали, потому что людно там, народ туда-сюда снует… поди уследи… Особенно у приемного покоя толкотня неиссякающая… днем и ночью шмыг, шмыг… По Майл-Энд все автобусы проходят. Иду я, значит, встаю на противоположном тротуаре под газовым голубым рожком… Боро при всей своей тучности в драках большую изворотливость проявлял… Выпутываться умел исключительно… Проворный делался, как ноги уносить… Вот и тут не заставил себя долго ждать!.. Эдакий толстый котище по ловкости… Протиснулся между дерущимися, сквозь бурю, шквал, торнадо затрещин. В залах «Доблести» побоище идет нещадное! Ураган губительный! мне отсюда видно!.. Все крушат полоумные, перегородки рушат, оконное стекло вдребезги разлетается, рассыпается по тротуару!.. Смерч! Тайфун! Гам чудовищный! Так и лорд-мэра разбудят!.. Громче всего бабы визжат! да еще детишки в темноте! которые папаш дожидаются… «Мама!.. Мама!..» Уже сиротами себя воображают!

Боро приковылял, хромая, схлопотал крепко! Уай! уай! в левое колено! до крови… изучаем ногу под фонарем… Каково в переделке побывать!.. И шляпу потерял, цилиндр раздора!.. Стоило огород городить! Порешили больше в «Доблесть» ни ногой, в логово поганое! бордель чертов! плевать нам на красное дерево, на стойки пресловутые! и железки крученые! Когда там преступник на преступнике! пристанище проходимцев! Где тебе друзей калечат! и фараоны ведут себя, как последние скоты!

Такое, значит, вынесли решение.

* * *

Предположим, вы едете от Пикадилли… Выходите на станции Уоппинг… Тут я должен вам помочь… А то не найдете… Как выйдете из метро, налево… мимо холодных складов… Улица узкая… кирпичные стены, домишки с двух сторон, один за другим… как дни недели… конца нет… дальше снова… нескончаемой цепочкой… и хоть бы какое разнообразие… двухэтажные все… дверь вровень с тротуаром… медный молоточек… и так улица за улицей… вдоль и поперек… Плимут-стрит… цветущая Блоссем-авеню… Садовая аллея… Нептун-Комменс… и многие, многие другие… Выстроились чинно… Люди говорят: унылая картина. …Это, знаете, день на день не приходится, и потом, от времени года тоже зависит… Чуть солнце – домишки принарядятся, ну чисто игрушечные… Нищета, конечно… с одной стороны… Но в окнах герань… полным-полно… глаза не нарадуются… Унылость – это от кирпичей… они маслянистые… липкие от копоти… туманов, пека. Ближе к докам здесь запах особенный стоит, неуловимый, мокрой серы, прелого табака… обволакивает, под кожу забирается… и еще меда… Такие вещи словами не объяснишь… И потом, дети… волшебный, сказочный мирок!.. Запали в память, и все тут!.. Когда уже знаешь здешние места, с первой улыбкой солнца тут все со смеху прыскает и вихрем закручивается… радостной сарабандой! В пляс пускается! Будто праздник домовых по всему Уоппингу из конца в конец!.. От крыльца к крыльцу – кубарем! бегом! Только пятки сверкают!.. Девчонки, мальчишки!., взапуски!., наперегонки!.. Сотни игр, затейливых, забавных… Посередке самые крохотулечки… рука в руке… хоровод водят… милые дети тумана… как радуются они дню без дождя… затейники, проказники, проворные, веселые, точь-в-точь ангелочки из сказочного сна!.. А вокруг чумазые сорванцы девчонок дразнят… прохожих задирают… расчирикались, разбойники!..

– Полисмен! Полисмен! ты не лезь ко мне! Отпусти ты меня к детям и жене!

Навстречу откуда ни возьмись еще огольцы! хвать девчонок за косы!..

– Сколько ж у тебя детей?

– Пять да двадцать без затей!

Подхватывают всем хороводом, визгливо, фальшиво… охрипшими голосами заправской шпаны… А есть еще другая, бойкая, они ее парами танцуют…

Куколка-балетница номер отчудила:

За осьмнадцать пенсов скрипочку купила!

Сколько таких песенок, свежих, шуточных, галантных, танцуют в моей памяти… полных юного задора… Разольются, бывало, по улочкам, чуть распогодится… чуть немного разрядится мрак… и отступит холод… над Уоппингом, между Попларом и «Китайцами». И грусть растает серыми пятнышками на солнце… Я этой грусти тающей целые горы видел, полные тротуары, стекает она себе по капле в сточные канавы…

Строптивая девчушка с налитыми мускулами!., кровь с молоком!., скачет, резвится по-над горестями нашими! У начала времен стояли, верно, совсем еще юные феи и отдавали указания одно другого безрассуднее… На земле тогда творились сплошь чудеса да чудачества, и жили на ней дети, предавались играм пустячным, безделицам никчемным! В брызгах смеха!., радуясь танцу!., хоровод водили!..

Шалости их как сейчас помню… фарандолы озорные вдоль по улицам, полным отчаяния, в дни невзгод и бескормицы…

Благословенные воспоминания! Миленькие рожицы! Лукавые при неверном солнышке! Совсем как тогда, на улочках ваших, вы полетите, закружитесь смеющимися ангелочками у черной черты дней, лишь только сомкну веки… в ту вероломную минуту, когда все заволакивается пеленой… С вами смерть придет ко мне, пританцовывая… под иссякающую музыку сердца… Лаванда-стрит!.. Площадь Нарциссов!.. Грохочущая авеню!., проулки, сочащиеся отчаянием… Где погода никогда не дотягивает до ясной, где, между Попларом и Лидз Бакинг, водят хороводы бездонные туманы… Озорные духи солнца, всклокоченная стайка, порхающая с тени на тень!., искрящийся хрусталь улыбок… задиристая дерзость… в мире, полном опасностей!.. Выражение испуга при встрече с развозчиками пива… чьи рыжие лошади дробят эхо нетерпеливым копытом… мохнатых с широкими бабками ног… Фирма «Гиннес энд К°»… час от часу не легче!.. Девочки-чудесницы!.. проворные малиновки!.. Летите!., порхайте сквозь туманы… по табачным, цвета невезения, закоулочкам!.. Уоруик-Комменс! Керибен-уэй, где рыщет пугливый бродяга… в лохмотьях из страха… шарит в сточных канавах!., и «менестрель», сажей вымазанный под негра, в арлекиновых обносках… бродит там-сям… с гитарой своей… и голосом чахоточным… из дымки в дымку… от тумана к туману… приплясывает неверной ногой за пенс или два!., рискованный прыжок назад!., три приступа кашля кряду!., отхаркивает кровью и отправляется дальше во мглу облаков… и непроглядность улиц… и снова хижины, хижины, хижины… Холлирбон-стрит… Фолмаус-коттедж… Голландская площадь… Bread-авеню!.. И вдруг – сирена, там, вдалеке!., за краем крыш… крик корабля!., на том конце!.. Э-ге-гей! Бродяги, уши навострите!.. Чу, хмыри, зеваки!., разносчики чесотки и дурного глаза!.. Волочильщики трюмные! Бухарики красноносые! Мазурики желтозубые! Байбаки шатушие! Смрадные тараканы плавучих кранов! К вам взывает дух воды!.. Слышите голос его величавый?.. Вставайте, сволочи, тяните лямку!.. Вам сбор трубят!.. Причем тут возраст!.. происхождение!., нечистая раса! Неудачники всего света! черные, белые, желтые и цвета какао!.. Прохвосты всех мастей! Сифилитики прожженные! Прошу почтения!.. Горе вам, если дрогнете, спасуете, увильнете!.. Если кто отсиживаться станет, не придет глазеть на маневр! Благоговейно, неотрывно… Ждет его кара неминуемая! Хоть он и в стельку пьян!.. А теперь остудите пыл!.. По местам! Причальные крысы! Языки проглотили, позамирали все от волнения, оторопели, обомлели от вдохновенной страсти!., завороженные магией швартовки, хрупким чудом!.. Когда толстенный узел в нужную минуту падает на край причала! трос стонет в последний раз! Скрипит, раздавленный между бортом и стенкой… Полная сосредоточенность! Что за мгновение! секундная запинка! миллиметр лишний! И всей посудине крышка! вспоротое брюхо!.. Если у кого не перехватило дух… пока смотрел… то пошляк он законченный! безнадежный сундук с клопами! потопить его мало! да не в воде, чтоб воду не осквернял, а в яме выгребной, в ста тысячах телег навоза! Вот вам! Песня без слов!..

«Позор ему! И иже с ним! Лиходей окаянный!.. Заприте ворота, чтоб ни ногой! Скандал во Дворце Мореплавания! Выродка в гальюн!»

Хорошо сказано! Сюда! за мной…

Пошли быстрей!.. Прибавьте шагу! Тут два тупика, рынок в полном запустении… пожарище… за ним крохотная площадь с фонарем посередине, три полусгнивших, подлежащих безжалостно сносу развалюхи, а четвертая кое-как держится, это магазин «Северный полюс», где Том Тэкет у меня деньги брал, хранил их день за днем, неделями, пока я подрабатывал там-сям понемногу… в доках, где полегче из-за руки моей и ноги… На ярмарках с Боро, чтоб обзавестись самым необходимым… Две рубахи, свитер из чистой шерсти… ботинки починить. Том Тэкет – сама предусмотрительность, у него в лавке всего невпроворот, он мои денежки сберегал, у меня б они поиздержались, а в конце месяца я отоваривался. Он был поставщиком моряцкого снаряжения и держал у себя все необходимое команде и капитану. Ножи, сапоги, лампы, фонари всех цветов, а сверх того, игральные кости и достопамятные рассолы, которые я до сих пор еще не переварил.

Я петляю, как старый шмель, путаюсь, словно ребенок, рассказываю не по порядку, что тут поделаешь! Вы уж извините, что я то и дело вспять возвращаюсь, отступаю невпопад, о друзьях судачу вместо того, чтобы шаг за шагом, все, как есть!.. Итак, вперед! не мешкая!.. Я поведу, как подобает… не отклоняясь ни вправо, ни влево!.. Ляжем курсом на северо-запад!.. Вдоль стен храма… «Последователи и анабаптисты», охряные стены сквозь решетку, колокола только по воскресеньям и не оглушительные! всего три-четыре удара!.. Вокруг черно-зеленый пустырь… земляная площадка в лужах, докеры тут по субботам после двух в регби играют… в облегающем бело-розовом джерси… вот уж где краски так краски… Другие в голубом, третьи в сиреневом… например команда Поплара… Она страсти разжигает неистовые… Болельщики осыпают игроков противника смачными табачными плевками, обстановка накаляется, взрывается! Из-за малейшего пропущенного мяча завязываются кровавые разборки!.. Да, да!.. Оспоренная подача приводит к массовым убийствам… Справедливостью тут и не пахнет, одно только спортивное озверение, особенно, когда с итальянцами, которые заправляют во всех пивных от Лайма до Поплара… они в команде семьями играют и в Западных доках поколениями вкалывают… Запальчивый народ… Клочок вязкой анабаптистской земли служил еще и для других целей. Мы там трубочки с опиумом в насыпях прятали, в крысиных норах, коробочки из тростника с травкой речной, контрабандной, ее китайцы из иллюминаторов бросают днем и ночью… Бжик!.. Полетело!.. Судно скользит тихо-тихо… Почти не движется… маневрирует в шлюзе… Лоцман корпит над телефоном… Динь! Динь! Дрынь!.. Доля секунды! Мгновение ока!.. Коробочка уже в воде! Плюх!.. Брызги! Поплыл товарец!.. Ловите!.. Поначалу я ничегошеньки не видел! Бывало, рядом совсем проходил!.. Как безглазый, в точности!.. Мне Боро разъяснил… в чем тут фокус… Надо сразу засекать… как оно из иллюминатора вылетает… Фьюить!.. полетело!.. Плюх! упало!.. Почта водяная!., сообщник в шлюпке наготове… отделяется от берега… веслом раз, раз… шмыг вдоль борта! Выуживает посылку… И теку!.. Только его и видели!.. Быстро, быстро… бочком, по набережной… прижимаясь к стене… сливаясь с тенью… минуя полицейских… растворяется в тумане!..

Я потому эти подробности рассказываю, что они для памяти не обременительны, а с годами и вовсе невесомыми делаются… баюкают тихонько до самой смерти, в том-то их и преимущество. Колдовское, знаете ли, действо, когда на воду смотришь, затягивающее!.. Так и предупреждаю!.. Бальзам на душу!.. Ладно, оставим эту тему!..

За вереницами домов, за улочками-близнецами высятся стены… гигантские кирпичные укрепления… это склады… Прибрежные скалы все из сокровищ!., магазины-монстры!., фантасмагорические закрома, цитадели товара, горы козьих шкур, распространяющих вонь аж до самой Камчатки!., красного дерева целые лесные массивы, уложенные штабелями, перевязанными, как пучки спаржи, нагроможденные пирамидами, километры и километры стройматериалов!., ковров станет, чтоб накрыть Луну, весь мир… все планеты Вселенной!.. Губок хватит, чтоб Темзу осушить!.. Шерсти – чтоб задушить Европу жаркой мягкой подушкой… Селедок – чтоб доверху наполнить моря! Гималаи сахарного песка… Спичек столько, что можно оба полюса растопить!.. От лавин перца – начихать семь потопов!.. Репчатый лук из тысяч трюмов – достанет слез на пятьсот войн… Три тысячи шестьсот поездов фасоли – сушить ее не пересушить в крытых ангарах, превосходящих по размерам вокзалы Чаринг, Северный и Сен-Лазар вместе взятые… Кофе на всю планету!., чтоб поддержать наступательный дух самых боевитых армий мира, жаждущих поквитаться в четырехстах тысячах конфликтов… шагающих безостановочно, хрипящих, не знающих сна, надрывающихся, остервенелых, ложащихся костьми, но окрыленных и подогреваемых к ультраславной супербойне гипер-возбуждающим действием молотого кофе!.. Мечта трехсот пятнадцати императоров!..

Рядом еще строения, громаднейшие, в них все сплошь мясо, через край, навалом, и в собственном соку целыми амбарами, и мороженое, и под соусами всевозможными, мириады сосисок из рубленой свиной кожи, – горы, выше Альпийских!.. Консервированного жира такие гигантские массы, что если вывалить их разом на Парламент, Лестер и вокзал Ватерлоо, накроют и ничего не останется! Два цельных фаршированных мамонта, только что привезенных с далекого Амура невредимыми, сохраненных во льдах, замороженных дюжину тысячелетий назад!..

Еще скажу о вареньях колоссальнейшей сладости… о форумах, заставленных банками с мирабелью, океанской зыби апельсинов, взмывающей во все стороны и переваливающейся через крыши полным афганским флотом!.. И о золотых рахат-лукумах из Стамбула, ну чисто сахарных, и все – листиками акации… Мирт из Смирны и Карачи… Терновая ягода из Финляндии… Хребты и долы бесценнейших фруктов за семью замками, баснословное разнообразие вкусовых ощущений, грезы «Тысячи и одной ночи» в сладостных амфорах, радости вечного детства, обещанные в Писании, да такие насыщенные и бурные, что иной раз пробивают стены – до того они там сдавлены, вырываются из заточения, на улицу выплескиваются водопадом, хлещут по водостокам лакомым потоком!.. Тогда в атаку галопом бросается конная полиция, расчищает подступы и перспективу… бичует расхитителей бычьими жилами… И грезе конец!..

Позади доков ветер гуляет, вихрем, смерчем налетает из сочно-зеленой долины Гринвича… из-за изгиба речного… Доносит дыхание моря… от золотисто-розового устья… там за Бакингом… словно распластавшегося под облаками… туда входят мелкие грузовые суда… и волны бьются о молы, пенятся, оседают, падают в тину без чувств… когда отлив.

Кому, знаете ли, что нравится!.. Это я вам без малейших притязаний говорю!.. Небо… Серая вода… Сиреневые берега… Все лаской исходит… одно в другое перетекает неуловимо… вовлекает вас в хоровод, тихим кружением околдовывает, все дальше и дальше манит к новым грезам… под власть прекрасных тайн, к другим мирам, рядящимся в паруса и туманы с бледными размытыми очертаниями среди шептания пены… Вы успеваете?

Ниже, в стороне Киндала маются баржи, тендера, двухмачтовые парусники, осевшие от тяжести… Весь свежий утренний урожай недолговечных моркови, яблок, цветной капусты под самые реи, лавируя против ветра и борясь с течением, держит курс на домохозяек!.. Сейчас здесь большого движения нет, если цитрусовые не считать… с семичасовым приливом их полные баржи плывут!., вода подступает под самые арки Главного моста, настил его вздыхает, снимается с места, лязгает, скрежещет, разламывается пополам!., и в пролом торжественно входит медленный величественный австралийский почтовый, черный форштевень по живому режет пену, а позади шлейф тысячами воланов раскатывается далеко-далеко и галькой шуршит…

Еще несколько шагов к молу, пожалуйста!., здесь поворот – обходим шлюз, и мы снова у самой кромки воды… осторожней, вязко тут, сплошь тина да водоросли!.. Теперь немного вниз по камням, аккуратно, аккуратно! ощупью!., тут, там… Вот и туннель… Точнее, род сточной трубы… входим, спускаемся! потом двенадцать ступеней вверх… и попадаем прямо в бистро… Не бог весть что, но все-таки места порядочно! При закрытых ставнях человек сорок-пятьдесят выдержит… Надо только подступ знать… Лучше прийти в отлив, по берегу, тут все шито-крыто, или ночью в лодке, тогда уже в прилив, и чтоб ни плеска!.. Романтика!

Заведение это помещалось между Колониальными доками и Тромом, официальное название – «Путешествие на Дигби».

Он него потом мало что осталось, сразу предупреждаю, кончилось все катастрофой – узнаете, когда прочтете дальше.

А теперь, после всех бомбардировок, небось, и вовсе ничего не сохранилось, пепел, поди, и тот развеялся… Эка жалость, что приходится все по памяти! То ли дело поехать, своими глазами увидеть!

Благонравная вполне забегаловка, прославленная на три бьефа, не притон какой бандитский, я и похуже знавал!.. Клиенты все больше докеры, завсегдатаи, так сказать, труженики, плюс небольшая прослойка темных лиц – это само собой, без них не обходится. Горстка шалопаев.

Хозяин был неболтлив, любезен, услужлив, но сдержан, к излияниям не склонен… С разговорами не лез, прислушивался больше… Я всегда поражался ловкости его движений, как он стаканы ловил, иной раз по четыре-пять одним махом, на лету, точно мух, жонглировал ими! и чтоб когда блюдечко разбил! циркач… По всему – несравненный артист, плясун канатный – запрещенная ныне профессия к показу на широкой публике, прекрасная утраченная специальность… Кроме кабака своего он еще левые приработки имел, деньги пьяницам под залог давал, приторговывал слегка. Товар брал, между прочим, всякий, при деликатных весьма обстоятельствах, и ни разу никого не подставил! Полиции ни гу-гу! Могила! Редчайший среди его братии случай.

Мы к нему часто захаживали, по крайней мере в первое время. Место больно удобное, и автобус рядом, и вроде как в гуще доков… Исключительное местоположение. Можно было смыться берегом, когда легавые из Ярда приближались, походочкой изящной… башмачищами по булыжнику звеня… Другие же, речная полиция то есть, которые вдоль стенок крадутся в лодчонках своих, хлюп! Хлюп!., моторчик тихонько работает… тарахтит бархатно… скользят неслышно… тошнотворно… так пока они до шлюза сходят и обратно, делишки там свои обделают… не меньше часа пройдет… Все выигрыш во времени! Крысы шелудивые, так и мерещатся они мне между берегом и рекой… я их всегда терпеть не мог… худшей сволочи не сыщешь ни на суше, ни на воде!.. Речные отбросы!.. Полиция, е-мое!.. Подлости безграничной!.. Я вам еще не все рассказываю!.. Сам от ярости закипаю, как вспомню… вспыхиваю и дымлюсь!.. Голову теряю!.. Невежливо получается!.. Извиняюсь!.. Прощения прошу!.. Я понимаю, так не принято!., не художественно… не разумно… Давайте за стол… Милости просим!.. Я вас угощу! в общем зале… На второй не поведу… Сядем внизу… Зал как зал… вытянутый прямоугольник… с перегородками… темный, липкий… зато печка горяча… в холодное время года это очень ценно… Хозяин, Проспер, сам за порядком следит… Не безрукий, чай… Ему вышибалы не требуются, как в салунах Майл-Энда… в той же «Доблести», скажем…

Как входишь, поначалу кашляешь из-за густого дыма… и потому что так заведено… Все в тумане до самой глубины зала… где окно на Темзу… частый переплет во всю стену… Чтоб чего увидеть, надо к нему вплотную прижаться… Просперо Джим за стойкой… На что косой, а всех видит… Мастер глазами стрелять… Меня недолюбливает… должно быть, завидует слегка…

– Канат! ты понимаешь? – говорит… – Канат – это все… Одним словом все сказано!..

При воспоминании о прежнем ремесле он аж сиял… выступал он в Бордингтоне, знаменитом цирке, гастролировавшем по всему миру, месяц в каждом городе, постоянный аншлаг, неизменный успех, цветы, сигары, женщины – бери, не хочу… Шутил он только насчет погоды и всегда одинаково. Когда снаружи лило, как из ведра, он не уставал повторять:

– Lovely weather, my Lord! Lovely smile! London sun! Какая приветливая погода, сударь! Улыбка природы! Лондонское солнце!

Так он из-за стойки каждого входящего приветствовал, мстил им как итальянец, за то, что его тут макаронником называли… картавил при этом страшно.

– Здесь, знаете ли, дождь бывает всего два лаза в год!.. Но всякий лаз по шесть месяцев!..

Он Реку знал как свои пять пальцев, людей, нравы, кто чем занимается, все – не выходя из кабака, от клиентов. Новеньких остерегался… не любил, когда кто бродит в округе… Человек он был не злой, климат его ожесточил… а так – делал деньги… Хотел вернуться к солнцу… В Калабрию к себе и с набитым кошельком! такая вот программа… Не всегда все шло гладко… Случались и осечки!..

– Ну, как? Густо? или пусто? – спрашивал он меня. Прощупывал, стало быть. Я понимал, на что он намекает. На передачу с корабля. Выложи я ему все разом, я бы сильно упал в его глазах… Мне подобало промычать: «О!.. О!..» – значительно и без лишних слов… это производит хорошее впечатление… начеку, так сказать… Болтливость наша нам уже ох как навредила… А вот если отвечу: «Хм! хм!» – он меня уважать станет… Садимся ближе к свету, за длинный стол возле окна… время тянется… посетителей клонит в дрему… Некоторые даже похрапывают… это от усталости, а еще от дыма и от крепкого смаривающего портера… По кружке на брата… Большинство чернорабочие… Ждут, стало быть, прилива, когда засвистит на пристани в Попларе, гам поднимется, загудит все, дрогнут краны… точно смерч по трюмам пронесется! Взметнется все! и осядет в железные ящики! и снова грохот, лязг, скрежет! все икает от натуги, пыхтит! У-уф!!.. У-уф!!.. У-уф!!.. Тужится подъемный кран, тянет-потянет всякую дрянь!., вверх! вниз!.. Пыль столбом, товар коромыслом! Но это еще впереди! Прилив – он часам к восьми зашелестит… Посетители немногословны… Больше дремлют от усталости… ждут… надо только поглядывать изредка, перспективу держать под контролем… ровную гладь вдалеке… где деревья… просвет на излучине… в стороне Гринвича, из-за Гильонз Рок, там входят суда, ведомые лоцманами, вливаются с приливом… курсом на северо-запад… сначала поменьше… визгливые… караваном… потом – махины, мастодонты – пакетботы, завывающие протяжно трехэховой сиреной… охрипшей, басовитой, болезненной… затем индийские… компании «Пининсьюле энд Орьентл»… Тут хоть уши затыкай!.. А до чего же величественные!., баре! Почтовые! Народ из харчевни прыскает вон! штурмует швартовы!

Пристает!.. Пивная вмиг пустеет!.. Клиентура устремляется к трапам!., кто куда!., к форштевню, планширам! Надо всеми царит старпом. «Пятьдесят на борт! Fifty!..» Голос эхом разносится… «Two extra.. Еще двое!..»

Валяй, рванина! с ветерком!.. У тросов – давка! Смертоубийство!..

Докеры карабкаются вверх.

На заду тяжелый винт взбивает воду!.. Блюм!!.. Блюм!!.. Блюм!!., добела! до кипения!..

С мостика… телеграф слышно: дринь! дринь! дринь!.. «Задний ход!..»

Эй, полегче! Вздрогнул всем корпусом!.. Подходит к причалу!., стонет!., ползет тихонько… громада эдакая… притирается… Попался!.. Уф! Все!.. Рыдает утробно… Уф! Уф! Вот и все! отпутешествовался!.. Тут и сказке конец… Горем нутро сдавило!.. Попался!.. Весь повсюду тросами опутан… Тоска накатывает, накрывает всего!., поглощает!.. Стоп!

* * *

Каскада мы застали дома в состоянии такого нервного возбуждения, что никто вокруг и пикнуть не решался. Ох, и задал он перцу всем своим, в особенности девицам. Их около него девять штук вертелось, и хорошенькие, и толстые, й щупленькие, а две так просто уродины, страхолюдины, Мартина и Лупа, я после их хорошо узнал, они у него больше всех зарабатывали, первенство держали по привлекательности, а ведь смотреть страшно. Вкусы мужчин уподоблю мусорной свалке, они в ней роются, отыскивают косых, кривобоких и находят в них кладезь любви, это их дело, не ваше, пусть себе, пока еще разберутся. В целом общество напоминало петушащийся вольер, щебечущий, пищащий, всегда готовый передраться, оглушительный. Каскад пытался установить тишину, речь хотел держать, о важных вещах. Он был без пиджака, руками размахивал, криком кричал, чтоб заткнулись. Серебристым плотно облегающим жилетом, панталонами галифе, плоским закрученным локоном на лбу до самых бровей он еще производил впечатление, престиж свой поддерживал, но от сердечных дел уже отошел, только усы напоминали, что в свое время он был не прочь полюбезничать! У него уже седина пробивалась, изменился он, как обрушились на него заботы, как война началась, он больше крика терпеть не мог, особливо писка бабьего, сразу вскипал.