Текст книги "Бен-Гур"

Глава VI
ЯФФСКИЕ ВОРОТА

В стене, окружающей Иерусалим, с западной стороны был сделан проход, называвшийся Вифлеемскими или Яффскими воротами. Они были одной из достопримечательностей города. Задолго до того, как Давид возжелал обосноваться на Сионе, там уже стояла цитадель. Когда же сын Иессея[12]12
  Иессей (библ.) – отец Давида.


[Закрыть] начал возведение храма, то одна стена цитадели стала северо-западным углом новой городской стены, прикрываемой башней, гораздо более мощной, чем старая. Ворота же остались там, где и были, поскольку сходившиеся к этому месту дороги было не так-то просто куда-либо перенести. Пространство перед воротами стало рыночной площадью. Во дни Соломона здесь оживленно сновали и местные торговцы, и почтенные купцы из Египта, Тира и Сидона. Около трех тысяч лет прошло с тех пор, но и сейчас на этом месте ключом бьет жизнь. Если паломнику нужно купить булавку или пистолет, огурец или верблюда, дом или лошадь, взять деньги в долг или приобрести миску чечевичной похлебки, назначить свидание или найти себе драгомана, купить арбуз или человека, голубя или осла – ему только стоит назвать необходимый предмет у Яффских ворот. Многие сцены, разыгрывающиеся тут, достойны кисти художника. А что творилось здесь во времена Ирода! Перенесемся же с тобой, читатель, в то время и на тот рынок.

По иудаистскому календарю встреча мудрецов, описанная в предыдущих главах, состоялась во второй половине двадцать пятого дня третьего месяца года, что соответствует 25 декабря. На дворе стоял второй год тысяча девятьсот третьей Олимпиады, или семьсот четыреста седьмой год от основания Рима, или шестьдесят седьмой год Ирода Великого[13]13
  Ирод-Великий (ок. 73 4 гг. до н. э.) – царь Иудеи с 40 года до н. э., овладел троном с помощью римских войск.


[Закрыть], или тридцать пятый год его правления, до начала же христианской эры оставалось четыре года. День, по иудейскому обычаю, начинался с восходом солнца, и первый час после его восхода считался первым часом дня; так что рынок у Яффских ворот в первый час описываемого дня уже торговал, и торговал весьма оживленно. Мощные ворота открылись с первыми лучами солнца. Торговцы, толкаясь и оттесняя друг друга, протискивались сквозь арку ворот и располагались в узких переулочках и на уличных пятачках у большой башни, прикрывавшей вход в город. Иерусалим расположен в холмистой местности, и воздух еще хранил остатки утренней прохлады. Косые лучи восходящего солнца, предвещая дневной жар, пока нежно ласкали зубчатые стены и бойницы, с которых раздавалось воркование гнездившихся там голубей.

Поскольку читателю предстоит познакомиться со многими обитателями Святого Города, как с коренными жителями, так и с приезжими, то для понимания событий, описанных далее, просто необходимо задержаться у ворот и понаблюдать разыгрывающиеся перед ними сцены. И нет лучшей возможности сделать это, чем бросить взгляд на толпу, которая с тех пор изрядно изменилась и которую уже не обуревают страсти, бушевавшие в описываемые времена.

Зрелище совершенно ошеломляет – своей страстью, звуками, цветами, событиями. Земля вымощена широкими каменными плитами различной формы, от которых отражается каждый крик, стук подков и дребезжание колес, смешиваясь с эхом от массивных каменных стен цитадели и образуя неописуемую какофонию.

Вот ослик печально понурился под тяжестью корзин с чечевицей, фасолью, луком и огурцами, совсем недавно собранными в огородах и террасных садах Галилеи. Хозяин товара, в ожидании покупателей, нараспев выкрикивает названия привезенных им продуктов голосом, который могут понять только посвященные. На его ногах сандалии, сам он завернут в небеленый и неокрашенный кусок холста, заброшенный на одно плечо и завязанный узлом на груди. Рядом покоится на подогнутых ногах серый тощий верблюд, весь избитый, с клочковатой шерстью на шее и теле, нагруженный ящиками и корзинами, притороченными к громадному седлу. Его владелец – египтянин, невысокий, гибкий, своим телосложением во многом обязанный пыли дорог и пескам пустыни. На нем выцветший тарбуш, просторное одеяние без рукавов и без пояса, свободно падающее от шеи до колен. Он босоног. Верблюд, беспокоясь под тяжестью груза, время от времени ревет и демонстрирует зубы, но египтянин безразлично прохаживается перед ним, помахивая жезлом и непрерывно расхваливая свои фрукты, только что собранные в Кедроне, – виноград, финики, инжир, яблоки и гранаты.

На углу, там, где переулок выходит на неширокую площадь, сидят несколько женщин, привалившись спиной к серым камням крепостной стены. Одежда их обычна для небогатых жителей страны – холщовое платье, облекающее женщину с головы до ног, собранное свободными складками на талии, на голову наброшен покров или плат, спускающийся до плеч. Они торгуют товаром, хранящимся в глиняных кувшинах, какие доныне используются на Востоке для хранения колодезной воды, и в кожаных бурдюках. Среди кувшинов и бурдюков, прямо на плитах мостовой, не обращая внимания на холодный камень и толпу, играет с полдюжины почти нагих детей; их загорелые тела, миндалевидные глаза и шапки густых волос наглядно свидетельствуют о текущей в их жилах крови сынов Израиля. Их матери время от времени бросают на них взгляд из-под наброшенных на головы платков и с прирожденной скромностью стараются расхваливать свой товар: разлитый в бурдюки «мед винограда» и более крепкие напитки в кувшинах. Их голоса едва слышны в общем шуме, они с трудом могут противостоять куда более сильным конкурентам, длиннобородым крепким парням с босыми ногами, в грязных рубахах, носящим на спине в особых коробах бутылки, нараспев выкрикивающим: «Сладкое вино из виноградников Эн-Гиди!>> Когда покупатель окликает кого-нибудь из этих парней, из-за спины извлекается бутыль, от ее горлышка отводится грязный палец, и в подставленную чашу льется темно-красная кровь ароматных ягод.

Не меньше их кричат и продавцы птиц – голубей, гусей, поющих канареек, соловьев; а также оптовые покупатели птиц, которые скупают их у птицеловов, едва ли задумываясь о всех опасностях этого промысла – ведь птицеловам приходится раскидывать свои сети высоко на скалах и утесах и спускаться в горные расщелины.

Вперемешку с торговцами драгоценностями – проворными мужчинами в цветастой одежде, с белыми тюрбанами чудовищной величины на головах, исполненными достоинства, исходящего от могущества разложенного перед ними товара: сверкающих браслетов, шейных цепочек, небольших слитков золота, – сидят продавцы домашней утвари, одежды, благовоний и притираний, шныряют всевозможные перекупщики любого товара, нужного и ненужного; торговцы животными тащат на поводках и веревках ревущую, мычащую, блеющую живность – ослов, лошадей, телят, коров, баранов, коз, неуклюжих верблюдов, – словом, животных любой породы, кроме объявленных вне закона свиней. Все это перемешано в страшном беспорядке, рассыпано по всему рынку, повторено множество раз.

Оторвавшись от сцен, разыгрывающихся в переулках и на уличных пятачках, от продавцов и их товара, читателю теперь стоит обратить свое внимание на праздношатающихся посетителей и покупателей. Сделать это лучше всего перед воротами, где зрелище наиболее разнообразное и оживленное; поскольку его обогащают обилием красок и эффектов раскинувшиеся шатры, палатки, навесы, куда большее пространство, множество народа, ничем не стесненная свобода и великолепие солнечного Востока.

Глава VII
ХАРАКТЕРНЫЕ ТИПАЖИ У ЯФФСКИХ ВОРОТ

Так займем же нашу позицию рядом с воротами, чуть в стороне от потока людей – входящих и выходящих из города – и окунемся в кипящую здесь жизнь.

И как вовремя! Вот идут двое мужчин весьма примечательной внешности.

– О боги! До чего же холодно! – говорит один из них, мощный человек, облаченный в доспехи; на его голове бронзовый шлем, на груди ярко сверкает нагрудник кирасы, из-под которого ниже пояса спускается кольчуга. – Какой холод! Ты помнишь, мой Кай, тот склеп у нас в Комитиуме, о котором говорят, что это вход в нижний мир? Клянусь Плутоном, я с удовольствием постоял бы сегодня утром в том склепе, чтобы согреться!

Тот, к кому были обращены эти слова, отбросил назад капюшон военной накидки, обнажая голову и лицо, и с иронической улыбкой ответил:

– Шлемы легионов, которые победил Марк Антоний, были полны снегом Галлии; но ты – ах, мой бедный друг! – ты только что прибыл из Египта и принес в своей крови тамошнее лето.

С этими словами друзья исчезают в воротах. Хотя мы больше не можем их слышать, их доспехи и тяжелые шаги не оставляют сомнения в том, что это римские солдаты.

Затем взгляд выхватывает в толпе еврея, тощего, с покатыми плечами, одетого в грубую коричневую рубаху; на его лоб, лицо, шею падают спутанные нечесаные волосы. Он идет один. Встречные при виде его презрительно улыбаются, а то и плюются; поскольку он назарей, один из членов презираемой всеми секты, которые отвергают закон Моисея, дают отвратительные обеты и не стригутся, пока эти обеты не выполнят.

Пока мы провожаем взглядом его удаляющуюся фигуру, в толпе вдруг начинается какая-то суматоха, люди раздаются вправо и влево, что-то громко выкрикивая. Затем появляется и виновник этой суматохи – мужчина-иудей, судя по наружности и одежде. Накидка из снежно-белой льняной ткани, удерживаемая на голове шнуром желтого шелка, ниспадает ему на плечи, рубаха его украшена богатой вышивкой; красный кушак с позолоченной бахромой несколько раз обвивается вокруг его пояса. Он шествует невозмутимо, едва улыбаясь тем, кто, толкаясь, поспешно уступает ему дорогу. Неужели прокаженный? Нет, это самаритянин. Если спросить о нем какого-нибудь стиснутого толпой человека, тот ответит, что это полукровка-ассириец, даже прикосновение к одежде которого оскверняет; от которого истинный сын Израиля, даже умирая, не примет никакой помощи. На самом же деле древняя вражда не имеет никакого отношения к текущей в жилах крови. Когда Давид утвердил свой трон на Сионе, то его поддержало в этом только племя иудеев; десять же других племен перебрались в Сихем, в город куда более древний и в то время гораздо более богатый своей священной историей. Когда же «колена Израелевы» в конце концов объединились, это не положило конца начавшемуся тогда спору. Самаритяне остались верны своей скинии на холме Герицим, и, отстаивая ее превосходящую все святость, только смеялись над разгневанными теологами Иерусалима. Время не охладило страсти. При Ироде в споре о вере приняли участие все народы, кроме самаритян; они единственные раз и навсегда прервали какое бы то ни было общение с иудеями.

Когда самаритянин скрывается под аркой ворот, оттуда появляются трое человек, столь непохожие на всех, кого мы до сих пор видели, что наш взгляд сам собой останавливается на них. Это люди необычайно крепкого сложения и огромной силы; у них голубые глаза и столь чистая кожа, что вены просвечивают сквозь нее голубоватыми прожилками; светлые волосы коротко острижены. Головы их, небольшие и круглые, гордо покоятся на мощных шеях, напоминающих ствол дерева. Шерстяные туники, открытые на груди, без рукавов и свободно подпоясанные, облегают их тела, позволяя видеть обнаженные руки и ноги столь могучего сложения, что в голову нам тут же приходит мысль об арене; а когда вдобавок ко всему мы обращаем внимание на их беззаботную, уверенную и даже дерзкую манеру поведения, то перестаем удивляться тому, что окружающие уступают им дорогу и, останавливаясь, смотрят им вслед. Эти люди – гладиаторы, цирковые бойцы, сражающиеся голыми руками или с мечом на арене, профессионалы, незнаемые в Иудее до появления здесь римлян; парни, которых в часы, свободные от тренировок, можно увидеть гуляющими в Царских садах или сидящими рядом со стражниками у входов во дворец; возможно, впрочем, что они здесь наездом из Цесареи, Себастии или Иерихона; где Ирод, в большей степени грек, нежели иудей, со всей римской страстью к играм и кровавым зрелищам, построил цирки и организовал школы гладиаторов, набранных, согласно обычаям, из галльских провинций или славянских племен по течению Данубия[14]14
  Данубий – античное названия современного Дуная.


[Закрыть].

– Клянусь Вакхом! – говорит один из них, поднимая сжатую в кулак руку к плечу. – Да у них кости не толще яичной скорлупы.

Жестокий взгляд, последовавший за вполне определенным жестом, вызывает у нас отвращение и заставляет обратить внимание на что-нибудь более приятное.

Прямо напротив нас – ларек торговца фруктами. Его владелец примечателен лысой головой, вытянутым лицом и носом, напоминающим клюв ястреба. Он сидит на коврике, разостланом прямо на земле, прислонясь спиной к стене; над его головой пристроен небольшой клочок материи, почти не дающий тени; вокруг него, на расстоянии вытянутой руки, на невысоких подставках расставлены плетеные корзины, полные миндаля, винограда, инжира и гранатов. Вот сейчас к нему подошел один из тех людей, от которых трудно оторвать взгляд, хотя и по другой причине, чем в случае с гладиаторами: этот покупатель – красивый грек. Вокруг его головы, придерживая вьющиеся волосы, красуется миртовый венок, с полузавядшими цветками и полусозревшими ягодами. Алая туника, сшитая из тончайшей шерстяной ткани, схвачена на талии поясом из буйволовой кожи с пряжкой в виде какого-то фантастического зверя, сделанной из чистого золота; подол туники украшен вышивкой из этого же царского металла; шейный платок, тоже из тончайшей шерсти, охватывает шею и заброшен на спину; руки и ноги грека напоминают слоновую кость своим цветом и гладкостью, что невозможно без усердного ухода за их кожей в бане с помощью масла, щеток и пинцетов.

Продавец, не вставая с места, подается вперед и выбрасывает свои руки вверх перед собой, ладонями вниз.

– Что есть у тебя нынешним утром, о сын Пафоса? – произносит юный грек, смотря, однако, больше на корзины, чем на киприота. – Что ты можешь предложить мне на завтрак?

– Фрукты из Педиуса – самые настоящие – те, с которых певцы из Антиохии начинают утро, чтобы восстановить сладость своего голоса, – гнусавым голосом ворчливо отвечает торговец.

– Инжир, но не из лучших, как раз для певцов из Антиохии, – говорит грек. – Ты поклоняешься Афродите, как и я, и это доказывает миртовый венок, которым я увенчан; поэтому я могу сказать тебе, что в их голосах чувствуется холод каспийских ветров. Ты видишь этот венок? Это дар могущественной Саломеи...

– Сестры царя! – восклицает грек, снова почтительно кланяясь.

– Да, и она обладает царственным вкусом и божественной мудростью. Почему бы и нет? Ведь в ней куда больше греческого, чем в царе. Но – мой завтрак? Вот твои деньги – медные монеты Кипра. Дай же мне винограда и...

– Почему бы тебе не взять еще и фиников?

– Нет уж, я не араб.

– Тогда инжира?

– Боюсь стать евреем. Нет, только винограда. Его сок живителен для греческой крови.

Придворный певец в гуще крикливой рыночной толпы представляет собой довольно редкое зрелище, которое непросто выбросить из памяти; но идущий за ним человек тоже приводит нас в изумление. Он медленно шествует в толпе, опустив взор вниз; время от времени останавливается, складывает руки на груди, вытягивается и возводит очи горе, словно намереваясь вознести молитву Небесам. Такое невозможно увидеть нигде, кроме Иерусалима. На лбу этого человека держится квадратная кожаная коробочка, прикрепленная к ремешку накидки; другая такая же коробочка привязана ремешком к его левой руке; края его рубахи отделаны бахромой и украшены особыми знаками – филактериями. По исходящему от человека ощущению чрезвычайной набожности мы безошибочно узнаем фарисея[15]15
  Фарисеи (от др.-евр. «отделившиеся») – представители общественно-религиозного течения в Иудее во II в. до н. э. II в. н. э.; выражали интересы преимущественно средних слоев населения. Стремились истолковать Пятикнижие в соответствии с новыми социально-экономическими условиями. В Евангелиях названы лицемерами.


[Закрыть], одного из членов организации (секты в религии и партии в политике), чей фанатизм и нетерпимость вскоре принесут миру множество бед.

За городскими воротами толпа гуще всего на дороге, ведущей в Яффу. Насмотревшись на фарисея, мы обращаем свое внимание на две группы людей, которые резко выделяются из окружающей пестрой толпы. В центре одной такой группы находится человек благородной наружности – дородного сложения, с яркими черными глазами, длинной вьющейся бородой, блестящей от умащений, облаченный в хорошо сшитую, дорогую одежду по времени года. В руке он держит жезл, а на груди его покоится большой золотой знак, висящий на шнурке на его шее. Человека сопровождают несколько слуг, вооруженных короткими мечами, заткнутыми за пояс; обращаются они к этому человеку чрезвычайно почтительно. Еще одна группа – это двое арабов: худые, жилистые, сильно загорелые, с ввалившимися щеками, на головах у них красные тарбуши, одеты они в аба, поверх которых наброшены шерстяные хайксы – нечто вроде одеял, оставляющих свободными правое плечо и руку. Здесь идет жаркая и громкая торговля, потому что арабы привели коней на продажу и изо всех сил расхваливают их сейчас высокими крикливыми голосами. Придворный не снисходит до торговли, предоставляя это своим слугам; порой он важно произносит пару слов; увидев киприота, останавливается и сам покупает несколько смокв. Когда он со своей свитой скрывается за порталом ворот, мы, обратясь к торговцу фруктами, можем узнать, после очередного восточного приветствия, что это иудей, один из отцов города, который много путешествовал и понимает разницу между обычным сирийским виноградом и лозой Кипра, гораздо более напоенной росой моря.

Вот так, вплоть до полудня, а иногда и позже, течет через Яффские ворота густой поток покупателей: представителей всех «колен Израилевых», членов всех возможных сект, которые расчленили и растащили по кусочкам древнюю веру своего народа; всех религиозных и социальных групп, всех тех проходимцев и авантюристов, кто, как дети искусств и служители наслаждений, бунтовали во дни расточительств Ирода; всех народов, населяющих побережье Средиземного моря.

Другими словами, Иерусалим, богатый священной историей, упомянутый во многих святых пророчествах, Иерусалим Соломона, в котором серебро было подобно камню, а кедры – сикоморам долин, стал теперь подобием Рима, центром отнюдь не святых дел, местопребыванием языческой власти. Некогда царь Иудеи, набросив на себя жреческое одеяние и осмелившись войти в Святая Святых первого храма, чтобы воскурить там ладан, вышел оттуда прокаженным; но в описываемое нами время Помпей посетил храм Ирода и вошел в то же Святая Святых, не найдя там ничего, кроме пустоты без какого бы то ни было знака Божественного присутствия.

Глава VIII
ИОСИФ И МАРИЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ В ВИФЛЕЕМ

А теперь, читатель, давай вернемся на тот участок двора, который был описан как часть рынка у Яффских ворот. Шел уже третий час дня, и многие из покупателей разошлись по домам, но толчея нисколько не ослабела. Среди вновь появившихся здесь посетителей группа у южной стены храма, состоящая из мужчины, женщины и ослика, заслуживает особенно пристального внимания.

Мужчина держит в одной руке поводья, а другой опирается на палку, вполне пригодную как для погоняния ослика, так и в качестве посоха. Одежда его не отличается от одеяния любого из проходящих мимо евреев, за исключением того, что кажется поновее. Голова его покрыта накидкой, а в рубахе, облекающей тело с головы до пят, он, скорее всего, привык посещать синагогу по субботам. Черты его лица позволяют дать ему лет пятьдесят, что подтверждается и сединой, обильно пробивающейся в его черной бороде. Он оглядывается по сторонам с любопытствующим и в то же время отсутствующим выражением на лице, которое выдает в нем чужака и провинциала.

Ослик неторопливо жует пук свежей травы, которая в изобилии продается здесь на рынке. Его явно не смущают ни царящие вокруг шум и толчея, ни женщина, сидящая на седельной подушке у него на спине. Верхняя рубашка из серой шерстяной ткани полностью скрывает фигуру женщины, голова ее покрыта белоснежным платом, спускающимся на шею и плечи. Время от времени, не в силах преодолеть любопытство, женщина чуть сдвигает плат, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, однако не настолько, чтобы нам удалось разглядеть ее.

Неожиданно человек с осликом слышит обращенный к нему вопрос:

– Ты не Иосиф из Назарета?

Спросивший это останавливается рядом с провинциалом.

– Так меня и зовут, – отвечает Иосиф, недоуменно поворачиваясь. – Но кто будешь... о, мир тебе! друг мой, рабби Самуил!

– И тебе того же.

Рабби, помедлив, бросает взгляд на женщину и добавляет:

– Мир тебе, всему твоему дому и твоим помощникам.

С последними словами он прижимает руку к груди и кланяется женщине, которая, чтобы взглянуть на него, на этот раз сдвигает плат чуть больше, позволяя увидеть ее почти еще совсем девичье личико. После этого следует церемониал знакомства: рабби и женщина берут друг друга за правую руку, словно бы поднося их к губам, но в последнюю секунду, однако, пальцы их размыкаются, и каждый целует свою собственную руку, прижимая после этого пальцы ко лбу.

– Одежда твоя почти не запылилась, – довольно фамильярно замечает рабби, – так что, насколько я понимаю, ночь вы провели в городе твоих отцов.

– Нет, – отвечает Иосиф. – Мы добрались до Вифинии только поздно вечером, переночевали в тамошнем караван-сарае и с первыми лучами солнца снова пустились в путь.

– Дорога вам предстоит неблизкая – надеюсь, не в Яффу?

– Только до Вифлеема.

Лицо рабби, до этого открытое и дружеское, сразу же изменилось, став мрачным и строгим.

– Да, да, я понимаю, – произнес он. – Ты ведь родился в Вифлееме и идешь теперь туда со своей дочерью, чтобы, по приказу Цезаря, были занесенным в списки налогоплательщиков. Сыновья Иакова живут теперь как во времена египетского рабства – только у них нет ни Моисея, ни Иошуа. Как же низко они пали!

Не пошевелившись и не изменив выражения лица, Иосиф ответил:

– Женщина эта не дочь мне.

Но рабби никак не мог оторваться от политики; он продолжал, не обратив на слова Иосифа никакого внимания:

– А для чего же еще зелоту[16]16
  Зелоты (от греч. «ревнители») – социально-политическое и религиозное течение в Иудее, возникшее во второй половине I в. до н. э. Выступали против римского владычества и местной иудейской знати. Зелоты и выделившиеся из них сикарии возглавили восставших в Иудейской войне 66 73 годов.


[Закрыть] тащиться в Галилею?

– Я всего лишь плотник, а Назарет – деревня, – осторожно ответил на это Иосиф. – Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни к какому из городов. Строгание досок и тесание столбов не оставляют мне времени для споров о вере.

– Но ты же иудей, – серьезно произнес рабби. – Ты иудей, и род твой восходит к Давиду. Не может быть, чтобы ты был готов платить другие подати, кроме шекеля на храм, по древнему закону Иеговы.

Иосиф продолжал хранить спокойствие.

– Я отнюдь не жалуюсь, – продолжал его друг, – на размер этой подати – один денарий сущий пустяк. Но! Позорно само обложение этим налогом. Да и, кроме того, уплата этого налога есть не что иное, как покорность тирании. Скажи мне – вправду ли Иуда утверждает, что он и есть мессия? Ведь ты жил среди его приверженцев.

– Мне доводилось слышать, как его последователи называли его мессией, – отвечал Иосиф.

При этих его словах белый плат сдвинулся чуть больше, нежели ранее, и на мгновение выглянуло все лицо девушки. Взор рабби был как раз направлен в ту сторону, и ему удалось увидеть черты лица редкостной красоты, на котором был написан искренний интерес; затем лицо это порозовело, и плат вернулся на свое место.

Политикан тут же забыл все свои рассуждения.

– Твоя дочь весьма привлекательна, – заметил он, понизив голос.

– Она не дочь мне, – повторил свои слова Иосиф.

На лице рабби отразилось такое изумление, что назаретянин поспешил добавить:

– Она дочь Иоакима и Анны из Вифлеема, о которых тебе, по крайней мере, доводилось слышать, поскольку это весьма почтен...

– Да, – рабби почтительно склонил голову, – я их знаю. Род их восходит к Давиду. Я хорошо с ними знаком.

– Ну так вот, они умерли, – продолжал назаретянин. – Умерли в Назарете. Иоаким не был богат, но все же он оставил в наследство дом и сад, которые должны быть разделены между их дочерьми Маркам и Марией. Это одна из них; и, чтобы спасти свою часть наследства, она должна быть замужем за ближайшим родственником. Теперь она моя жена.

– Так ты доводишься...

– Ей дядей.

– Понимаю. И коль скоро вы оба родились в Вифлееме, римляне потребовали, чтобы ты пришел вместе с ней для переписи. – Рабби всплеснул руками и в негодовании возвел очи горе: – Но Бог Израиля еще жив. Настанет день Его отмщения!

С этими словами он повернулся и быстро зашагал прочь. Стоявший рядом прохожий, заметив изумление Иосифа, негромко произнес:

– Рабби Самуил – зелот. Сам Иуда не столь жесток.

Иосиф, не желая вступать в разговор с незнакомцем, ничего не ответил и принялся поправлять охапку травы, которую растрепал ослик; затем он снова оперся на палку и замер в ожидании.

Примерно через час вся троица вышла из ворот, и, повернув налево, двинулась по дороге, ведущей в Вифлеем. Спуск в долину был нелегок, движению мешали росшие тут и там дикие оливковые деревья. Назаретянин шел рядом с женщиной, внимательно и осторожно ведя в поводу ослика. Слева от них возвышались южный и восточный склоны Сионского холма с городской стеной поверху, крутой обрыв справа обозначал собой западную границу долины.

Медленно они миновали Нижний пруд, где под лучами поднимавшегося все выше солнца быстро сжималась тень царского холма, затем двинулись вдоль акведука, выходившего из Прудов Соломона, пока не приблизились к месту расположения деревенского дома, ныне известного как холм Совета Нечестивых; отсюда они начали подниматься на равнину Рефаима. Солнце заливало ослепительным светом каменистое плато, и Мария, дочь Иоакима, сдвинула плат на плечи, обнажив голову. Иосиф рассказывал ей историю филистимлян, захваченных в этих местах врасплох в своем лагере Давидом. Он однообразно бормотал, храня торжественное выражение на лице, безжизненным тоном старого зануды. Временами она его даже не слышала.

Всюду, где по земле ходят люди, а по морю – корабли, всем знакома фигура и лицо еврея. Физический тип этого народа никогда не менялся, хотя всегда были индивидуальные вариации. «Он был румян, с прекрасными чертами лица и красив на вид». Таким был сын Иессея, поставленный перед Самуилом. Пристрастия людей с тех самых пор определяются этим описанием. Поэтическая вольность распространяет присвоенное предшественниками на их замечательных наследников. Все наши идеальные Давиды имеют прекрасные лица, волосы и бороду цвета каштана, отливающую золотом на солнце. И точно так же, при отсутствии достоверных исторических свидетельств, традиция не менее любовно относится к дочерям этого народа, и в особенности к той, за которой мы последуем сейчас.

Ей было не менее пятнадцати лет. Формы ее тела, голос и поведение – все свидетельствовало о переходе от девичества к состоянию взрослой женщины. Лицо ее имело чудесную овальную форму; сложения она была скорее хрупкого, чем прекрасного. Безупречный нос, пухлые, но четких очертаний губы придавали линиям ее рта теплоту, нежность и доверчивость; опущенные веки с длинными ресницами бросали тени на большие голубые глаза; и, в чудесной гармонии со всем этим, волна золотых волос, уложенная так, как считалось дозволенным для иудейских невест, спускалась до седельной подушки на спине ослика. Затылок и горло ее обладали такой нежностью, которая порой вводит в замешательство даже художников – быть может, всему виной солнечные лучи, играющие на волосах и тонкой коже? К этому очарованию внешности и личности примешивалось и другое, не столь просто определяемое: атмосфера чистоты, которую может придать только чистейшая душа, и отрешенность, погруженность в мысли о предметах, непостижимых для понимания. Часто, с трепещущими губами, она поднимала глаза к небесам, уже потерявшим свой глубокий синий цвет; то и дело складывала руки на груди, словно в восторге благоговения и молитвы; порой склоняла голову слегка набок, как будто вслушиваясь в что-то говорящий ей голос. И когда Иосиф, прервав свое медлительное бормотание, поворачивался, чтобы взглянуть на нее, то, заметив выражение ее лица, словно освещенного изнутри, забывал свой рассказ и, удивляясь, опускал голову.

Так они пересекли большое плато и приблизились наконец к возвышенности Мар-Элиас, откуда, на другой стороне долины, их взору предстал Вифлеем, древний Дом Хлеба. Его белые стены возвышались на гребне холмов, сияя над жухлой зеленью садов. Здесь они немного задержались, пока Иосиф показывал Марии места священной истории; затем спустились в долину к источнику, бывшему в свое время свидетелем одного из величайших деяний воинов Давида. Долина была полна людьми и животными. Иосиф почувствовал страх: вдруг, если город переполнен приезжими, ему не удастся найти приют для кроткой Марии? Не теряя ни минуты, он поспешил подняться по поросшему садами склону, мимо каменного пилона, обозначавшего гробницу Рахили, не раскланиваясь ни с кем из встречавшихся ему по дороге людей, пока не остановился у караван-сарая, расположенного поблизости от ворот небольшого селения, у перекрестка дорог.