Текст книги "Дикий ирис. Аверн. Ночь, всеохватная ночь"

The Hawthorn Tree

Side by side, not

hand in hand: I watch you

walking in the summer garden – things

that can’t move

learn to see; I do not need

to chase you through

the garden; human beings leave

signs of feeling

everywhere, flowers

scattered on the dirt path, all

white and gold, some

lifted a little by

the evening wind; I do not need

to follow where you are now,

deep in the poisonous field, to know

the cause of your flight, human

passion or rage: for what else

would you let drop

all you have gathered?

Боярышник

Бок о бок, но не

рука в руке: я смотрю, как ты

гуляешь по летнему саду, —

неспособное двигаться

учиться смотреть; мне не нужно

гоняться за тобой по

саду; человеческие существа повсюду

оставляют следы

чувств, цветы,

разбросанные по грунтовой дорожке,

белые и золотые.

Какие-то приподнял

вечерний ветер; мне не нужно

идти туда, где ты сейчас,

в глубину ядовитого поля, чтобы понять

причину твоего полета, человеческую

страсть или ярость: что еще

могло заставить тебя бросить

все собранное тобой?

Love in Moonlight

Sometimes a man or woman forces his despair

on another person, which is called

baring the heart, alternatively, baring the soul —

meaning for this moment they acquired souls —

outside, a summer evening, a whole world

thrown away on the moon: groups of silver forms

which might be buildings or trees, the narrow garden

where the cat hides, rolling on its back in the dust,

the rose, the coreopsis, and, in the dark, the gold

dome of the capitol

converted to an alloy of moonlight, shape

without detail, the myth, the archetype, the soul

filled with fire that is moonlight really, taken

from another source, and briefly

shining as the moon shines: stone or not,

the moon is still that much of a living thing.

Любовь в лунном свете

Иногда мужчина или женщина навязывают

            отчаяние

другому, это называется

открыть сердце или открыть душу —

в том смысле, что теперь у них есть души, —

за окном летний вечер, целый мир,

заброшенный на Луну: группки серебристых фигур,

возможно, зданий или деревьев, тесный садик,

где прячется кошка, катаясь в пыли на спине,

роза, кореопсис, и в темноте – золотой

купол Капитолия,

обратившийся в сплав лунного света, форма

без подробностей, миф, архетип, душа,

наполненная огнем, то есть, в сущности,

            лунным светом,

взятым откуда-то еще, и сияющий,

лишь пока светит луна: каменная или нет,

но луна все ж живая.

April

No one’s despair is like my despair —

You have no place in this garden

thinking such things, producing

the tiresome outward signs; the man

pointedly weeding an entire forest,

the woman limping, refusing to change clothes

or wash her hair.

Do you suppose I care

if you speak to one another?

But I mean you to know

I expected better of two creatures

who were given minds: if not

that you would actually care for each other

at least that you would understand

grief is distributed

between you, among all your kind, for me

to know you, as deep blue

marks the wild scilla, white

the wood violet.

Апрель

Ничье отчаяние не сравнится с моим —

Не место в этом саду

думать о таком, создавая

скучные внешние признаки: мужчина

демонстративно пропалывает заросли,

женщина хромает, отказываясь переодеться

или вымыть голову.

Неужели вы думаете, меня волнует,

разговариваете ли вы друг с другом?

Но хочу, чтоб вы знали —

я ожидал большего от двух существ,

наделенных разумом: если и не

заботы друг о друге,

то по крайней мере понимания,

что горе распределяется

между вами, между всеми вашими сородичами,

            чтобы я

узнавал вас, как синий

метит дикую пролеску, а белый —

лесную фиалку.

Violets

Because in our world

something is always hidden,

small and white,

small and what you call

pure, we do not grieve

as you grieve, dear

suffering master; you

are no more lost

than we are, under

the hawthorn tree, the hawthorn holding

balanced trays of pearls: what

has brought you among us

who would teach you, though

you kneel and weep,

clasping your great hands,

in all your greatness knowing

nothing of the soul’s nature,

which is never to die: poor sad god,

either you never have one

or you never lose one.

Фиалки

Ведь в нашем мире

всегда что-то скрыто,

маленькое и белое,

маленькое и, что называется,

чистое, мы не скорбим так,

как дорогой

страдающий владыка; мы

такие же заблудшие,

как ты, под

боярышником,

что удерживает подносы

            с жемчугами: что

привело тебя

к нам учиться,

хоть падай на колени и плачь,

сжимая огромные руки;

при всем своем величии не понимая

бессмертную природу

души: бедный печальный

бог, либо у тебя ее нет,

либо тебе ее не потерять.

Witchgrass

Something

comes into the world unwelcome

calling disorder, disorder —

If you hate me so much

don’t bother to give me

a name: do you need

one more slur

in your language, another

way to blame

one tribe for everything —

as we both know,

if you worship

one god, you only need

one enemy —

I’m not the enemy.

Only a ruse to ignore

what you see happening

right here in this bed,

a little paradigm

of failure. One of your precious flowers

dies here almost every day

and you can’t rest until

you attack the cause, meaning

whatever is left, whatever

happens to be sturdier

than your personal passion —

It was not meant

to last forever in the real world.

But why admit that, when you can go on

doing what you always do,

mourning and laying blame,

always the two together.

I don’t need your praise

to survive. I was here first,

before you were here, before

you ever planted a garden.

And I’ll be here when only the sun and moon

are left, and the sea, and the wide field.

I will constitute the field.

Ведьмина трава

Что-то

приходит в мир нежеланным,

вызывая сущий хаос, —

если так сильно меня ненавидите,

не утруждайтесь давать мне

имя: вам что, нужно

новое оскорбление

в своем языке, новый

способ обвинить

во всем один род, —

мы знаем,

если молиться

одному богу, то хватит всего

одного врага:

враг – не я.

Просто уловка, чтобы не замечать

происходящего

прямо здесь, на этом ложе,

небольшой образец

неудачи. Один из ваших драгоценных цветов

умирает здесь почти ежедневно,

и вы не успокоитесь, пока

не выявите причину,

вернее то, что оказалось

сильней

вашей страсти, —

и это не должно было

продолжаться вечно в реальном мире.

Но зачем это признавать, если можно

            и дальше

делать то же, что и всегда,

оплакивая и обвиняя

одновременно.

Мне не нужна ваша похвала,

чтобы выжить. Я была здесь сначала,

еще до вас, до

того, как вы разбили сад.

И пребуду здесь, когда останутся лишь

            солнце

и луна,

море и широкое поле.

Я стану полем сама.

The Jacob’s Ladder

Trapped in the earth,

wouldn’t you too want to go

to heaven? I live

in a lady’s garden. Forgive me, lady;

longing has taken my grace. I am

not what you wanted. But

as men and women seem

to desire each other, I too desire

knowledge of paradise – and now

your grief, a naked stem

reaching the porch window.

And at the end, what? A small blue flower

like a star. Never

to leave the world! Is this

not what your tears mean?

Лестница Иакова

Запертый в земле,

разве и ты не хотел попасть

на небеса? Я живу

в саду одной дамы. Простите меня, мадам:

тоска лишила меня благодати. Я

не тот, кто вам нужен. Но

как мужчины и женщины, очевидно,

желают друг друга, я тоже желаю

познать рай – а теперь и

твое горе, голый стебель,

дотянувшийся до окна веранды.

А что в конце? Маленький синий цветок,

словно звезда. Никогда

не покидать этот мир! Разве

не об этом ты плачешь?

Matins

You want to know how I spend my time?

I walk the front lawn, pretending

to be weeding. You ought to know

I’m never weeding, on my knees, pulling

clumps of clover from the flower beds: in fact

I’m looking for courage, for some evidence

my life will change, though

it takes forever, checking

each clump for the symbolic

leaf, and soon the summer is ending, already

the leaves turning, always the sick trees

going first, the dying turning

brilliant yellow, while a few dark birds perform

their curfew of music. You want to see my hands?

As empty now as at the first note.

Or was the point always

to continue without a sign?

Заутреня

Хочешь знать, как я провожу время?

Гуляю по лужайке перед домом, делая вид, что

полю сорняки. Ты должна знать,

что я никогда не полю, стоя на коленях,

            выдергивая

пучки клевера из клумб: в сущности,

я набираюсь мужества, ищу доказательство,

что моя жизнь изменится,

и пусть это займет целую вечность, я проверяю

каждый пучок,

а лето скоро закончится, уже

листья жухнут, сперва у больных

деревьев, умирание становится

ослепительным, и стайка темных птиц

            исполняет

музыку комендантского часа. Хочешь увидеть

            мои руки?

Такие же пустые, как и при первой ноте.

Или всегда имело смысл

продолжать без подсказки?

Matins

What is my heart to you

that you must break it over and over

like a plantsman testing

his new species? Practice

on something else: how can I live

in colonies, as you prefer, if you impose

a quarantine of affliction, dividing me

from healthy members of

my own tribe: you do not do this

in the garden, segregate

the sick rose; you let it wave its sociable

infested leaves in

the faces of the other roses, and the tiny aphids

leap from plant to plant, proving yet again

I am the lowest of your creatures, following

the thriving aphid and the trailing rose – Father,

as agent of my solitude, alleviate

at least my guilt; lift

the stigma of isolation, unless

it is your plan to make me

sound forever again, as I was

sound and whole in my mistaken childhood,

or if not then, under the light weight

of my mother’s heart, or if not then,

in dream, first

being that would never die.

Заутреня

Что тебе в сердце моем,

если ты разбиваешь его снова и снова,

как садовод, пробующий

новый сорт? Практикуйся

в чем-то другом: как я могу жить

в твоих излюбленных колониях, если ты вводишь

карантин страданий, отделяя меня

от здоровых членов

моего рода: ты не делаешь так

в саду, отделяя

больную розу, а ты позволяешь ей развеваться

             общительными

пораженными листьями

на виду у других роз, и крошечная тля

прыгает с одной на другую, еще раз доказывая,

что я низшее из созданий,

вслед за процветающей тлей и стелющейся

            розой – Отче,

доверенный моего одиночества, облегчи

хоть мою вину, сними

клеймо одиночества, если

ты не замыслил создать меня вновь

навеки здоровой, целой и невредимой,

как в ошибочном детстве,

ну, или под легким весом материнского

сердца, ну, или во сне – первое существо,

что никогда не умрет.

Song

Like a protected heart,

the blood-red

flower of the wild rose begins

to open on the lowest branch,

supported by the netted

mass of a large shrub:

it blooms against the dark

which is the heart’s constant

backdrop, while flowers

higher up have wilted or rotted;

to survive

adversity merely

deepens its color. But John

objects, he thinks

if this were not a poem but

an actual garden, then

the red rose would be

required to resemble

nothing else, neither

another flower nor

the shadowy heart, at

earth level pulsing

half maroon, half crimson.

Песня

Словно незащищенное сердце,

кроваво-красный

цветок дикой розы

раскрывается на нижней ветке,

что опирается на сетчатую

массу большого кустарника:

он цветет на фоне тьмы —

постоянной

декорации сердца, а верхние

цветы завяли или же сгнили;

пережитые

невзгоды лишь

делают их темней. Но Джон

не согласен, он думает,

будь это не стихи, а

настоящий сад,

красная роза

не должна бы напоминать

больше ничего – ни

другой цветок, ни

затененное сердце,

что пульсирует у земли

полубордовым, полумалиновым.

Field Flowers

What are you saying? That you want

eternal life? Are your thoughts really

as compelling as all that? Certainly

you don’t look at us, don’t listen to us,

on your skin

stain of sun, dust

of yellow buttercups: I’m talking

to you, you staring through

bars of high grass shaking

your little rattle – O

the soul! the soul! Is it enough

only to look inward? Contempt

for humanity is one thing, but why

disdain the expansive

field, your gaze rising over the clear heads

of the wild buttercups into what? Your poor

idea of heaven: absence

of change. Better than earth? How

would you know, who are neither

here nor there, standing in our midst?

Полевые цветы

О чем вы говорите? Что хотите

вечно жить? Вправду ли ваши мысли

так уж назойливы? Конечно,

вы не смотрите на нас, не слушаете нас,

на вашей коже

солнечные зайчики, пыльца

желтых лютиков: я говорю

с вами, а вы смотрите сквозь

прутья высокой травы, потрясая

своей погремушкой —

душа! душа! Достаточно ли

просто заглядывать внутрь? Презрение

к человечеству – это одно, но зачем

презирать огромное

поле, когда ваши взгляды поднимаются

над светлыми головками диких лютиков?

            Ваше жалкое

понятие рая: отсутствие

перемен. Лучше, чем на земле? Откуда

вам знать, если вы не здесь и

не там, а стоите средь нас?

The Red Poppy

The great thing

is not having

a mind. Feelings:

oh, I have those; they

govern me. I have

a lord in heaven

called the sun, and open

for him, showing him

the fire of my own heart, fire

like his presence.

What could such glory be

if not a heart? Oh my brothers and sisters,

were you like me once, long ago,

before you were human? Did you

permit yourselves

to open once, who would never

open again? Because in truth

I am speaking now

the way you do. I speak

because I am shattered.

Красный мак

Здóрово

ни о чем

не думать. Чувства —

они-то есть и

управляют мной. У меня

Господь на небесах,

зовется солнцем, и я открываю

ему огонь моего сердца,

подобный его присутствию.

Что может еще так сиять,

как не сердце? О братья и сестры,

вы были такими, как я, когда-то давно,

прежде, чем стали людьми?

Позволяли ль себе

открыться хоть раз, чтобы больше

не открываться? Ведь, по правде,

я говорю сейчас

так же, как вы. Я говорю,

потому что сломлен.

Clover

What is dispersed

among us, which you call

the sign of blessedness

although it is, like us,

a weed, a thing

to be rooted out —

by what logic

do you hoard

a single tendril

of something you want

dead?

If there is any presence among us

so powerful, should it not

multiply, in service

of the adored garden?

You should be asking

these questions yourself,

not leaving them

to your victims. You should know

that when you swagger among us

I hear two voices speaking,

one your spirit, one

the acts of your hands.

Клевер

Рассеянное

средь нас ты называешь

признаком благословения,

хотя это, как и мы,

сорняк,

и его нужно выкорчевать —

по какой такой логике

ты хранишь

каждый усик

того, кого хочешь

убить?

Если есть среди нас что-то

настолько могучее, не должно ли оно

умножиться ради

обожаемого тобою сада?

Ты должен задавать

эти вопросы сам,

а не оставлять их

своим жертвам. Ты должен знать,

что, когда ты расхаживаешь средь нас,

я слышу два голоса:

один – твоего духа, другой —

деяний рук твоих.

Matins

Not the sun merely but the earth

itself shines, white fire

leaping from the showy mountains

and the flat road

shimmering in early morning: is this

for us only, to induce

response, or are you

stirred also, helpless

to control yourself

in earth’s presence – I am ashamed

at what I thought you were,

distant from us, regarding us

as an experiment: it is

a bitter thing to be

the disposable animal,

a bitter thing. Dear friend,

dear trembling partner, what

surprises you most in what you feel,

earth’s radiance or your own delight?

For me, always

the delight is the surprise.

Заутреня

Не только солнце, но и сама

земля сияет, белый огонь

спрыгивает с заснеженных гор,

а ровная дорога

мерцает ранним утром: разве это

только для нас, чтобы вызвать

реакцию, или ты

тоже взволнован, не способен

взять себя в руки в присутствии

земли – мне стыдно,

что я думала, ты

где-то далеко, считаешь

нас экспериментом:

как же горестно-прегорестно

быть одноразовым

животным. Дорогой друг,

дорогой трепетный партнер,

какие чувства тебя больше удивляют —

сияние земли или собственный восторг?

Меня всегда

удивляет восторг.

Heaven and Earth

Where one finishes, the other begins.

On top, a band of blue; underneath,

a band of green and gold, green and deep rose.

John stands at the horizon: he wants

both at once, he wants

everything at once.

The extremes are easy. Only

the middle is a puzzle. Midsummer —

everything is possible.

Meaning: never again will life end.

How can I leave my husband

standing in the garden

dreaming this sort of thing, holding

his rake, triumphantly

preparing to announce this discovery

as the fire of the summer sun

truly does stall

being entirely contained by

the burning maples

at the garden’s border.

Небо и земля

Где один заканчивает, другой начинает.

Синяя полоса вверху, а внизу —

золотисто-зеленая и зеленовато-розовая.

Джон стоит на горизонте: он хочет

и того и другого, хочет

всего сразу.

Крайности – это легко. Лишь

середина загадочна. Середина лета —

возможно все.

Значит, жизнь не кончится никогда.

Как я могу оставить мужа

в саду

мечтать о подобном, держать

грабли, торжествующе

готовясь объявить об этом открытии,

пока огонь летнего солнца

и впрямь замирает,

полностью сдерживаемый

горящими кленами

на окраине сада.

The Doorway

I wanted to stay as I was,

still as the world is never still,

not in midsummer but the moment before

the first flower forms, the moment

nothing is as yet past —

not midsummer, the intoxicant,

but late spring, the grass not yet

high at the edge of the garden, the early tulips

beginning to open —

like a child hovering in a doorway, watching the others,

the ones who go first,

a tense cluster of limbs, alert to

the failures of others, the public falterings

with a child’s fierce confidence of imminent power

preparing to defeat

these weaknesses, to succumb

to nothing, the time directly

prior to flowering, the epoch of mastery

before the appearance of the gift,

before possession.

Дверной проем

Я хотела б остаться такой, как была,

неподвижной, каким мир не бывает,

не в середине лета, а за миг до того,

как появится первый цветок, за миг до того,

как что-то уже пройдет —

не пьянящая середина лета,

а поздняя весна: трава

на краю сада еще невысока, ранние тюльпаны

лишь начинают распускаться —

словно ребенок, застывший в дверях,

наблюдающий за другими,

за теми, кто идет первым,

тугой пучок конечностей, внимательный к

чужим неудачам, прилюдным запинкам

с детской уверенностью в грядущей власти,

готовясь победить

эти слабости, ничему

не уступать,

как раз накануне

цветенья, поры господства,

до появления дара,

до обладания.

Midsummer

How can I help you when you all want

different things – sunlight and shadow,

moist darkness, dry heat —

Listen to yourselves, vying with one another —

And you wonder

why I despair of you,

you think something could fuse you into a whole —

the still air of high summer

tangled with a thousand voices

each calling out

some need, some absolute

and in that name continually

strangling each other

in the open field —

For what? For space and air?

The privilege of being

single in the eyes of heaven?

You were not intended

to be unique. You were

my embodiment, all diversity

not what you think you see

searching the bright sky over the field,

your incidental souls

fixed like telescopes on some

enlargement of yourselves —

Why would I make you if I meant

to limit myself

to the ascendant sign,

the star, the fire, the fury?

Середина лета

Как я могу помочь, когда все вы хотите

разного – солнечного света или же тени,

влажной тьмы или сухого тепла —

Прислушайтесь-ка к себе, соперничая друг с другом, —

И вы еще удивляетесь,

почему я от вас в отчаянии,

вы думаете, что-то может свести вас воедино —

неподвижный воздух в разгар лета,

спутанный с тысячью голосов,

и каждый взывает

о какой-то потребности, некоем абсолюте,

и во имя этого они

непрерывно душат друг друга

в чистом поле —

Ради чего? Ради пространства и воздуха?

Привилегии быть

единственным в глазах небес?

Вы не должны

были быть уникальными. Вы были

моим воплощением, всем разнообразием,

не тем, что вы, по-вашему, видите,

исследуя яркое небо над полем,

ваши случайные души

направлены, как телескопы, на некое

продолжение вас самих —

Зачем мне вас создавать, если бы я хотел

ограничиться

асцендентом,

звездою, огнем, яростью?

Vespers

Once I believed in you; I planted a fig tree.

Here, in Vermont, country

of no summer. It was a test: if the tree lived,

it would mean you existed.

By this logic, you do not exist. Or you exist

exclusively in warmer climates,

in fervent Sicily and Mexico and California,

where are grown the unimaginable

apricot and fragile peach. Perhaps

they see your face in Sicily; here, we barely see

the hem of your garment. I have to discipline myself

to share with John and Noah the tomato crop.

If there is justice in some other world, those

like myself, whom nature forces

into lives of abstinence, should get

the lion’s share of all things, all

objects of hunger, greed being

praise of you. And no one praises

more intensely than I, with more

painfully checked desire, or more deserves

to sit at your right hand, if it exists, partaking

of the perishable, the immortal fig,

which does not travel.