Текст книги "Смородинка (сборник)"

Быль

– Вы говорите, человек не может измениться, – сказал бывший школьный учитель. – Знаете, я, скорее всего, должен был бы с вами согласиться. Я ведь был учителем биологии, пока не вышел на пенсию. А биологические законы самые упрямые. С ними не поспоришь, как не крути. Человек рождается, растет, расцветает и стареет. И все. Так было и так будет. Но вот, в чем мой опыт убедил меня. Человек, если захочет, если включит мозги, может попытаться выйти за рамки своего нутра. Опять же говорю, может попытаться. Не факт, что у него получится, но с душой его точно что-то произойдет. Она будет немного другая. Вся штука в том, как включать эти самые мозги. Если на знак плюс – это хорошо, а если на минус – не дай Бог. Я вот тут недавно читал внучке китайскую сказку. Там один человек сделал крылья и принялся летать как птица. Его поймали и привели к императору. Император похвалил человека, расспросил, как он делал крылья и знает ли кто о его изобретении. Тот поклялся, что никто, даже его жена. Тогда император сказал: «Ее счастье» и велел посадить человека в темницу до конца жизни. Человек спросил: «За что? Ведь я же не сделал ничего дурного. Неужели ты боишься меня?» Император ответил: «Не тебя. Я боюсь, что у того, кто придет после тебя, окажется злой ум и злое сердце, и не хочу, чтобы он узнал о твоем изобретении». Понимаете? Любая вещь может служить благу, но может, и злу. У вас есть немного времени? Тогда послушайте, что однажды произошло на моих глазах.

Он был словоохотлив, мой сосед, бывший учитель биологии. Ему некуда было спешить. В этот хмурый зимний вечер нам с мужем не хотелось никуда идти, и даже двигаться было лень. Я заварила чай с корицей и приготовилась слушать.

– Я жил тогда на старой квартире с общим двором-колодцем. Кое-где в нашем городе еще остались такие. Я не любил и не люблю их. Такое ощущение, что попадаешь в клетку или в лифт без потолка. Некоторым нравятся, испытывают нечто вроде ностальгии. Я всегда пытался убежать оттуда. Заржавленный кран с капающей водой, будто дырявит тебе голову. Высокие потолки, огромные окна, ты, маленький, с вечно больным горлом бродишь из комнаты в комнату, смотришь в них и видишь два квадрата – серый квадрат двора внизу и голубой неба наверху. Ничего романтического в этом нет. Даже страшно.

Жил я с родителями, маленькой сестренкой и бабушкой. Мне стыдно признаться, но я не любил бабушку. Более вздорной старухи, я не видел за всю свою жизнь. Вечно цеплялась ко всем, ссорилась с соседями, а мать мою, свою невестку вообще поедом ела. Сколько раз мама плакала из-за нее. И самое противное – бесстыдно хвасталась мной, везде говорила, что это мой внук, единственная мол, ее надежда и опора, ее продолжение, а сама меня по рукам шлепала, если я лишнее печенье возьму. Как-то раз мы были дома одни, сестра еще не родилась. Мне было лет пять. Бабушка решила испечь себе что-то сладкое, я крутился возле нее. Испекши пирог, она спрятала его в буфет, сказала, что должен остыть. Она пошла спать, а я дотянулся до буфета и стал откусывать от пирога. Крик потом стоял – вы и представить себе не можете. Нажаловалась отцу, что я воришка, что это меня мать учит, и потребовала меня наказать. Отец отнекивался, говорил, что я еще ребенок и многого не понимаю. Так она хлопнула дверью, закричала, что отец подкаблучник, что пляшет под дудку жены и все такое. Отец дал мне подзатыльник, а мама стояла бледная. Отец потом говорил, что этого подзатыльника мама ему так не простила. По глазам видел, что не простила, хотя всю жизнь прожила с ним в мире. А бабушка на людях улыбалась, по голове меня гладила, а дома фыркала и называла «материнской мордой». Я был похож на маму.

Сами понимаете, как я после этого случая «любил» оставаться с бабушкой. К счастью, такое случалось редко. Я старался увязываться, то за мамой, когда она была на кухне или шла в магазин, то за отцом, когда он шел на базар, или в гараж. Бабка большей частью дремала в кресле, разложив вокруг себя свои юбки. Издалека она была похожа на хищную птицу с крючковатым носом. Иногда она внезапно открывала глаза – маленькие, почти без ресниц, – но черные-пречерные. Они замечали любой непорядок в доме, и не дай Бог, если какая-то вещь лежала не там, где она привыкла ее видеть. Бабка сразу начинала недовольно сопеть и стучать палкой об пол.

Как-то перед Новым годом бабка запретила ставить елку. Новый год мой любимый праздник. Знаете, у человека должно оставаться в душе что-то не только светлое, но и теплое. Непременно должно. Без этого нельзя жить. Так вот, мне больше шестидесяти, а я до сих пор как ребенок жду теплоты этого праздника. Блестящей бумаги, елочных шариков, подарков под елкой, ванильного пирога и жареной курочки на столе. Можно, приготовить все это и в любой другой день, о, да, конечно, можно. Но в праздник это совсем другое, это не уже не еда, это яства. Можете себе представить, как я с нетерпением ждал того момента, когда отец извлечет с антресолей елку и коробку с игрушками и я начну ее украшать. Не могу сказать, что бабушке это нравилось, но она знала, что так делают все, поэтому отмалчивалась. За столом первая опустошала свои тарелки, тяжело отфуркивалась, расстегивала пуговицу на юбке и грузно плюхалась в кресло. В 12 часов в ответ на наши поздравления говорила «Спасибо. Дай Бог здоровья в Новом году» и засыпала. О шампанском в нашем доме не могло быть и речи. Мы тихо ели и тихо смотрели телевизор.

Особой религиозностью бабка никогда не страдала. Но тут, будто коса нашла на камень. Нет, и все. Мол, религиозные траурные дни, а елка – это веселье. О том, чтобы ей возразить не могло быть и речи. Бабушка сразу начинала громко кашлять. Кашляла она старательно, поэтому вскоре начинала по-настоящему задыхаться.

– Крепко же вы ее не любили, – улыбнулась я.

Мой сосед нетерпеливо дернул головой.

– Любить ее было невозможно. Она к этому чувству не располагала.

После заявления о елке, я мысленно обозвал бабку ведьмой и начал подумывать о мести. Вариантов было много. Насыпать незаметно крошек в кровать, чтобы они искололи ее жирное тело. Подсыпать перца и соли в ее еду. Поймать где-нибудь во дворе мышь и запустить в дом. Подложить кнопки ей на сиденье. Способы были сложными и неосуществимыми. От перца и соли пришлось сразу отказаться. Бабка решит, что это сделала мама и отыграется на ней. Вариант с мышью надо было продумать детально. В нашем дворе живности водилось с лихвой. Но будь то, коты с суровыми бандитскими мордами, вечно голодные псы, или жирные крысы-пасюки – все они с одинаковой прытью разбегались при появлении человека. К тому же искать потом эту самую мышь по дому предстояло бы нам. Наиболее легким в исполнении мне казались крошки. Тем более, что бабка была неряшлива, и одежда ее была постоянно запачкана едой.

Я остановился на крошках и вплотную начал обдумывать детали. Наказание казалось мне слишком мелким, слишком мягким. Поколебавшись немного, я решил прибавить к крошкам кнопки, выдумать по ходу еще что-нибудь и растянуть месть на несколько недель, чтобы бабка извелась от неудобства.

Моим коварным планам не суждено было сбыться. Как-то утром, незадолго до Нового года бабка проснулась необыкновенно бледная и молчаливая. Она тихим голосом поблагодарила мать, когда та налила ей чаю, и погладила меня по голове. Отец спросил, как она себя чувствует. Обыкновенно на это следовал ответ: «А что? Ты что хочешь, чтобы было плохо? Я знаю, вы только об этом и мечтаете». Но в этот раз она кротко сказала «Хорошо» и продолжала молчать.

Через некоторое время мать спросила, чтобы она хотела бы к обеду. Чудеса продолжались. «Что хочешь», – ответила бабушка. Она сидела в своем кресле и смотрела на пол. Через несколько минут она позвала меня и усадила рядом с собой.

– Это тебе – протянула она мне маленькую елочную игрушку. Это была стеклянная барыня в желтой шубке. Желтой ее можно было назвать с большим трудом, так как краска с нее почти слезла. Вдобавок, от шапки боярыни был оттяпан приличный кусок, и острые края ее торчали зазубринами. Это придавало барыне лихой молодецкий вид. – Повесишь на елку.

Я обомлел. Я не верил своим ушам. Это не была моя бабушка. Моя бабушка не меняла раз принятых ею решений. Моя бабушка никогда не плакала, никогда не улыбалась, если не считать за улыбку редкие гримасы губ. Губы у бабушки были тонкие запекшиеся, и улыбка ее напоминала оскал гарпий или граий.

– Ну, это вы уже слишком, – засмеялась я.

– Поверьте, точно так, – с жаром возразил сосед. – У меня была книжка с картинками «Мифы Древней Греции». Гарпий или граий будто рисовали с моей бабушки. Лицо уж точно. Так, во всяком случае, мне казалось.

Но уж точно моя бабушка никогда не говорила тихо. А тут она говорила еле слышно и глаза ее были влажными. Мама с беспокойством смотрела на нас в полуоткрытую дверь, но в комнату не входила.

– Это была любимая игрушка моего сына. Не папы. У меня был еще старший сын.

Я был потрясен, как только может быть потрясен человек в восемь с небольшим лет. Оказывается, мой единственный папа был вовсе не единственным, а из небытия вдруг соткался неведомый дядя.

– А где он? – выдохнул я.

– Умер маленьким, – вздохнула бабушка. – Ему было четыре года.

Этого еще не хватало. Не успел я чудесным образом обрести дядю, как оказывается, его нет. Но подобревшая бабушка все еще находилась рядом.

– А почему?

– Что почему? Заболел и умер. Болезнь была сильная, а он слабый, питание плохое. Кашлял, кашлял, а потом умер. А игрушку эту он очень любил. Все время кричал, что сам будет вешать ее на елку. Однажды перестарался, уронил и, видишь, сломал немного. Я хотела выбросить, а он не дал. Его похоронили там же где твоего дедушку. Только это дедушку потом похоронили рядом с ним.

Мама не выдержала, зашла в комнату. Она, оказывается, все слышала.

– Почему вы нам никогда не рассказывали? – спросила она.

– А зачем? Через пять лет родился твой муж. Мы не хотели вспоминать о первом. Ты, что думаешь, я всегда такая была? Я была красивая и талия у меня была тонкая как у французских актрис.

Я посмотрел на бабушку. У нее не было даже намека на талию.

– Я видела его сегодня во сне, – сказала бабушка, помолчав. – Он стоял на табуретке и украшал елку. А потом повернулся ко мне, засмеялся и поцеловал.

Мама тихонько шмыгнула носом. Бабушка принялась шарить в юбках и достала маленькую фотографию. Она была почти белая и склеена в четырех местах. Я пригляделся и различил кудрявого мальчика в белой рубашке и с мячиком в руках.

– Я устала, – сказала бабушка и прикрыла глаза. – Когда будет готов обед – скажешь. – Последние слова были обращены к маме. Потом она еще раз погладила меня по голове, и казалось, уснула.

Мы на цыпочках вышли из комнаты. Когда я занес ногу через порог, до меня донесся голос:

– Пусть родители поставят, а ты начни украшать елку.

Вы понимаете, я никогда не любил бабушку. Еще раз говорю, мне стыдно, но это так. Она умерла, когда мне было 14 лет. До самой смерти она была гневливой, властной, вмешивалась во все. Но ту новогоднюю елку я запомнил. Тогда мне первый раз в жизни захотелось не поцеловать бабушку, нет, а погладить ее руку. В тот день она не была для меня ведьмой.

Мой сосед сидел, подперев рукой голову, и смотрел в остывший чай. Мой муж дремал на диване, исполняя роль безмолвного стража восточного кодекса чести. Ему давно уже хотелось спать, но не прогонишь же гостя и не оставишь наедине с женой. Наконец, сосед встрепенулся.

– Совсем я у вас засиделся. Извините. Пойду. Хорошо у вас. – Он потоптался в дверях и вдруг сказал:

– Я не знаю, есть ли Бог, и уже перестал думать об этом. Но точно знаю: есть что-то такое, что может немного изменить человеческую душу. И это, наверно, правильно. Если повезет, эта перемена будет к добру. Ну, спокойной вам ночи.

Девушка из маленькой таверны

Если правда, что детство – самая безмятежная пора жизни человека, то детство Дины было безмятежным в превосходной степени. Конечно, она смутно догадывалась, что не у всех такое детство, и даже далеко не у всех. Но это касалось ее не больше, чем бином Ньютона касается арии Кармен. Дина вбирала в себя детство круглым сияющим животом, пыльными исцарапанными ногами и пушистой, в рыжеватых кудельках головой. Она пила детство ртом, высыхающим от смеха, и черными блестящими глазами. Скажите на милость, разве это не счастье, когда летом у тебя есть скалы и море?! Ежевика и тутовник, от которого сладко сводит губы?! Корзинка с грибами, которые ты собираешь в лесу, бабушка, отказывающаяся их готовить по причине страшного недоверия к грибам вообще, а в особенности к тем, которые собрала ты, и дедушка, ворчащий на бабушку из-за этого ее недоверия? Когда осенью у тебя есть ворох рыжих веселых листьев в парке, по которым так хорошо хрустеть новыми синими сапожками? Когда зимой у тебя есть елка, клетчатый плед, любимый чай с корицей и запотевшее окно, на котором замечательно рисуются котята, чертики и прочая дребедень? И, наконец, когда весной у тебя есть светлое шелковое платье с рукавами-фонариками, охапка любимой влажной сирени, и – о, чудо! – ароматнейшая в мире долма из свежих виноградных листьев, таких нежных и прозрачных, что сквозь них можно показывать театр теней. Разве можно не любить ее, не вкушать, как волшебный зеленый огонь, мгновенно оживляющий кровь?! О-о-о! Сирень и долма из первых виноградных листочков – это не банальные еда и цветы. Это – последний месяц весны, это предчувствие лета! Это – предтеча! Так, вот, я еще раз вас спрашиваю, разве это все не счастье? Нет, тысячу раз нет!! Это еще не счастье! Это – просто нормальное детство нормальной жизни. Так, во всяком случае, считала сама Дина. Хотя тогда она вряд ли задумывалась над этим. Она просто жила, радовалась жизни, и это было правильно.

Счастье как необычность начиналось тогда, когда приезжала тетя. Узенькая, ладная женщина с пышной грудью и громким голосом. Было удивительно, в каких недрах этого упруго-танцующего тела помещался такой зычный глас. Но, как бы, то, ни было, тетя вносила с собой аромат легкомыслия, веселья и азарта. Приехала тетя – значит, прощай надоевшая манная каша по утрам и неизменный сон после «Спокойной ночи, малыши». Прощай размеренность, здравствуй, страсть! Режим летел к черту, мама с отчаянием хваталась за голову, папа с опаской наблюдал за вакханалией любимой сестры, и только Дина прыгала от счастья. Каждая вещь, любое дело наполнялось заветным радостным смыслом, каждое утро было утром праздника. «Брызги шампанского» называл тетю папа, с какой-то тайной завистью. Мама стоически улыбалась и пыталась вернуть своей квартире, а, в особенности, кухне прежний девственный вид. Сделать это было архисложно. Девственность не возвращается! К тому же трудно предугадать момент, когда она вновь будет осквернена. Тетя была неистощима на выдумки и совершенно неожиданно ей могла прийти в голову идея настрогать новый салат, покроить новую кофточку или испечь воздушное пирожное под умопомрачительным названием «Поцелуй сильфиды». При его торжественной подаче на стол мама бледнела, представляя себе квадратные метры кухни, щедро усеянные мукой и пятнами крема. Пирожное и в самом деле было воздушно-сильфидным, тетя расцветала от похвал и уверяла, что сразу же после чая, «все уберет с Диночкой на кухне». Она говорила это искренно, и не ее вина, что постоянно находилось какое-нибудь новое занятие. Очень любила Дина нахождение этих увлекательных занятий, начиная от походов по магазинам и заканчивая подготовкой к домашнему маскараду. Да, что маскарад! Даже приготовление уроков с тетей выглядело как феерия. Особенно страстными были дебаты по поводу «Тараса Бульбы». Дину, которой нужно было побыстрее выучить статью учебника, подсекал тетин темперамент.

– Читай и рассказывай! – восклицала тетушка, и принималась яростно раскатывать тесто. Тесто хлюпало, подбиралось в комок, словно пытаясь убежать, но неумолимая скалка тети настигала его и крутила во все стороны. Священнодействие над наполеоном тетя не доверяла никому. Со стороны могло показаться, что дух неистового полководца по неизвестным науке причинам вселился в тридцатисемилетнюю женщину, и вдохновляет на приготовление торта его имени. Как бы то ни было ни одно семейное торжество не обходилось без тетиного наполеона. Но перед повестью Гоголя стушевывался даже торт. Самым бурным было обсуждение измены и смерти Андрия.

– Чушь пишут в твоих учебниках! – сердилась тетя, подкидывая тесто на скалке. – Разве человек виноват, что он полюбил девушку!

– Но, – робко возражала Дина, – она же была полячка.

– Э-э! – презрительно отмахивалась тетя. – Кто смотрит на нацию, когда любит? Тем более, значит, он любил ее по-настоящему. Знал, что она дочь врага, знал, что нельзя, а все-таки понес ей хлеб. Мужчина!

– Тетя, что ты говоришь?! – горячилась Дина. – Он предал своих, перешел на сторону врага, и он – хороший?!

– Слушай, ты совсем дура, или рядом стоишь? – кипятилась тетя. – Я, что, сказала, что он прав? Я сказала, что он не виноват, что полюбил девушку. Ты, что не видишь, что он совсем другой, не такой как отец и брат. У него душа другая с самого начала была. Нежная. Твой Гоголь-Моголь написал же об этом. Ты, что – только учебник читаешь? Чему вас в школе учат? Гоголя не читаете, а учебник по нему читаете!

– Тогда его не надо было убивать? – Дина начинала сомневаться.

– Нет! – зычно возглашала тетя, и у Дины ухало сердце. – Он военный преступник и должен был быть казнен!!!

Сраженная этим непонятным, но неумолимым доводом, Дина замолкала и широко раскрывала глаза.

– Не понимаешь?! – сокрушалась тетя, причем взгляд ее говорил, что мышление Дины оставляет желать лучшего. – Он же военный человек, мог выдать все военные тайны, расположение войск. Говорят, «чужой промахнется, а свой в своего всегда попадет». Его Тарас убил, чтобы своих спасти. Нет хуже врага, чем бывший друг.

– Но это же все из-за полячки. – Дина проникалась тихой ненавистью к красавице-панночке, сгубившей Андрия.

– Эй, девушка, ты меня слышишь, или нет?!! – Пласт наполеона, увлекаемый скалкой, с визгом взвивался в воздух. Какая скалка?! В руках тети она превращалась в копье Дон-Кихота, а бедное тесто – в ветряные мельницы! – Он ее полюбил, понимаешь?! Ай, ни черта ты не понимаешь! Любовь – это, это… любовь! Э-э-э, иди, учи свой учебник!

И что ты тут будешь делать? Раскрасневшаяся тетя склонялась над многострадальным наполеоном, а Дина удалялась, продолжая размышлять над непростой судьбой запорожского казака, которому не повезло с сыном. Ну, и заодно, над судьбой этого сына, которому достался суровый папаша.

Но даже Тарас Бульба бледнел перед химией. Химия была не только тетушкиной работой, это была пламенная страсть. Глядя, как тетя стремительно смешивает продукты на кухне, можно было представить ее средневековым ученым, соединяющим медь и свинец в надежде получить золото. Золота, как известно, таким способом добыть не удалось, но средневековой одержимости в тете не убавлялось.

– Олух царя небесного!! – гремела она. – Дубина!!! – Ну как же ты не можешь понять, что калий одновалентен, а кальций двухвалентен! Боже мой! Это, наверно, трехлетний ребенок знает! Кошмар!!!

Дина сильно сомневалась, что трехлетнему ребенку известно понятие валентности, но у тети, очевидно, были свои представления о детях. Спорить с ней было невозможно и немного опасно, поскольку безвинный учебник по химии рисковал сразу же улететь в дальний угол коридора.

При такой кипучей и деятельной натуре тети, любовь была темой, которую она тщательно избегала. Впрочем, со свойственной ей энергией переводила разговор в другое русло всякий раз, когда заходила речь о любви, семье и детях. Делала она это виртуозно, и только мама усмехалась, слушая, как тетя плетет кружевные пути отступа от опасной темы. Любовь была для тети табу, о котором можно было лишь догадываться по отрывочным фразам мамы и отца.

– У нашей Таты полно своих заморочек, но она замечательная.

– Не трогай Тату, она и так настрадалась.

Надо было поглядеть на тетю, когда она пыталась помирить маму и отца во время их кратких размолвок и ссор. Делала она это робко, трогательно, но и тут не отступала от своих железных принципов.

– Семья – это что?! – втолковывала она по отдельности маме и отцу. Причем втолковывала даже не командирским, а каким-то гренадерским басом. – Это не как в загсе говорят: «Вы пойдете вместе по дороге счастья и еще какие-нибудь сюси-пуси! Это как в армии присягу принимают: «Готов беспрекословно нести все тяготы армейской службы на благо Родины!». Вот в загсах вместо всяких толстых теток, должен быть такой же полковник, который бы говорил: «Готов нести все тяготы семейной жизни!! Понял?! Распишись!!!» Вы друг другу слово дали? Дали! А что же теперь ругаетесь? Не стыдно?!

Перспектива встретить в среднестатистическом загсе сурового полковника, выдающего свидетельства о браке, так веселила родителей, что они начинали хохотать. От ссоры не оставалось и следа, а тетя, удовлетворенная результатом своей военной дипломатии удалялась смотреть телевизор.

Таланты тети не ограничивались только бурлящей фантазией и работоспособностью. В тридцать четыре года она научилась играть на гитаре! Кто-то показал ей два перебора и три аккорда, тетя коротко остригла ногти, попыхтела немного и вскоре домашние торжества украсились не только наполеоном, но и тетиным пением под гитару. Особенно часто просили исполнить песню «Девушка из маленькой таверны». Тетя, как полагается, смущенно отнекивалась, впрочем, больше для виду. Прекращение уговоров было бы расценено как кровная обида! Наконец, она усаживалась на стул, брала гитару и начинала так тихо, насколько могла.

 
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан
За глаза пугливой дикой серны
За улыбку, как морской туман.
 

Дальше голос медленно нарастал.

 
Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых бравые матросы
Осушили не один бокал.
 

Дина замирала. Тетя была чудо как хороша. Побледневшая, с подведенными глазами, она казалась не то египетской статуэткой, не то неведомой птицей. Веки ее подрагивали, руки с силой сжимали гитару.

Тетя не была красива. Господь наделил ее ладной фигурой и решил, что этого хватит. У нее был слишком плоский и пологий лоб, слишком убегающий подбородок, слишком длинный и вислый нос. Только глаза были хороши – большие и болотно-карие. Вместо пепельных кос, Бог подарил тете африканскую шапку на голове. Эту жесткую, пружинистую массу приходилось довольно коротко стричь, чтобы придать голове хоть какую-нибудь форму. Насчет нетронутого коралла алых губ тоже можно было поспорить. Нет, была, конечно, коралловая помада, были и помады поярче, но сами рот изяществом форм не пленял. Тем удивительнее было преображение в загадочную красавицу.

 
Каждый год с апрельскими ветрами
Из далеких океанских стран
Белый бриг, наполненный дарами,
Приводил суровый капитан.
С берегов, похожих на игрушки,
Где коврами стелются луга,
Для нее скупались безделушки,
Ожерелья, кольца, жемчуга.
 

Голос рос, ширился, от его звона вздрагивало сердце. Тетя смотрела вперед невидящими глазами, совершенно зелеными и глубокими. В маленькой выемке на груди проступали капли пота. Дина слушала завороженная. И так же, чуть подавшись вперед, слушали мама и папа, бабушка и дедушка, и соседка Тамара и родственница Ирада, и все, собравшиеся за столом. Что видела перед собой тетушка? Волны каких океанов плескались сейчас перед ее сердцем? Этого Дина не знала. Этого не знал никто. Но все в эту минуту желали, чтобы обманутой, брошенной мужем Тате, Тате с растоптанным сердцем – хоть немного повезло. Чтобы судьба однажды улыбнулась, и вместо камушков вложила бы ей в руки эти самые ожерелья и жемчуга. Ну, или хотя бы цветочек с тех самых лугов, стелющихся коврами. И не отнимала бы его потом.

 
А она с улыбкой величавой
Принимала ласки и привет,
Но однажды гордо и лукаво
Бросила безжалостное «нет»…
 

На этом месте тетя как-то жалко пожимала плечами. Эх, Тата, милая Тата, разве она могла бросить «нет», тем более безжалостное! А, может, все-таки могла? Кто поймет женское сердце! Может, бросила «нет» в надежде, что его сразу же опровергнут? Что «нет» сразу же накроется всеобъемлющим «да»? Что снова будут «песни и золото», любовь и счастье?! Не будут. Так же как не будут, не родятся дети, выплеснутые в таз под гинекологическим креслом. Сколько их было? Четыре или пять. Возможно, это были бы очень красивые и умные дети. Может быть, они когда-нибудь простят Тату. Муж наотрез не хотел детей. Тата выбрала не их, а его. Она проиграла. Так бывает.

 
Он ушел, суровый и жестокий,
Не сказав ни слова в этот миг,
А наутро в море на востоке
Далеко маячил белый бриг.
 

Тетин голос становился глуше, но той странной глухостью, от которой звенели хрусталики на люстре. Внутреннее напряжение было таково, что папа не выдерживал и начинал мерить шагами коридор. Дина сжимала мамину руку и продолжала слушать.

 
И в тот год с весенними ветрами
Из далеких океанских стран
Белый бриг, наполненный дарами,
Не привел красавец капитан.
Девушка из маленькой таверны
Целый день сидела у окна,
И глаза пугливой дикой серны
Налились слезами дополна.
 

Как ни странно, эти слова тетя пела спокойно, даже равнодушно, опустив голову. Дине была видна только ровно подстриженная шапочка волос и белые костяшки пальцев. Так же, устало-равнодушно звучало дальше.

 
И никто не понимал в июне,
Почему в заката поздний час
Девушка из маленькой таверны
Не сводила с моря грустных глаз.
 

В этом месте Дина не выдерживала, и комок в горле превращался в две влажные полоски на щеках. Как же было жалко Тату, голосистую, веселую, единственную Тату! Как же было жалко девушку с пепельными косами, грустно смотревшую на закатное море! Дина знала, каким красивым оно бывает, но сейчас ей хотелось, чтобы капитан вернулся и простил девушке безжалостное «нет». И тогда Тата будет петь другие песни!

 
И никто не понимал в июле,
Даже сам хозяин кабака:
Девушка из маленькой таверны
Бросилася в море с маяка.
 

Дина весьма смутно представляла себе, что такое кабак, но его туповатый хозяин рисовался ей во всей красе. Толстый, потный от июльской жары, с голой грудью, поросшей редким седым волосом и в грязном фартуке, он, наверно, первым бежал узнать, почему девушка бросилась в море. Цокал языком, в ужасе воздевал руки к небу, на чем свет стоит ругал взбалмошность юных девиц и думал, как бы ему увильнуть от расследования. Но что там тревоги кабатчика, когда девушка с пепельными косами разбилась о скалы?! Что там сама Дина и все остальные, когда голос тети становился прозрачно-хрустальным, словно флейта?! Тата, Тата моя, – ты ли это поешь?! Может в горле у тебя серебряная трубка?!

 
Так погибли пепельные косы
Алых губ нетронутый коралл
В честь которых бравые матросы
Поднимали не один бокал.
 

Голос падал каплей. Все ловили этот последний звук, пока он не растворялся в потемневших обоях. Все давно уже прикладывали к глазам влажные платки, но тут тетя подымала голову и улыбалась.

– Красавица моя! – бросалась мама к ней.

– Тата, ты чудо! Тебе надо петь! – вторили гости.

– Таточка, детка, деточка моя! – бормотала бабушка. А дедушка махал рукой и выходил из комнаты. Дина обнимала тетю.

– Тата, ты научишь меня играть на гитаре? Научишь?!

– Научу, научу, только не души меня! – отбивалась тетя.

– Тата ты обещала! Ну, Тата-а-а!..

Вот вам и счастье Дины. И если вам скажут, что это не так, что счастье – это всего лишь набор стандартных пожеланий здоровья, удачи, успехов и прочих благ – не верьте! Не верьте!! Счастье – это невыразимая легкость бытия, это умение улыбаться сквозь слезы. Улыбаться, чтобы не случилось. И жить, и верить, что завтра будет лучше, чем сегодня. И это завтра будет и для тебя.

… – Тата-а-а-а!!! – зовет взрослая, уставшая Дина сквозь толщу неимоверных лет и знает, что тетя услышит ее.

– Дина-а-а! – откликнется та. И не будет в ее голосе ни горечи, ни боли, ни оплывшей одинокой старости, ни скромной могилы, заросшей вьюнком и одуванчиками. Тетя будет живой, той же упруго-ладной тридцатисемилетней женщиной, смешливой и взрывной. Девушкой из маленькой таверны, некрасивой и прекрасной! Лучшей. Единственной в мире Татой.