Текст книги "Затерянные в океане"

Луи Жаколио
Затерянные в океане

Часть первая. Король смерти

I

Солнце садилось на далеком горизонте среди испарений Тихого океана. По небу со всех сторон двигались густые черные тучи, гонимые ветром, готовым превратиться в бурю. Глубокая ночь, мрачная, как все вообще безлунные ночи, постепенно окутывала своим темным покрывалом необозримую водную равнину, окружающую берега Новой Каледонии. Несмотря на это, «Бдительный», броненосный фрегат первого ранга, снялся с рейда с зажженными наблюдательными электрическими огнями, которые искрились, как звезды, на помраченной лазури неба. На носу фрегата сторожевой матрос громко выкрикивал через равномерные промежутки времени свое обычное «Смотри… зорко!» Эти возгласы доходили, как отдаленное эхо, до берегов острова Ну, на котором устроено исправительное учреждение для ссыльных.

Хотя море еще только начинало волноваться, но фрегат на случай урагана был под всеми парами, готовый на борьбу с непогодой в открытом море.

Широкий луч электрического света освещал все извилины берегов острова – все бухты, заливы и прибрежные рощи кокосовых пальм, как бы ища чего-то, как бы намереваясь внезапно открыть готовящееся бегство ссыльных.

Ровно год тому назад на остров были привезены четверо китайцев, которые сразу обратили на себя общее внимание своим странным, загадочным поведением. За это время вокруг них успела сложиться целая серия легенд, из которых, как это почти всегда случается, ни одна не соответствовала истине.

Надобно сознаться, что случай действительно был одним из самых необыкновенных. Никто в Новой Каледонии: ни директор пенитенциарного заведения, ни бюро администрации, ни даже сам губернатор – не знали истинных причин ссылки на их остров этих таинственных заключенных. В один прекрасный день их привезли сюда вместе с обыкновенными ссыльными, но чиновник, принимавший их, не нашел, к своему удивлению, в кондуитном списке никаких сведений ни о причинах их ссылки, ни о ее продолжительности. Только имена их были занесены в список: Фо, Кианг, Лу и Чанг, а затем следовало несколько примечаний:

эти заключенные должны быть предметом самого строгого наблюдения, дабы они не могли убежать;

если они захотят сделать какие-либо признания, то должны быть отведены к исполняющему должность генерального прокурора в Нумеа, который и возьмет у них показания согласно полученным им на этот случай секретным инструкциям;

заключенные всецело должны находиться в распоряжении вышеупомянутого чиновника, с указаниями коего должно сообразовываться и который даже имеет право, под свою личную ответственность, выпустить их на свободу;

по высшему усмотрению, им предоставлено право носить их национальный костюм, равно как и их головной убор, и иметь при себе все вообще, что окажется у них в день их прибытия на место назначения;

наконец, должно тщательно и строго наблюдать, чтобы заключенные не могли сноситься друг с другом.

Эти замечания, исходящие от двух министерств – юстиции и морского, так противоречили всем традициям и обычаям, утвердившимся в храме новокаледонской бюрократии, что все рыцари пера в канцелярии пенитенциарного заведения в один голос заявили, что никогда еще не было видано подобного афронта, полученного из бюро. В течение восьми дней между судебной палатой, административным бюро и канцелярией губернатора происходил беспрерывный обмен сообщениями, замечаниями, представлениями, ничего, однако, не разъяснявшими и годными лишь на то, чтобы наполнить бумагами не одну дюжину зеленых картонных папок для дел. Короче, этот конфликт угрожал принять эпические размеры, как вдруг следующий же почтовый пакетбот сразу положил конец препирательствам: он привез предписание свыше, согласно которому губернатор должен был предоставить четырех китайцев в полное распоряжение генерального прокурора.

Следовало подчиниться, но любопытство всей чиновничьей части колонии было возбуждено до последней степени, и воображение каждого создавало самые немыслимые рассказы и самые невозможные истории, которые не замедлили наводнить собой весь остров.

Начальник судебной палаты, он же и генеральный прокурор, получил объемистый пакет секретных бумаг, дававших ему подробнейшие инструкции по этому делу; но он был непроницаем, и всякий раз, когда к нему приступали с расспросами, отвечал, что он обязан хранить молчание об этом исключительном деле. Даже сам губернатор не был удачливее в своих попытках узнать суть дела о четырех китайцах, из-за чего между этими двумя высшими лицами колонии в скором времени возникли холодные отношения, так что они даже перестали видеться друг с другом, за исключением официальных случаев.

Тем временем разные предположения о китайцах продолжали расти и расти, и скоро дело дошло до того, что как между чиновниками, так и между колонистами только и было разговоров, что о четырех таинственных ссыльных. О них толковали теперь везде: и в цирке, и на прогулках, и даже за зелеными столами. Одни видели в заключенных лиц, посягнувших на безопасность государства: другие, доказывая неосновательность такого предположения (так как заключенные были не французы, а китайцы), утверждали, что они совершили какое-нибудь отвратительное преступление, которого, в интересах нравственности, нельзя было разоблачать; третьи считали, что если бы заключенные действительно совершили какое-нибудь важное государственное преступление, то замечания, сделанные в их кондуитных списках, не представляли бы такой странной смеси строгости и снисхождения: если, с одной стороны, рекомендовалась строгая бдительность для предотвращения возможного бегства и предписывалось не допускать сношений между заключенными, то, с другой стороны, их не одели в арестантские костюмы, не заковали в цепи и не назначили ни на какие тяжелые принудительные работы. Напротив, им позволили носить их национальные костюмы, оставили им все вещи, какие были при них, и – верный признак того, что они были не обыкновенными преступниками, – одному из них, по имени Фо, дали даже право носить огромное золотое кольцо с брильянтом, стоившее не менее шести тысяч пиастров, или тридцати тысяч франков! Тридцать тысяч на одном из пальцев ссыльного – это уже сама по себе была редкая вещь, но дозволение оставить при себе такую ценность случалось еще реже и решительно исключало всякую мысль о каком-нибудь тяжком преступлении.

Правдоподобнее всего было предположить, что эти четыре китайца оказались замешанными в дворцовом перевороте, происшедшем недавно в Хуэ, столице Аннама11
  В 1858 – 1885 гг. Ветнам был захвачен Францией и разделен на три части: колонию Кохинхину и протектораты Аннам (центральный Вьетнам) и Тонкин (Северный Вьетнам), включенные в 1887 г. в т.н. Индокитайский союз.


[Закрыть] и направленном более против французского резидента, чем против короля, хотя последний и должен был бежать со своим премьером Тюйе. Сторонники этого мнения прибавили еще, что китайцы были размещены в четырех домиках на острове Ну, где они пользовались относительной свободой, и что каждому из них дали, в роли сотоварища, по одному ссыльному из военных, но из таких, которые преступлением не запятнали своей чести.

Наконец, самое главное доказательство того, что они были не обыкновенными преступниками: в случае преступления разве предоставили бы генеральному прокурору право выпустить их даже на свободу? Конечно, это право дано было ему в силу исключительных условий, неизвестных даже официальному миру, – здесь-то и был настоящий, так сказать, узел вопроса, – но все же никогда осужденные за обыкновенные преступления не пользовались бы подобными льготами.

Одно обстоятельство еще более возбуждало интерес к таинственному делу: правда ли это была или неправда, но только утверждали, будто генеральный прокурор сообщил губернатору, что за китайцами следует смотреть как можно зорче, так как они по прибытии своем на место ссылки прямо заявили ему, что не пройдет и года, как они убегут с острова. Между тем поведение китайцев не давало никакого повода думать о них таким образом; их нельзя было обвинить ни в чем, что бы нарушало предписанные им правила, и никто не замечал за ними ни малейших попыток обмануть бдительность надзора, которому они были подчинены.

Год заключения таинственных ссыльных истекал как раз в тот самый вечер, когда фрегат «Бдительный» зондировал своими электрическими огнями берега острова Ну. Жители, любопытство которых было возбуждено до последней степени, спрашивали себя, каким образом китайцы, если они дали подобное обещание, приведут его в исполнение. Вся Нумеа не спала в эту ночь, и всякий прислушивался, не услышит ли он наконец выстрела из пушки, возвещающего о бегстве заключенных.

Администрация держалась настороже уже в продолжение пятнадцати дней: фрегат постоянно делал обход вокруг острова Ну и каждую ночь освещал своими огнями все побережье: стены пенитенциарного заведения, домики заключенных и бесчисленные бухты и заливчики, изрезывавшие берега острова. Мало того, постоянные часовые были расставлены по всем пунктам, где возможно было пристать какому-нибудь подозрительному судну с целью забрать с собой китайцев, и возгласы матроса на фрегате «Смотри… зорко!» перемежались с беспрестанными «Слушай!» часовых солдат. Словом, бегство при подобных обстоятельствах было абсолютно невозможно. И однако же многочисленные пари за и против бегства заключались в Нумеа, где часто незначительное само по себе событие приобретало необыкновенную важность. В этой однообразной и потому скучной жизни колонии, где письма и газеты получаются спустя три месяца после их даты, понятен был тот живейший интерес, с каким жители относились к подобному делу и нетерпеливо ожидали его развязки.

В этот достопамятный вечер у генерального прокурора был открытый прием: это значило, что все лица в колонии, которые имели доступ в его дом, могли без особого приглашения прийти к нему побеседовать о чем угодно или поиграть в карты. Дамы и молодые люди постепенно наполняли в такие вечера большую залу, где вечер всегда заканчивался несколькими турами вальса или польки. Прекрасные, в сущности, вечеринки, которые только и могут устраиваться в колониях, где каждый, без всякого принуждения и ничего не стесняясь, может всегда найти себе удовольствие по своему вкусу!

Но в этот вечер никто не садился ни за карточные столики, ни за пианино, потому что всех занимали толки о таинственном деле, интересовавшем решительно весь город.

Хозяин дома, окруженный дамами, с большим трудом отделывался от их нескромных вопросов, хотя делал это с присущей ему изысканной вежливостью; он на все отвечал изящной болтовней, которая так свойственна людям политики и дипломатам, когда окружающее их дамское общество энергичнее, чем следовало бы, пытается добыть сведения о разных служебных вопросах.

Другая очень оживленная группа окружала командира фрегата «Бдительный», капитана Маэ де Ла Шенэ, который на этот вечер оставил судно под командой своего обычного заместителя, лейтенанта Пенарвана. Старый морской волк говорил всем и каждому, кто только хотел его слушать, что он готов побиться об заклад на что угодно против возможности бегства таинственных китайцев.

– Изволите ли видеть, сударыни, – ораторствовал он, – пока «Бдительный» находится в водах острова Ну, сам дьявол, своей собственной персоной не сумеет обмануть бдительности Пенарвана!..

Это была единственная игра слов, которую он сумел придумать за всю свою жизнь, и поэтому капитан всегда пускал ее в ход, лишь только представлялся случай. Особенно любил он хвалиться ею перед старшим врачом своего фрегата, самым отчаянным каламбуристом в целом флоте.

– Эй, Морисо! – замечал он не без язвительности. – Не вы ли изобрели эту штуку?

– Нет, капитан, не я, – отвечал обыкновенно неисправимый каламбурист и шутник, – но…

Тут следовала непереводимая на русский язык игра слов, основанная на созвучии mais22
  «Но» франц., произносится как «мэ».


[Закрыть] и фамилии командира – Маэ, произносимой с некоторой натяжкой, почти как «mais». Этот каламбур всякий раз восхищал бравого моряка, и он, потирая руки, восклицал:

– Слишком много остроумия для одного человека, доктор, слишком много! И потому вы не проживете долго, имейте это в виду!

Встретившись на вечере у генерального прокурора, они в сотый раз обменялись своими каламбурами, причем доктор, просто из духа противоречия, начал оспаривать мнение своего начальника о китайцах, хотя внутренне был убежден, что им никаким образом не обмануть зоркости знаменитого фрегата: недаром ведь старый командир его, как только приходилось поручать судно своему заместителю, всякий раз твердил ему:

– Побольше бдительности, Пенарван, побольше бдительности, черт возьми! Это ведь чего-нибудь да стоит – управлять «Бдительным», а?

В середине вечера, несмотря на наступившую непогоду, целая кавалькада молодых людей отправилась по дороге к пенитенциарному заведению. Но они очень скоро вернулись назад, убедившись, что море положительно не допускает в этот вечер ни высадки на берега острова, ни отплытия с него. Таким образом, все, по-видимому, говорило в пользу противников возможности бежать китайцам, и они стали уже довольно громко смеяться над теми, кто держал пари за эту возможность. Эти последние возражали им, хотя уже не очень уверенным тоном, что нужно подождать завтрашнего полудня, так как именно в этот час истекал ровно год со времени прибытия китайцев в колонию.

Но что же, – спросят читатели, – было, в сущности, известно об этом замечательном деле в официальном мире Нумеа, и как вели себя китайцы после прибытия на остров?

Генеральный прокурор Прево-Лемер был человек образованный, с редкими познаниями. Он пять лет провел в Сайгоне и прекрасно воспользовался этим временем для изучения китайского языка, этого основного корня всех языков Крайнего Востока. Благодаря усердным занятиям и своей природной способности к языкознанию он достиг того, что замечательно легко говорил по-китайски и был убежден теперь, что именно благодаря этому обстоятельству ему, а никому другому, поручили это темное дело, тем более что инструкции рекомендовали ему ни под каким видом не прибегать к услугам переводчика, а сноситься с заключенными китайцами исключительно самому.

Видный наружностью, он имел и видное родство. Он приходился шурином командиру фрегата, который был женат на его сестре, и племянником директору большого банкирского дома в Париже Прево-Лемер и Кo, исчислявшему свое состояние сотнями миллионов. Он вошел во вкус колониальной бюрократии и быстро сделал карьеру на этом поприще.

Ознакомившись с конфиденциальными депешами, которые были присланы ему, прокурор немедленно по прибытии китайцев приказал ввести их к себе.

При первых словах, с которыми он обратился к ним на пекинском наречии, – ибо как из депеш, так и по типу их лиц он сразу признал в ссыльных обитателей столицы, – китайцы тотчас же с заметным волнением подняли головы: без сомнения, после долгих месяцев они в первый раз услышали родной язык в устах чужого человека; но в ту же минуту они поспешили скрыть свои чувства, и это было все, чего генеральному прокурору удалось от них добиться. При всех следующих свиданиях китайцы продолжали хранить упорное молчание. Что бы он им не говорил после этого, он не мог подметить ни малейшего признака того, что они понимают его, – и так было на каждом свидании генерального прокурора с заключенными. Сыны Небесной Империи входили к нему в кабинет, приветствуя его по восточному этикету, с неизменной наивной улыбкой и в глубоком молчании выслушивали обращенные к ним вопросы, потом с тем же восточным приветствием уходили назад.

Одно только обстоятельство, которое, может быть, ускользнуло бы от внимания другого на его месте, было замечено генеральным прокурором, отлично изучившим нравы Дальнего Востока: китайцы, всякий раз как он призывал их к себе, входили к нему, не снимая своих сандалий у дверей его кабинета; это по индо-азиатскому этикету значило, что они входят к младшему, а не к старшему саном. Прокурор делал вид, что не замечает этого, но, без сомнения, он имел причины щадить самолюбие восточных людей, надеясь таким путем скорее успеть в деликатном деле, которое ему было поручено. Может быть, он даже слишком деликатничал с этими людьми, которые преклонялись только перед грубой физической силой, и, может быть, строгость уместнее была бы в обращении с ними. Но, конечно, он имел определенные указания на этот счет в секретной инструкции и потому не мог выходить за пределы, точно ему обозначенные.

Каждое свое свидание с китайцами он заключал следующими словами, сказанными сначала по-китайски, а потом по-французски:

– Вы не хотите ни понимать меня, ни отвечать, но я вас предупреждаю, что вы напрасно ломаете комедию. Я знаю ваш язык не меньше своего и никогда не имел нужды в переводчике, путешествуя по окрестностям Пекина.

Мне известно, кроме того, из депеш, полученных касательно вас, что один из вас, а именно Фо, в совершенстве говорит по-французски и вы прибыли в Европу без всякого переводчика, что парижская полиция тотчас же заметила, когда вы ходили и разъезжали по Парижу без обычного в таких случаях чичероне.

Известно также, что у вас были сообщники или доверенные лица, которые, конечно, находились недалеко от вас в тот самый день, когда вас наконец арестовали, застав при выполнении проекта, с которым вы приехали во Францию.

Словом, вам хорошо известно, чего требуют от вас, и вы не вырветесь из заключения до тех пор, пока не дадите нам полных и обстоятельных показаний, хотя бы из-за этого вам пришлось просидеть тут всю вашу жизнь.

Во время всех свиданий эти люди аккуратно выслушивали одно и то же, постоянно отвечая на это своей неизменной наивной улыбкой.

II

Те, кто знали почти пуританскую строгость генерального прокурора, немало были бы удивлены, если бы им довелось присутствовать при его объяснениях с китайцами, где он бесполезно тратил сокровища терпения и светской мягкости, тогда как сыны Небесной Империи нисколько не стеснялись доводить это терпение до крайних пределов.

Они, как мы уже знаем, входили к нему в кабинет в сандалиях, что по китайским понятиям считается такой же невежливостью, как если бы у нас подчиненный вошел к своему начальнику в шляпе. Но этим не ограничивались знаки неуважения, которое они открыто выказывали по отношению к председателю судебной палаты всякий раз, как являлись к нему по его требованию. Кодекс китайской вежливости очень обширен и полон множества мелких замечаний и формул на всевозможные случаи жизни; он опутывает своими предписаниями все классы китайской иерархии, начиная от императора и кончая последним нищим-чернорабочим. Наши четверо заключенных, помимо своей манеры пренебрежительно держать себя в присутствии генерального прокурора, тщетно пытавшегося заставить их говорить, старались еще показать, что считают его не выше простого комиссионера на доках в Кантоне, и прокурор не показывал даже вида, что замечает подобное отношение к себе.

Раз, впрочем, он не выдержал и решился выйти из границ своей обычной сдержанности: увидев случайно на кольце Фо какую-то надпись, сделанную старыми китайскими иероглифами, он захотел взять у китайца кольцо, чтобы прочесть эту надпись, но последний решительно воспротивился его намерению, опасаясь ли за свою драгоценность или не желая удовлетворить его любопытство. Тогда генеральный прокурор, кликнув конвойных солдат, приказал им схватить китайца и снять с него кольцо. Затем он принялся с трудом разбирать надпись, заключавшуюся всего в одном слове, смысл которого, однако, был ему совершенно непонятен: это слово было «Кванг».

Услышав это слово из уст генерального прокурора, который произнес его громко, китайцы вздрогнули и обменялись между собой странными, загадочными взглядами, но в ту же секунду их лица опять приобрели флегматичное и равнодушное выражение. Во всяком случае, настойчивость генерального прокурора, которой на этот раз они должны были уступить, произвела на четырех заключенных глубокое впечатление, так что после этого свидания они ушли без своих обычных улыбок и оскорбительных поклонов.

А генеральный прокурор между тем думал: «Эти люди, несмотря на восточный фатализм, внушающий им равнодушие к жизни, вероятно, уступили бы пыткам и другим средствам, еще до сих пор употребляемым в их отечестве. С предписаниями же, данными мне, от них ничего не добьешься. Впрочем, я думаю, что и там, откуда идут эти предписания, не отказались бы от более энергичных мер, если бы только убедились, что обыкновенные средства ни к чему не ведут. К сожалению, я не могу поступать так, как мне кажется в данное время нужным, – я не должен выходить за рамки данной мне инструкции».

Затем, после нескольких минут размышления, он прибавил:

«Ба! Если бы я получил желаемый результат, то, ввиду важности его, кто бы стал там справляться о средствах, с помощью которых я его добился? Важно ведь одно – иметь успех в этом деле, а все прочее – вещь второстепенная».

С этого дня генеральный прокурор очень редко призывал к себе китайцев, делая вид, что исполняет лишь предписанную ему формальность, и, казалось, потерял даже всякий интерес к этому загадочному делу…

Так прошло немало дней и месяцев, не принеся с собой ничего нового. Китайцы вели уединенную жизнь в пенитенциарном заведении острова Ну, под наблюдением четырех ссыльных, которых дали им как бы в товарищи, а на самом деле, чтобы препятствовать им сноситься друг с другом.

Эти «товарищи» были сосланы не за обычные преступления, как, например, убийство или воровство, а за проступки против военной дисциплины. Так, один из них, осужденный на три года, был сослан за «оскорбление действием» армейского капитана, которого он всякий раз, упоминая о причине своей ссылки, величал «собакой». Фамилия этого ссыльного была Порник из Дуарнене33
  Дуарнене — город во Франции, на полуострове Бретань.


[Закрыть] ; он состоял «товарищем» пожилого Фо, владельца кольца с надписью и по всем признакам главного в таинственной банде. Второй и третий, жившие один с Лу, а другой с Киангом, были приговорены к еще большему сроку наказания за избиение четырех жандармов, пытавшихся остановить их, когда они затеяли какой-то невообразимый уличный скандал. Им, может быть, не удалось бы одолеть блюстителей порядка, если бы к ним случайно не присоединился некто Ланжале, прозываемый Парижанином, а также Прекрасным Сердцем, – профессор бокса и всякого мордобития в своем полку. Он как раз проходил в тот момент мимо места, где происходила схватка с жандармами, и не замедлил принять в ней самое горячее участие, «вступившись за честь флота», как он выражался. В короткое время они общими силами так отделали бедных жандармов, что когда к ним на выручку подоспела полиция, то физиономии их оказались похожими на истоптанные и вываленные в пыли яблоки, а мундиры представляли собой клочки сукна. Тут же, кроме того, победители жандармов публично обругали начальника полицейского отряда, покрыв его тучей самых смешных и обидных прозвищ, за что в совокупности и были потом приговорены к пятилетней ссылке и к каторжным работам.

Короче, все четыре «товарища» заключенных китайцев представляли собой замечательные типы людей, способных на все дурное, чрезвычайно ловких, находчивых, ничем не затруднявшихся и ничего не боявшихся. Таких людей может создавать только долговременная служебная лямка во французском флоте, и потому, надо сознаться, что генеральный прокурор сделал не особенно удачный выбор, остановив на них свое внимание и назначив их в «товарищи» к своим заключенным.

Китайцы, как и следовало ожидать, очень скоро сдружились со своими «товарищами», которые относились к ним как равные к равным, за что те были им, понятно, очень благодарны. Спустя некоторое время после прибытия на остров Ну они получили двадцать тысяч пиастров от одного банкира в колонии, и эти деньги им разрешено было употреблять на свое пропитание и прочие нужды. Генеральный прокурор немедленно установил их недельный бюджет, точно определив все, что должно было им выдаваться, – из опасения, конечно, чтобы деньги, при отсутствии определенных статей расхода, не шли на тайный подкуп начальников караулов.

«Товарищи» сами ходили за провизией для своих китайцев и, надо сказать правду, обнаруживали в выборе ее большие гастрономические познания: деликатесные вина, мясо всяких высших сортов, всевозможная дичь, рис первого сорта, изысканные кофе и сигары – таковы были обычные предметы их потребления, которые не всегда мог позволить себе и свободный колонист с приличным годовым доходом! Порник обыкновенно говорил, что если бы и всегда было так, как теперь, то он согласился бы до конца дней своих не разлучаться с Фошенькой – ласкательное имя, данное им обладателю перстня с загадочной надписью.

Остальные «товарищи» тоже держались, разумеется, мнения знаменитого гражданина города Дуарнене и, видя, что они обладают курами, несущими золотые яйца, старались вести себя по отношению к ним благоразумно и осмотрительно. Их единственной заботой было не возбудить чем-нибудь неподходящим неудовольствие косоглазых сыновей Небесной Империи, которые легко могли, в случае неудовольствия, просить генерального прокурора о назначении им новых «товарищей» взамен настоящих.

Каковы были подробности этих хороших отношений между заключенными китайцами и приставленными к ним наблюдателями, происходил ли откровенный обмен мыслями между теми и другими, этого с уверенностью никто не мог бы сказать. Надзиратели пенитенциарного заведения, слегка завидовавшие сытой жизни «товарищей», не могли открыть ничего противозаконного в их совместной жизни – ни слабого надзора со стороны приставленных соглядатаев, ни попыток заключенных сноситься друг с другом; все шло ровно и спокойно, и служебное рвение надзирателей не приносило ни им, ни начальству никаких существенных результатов. Однако ежедневно по вечерам внимательный наблюдатель мог бы заметить, что в каждом из домиков, где помещались китайцы, шли тихие разговоры, продолжавшиеся до глубокой ночи. Стало быть, заключенные и приставленные к ним ссыльные моряки находили способ разговаривать друг с другом, и с этой точки зрения интересно было бы знать, служил им для обмена мыслями французский язык или китайский, с которым приставленные наблюдатели успели уже достаточно ознакомиться?

Генеральный прокурор был бы более всех других поражен этим открытием, так как, призывая иногда к себе и «товарищей» китайцев, он всегда выслушивал от них один ответ:

– Мы не понимаем по-китайски, господин прокурор, и не можем сказать поэтому, что творится в башках этих типов.

Порник из Дуарнене иной раз при свидании с прокурором прибавлял к этому:

– Они, господин прокурор, такие невежды, что не понимают ни слова по-бретонски!

Порник был бретонец и потому разыгрывал в этих случаях роль наивного простака, думающего, что весь свет непременно должен знать по-бретонски.

Другой, Мариус Данео, разыгрывал такую же роль по отношению к своей родине, Провансу, продолжая в унисон с первым:

– Даже, господин прокурор, по-провански они не знают ничего, честное слово! Это просто невозможные олухи!

О поведении же заключенных они единодушно отзывались с самой лучшей стороны, говоря, что более скромных и покорных людей они и представить себе не могут.

– Мой Фо, – пояснял при этом Порник, – по целым дням все читает свои китайские книги, и случается, что с большим трудом можно вызвать его на прогулку вокруг наших домов!

– А мой китаец, господин прокурор, – прибавлял провансалец, – по преимуществу или спит, или вырезает ящички из мягкого дерева, и тоже не большой любитель прогулок.

Ниже мы узнаем истинные мотивы, заставлявшие этих людей лгать и тщательно скрывать подлинные отношения, какие существовали между ними и заключенными китайцами.