Текст книги "Огненная кровь. Том 1"

…чтобы мотивом этого предложения была его любовь, а не какие-то потоки силы.

Иррис, не будь дурой! Да ты сапоги должна целовать Салавару Драго за это чудесное спасение!

Джарт Драго скрестил руки на груди и произнёс с лёгкой досадой в голосе:

– Если бы ты знала меня чуть больше, то, наверное, поняла бы, что вчера и сегодня я потратил в этом доме свой пятилетний запас вежливости. Я честен, прямолинеен и зачастую груб. Но если тебе нужны расшаркивания, то я могу позвать Гасьярда, и он будет тут словоблудить до вечера, выражая «искреннюю признательность за гостеприимство и надежду на дальнейшее что-нибудь там». Но суть моего предложения от этого не изменится. Так ты согласна, Иррис Айфур, стать женой моего сына?

Серые глаза прожигали её насквозь.

Впрочем, каким бы неожиданным ни было это предложение, как бы странно не прозвучали слова Салавара Драго и каким бы самоуверенным и наглым ни был его тон, Иррис уже знала ответ. Она знала, что это и правда лучший шанс в её жизни вырваться на свободу: из дома тёток, из Мадверы, из болота того мрачного будущего, которое представлялось ей в браке с мэтром Гийо. И она, открыто посмотрев в глаза джарту Драго, произнесла:

– Вы правы, расшаркивания ни к чему. Я согласна, милорд.

Он усмехнулся. Посмотрел на неё очень внимательно, прищурившись, с какой-то долей печали и уважения, и, указав рукой на дверь, произнёс:

– Тогда дело за малым – подписать соглашение о помолвке.

Соглашение было на двух языках: айяарр и коринтийском. Мэтр Ладье посмотрел сочувственно сначала на Иррис, потом на тётю Огасту. Та стояла в дверях скорбной тенью – Иррис отказалась говорить с ней до подписания бумаг.

Ей ни к чему колебания и истерики тёти, решение принято – быстрее всё закончить, и прочь из этого дома!

В соглашении на айяарр она кое-что не поняла, но её айяарр бы не столь хорош, впрочем, не считая незначительных расхождений в терминах, которые ей объяснил Гасьярд Драго, тексты просто дублировали друг друга. Она взяла перо и быстро поставила подписи под обоими документами. Затем пригласили Себастьяна и он, одарив Иррис тёплой улыбкой, быстро поставил свои подписи рядом.

После этого нотариуса быстро выпроводили в гостиную и перед носом тёти Огасты заперли дверь.

Гасьярд Драго взял со стола подсвечник и, щёлкнув пальцами, зажёг свечу, а затем обратился к новоиспечённым жениху и невесте:

– Дайте руки.

– Что это? – спросила Иррис, глядя на то, как Гасьярд Драго берёт в руки странный нож, больше похожий на иглу.

– Помолвку нужно скрепить огнём, – ответил он, ставя свечу на стол.

И не успела Иррис предположить, что будет дальше, как Гасьярд Драго уколол палец ей и Себастьяну и, выдавив на огонь по капле крови, соединил их ладони.

Огонь взметнулся так, что на белой штукатурке потолка осталось чёрное пятно, а Иррис отшатнулась в испуге, но Себастьян удержал её за талию и прошептал на ухо:

– Не бойся.

Нож исчез, свечу вернули на место, и соглашение о помолвке перекочевало в сумку Гасьярда Драго, а после этого в комнату вернули мэтра Ладье, и Салавар Драго, снова нацепив на лицо скупую улыбку вежливости, обратился к тёте Огасте:

– Миледи, я понимаю, что всё это так скоротечно и неожиданно и вам нужно время, чтобы смири… привыкнуть к новому положению дел. Вам предстоят кое-какие хлопоты, поэтому я решил, что вам необходима некоторая сумма на расходы, чтобы подготовить вашу племянницу к роли невесты моего сына и покрыть затраты на ваши… э-э-э… хлопоты. Не могли бы взглянуть на этот документ?

Он протянул ей ещё один лист, составленный мэтром Ладье.

Лицо тёти выражало крайнюю степень праведного гнева – вздёрнутый подбородок, складка между бровей и нюхательные соли, прижатые к груди, должны были дать понять незваным гостям, насколько они перешли все мыслимые и немыслимые рамки приличия. Но… как только её глаза пробежали первую часть документа, Иррис поняла, что любая душа продаётся, дело только в сумме.

– Во второй строке, миледи, если вы обратите внимание, компенсация ваших расходов, за понесённые… э-э-э… неудобства и хлопоты. И я понимаю, сколь скромна эта сумма, но, думаю, счастье вашей племянницы всё-таки дороже любых денег, не правда ли? – спросил Салавар Драго, любезно наклонившись к тёте.

– О? О! О… Да, вы правы, милорд, конечно, хлопоты и всё такое, вы же понимаете, подготовить гардероб, портнихи, шляпник, столько всего! Нужно купить и шёлк, и кружева… Моя племянница не должна войти в ваш дом замухрышкой! Ещё сапожник, духи, шпильки, женщинам ведь нужно столько всяких мелочей…

Иррис вспомнилось, как Салавар Драго произнёс «закудахчет до приступа», и ей вдруг захотелось рассмеяться.

К кудахтанью присоединилась тётя Клэр, заглянувшая в документ через плечо тёти Огасты, горничная бросилась накрывать чайный столик, а у Иррис почему-то в голове мелькнула странная мысль…

Сколько же денег заплатил он тёте Огасте, что она предала в мгновение ока все свои принципы и идеалы? Наверное, это должна быть неприлично большая сумма. Настолько большая, что тётя не только изменила мнение на всю эту ситуацию, она просто душу продала, не испугавшись никаких последствий.

Пересудов. Сплетен. Отповеди святого отца. Храмовников. Недовольства мэтра Гийо…

Да это должно быть целое состояние!

И неужели она, Иррис, стоит того, чтобы выложить за неё целое состояние? Учитывая, что взамен джарт Драго получает сомнительную надежду на то, что у неё якобы есть какая-то сила. А ведь силы никакой у неё нет. Будь она способна притягивать бурю, вызывать ветер или зажигать пальцами свечи – она бы знала.

И мысль о том, что есть что-то, чего она не понимает во всей этой истории, омрачила радость осознания того факта, что мэтр Гийо со своими тыквами безвозвратно канул в прошлое.

– Но как же мы успеем всё? – воскликнула тётя Огаста, когда все уже расселись вокруг чайного столика. – Когда вы планируете забрать Иррис?

– Не волнуйтесь, миледи, у вас будет целый месяц, – ответил Салавар Драго, – сегодня мы уезжаем. Нас ещё ждут дела в Рокне и ещё нескольких местах, и возить с собой вашу племянницу по всей Коринтии было бы немилосердно. Через месяц я пришлю за ней карету и сопровождающих. К этому времени всё должно быть готово. Возьмите с собой лишь то, что необходимо, но не слишком много, поверьте – в Эддаре у Иррис будет всё, что она только пожелает.

Позже Салавар Драго снова отвёл Иррис на веранду, закрыл дверь и произнёс негромко, так, чтобы их точно никто не услышал:

– Когда за тобой приедет карета, никому, никаким знакомым, друзьям или родственникам не говори о том, когда и куда ты едешь. И к кому. Если кто-то будет спрашивать по дороге твоё имя, представься другим именем. Постарайся нигде не задерживаться по пути и никому, слышишь, никому не говори своего настоящего имени. Тебе важно приехать в Эддар как можно быстрее и самым кратким путём. И сделай так, чтобы никто в Мадвере не знал о том, с кем ты помолвлена. Ты умная женщина, Иррис. Сделай так, как я тебе говорю. Это важно.

– Но как же, мэтр Ладье? Как же тёти и прислуга? Они же знают!

– Я позабочусь об этом, нотариус забудет всё напрочь, как и слуги, и твои кузины. А твоим тёткам я всё объясню, в их же интересах держать язык за зубами.

– Но почему? Почему я должна скрывать кто я? – Иррис не сводила с него глаз, странный холодок предчувствия затаился где-то в груди.

Салавар Драго прищурился, засунул руки в карманы и, помедлив, ответил:

– Видишь ли, Иррис, я очень давно живу на свете. И жизнь такая штука… Друзья приходят и уходят, а враги накапливаются. И у меня, пожалуй, накопилось слишком много врагов.

Глава 5. Весьма странное письмо

Месяц спустя после

Большого мадверского шторма

«…а ещё, учитель, сегодня Альберт опять баловался силой. Полночи по комнате летали перья из подушек и бутылки, а шлюхи, которых он привёл в дом, визжали и хохотали, глядя на это.

Учитель, подскажите, как мне вразумить его? Иначе, боюсь, как бы дело не дошло до храмовников. Всякий раз, когда я говорю ему быть осторожнее, он смотрит на меня, как кот на мышь, да грозится пустить мне кровь и ставить на ней опыты или и вовсе скормить пиявкам, если буду ему мешать. Но с каждым разом его сила все больше, а злость все сильнее, и однажды, кто знает, может, так и будет.

Это уже третий город с того дня, как мы покинули Скандру, и в каждом новом месте он начинает все сначала: скачки, карты, драки, вино, бордели и жёны знатных господ. И что в итоге? А в итоге мы снова, как тати, бежим ночью, потому что полгорода жаждет его смерти. И он как будто даже рад этому! Точно ждёт, когда они, наконец, поймают его и убьют!

Вчера утром он собрался на дуэль с сыном главы Тайной стражи. Хвала заступнице Мирне, у меня оставалась слабительная настойка, что я сделал для жены пекаря, пришлось влить ему в вино, почитай, треть склянки. Так вот, на дуэль он, конечно же, не попал, и был так зол, так зол, что уж и не знаю, как он меня за это не убил – гнался за мной, как ненормальный, с вертелом, да я схоронился в подвале в бочке из-под вина, в которой до ночи и просидел.

Но недолго я радовался, учитель, на ночь глядя, он опять взялся за старое, притащил в дом девок и начал показывать им разные чудеса! Зажигал пальцами свечи, лепил в небе звезды из светляков и драл подушки, чтобы перья летали по комнате, как снег. А после выпил кувшин полынного вина и дышал огнём точно паршивый дракон – закоптил весь шёлковый балдахин над кроватью, за который хозяин дома с нас не меньше тридцати ланей возьмёт!

Я пишу вам каждую неделю, учитель, как вы и просили, но в каждом письме буду снова это повторять – дайте мне совет, как вразумить Альберта? А то недалеко нам всем до беды. Или нас с ним сожгут на костре за ведьмовство, или за эти оставшиеся полгода, что мне следует быть с ним по вашему велению, я совсем разум потеряю. И на что я вам неразумный?

Ну вот, вроде это все последние новости.

С глубочайшим поклоном, пожеланиями здоровья, долгих лет и надеждой на скорейшее моё возвращение, ваш верный Цинта».

Мальчишка терпеливо топтался у двери, ожидая пока Цинта посыплет текст песочком, подует трижды, растопит воск и намажет большую бурую кляксу, а после пришлёпнет видавшим виды перстнем с голубями.

– Держи. Да смотри, неси аккуратно, пока не засохло, – напутствовал Цинта сына почтаря, сопровождая слова монетой в три леи.

Из всей почты Альберту сегодня было только одно письмо. Обычно в день их приходило по три-четыре, в основном от женщин, иногда от кредиторов, просителей отсрочить карточные долги или с предложениями сатисфакций. И Цинта уже научился мгновенно их различать. Послания от врагов – краткие записки, запечатанные чёрным сургучом. От дам – пухлые конверты, в пяти местах заклеенные алым воском и благоухающие цветочной водой. Кредиторы же и вовсе писали кратко – на карточках, не удосуживаясь скрывать свои требования под вензельными печатями.

А вот сегодняшнее письмо было особенным. Цинта повертел его в руках, разглядывая аккуратный бисерный почерк, и старательно понюхал. Конверт отчётливо разил кожей, видимо, от сумки, в которой его нёс мальчишка. Немного пижмой и полынью, это от конторки почтаря, в которой тот вечно прятал разные травы: от сглаза, крыс и для мужской силы. Но главным был лёгкий, почти исчезающий аромат духов: белая камелия и миндаль. Цинта бы поставил золотой, будь у него, конечно, золотой, на то, что письмо прислала роковая женщина. И хотя в остальном оно было обычным, если не считать того, что писала его обладательница изящного почерка и редких дорогих духов, но, судя по тому, как выветрился аромат, пришло оно издалека. А письма издалека, как Цинта успел убедиться на собственном опыте, не сулят ничего хорошего. Он ещё посмотрел на печать – ничего не значащие завитки, похожие на листок клевера, и пробормотал, разглядывая его на просвет:

– Ну, здравствуй, незнакомка. Чую я дурные вести…

А чутьё не подводило его почти никогда.

Чаще всего Альберт заставлял его вскрывать всю почту и читать вслух, вставляя по ходу едкие комментарии или прерывая на полуслове просьбой посмотреть, о чём написано в конце. А иной раз после первых же трёх строк, не раздумывая, отправлял послание в огонь. Иногда, не дочитав, он писал в ответ колкие эпиграммы или заставлял Цинту писать ответы самому. Но это письмо он захочет прочесть лично – Цинта был в этом уверен, и поэтому аккуратно положил его в карман.

Со второго этажа их небольшого дома послышались звуки: кто-то завозился, загремели бутылки, послышался женский смех и отчётливый стук каблучков.

– Куда ты запропастился, отравитель? – донёсся глухой голос Альберта из-за закрытых дверей, а затем снова стукнуло что-то, и, зная привычки хозяина, Цинта мог бы поклясться, что это его сапог только что врезался в дверь.

Кошка шарахнулась в открытое окно, спугнув с козырька крыши ленивых голубей, а Цинта, вздохнув, прихватил кувшин воды и неторопливо пошёл наверх.

На лестнице ему попались две растрёпанные полуголые красотки в алых блузках, чёрных корсажах и юбках, расшитых розами. Одна поцеловала его в щёку, а вторая толкнула локтем вбок и прошептала пару скабрезностей. И затем обе, расхохотавшись, набросили плащи и исчезли в передней.

Не иначе девицы из борделя на Цветочной улице. По десять ланей за ночь! Сплошное разорение!

– Мой князь, эти девки оставят нас без штанов, – произнёс Цинта, распахивая настежь двери в спальню и опуская кувшин рядом с чашей для воды.

– Я вроде и так без штанов, – раздался хриплый смех князя из-под горы подушек, – нашёл, чем испугать!

В комнате было темно и жарко. Полночи чадили свечи при закрытых окнах, камин хоть и угас, но угли всё ещё хранили тепло. Витал тяжёлый винный дух вперемешку с пошлыми ароматами бордельных девок и приторно-сладким запахом чего-то, едва заметно дымившегося в медной чашке.

Ещё и курьму жёг! Мирна-заступница, совсем разум потерял!

Цинта покачал головой, раздвинул лиловые портьеры и, распахнув ставни, впустил в комнату свежий воздух и неяркое осеннее солнце. Сквозняк ворвался, подхватил немного перьев, устилавших пол ковром, закружил их и метнул на лестницу.

Все подушки изодрал, паршивец! А портниха теперь возьмёт десять лей, не меньше! Охохошечки! Опять траты!

Он укоризненно покосился на стол, на лаковой поверхности которого в засохших разводах вина громоздились обглоданные фазаньи кости, пустые бутылки и огрызки груш.

– Полдень уже… Опять грибы, мой князь! – воскликнул Цинта, глядя на чёрные шляпки ненавистных поганок в маленьком блюде.

– Надо же было чем-то заедать твою ядрёную настойку, – пробормотал Альберт, вытаскивая из волос застрявшие перья.

– Вот зачем зазря духов тревожить? А это что чадит? Снова курьма?

– Да, перестань ты бурчать, голова и так, как медный таз.

Альберт встал с кровати, натянул халат и криво подпоясался широким кушаком.

Цинта искоса окинул его взглядом – чем-то неуловимым князь всё время внушал ему страх. Оно и понятно, Альберт был высок и статен, и силён, как медведь. А уж руки у него, что стальные клещи – лучше не попадаться. И повадки, как у дикого зверя. Но больше этого Цинту пугало выражение, которое иногда появлялось на лице Альберта, в те мгновения, когда тот бывал зол и рассержен. Тогда его чёрные брови сходились на переносице, а в серых глазах, начинала плескаться холодная сталь. Вот как вчера, когда он гнался за ним с вертелом. Хорошо не догнал…

Но сейчас князь выглядел так себе: серые глаза были налиты кровью, а на лице отчётливо виднелись следи усталости и бессонной ночи. Князь к тому же был небрит и мрачен, и щурился от яркого света, потирая виски и переносицу.

Похмелье! Ну ещё бы, с курьмы-то!

Альберт плеснул из кувшина воды, окунул лицо в чашу и долго фыркал, разбрызгивая капли, потом заругался тихо на айяарр и, пригладив мокрыми пальцами растрёпанные кудри, грубо стянул их лентой.

– Непотребства до добра не доведут, мой князь, – буркнул Цинта, составляя на поднос грязные чашки.

На что Альберт лишь усмехнулся, поправляя в ухе обсидиановую серьгу, подошёл к окну, разглядывая город, раскинувшийся на склоне холма, и жадно втянул ноздрями прохладный осенний воздух.

Внизу пестрело одеяло черепичных крыш, расшитое серыми нитками мощёных улиц. Хитросплетение переулков спускалось вниз к реке, и прямо под окном, над пристройкой к дому булочника вился сизый дымок. Сквозь запах мокрой листвы ветер донёс тёплый хлебный дух. Впервые за много дней небо очистилось от туч, и солнце, заиграв на разноцветье старых клёнов, грело ласково. Торжественной белой лентой заблестела кайма гор, подёрнутых первым снегом, и как-то в одну ночь всё изменилось вокруг, запылав жёлтыми и рыжими красками – осень добралась уже и в Индагар.

Голуби, увидев Альберта, слетелись на подоконник в ожидании обеденных крошек и, воркуя, стали подбираться к его рукам, идя осторожно и покачивая головами в такт каждому шагу. Он вытряхнул им то, что осталось в хлебной корзинке, и отошёл внутрь комнаты.

– Но это же было лекарство! А ты выпил всю бутыль! – воскликнул Цинта, заглядывая в горлышко пустого кувшина из-под полынного вина.

– Я и лечился, – хрипло ответил Альберт, – теперь горло горит так, будто я всю ночь глотал горячие каштаны. А всё, между прочим, по твоей милости, отравитель! Кто, как не ты, подлил мне вчера той гадости в вино? Ты же просто вредитель, друг мой! И теперь, благодаря твоему участию, я буду выглядеть идиотом и трусом перед этим заносчивым щенком.

– Лучше быть идиотом и трусом, зато живым, мой князь, или, по-твоему, лучше поджариться на костре храмовников, как куску грудинки? Или гнить в тюрьме? А горло горит оттого, что ты пускал им вчера огонь перед теми шлюхами. А оно тебе зачем, спрашивается, сдалось, мой князь, коли им и так уплачено? Чего их было развлекать? И ещё! Ежели ты не погонишься за мной снова с вертелом, то я скажу насчёт вчерашнего. Храни нас Всевидящий отец, но ты собирался драться на дуэли с сыном главы Тайной стражи! Как ты только додумался до такого? – Цинта всплеснул руками.

– Я не собирался с ним драться, Цинта. Я собирался его убить. И сделал бы это, если бы ты не помешал мне своей отравой.

– Убить? Мирна-заступница! Да что на тебя такое нашло? Ты ведь сам виноват – не надо было оскорблять честь его сестры! И кто тянул твою милость за язык?

– Оскорбил честь? В самом деле? – князь принялся отряхивать от перьев рубаху. – Да эту честь до меня оскорбили ещё два десятка человек, а может, и две сотни, однако он вздумал дерзить только мне. И замолчи уже, я почти забыл о том, что ещё вчера хотел проткнуть тебя вертелом.

– Мой князь, ты вчерась опять баловался силой. Опять грибы эти ел, чадил курьмой и зажигал огонь пальцами. И девки все видели! А ну как донесут? И, как на беду, у соседей ночью пали два коня, и с утра уже все на ногах, я едва успел в кормушку плесневелого зерна подбросить. Ведь враз бы на нас подумали! Я ещё…

– Цинта, да перестань ты! И сколько раз просил тебя – не называй меня князем! – Альберт натянул штаны и заглянул в пустой кофейник. – Вот скажи, что ещё остаётся бастарду, кроме пьянства, грибов и баб?

– Э-э-э, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! – отмахнулся Цинта. – Кони-то тебе чем не угодили?

– А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?

– Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?

– Знаешь, для того чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, – ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, – да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?

– Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это – опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Или ножик сунут под рёбра переулке! Особенно после твоих дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! – воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. – А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы его купить. Поиздержались мы на шлюх-то! Я тебе яблочек мочёных сейчас принесу или рассолу.

– Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, – хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. – Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.

Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?

– Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, – деликатно ответил Цинта, – да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…

– Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, – ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.

– Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?

– Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! – Альберт воткнул перо в чернильницу. – И тогда меня осенило, что женщина, сонеты для которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.

– И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?

– Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.

– Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?

– Эх, Цинта, – усмехнулся Альберт, – я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.

– Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.

– А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? – рассмеялся Альберт.

– Почта с утра пришла, – Цинта положил на стол тонкий конверт. – Одно письмо, и весьма странное.

– Письмо как письмо, чего в нём странного? – спросил князь, разламывая печать.

– Чутьё мне так подсказывает, – вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.

– Ох уж это твоё чутьё…

– А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!

– Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?

– Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы – по десять ланей за ночь! – снова принялся причитать слуга. – А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!

– Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.

– Пиявки – это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, – но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт его не слушал, а полностью погрузился в чтение.

Цинта подхватил поднос и шагнул за порог. Но не успел и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол. В комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила Цинту с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв с пола облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.

Цинта даже присел от неожиданности, а потом, сотворив охранный знак, проворно развернулся на пятках и замер на пороге с вопросом:

– Что случилось?!

Князь стоял в центре комнаты и застывшим взглядом смотрел на письмо.

– Отец умер, – ответил он, зло усмехнувшись и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.

Огонь, словно поджидая хрупкий листок, вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр. А затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла. И в тот же мгновенье лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.

– С-с-оболезную, – пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.

– Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! – воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.

– Поздравить? – вопросительно поднял брови слуга. – С чем?

– Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.

– Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер, и что дома у тебя нет?

– Да? Я, правда, такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, – подмигнул ему Альберт.

И эта внезапная лихорадочная весёлость пугала даже больше, чем присущие Альберту вспышки гнева. Поэтому покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, Цинта дотронулся до амулета на шее и произнёс негромко:

– Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.

– Ну, молись, если хочешь. А я не стану, – пожал плечами князь. – А вообще лучше иди и седлай коней!

– Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.

– Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, – князь развёл руками.

– Это не лицемерие, а дань уважения.

– Дань уважения? – он криво усмехнулся. – В составе этой микстуры, которую ты назвал «дань», Цинта, не хватает главного элемента – уважения. Я никогда не уважал своего отца. Так что иди собирать вещи и седлать лошадей.

– Ладно, – вздохнул слуга, – я произнесу за тебя молитву, свою, таврачью. Как его звали?

Князь посмотрел в окно невидящим взглядом будто вспоминая что-то давно забытое и ответил негромко:

– Салавар Драго.

– Что? – поднос с фазаньими костями выскользнул из рук Цинты и с грохотом покатился по лестнице. – Мирна-заступница! Твой отец – Салавар Драго?

– Ну, да.

– Салавар Драго? Мирна-заступница! Точно Салавар Драго?

– Точно? Клянусь своим ланцетом!

– Тот, который, глава прайда Стрижей?

Альберт посмотрел внимательно на слугу и, скрестив руки на груди, спросил:

– Цинта, вот скажи, ты что, знаешь ещё кого-то в Коринтии, кого так зовут?

– Н-н-нет. Не знаю.

– Тогда какого гнуса ты всё ещё стоишь тут и повторяешь его имя? Живо на конюшню и седлай коней! Мы едем в Эддар.

Цинта потёр переносицу и спросил растерянно:

– Но… а как же мазь от ревматизма для леди Карлайд и… мне же нужно идти за пиявками…

– Да ты обкурился курьмы, что ли? Какие теперь к Дуарху пиявки? – рявкнул князь, швыряя халат на кровать. – Не стой, как пень, живо собирай вещи, мы должны выехать сегодня же!

– Но… а как же… да почему же сегодня?

– Разрази меня гром, если мне ещё раз придётся это повторить, я точно проткну тебя вертелом! На конюшню, живо!

Больше повторять не пришлось. Цинта бросился вниз, но потом вернулся, сгрёб в охапку фазаньи кости и метнулся на кухню, бормоча на ходу:

– Салавар Драго! Да как же такое возможно… Владычица Степей! Охохошечки! Вот так поворот!